Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Нуцалская кровь
Три гонца, один за другим с небольшими промежутками времени, были
отправлены с поля боя, где с утра, не отрываясь даже на обязательные для
мусульман молитвы, рубились уздени-воины с войсками Фатали-хана.
Солнце нещадно палило, и от топота коней к небу поднималось облако
горькой пыли. Проклятия сражающихся и стоны смертельно раненных
в скрежете немилосердно ударяющих мечей содрогали землю. Некоторые
воины сбрасывали с себя тяжелые, обжигающие тела кольчуги, и кидались
в рубку, желая найти смерть. Смерть – как избавительницу от бренных
страданий!
Теснимые в пять раз превосходящими силами аварцы все ближе отступали
к реке, где на другом берегу чернело от пеших воинов с длинными копьями
и большими круглыми щитами. Переплыть реку в кольчугах невозможно,
а без кольчуг в этой неравной сече недолго продержишься. Да и вылезать
на берег из воды, когда встречает целый лес острых копий, – явная
погибель.
За годы победоносных шествий по южным землям Мухаммадмирза-хан
отучился орудовать мечом в стальной рубахе. Пот, смешанный с кровью,
застилал глаза. Из онемевшей правой руки он брал меч в левую
и продолжал драться. Равноправный с Нуцалом хан рубился с каджарцами,
вспоминая славного воителя Шахбан-бека. Но его не было рядом, он
проигнорировал его услуги, а сотни слоноподобных андалалцев
и неутомимых в бою малых галбацев из Унцоколо, Кахиба, Цуриба,
Гумбета, Салатавии проигнорировали его, потомка аварских владык,
который дрался сейчас, как простой воин. Он был бы уже десять раз
изрублен на куски, но его оберегали, за него под каджарские сабли лезли
беки, уздени и рабы. Некоторые из рабов на глазах своего господина
совершали подвиги, ничем не уступая спесивой горской знати.
Племянник Курбан-хан, который был поставлен во главе десяти сотен,
с начала сечи ни разу не мелькнул перед глазами дяди-полководца. А вот
раб, которого Мухаммадмирза-хан вытащил из курбанхановской ямы
и запретил его больше трогать, зарубив в этом бою больше десяти
каджарцев, погиб, спасая полководца. Воин-невольник отвел разящий удар

каджарской сабли от хана, подставив под нее свою шею.
– О, как же был прав Шахбанилав!.. – кричал Мухаммадмирза-хан, словно
Божьи ангелы должны были его услышать и передать запоздалые
признания непревзойденному в сече хунзахскому льву.
Он снова и снова кидался навстречу врагу, поражал его из последних сил,
но чтобы оттянуть смерть от хана, кто-то снова был должен закрывать
бездарного полководца грудью, принимать разящие клинки на себя.
Раненого хана оттаскивали назад, и, окружив тесной стеной, аварцы бились
как могли. Они отступали к реке, беря с каджарцев дорогую цену за свою
гибель. А заманившие их в ловушку каджарские ханы понимали, что
горские владыки Мухаммадмирза-хан и его сын Булач-хан не должны
остаться в живых. Пусть лучше половина войска спасется бегством,
но только не они, ибо во второй раз заманить горцев в ловушку будет
трудно, если вообще возможно.
«Дружественные» ханы Шеки и Ширвана ушли на юг со своими войсками,
не вступая в сражение с Фатали-ханом. И более того, некоторые конные
сотни шекинцев и ширванцев примкнули к фаталихановским войскам
и нападали на аварцев не менее усердно, чем те, против которых столь
лестно были сюда приглашены.
* * *
…Взмыленный конь нес по степи усталого в сражении воина с клочком
наспех исписанной бумаги. Кровавое послание было запрятано под
широким кожаным ремнем. Стальную кольчугу, копье и щит горец бросил
прямо на поле боя, дабы легче было коню нести его в дальний путь, ко
дворцу Нуцала.
Он двигался на запад, обходя встречные села, затем стал брать правее,
на север. Приходилось ехать целинными полями, делая большие,
утомительные круги. Конь после боя едва шел от усталости, но все же он
торопил его, рассчитывал проскочить мимо враждебных теперь аварцам
селений. Уже недалеко оставалось до цахурских гор, синеющих цепью
на северо-западе. И солнце вот-вот спрячется за ними, погрузив в ночную
тьму враждебную и очень вероломную равнину. Но это не его ума дело,

об этом позаботится Мухаммад-Нуцал. Ему, главное, добраться туда,
поближе к родным скалам, где первый встречный горец – цахурец, рутулец
или лезгин – даст ему свежего коня, чтобы он мог дальше продолжить путь
с трагической вестью.
Далеко уже ускакал гонец от поля боя, когда на горизонте дикой степи
неожиданно возникли всадники. Какое-то село с высоко зеленеющими
тополями гонец уже давно оставил справа от себя. Откуда же они взялись?
Сколько их? Трое? Пятеро? Нет, их больше… И точно, они его заметили.
Несутся вскачь, летят во весь опор в его сторону. Предусмотрельные
каджарские ханы знают, что уходившие в ловушку аварцы обязательно
пошлют в великий Хунзах гонцов. Вот и расставили по степи свои
дозорные отряды.
Поворачивать в сторону, чтобы спастись бегством, не имеет смысла – конь
под гонцом смертельно устал, спотыкается и далеко не поскачет галопом.
Упасть на колени, отбросив меч, и сделаться рабом? Нет, конечно. Смерть
для узденя куда предпочтительнее.
Гонец подтянул поводья, переводя лошадь с трусцы на шаг и стал
пристально смотреть своими серыми глазами на скачущие к нему фигуры
всадников.
Это был молодой хунзахский уздень из нукерского отряда оставшегося
на поле боя полководца. В прошлом году ему кланялись каджарские беки,
а теперь их воины-простолюдины спешат схватить его, превратить
в жалкого раба или изрубить на месте.
Первые два всадника с копьями в руках дернули поводья коней и объехали
горца с двух сторон, еще двое остановили коней по бокам, а шестеро
последних, сдерживая их, подступили прямо.
– Слезай с коня и брось свой меч!.. – крикнул один из каджарцев.
– На колени перед воинами великого Фатали-хана! – заорал другой.
Горец не стал тратить времени и сил на слова, двинул острыми шипами
в бока коня, заставив его прыгнуть на орущего противника, который
держал копье наготове. Первым ударом меча он срубил древко нацеленного
на него оружия, вторым – сразил насмерть врага, угодив в незащищенную

кольчугой шею. В следующее мгновение он с ловкостью барса прыгнул
со своего коня на коня уже сраженного противника. И не зря – ему в спину
вонзились бы сразу два копья. А теперь, когда он на свежей лошади, можно
было дернуть поводья в сторону и посостязаться с каджарами в скачке.
Но нет, горец понимал, что и в этом случае его шансы невелики. Круг
девяти конных врагов стал теснее. И тут же сразу три копья вонзились в его
спину и ребра. Он упал из седла под ноги коней и в горячей пыли успел
лишь бросить свой последний взгляд на угасающее вдали солнце.
Обозленные своей потерей, каджарцы изрубили его на куски уже мертвого.
…Второй гонец видел издалека, как схлестнулся его хунзахский товарищ
с группой конных врагов. Похоже, он сразился с ними как истинный уздень
и, скорее всего, забрал в преисподнюю вместе с собой кого-то
из нападавших. Труса они взяли бы без боя, а потом гордились бы
плененным горцем. Но где это слыхано, чтобы уздень сдавался в плен
и становился рабом?! Они – да, им это привычно, их часто покоряют
завоеватели. Но Авария еще никем не была завоевана, свобода для аварца
столь же привычна, как рождение и смерть.
Этот второй гонец из небольшого хунзахского селения Инцла сумел уйти
немного дальше, чем его товарищ. Широкую степь уже покрыла ночная
мгла. Хорошо, что нет луны, в темноте легче проскочить незамеченным. Он
ехал легкой рысью и все гадал, где лучше повернуть на север, в сторону
родных гор, сейчас или потом, проехав еще дальше по владениям Фатали-
хана. Хотя, как тут узнаешь, может, он уже бредет на усталом коне
по аварской равнине, земле Джаро-Белокан.
Вдруг он наткнулся на какое-то жилище. Послышался собачий лай.
Проклятье! Нет ни единого огонька. Наверное, это хутор. Крестьяне давно
поели, попили и теперь видят счастливые сны. Хоть бы глоток воды здесь
набрать: его небольшая тыквенная бутылка была уже пуста, а внутри все
горело огнем и требовало влаги, да и конь изнемогал от жажды. Здесь даже
ночью душно, как в турецкой бане в Тарках. Родников в степи
не встретишь, но может быть колодец.
Он слез с коня и повел его в поводу. Собаки залаяли громче. Плевать!
Пусть себе лают! Булатный меч с несколькими зазубринами, полученными
в сражении, при нем, вмиг отсечет голову любому псу. А вот и колодец!
Горец напоил коня, напился сам и, набрав полный сосуд, привязал его

к поясу и пошел прочь от хутора. Его низкорослый боевой товарищ,
вороной жеребец горской породы, заметно приободрился, но гнать пока
не следовало: земля впереди плохо просматривалась, ночь была темна, хоть
и ярко мерцали на небе звезды. Да и селение с аскерами может находиться
поблизости с хутором.
Вдруг в стороне прозвучал топот копыт и звуки растаяли во мраке. Точно,
это каджарский хутор, послали к аскерам, не иначе. Догонять хуторянина
не имело смысла, силы следовало беречь для прорыва в горы. Теперь он
повернул прямо в сторону гор и пустил коня легкой рысью. Если никто
не помешает, он скоро, задолго до рассвета, доберется до первых отрогов,
а там, если будет погоня, и драться легче. Там много камней, да и духи
горские могут прийти на помощь… Нет-нет! Астахфируллах! Не нужны
мне языческие боги, ибо нет бога, кроме Бога, и Мухаммад Его посланник.
Проклятая привычка! Никак не избавиться от нее. Помощи следует
ожидать лишь от Аллаха, ибо лишь он ведает судьбами обоих миров.
Быстрее бы добраться до камней! В руках умеющего их метать они
становятся грозным оружием. Для одинокого воина в довесок к мечу
камни – лучшие товарищи. Знать бы, что с третьим гонцом? Этому
гоцатлинцу, беку, командовавшему в этом сражении сотней, всегда везло.
Так пусть же повезет и на этот раз! Не оставь его, Аллах, умирать
на душной каджарской земле!
Думая о третьем своем товарище, который должен был пуститься в путь
после него, второй гонец взывал к Всевышнему, прося вступиться
за оставшихся на поле боя товарищей и идущего следом гоцатлинского
бека. Интересно, что написано в книге Аллаха: он или я доберусь
до Светлейшего Владыки Аварии?
Но вот впереди показались огни. Опять хутор? Нет. Огней много. Это,
должно быть, большое селение. Но нет, через некоторое время усталый
гонец понял, что ошибся – впереди горели факелы. Огни быстро
перемещаются, значит, конные в степи. Гонец чуть тронул шпорами бока
лошади. В стороне чернел силуэт высокого бугорка, заросшего
кустарником. Он взлетел на него и потянул на себя уздечку, боевой конь
встал как вкопанный. О, Аллах, как вас много! Гонец стал считать горящие
факелы и сбился со счета: их было много. Считать не имело смысла. Путь
к горам был прочно перерезан. Оставалось лишь поворачивать назад, на юг,
затем уходить на запад, чтобы потом, когда оторвется, снова двигаться

на север. Но ведь и там могут его преследовать. Да. Чужая земля везде таит
опасность. Без еды и серебра на чужой земле далеко не уедешь. Значит,
вперед, в горы! Если не удастся проскочить незамеченным, следует
прорываться с боем или погибнуть с честью.
Но поднятых из села людей оказалось очень много. Пешие и конные
с факелами растянулись на много верст. Гонец теперь стал забирать
на восток, рассчитывая обойти их справа от себя или слева от них. А тут,
как назло, попалась болотистая, поросшая камышом река, снова пришлось
поворачивать на север. Кустарники остались позади, впереди – пшеничные
посевы и сенокосные луга. Послышались топот копыт и каджарская речь.
Неужели они заметили его в темной степи? Безлунная ночь черна,
но звезды сильно мерцают. Быстро приближались факелы слева. Он понял,
что деваться некуда, и с именем Аллаха пришпорил коня, рассчитывая
пробиться сквозь вражью цепь, светящуюся огнями факелов. Пешие
с дикими воплями бросились прочь с пути одинокого воина. Это простые
крестьяне, не привычные к крови и резне. А вот еще трое конных, они
гарцевали на месте, не смея преследовать его, но кричали во все глотки,
призывая на помощь. И помощь не заставила себя долго ждать. Издали уже
скакала целая группа всадников с факелами в руках. Он проскочил уже
мимо многих рыскавших в ночи и вот-вот сумеет улизнуть. Лошадь под
горцем мчалась быстро, как стрела, но сказывалась усталость после
жестокого боя и долгого, безостановочного пути. Лошадь начала уставать,
каджарцы быстро настигали его, а горы, тонущие во мраке ночи, даже
не виднелись.
Первого приблизившегося на скаку копьеносца с факелом горец разрубил
легко, играючи, но рослый скакун противника шарахнулся в сторону.
Не успел он перехватить свежего коня и продолжал нестись вскачь
на своем вороном скакуне. Но погоня была большая. Теперь его стали
нагонять с обеих сторон. Перед конем метнули факел. Лошадь в диком
страхе из последних сил сделала высокий прыжок и, проскакав еще
немного, рухнула замертво. Гонец предвидел такой исход, ловко спрыгнул
с падающей лошади с мечом в руке и продолжил бег на своих сильных
ногах. Даже не упал. Он, словно волк матерый, перепрыгивал через
встречный кустарник и заросли. Но далеко ли так убежишь?! Все же он
споткнулся о коренья и покатился по траве. Только меч не уронил. Вскочил
на ноги и снова бросился бежать, пока не оказался в окружении нескольких
десятков конных. Они тесной стеной надвинулись на него и стали

требовать сдаться в плен. Длинные острые копья во мраке ночи
угадывались, как зловещие тени. Он несколько раз попробовал было их
атаковать мечом, но нет, видать, каджарцам их ханы приказали взять горца
живым. Они кололи его издали копьями, старались выбить у него меч,
не давая приблизиться. Несколько отчаянных бросков на врага закончились
лишь тем, что прибавились раны. Каджарцы кололи горца так, чтобы
не убить. Еще немного, и он без памяти свалится на землю, а когда
очнется – поймет, что уже в рабстве.
– Уздени не обращаются в рабство! – выкрикнул он громко и метнул
в одного из врагов меч.
Тяжелый длинный клинок вошел в чью-то грудь, как нож в масло.
Предсмертный стон каджарца заглушил дикий хохот уже празднующего
победу горца – он с маху вогнал себе под левые ребра нож и рухнул лицом
в пыль.
– Проклятый варвар, наверное, из язычников! – пробормотал кто-то
из конных. – У них нет запрета на самоубийство…
– Кем бы он ни был, он погиб, как герой, – прозвучал другой голос. – Пусть
это и для нас будет примером. Смерть лучше рабства…
…Третий гонец был вынужден искать себе другую лошадь. Его боевой
конь, споткнувшись о корень кустарника, сломал ногу. Он перерезал ему
горло, чтобы не достался его боевой товарищ врагу, снял уздечку
и продолжал путь пешком, стараясь не набрести на села и хутора. На пути
встречались фаталихановские разъезды из небольших групп всадников,
но пешему было легче скрыться в кустарниках и в траве. А затем уже под
покровом ночи, в свете ярко мерцающих без луны звезд гонец шел
в сторону гор. Перед рассветом он набрел на небольшой табун, вольно
пасшийся в степи.
Но как поймать коня в одиночку, как надеть уздечку даже на захудалую
лошаденку, вольно пасущуюся в ночной степи, если нет аркана, нет
уверенности, что где-то поблизости не окажутся враги? Едва он подходил
к табуну, как жеребцы начинали враждебно ржать, а кобылы отскакивали
в сторону. И все равно горец продолжал к ним медленно подкрадываться.
Главное, не спугнуть их, не звякнуть железками удил, которые ненавистны

лошадям, вкусившим волю на пастбище. Но горский бек хорошо понимал
лошадей, он и сам ненавидит неволю, но служил своим ханам верой
и правдой, готовый погибнуть за них, не раздумывая. В отличие
от некоторых аварских беков, этот гоцатлинец понимал, что его величие
только в величии аварского Престола.
Наконец, горцу удалось добраться до одного гнедого коня на расстояние
вытянутой руки. Жеребец, хоть и объезженный уже – на боках под животом
в отблесках рассвета угадывались следы от шпор, но не желает
подчиниться чужаку. Вот и уши прижались к голове, и рот хищно ощерился
широкими зубами. Жеребец, словно зверь дикий, норовил укусить
человека. Еще мгновение – и животное, обладающее исполинской силой,
лягнет. Некоторые жеребцы бьют копытом более метко, чем иной воин
копьем. Но недаром воин подкрадывался, недаром подставлялся под
широкие зубы могучего животного – молодой горец, словно волк матерый,
кинулся на шею коня, вцепился одной рукой в гриву, а второй успел зажать
ноздри. И теперь уже было бесполезно вставать на дыбы: человек вцепился
мертвой хваткой, его сильная рука зажимала коню ноздри так, что
не смириться животное не могло. И вот уже он на спине скакуна, который
хрипит и несется боком. Попытки сбросить с себя седока все слабее
и слабее. Гоцатлинец ловко накинул на длинную морду уздечку и рывком
вдел в рот удила, смиряя животное уже окончательно.
Но где же меч? Он покружил коня, поездил взад и вперед, вроде недалеко
отошел от тех кустов, возле которых оставил оружие, чтобы поймать
лошадь. Но оружия не видно. Слезать с коня, только-только покоренного,
было опасно, может сорваться и убежать с уздечкой. По восточному склону
забрезжило первым золотом, потускнели мерцавшие всю ночь звезды. Чем
поможет меч, если столкнешься с многочисленным врагом? Благо на поясе
висит небольшой кинжал, согревая душу. А конь без седла, хоть и утомляет,
но быстро скачет.
Он пришпорил коня острыми шипами сапог и стрелой пустился в сторону
гор. Голову сверлила лишь одна мысль: надо вырваться из этой вероломной
равнины туда, где среди людей господствуют суровые законы чести. Он
должен добраться до гордого Хунзаха даже на последнем издыхании, даже
если степные шакалы своим завыванием станут наводить на его след
отряды вражьей конницы, а пернатые падалыцицы-вороны своим
противным карканьем указывать на место, где он остановился, чтобы

выпить воды и перевести дух. Он доберется, Аллах тому свидетель,
и Владыка Аварии поднимет меч возмездия на сей раз руками Шахбан-
бека… без него трудно будет Нуцалу одолеть коварных каджарцев.
* * *
Видно, услышал Всевышний воинскую молитву молодого гоцатлинского
бека Аликсандара, который, пройдя нелегкий путь через вражеские земли,
добрался-таки до великого Хунзаха.
В этот день над Аварией творились чудеса: ветра задули сразу со всех
сторон, свинцово-мрачные тучи то клубились прямо над крышами домов,
разряжаясь косым ливнем, то разодранные в клочья уносились прочь.
И тогда в просветлевшем небе ласково выглядывало солнце. Оно как будто
пыталось что-то поведать людям. Но люди, не знающие языка неба, лишь
гадали, со страхом выглядывая из окон, а те, кто знал язык примет, гадали
и домысливали страшную истину о гибели аварского войска. И как бы
в подтверждение их домыслов, вновь, с еще большей злостью задували
ветра, нагоняли на Хунзах черные тучи, словно и на небе, вторя смертным,
бессмертные затеяли войну. А может, это древние горские боги обозлились
на аварцев, кто знает?! Алимы взывали к Аллаху, жрецы – к сыновьям
Бечеда. Правда же была в том, что люди видели, как метались раскатистые
громы и вспыхивали на полнеба ослепительные молнии, грозя обрушить
вековечные скалы и ослепить все живое, что ходит и ползает по земле или
летает по небу. Ибо ведала высшая сила, что верный Престолу гонец много
лет спустя породит на свет сына – плод любви к ослепительной узденке,
который и прольет на черную от слез землю самую большую нуцальскую
кровь. Только ведали об этом лишь те, кто читал тайнописи неба, кому
открывались малые книги человеческих судеб.
– О, Владыка Аварии! – воскликнул смертельно усталый Аликсандар и,
припадая на правое колено, дрожащими руками протянул кровавое письмо
Мухаммадмирзы-хана. – Я принес тебе плохую весть…
– Ты видел трупы хана и Булача? – задал первый вопрос Нуцал, приняв
клочок вчетверо сложенной бумаги.
– Нет, мой Повелитель, – ответил воин. – Моя сотня дралась с каджарцами

по левую руку хана, Булач – по правую. Письмо я принял из рук уже тяжело
раненного брата твоего. Он истекал кровью, когда приказал мне мчаться
в Хунзах. Мне больше ничего не ведомо, кроме того, что нас предали
правители Шеки и Ширвана. Но когда я уходил, аварцы еще дрались, как
львы.
Голова молодого воина закружилась, свет в его глазах стал быстро
меркнуть. Больше незачем бороться, все остальное в руках Аллаха
Великого. Он упал прямо перед Нуцалом и погрузился в спасительное
забытье.
Мухаммад-Нуцал лишь кивнул головой, и стоявшие рядом нукеры
кинулись к Аликсандару, взяли его на руки и понесли в свои воинские
покои при замке, где рабыни обмыли его теплой водой, натирая душистым
мылом, затем переодели в белые полотняные одежды и уложили
на постель. Лекари дали ему отвар из целебных трав, и молодой бек уснул
долгим крепким сном.
* * *
После того, как Мухаммадмирза-хан с войском двинулся на помощь
Хусайн-хану и Агаси-хану в их борьбе с правителем Купы и Дербента
Фатали-ханом, ко Двору аварских правителей зачастили гости из самых
разных уголков Дагестана. Все дагестанские ханства были в родстве
с хунзахским Нуцалом, которому приходилось принимать ежедневно
большое количество гостей, причем с соблюдением целого ряда
Церемоний, обязательных для правящих дворов.
Мухаммад-Нуцал был занят бесконечными беседами о войне и проблемах
управления закавказскими землями, искони населенными аварцами,
цахурцами, агульцами, лезгинами. Сыновья лакского хана Чулак Сурхая
Мухаммад и Муртазали, приходившиеся Мухаммад-Нуцалу племянниками,
во многом разделяли его взгляды и планы на будущее, обещали
союзническую помощь, хотя мысль переманить на свою сторону Шахбан-
бека, как оказалось, их не покидала все это время. Сыновья же
и племянники уже старого Кайтагского правителя Ханмухаммада
выражали Нуцалу свою готовность выступить в поход под его знаменами

в любое время.
Ханше Баху-уцминай, конечно, не приходилось заниматься политикой,
но даже самые простые беседы с другими горскими ханшами так или иначе
касались политики. Хотя женщин-правительниц прежде всего интересовала
сама жизнь, урожаи и свадьбы, новые дома и новые наряды, золотые
украшения с драгоценными камнями и, конечно же, любовные интриги,
задачи своих престолов были и у них на первом месте. Они часто молились
о благополучном прибытии караванов и удачной торговле их поверенных
в делах купеческих. Но кто бы ни посещал ханшу Аварии, неизменно
обнаруживался их интерес к солнцеликому царевичу, от сердечного выбора
которого кому-то из дагестанских дворов очень повезет.
Баху-уцминай приходилось много хлопотать по приему родственниц
и иных знатных горянок, с утра до вечера общаться с женщинами самых
разных языков, хоть и братских, но совершенно непонятных ей. Арабский
она знала неплохо, тюркский – сносно; свободно и даже с некоторым
изяществом она говорила, конечно же, на языке отца и матери – даргинском
и на аварском, ставшем для нее столь же родным после супружества.
Ханше было приятно видеть у себя подруг детства и юности, их бы она
принимала до бесконечности, одаривала бы серебром и шелками. Но она
мало принадлежала себе, должна была в первую очередь заботиться
о благопристойности Дома Нуцалов и волей-неволей принимать еще
и совершенно незнакомых горянок, желающих хотя бы раз в жизни
обмолвиться словечком с самой почитаемой в Стране Гор женщиной –
супругой Аварского Правителя. Никто из посетивших Дом Нуцалов
не оставался без подарка.
Ханша принимала в своей женской половине царских покоев, угощала
сладким шербетом, пчелиным медом и ароматным чаем; лепешки, сыр
и плов с черносливом – всего было вдоволь на парчовых дастарханах.
Женщинам, чьи нравы были не столь ограничены шариатскими запретами,
рабыни подавали в серебряных чашах легкую пенистую бузу. И тогда
развеселившиеся знатные горянки брали в руки флейту и бубен. Они так
красиво играли, пели и плясали, что танцовщицы из числа рабынь, в чьи
обязанности входили только песни и танцы, плакали от зависти
и наперебой голосили:

– Почему Аллах не дал нам столь богатого чувствами голоса и такой
гибкости в теле?
– Почему мне не удается двигаться столь красиво и плавно, как вам,
благородная госпожа?
– О, как чарующе поет в ваших устах эта флейта!
– А вы повнимательней, милочки, смотрите на нас и учитесь, –
подшучивали знатные горянки, и ханские покои взрывались чисто женским
весельем, в отличие от мужского, где большей частью бурлят военно-
политические страсти.
Когда желающих повидаться с аварской ханшей оказывалось слишком
много, она выходила в специально отведенный для женских собраний зал,
вмещающих на мягких коврах более трехсот человек.
Прибывающие ежедневно к Баху-уцминай женщины восхваляли мудрость
и справедливость Мухаммад-Нуцала и, обращая свои молитвы
к Всевышнему Аллаху, просили милости и процветания нуцальскому Дому,
великих подвигов наследнику Престола Умахану. Не скупясь на слова,
а порой и соперничая между собой в красноречии, дагестанки выражали
аварской ханше свою преданность и любовь.
Но вот прошли шумные дни, поток гостей пошел на убыль. У ханши
начинались привычные будни. С утра она садилась за вышивку, вокруг нее,
словно пташки возле павы, порхали молоденькие рабыни, искренне
привязанные к ней, к госпоже и защитнице. Она учила их шить золотом
и серебром, кроить мужские и женские платья. Рядом с ней рабыни
чувствовали себя, как птенчики под крылом горлицы. Они работали
веселясь и веселились работая. Рабыни были предельно откровенны
с ханшей, которой нравились их озорные мыслишки, забавляли ее своим
видением жизни, пониманием уродства и красоты, человеческой низости
и величия.
В день, когда на взмыленном коне в Хунзах примчался гонец, Баху-уцминай
расшивала золотом белый шелк для бешмета – лишь несколькими годами
позже войдут в моду газыри, когда появятся более легкие ружья, пули для
которых удобно носить на груди, и бешмет превратится в славную
черкеску. Пока же белый шелковый бешмет, расшитый золотом, и красная

шелковая рубаха, расшитая серебром, надеваемые на черные суконные
штаны и белые сафьяновые сапоги, являлись верхом мужского наряда.
Башлыки, мантии, плащи и бурки самых разных цветов могли быть сшиты
из различных тканей или сотканы из шерсти.
Баху-уцминай заблаговременно готовила царскую одежду для сына ко дню
его рождения – этим летом царевичу исполнится тринадцать лет. Говорят,
несчастливое число. Но ведь все взрослые проходили через этот возраст,
значит, ничего страшного, не должно произойти.
Умахан так быстро рос, что ханша со своими мастерицами едва успевала
его одевать. Оденешь на него новую рубаху из дорогого шелка, глядишь –
через месяц она уже мала; стоит юному богатырю подвигать локтями, как
шелк уже трещит по швам, словно бумага. Конечно, это нисколько
не огорчало ханшу, напротив, только радовало. Еще бы! У наследственного
престола растет настоящий богатырь, и умом Бог не обидел – будет
защитником обездоленных и славой своего народа.
Но отчего же так щемит, не отпуская, ее чуткое сердце? Почему среди ночи
она просыпается в поту от собственного крика? Что за кашмарные сны ей
все время снятся? Как их растолковать? Кто поможет?
Дому Нуцалов ничто не угрожает. Нет силы в Стране Гор, раздробленной
самим Аллахом на множество языков, вилаятов и ханств, способной
одолеть гордый Хунзах. И о полчищах кровожадных персов, трижды
захватывавших Кази-Кумух и Акушу, что-то не слыхать после разгрома их
объединенными дагестанскими силами. Кто еще осмелится сунуться
в Аварию? Да и солнцеликому ее сыну, по праву наследующему самое
большое в Стране Гор ханство, ничто здесь не может угрожать. Разве что
злой рок или воля Всевышнего Аллаха распорядится иначе. Умахан хоть
и моложе Булач-хана, но закон на золотой короне ясно гласит: «Престол
аварских Правителей от правящего Нуцала переходит его старшему сыну и,
минуя старших племянников, достается родным сыновьям восседающего
на Троне. Этот закон может быть по праву нарушен только васиятом
и доброй волей самого властвующего в Аварии Нуцала…»
Ее возлюбленный супруг Мухаммад-Нуцал – старший сын покойного
Дугри-Нуцала, Мухаммадмирза-хан же – младший. И если только ее супруг
сам не пожелает передать власть племяннику, отстранив сына, волноваться

ей не о чем. А он, ее возлюбленный, никогда этого не сделает. А если уж
такое случится… Нет-нет! Она – наследственная принцесса Кайтагского
уцмийства – даже в мыслях не допускала вытекающего из этого вопроса
неизбежного ответа: столь мрачным был бы он для нее и, пожалуй, для
всего Дагестана. Уздени любят ее, ищут у нее защиты от зарвавшихся беков
и особенно от диван-визиря. Значит, будет ее Умахан Правителем Аварии.
* * *
Мухаммад-Нуцал, получив весть о возможной гибели брата, был охвачен
гневом, как никогда в жизни. Он носился по замку в легкой кольчуге,
поблескивающей золотыми ромбовидными пластинами, скрепленными
крохотными кольцами. На широкий ремень с золотой бляхой он повесил
меч в золотых ножнах и с большим рубином на крестообразной рукоятке.
Кроваво-красная мантия порхала на нем, как пламя пожарища. Казалось,
что разбушевавшаяся стихия неба – над Хунзахом шел ливень
и ежеминутно громыхали молнии – лишь вторит ему, призывая
к отмщению за коварную измену шекинцев и ширванцев, в результате
которой погибли его равноправящий брат и целое войско.
– О, подлые каджарцы, – вопил Нуцал, носясь по замку, – если вы
осмелились на предательство, я обрушу на вас всю свою мощь и мощь всех
дагестанских правителей! Я растерзаю ваши войска, как волк терзает
баранов, и предам ваши города огню, и сделаю вассалов ваших рабами!
Ваши ханы и беки будут служить моим узденям и даже невольникам, как
самая бесправная чернь, как ослы и мулы, которым за труд их дают только
сено!..
Еще никто в Хунзахе не видел Мухаммад-Нуцала таким. Он сбегал
по лестницам вниз и обратно наверх удивительно легко для своих лет.
И несмотря на непогоду посылал гонцов в дальние и близкие села,
приказывая узденям прибыть под нуцальские знамена в полном
вооружении. Задавал вопросы своему мудрецу Гамач-Хусену и сам отвечал
на них, не давая философу раскрыть даже рта.
– Скачите к андалалцам и андийцам, ахвахцам и дидойцам, скажите им, что
я намерен четвертовать Фатали-хана, а его золотые дворцы разрубить

мечом, как жертвенных быков, и разделить между всеми, кто пойдет
на войну под моими знаменами! Скачите в Салатавию и к Г'ергебилю, ко
всем, кому дорога честь аварского Престола! Я хочу, чтобы мои славные
вассалы, большие львы, мостили дорогу костями врагов от Купы
до великого Хунзаха!
Первая пятерка нукеров, накинув на плечи широкие бурки, пришпорила
коней от замка.
– Я призываю своих неутомимых рубак к бою! Скажите им, что я разделю
между ними серебро из сотен каджарских дворцов!..
И уже через полчаса полсотни гонцов двинулись во все стороны Аварии,
призывая в поход узденей и беков.
Шахбан-бек, о котором, как ни странно, Нуцал вспомнил в последнюю
очередь, стоял со своими верными нукерами перед дверями Тронного зала
еще вместе с сотней знатных беков и славных узденей, готовых выполнить
любой приказ своего Владыки или сложить голову. И как-то так случилось,
что когда Нуцал, устав метаться по замку, извергая гром и молнии своего
гнева, и посылать гонцов за сбором войска, вошел в Тронный зал и сел
на свое бронзовое кресло, обитое дорогой сафьяновой кожей, небо разом
затихло. Было уже время ночного намаза, в зал вместе с воинами вошли
и алимы.
– О, амир правоверных! – воскликнул Басир-хаджи, вскидывая к небу руки
с четками. – Сам Аллах тебя приветствует! Слышите, правоверные? Небо
затихло…
И в самом деле, после раскатистых громов, длинных молний и косых
ливней, что за день не раз утихали, а затем снова бушевали, Хунзах и его
равнинные окрестности погрузились в удивительную тишину.
Шахбан-бек кинул быстрый взгляд на друга, тот понял его и едва заметно
качнул головой: мол, что тут поделаешь… Да и не важно это, хотя в такие
минуты неважных вещей не бывает.
– Да? Вы в самом деле так думаете? – Нуцал адресовал вопрос сразу всем
алимам, толпившимся ближе всех к Престолу.

– Да, Светлейший, конечно, это знамение Аллаха! – заговорили разом,
угождая, а может, и в самом деле веря в это, священники. – Всевышний
приветствует твой праведный гнев и хочет, чтобы ты совершил священное
возмездие по законам шариата – разгромил каджарцев и, как пророк, да
благославит и приветствует его Аллах, забрал у врагов всю добычу…
Затем он выслушал по очереди нескольких беков, в число которых попал
и Шахбан-бек. Все они высказывались очень лаконично: каджарцев на сей
раз следует наказать так, чтобы отбить у них желание воевать с горцами
на целое столетие. Лучший из воителей рассчитывал на то, что Владыка
пригласит его хотя бы на короткую беседу, прежде чем предпримет
решительные шаги. Но этого не случилось. Никто даже не вспоминал
о том, что аварцы всегда побеждали, когда войсками командовал он.
Я выступаю в поход! – завершая собрание заключил Нуцал. – И хотя я еще
не знаю, что с Мухаммадмирзой-ханом и Булачом, цель этого похода –
разорить как можно больше каджарских земель. Собирайте шатры, вьючьте
лошадей всем необходимым, грузите побольше пороха и мушкетов. Мы
будем собирать войска еще и по пути в разных вилаятах. Мне понадобятся
карты каджарских земель. Не забудьте еще и про подзорные трубы. Я
намерен на сей раз вести с врагом большую войну. Может быть, она
продлится все лето и зимовать мы будем в их дворцах… Первым
тысячником назначаю… – Нуцал выдержал долгую, красноречивую паузу,
оглядывая лица подданных и наконец сказал как отрезал: – …Исмаил-бека.
Сердце воителя кольнула острая, как игла, досада, но он превозмог боль,
усмирил шевельнувшуюся было гордыню и подумал мысленно: «Хорошо,
что не племянника или сына Пайзу-бека. Исмаил-бек хоть и не тысячник
и ремеслом большого сражения не владеет, но отличный воин и страж
Престола. С ним можно при необходимости обсудить и запутанное дело,
и планы боев, которые обещают быть самыми жаркими…»
К обеду следующего дня Исмаил-бек вошел в Тронный зал и доложил:
– Все уже сделано, Светлейший. Мы собрали и навьючили на лошадей все
необходимое. Войско готово выступить в поход.
– Отлично! Сколько мечей на площади?
– Немногим более пяти тысяч, мой Повелитель, – ответил Исмаил-бек, вот

уже десять лет являющийся главным нукером замка. – Из Салатавии
и Баклулала не все еще прибыли, их только четыре и семь сотен. Хунзахцы
выстроились трехтысячным авангардом. Две сотни из Ахваха, сотня
из Караты, пять сотен из Анди и три сотни из мелких групп, прибывших
из разных сел…
– Хорошо. Кто прибыл из андалалов?
– Газияв, сын славного Меэркича. Раджабилав с сыновьями
и племянниками уже месяц как ушёл с караваном в Багдад. Вместо них
прибыл Юсупилав с нукерами. Их сотни – полторы тысячи мечей –
дожидаются нас на перевале.
Ответы главного нукера, возведенного впервые над всем аварским войском,
были четкими, но он признавался себе, что проку от его верховенства будет
мало. И один раз даже было навлек на себя гнев Владыки тем, что
предложил власть над войском самому славному среди аварцев воителю –
Шахбан-беку. Ведь недаром в отрядах так редко мелькают лица самых
испытанных, лучших воинов. Это заметили и другие. Газияв, андалалский
лев, прямо спросил его, почему нет в войсках Артачилава и чем Шахбан-
бек не угодил Владыке? Исмаил-бек лишь виновато улыбнулся, не зная, что
ответить. Аварцы хорошо помнили прошлогодний поход и непонятный,
не принесший никаких видимых выгод Престолу торг Мухаммадмирзы-
хана. И главное, знал народ, кто вырывал при неравных силах кровавую
победу у каджарцев. А потому и были многие из числа сильных воинов,
не явившиеся теперь под знамена, недовольны нуцальским Домом.
– Трогаемся в путь после джума-намаза. – Перед тем как тронуться в путь
Исмаил-бек по праву первого тысячника произнес традиционную речь,
которую заключил словами: – За замедление похода и прочие
недозволенные дела любой из вас будет разрублен на месте! Нет среди
узденей трусов, но если кто-то рабство предпочтет смерти, он будет
проклят до седьмого колена! Его жена и дети будут обращены в рабство
другими узденями. Все слышали? Тогда – Слава Нуцалу!..
– Чакаги Нуцал!
– Чакаги Нуцал!

* * *
В это утро казначей ханши привел ко двору одну, уже немолодую цунтинку,
которая с купеческим караваном возила свои товары по Дагестану.
Цунтинский караван случайно оказался в этот день в Хунзахе, и ханша
пожелала узнать будущее. В отличие от хунзахских, кумыкских, даргинских
и многих других гадальщиц, у которых свои секреты и методы, цунтинки
славились тем, что рассказывали прошлое и будущее, читая по камушкам.
Уцминай, измученная кошмарными снами и тревожной вестью с поля боя,
хотела знать, сколь верен поход ее супруга и что готовит ее Дому
непостижимый и переменчивый рок.
– Ерчами, ханасул чужу ⁵, – со свойственной цунтинкам простотой
поздоровалась купчиха с самой блистательной женщиной гор.
– Ерчами, хирияй, ерчами , – душевно приветствовала ханша
невассальную ей женщину и, обнимая, как родную, усадила на подушки,
а сама села пониже на ковер, выказывая тем самым не только великое
уважение, но и сердечную просьбу: – Помоги, ради Аллаха, если только
можешь.
После обычных церемоний – расспросов о здоровье, о родных и близких,
о делах, дающих хлеб насущный торговлей, – цунтинка сама перешла
к интересующим ханшу вопросам:
– Хоть и немолода ты уже, дочь моя, – начала она, – небо благосклонно
к тебе, духи не осмеливались вредить твоему Дому. – Женщина вдруг
взглянула на ханшу своими широко раскрывшимися глазами и с какой-то
поспешностью провела ладонью по одеждам ханши. – Много стрел
ядовитых посланы врагами в твоих близких людей… Дай мне какой-нибудь
кубок или рог, из которого пил твой мужчина…
Ханша вскочила с ковра, словно девочка, хотя рядом сидели две
невольницы, сама принесла золотой кубок и рог молодого тура, отделанный
серебром. Гадалка взяла оба предмета в руки и, прикрыв глаза, неспешно
заговорила:
– Был очень сильный человек в твоем Доме, но он далеко ушел. Я вижу его
лицо – вай Аллах, оно мне кажется упокоившимся навеки…

Цунтинка слезла с подушек, села, скрестив ноги, на ковер напротив ханши,
отложила в сторону посуду и вынула из-за пазухи черный замшевый
мешочек с замысловатыми знаками. Она легонько потрясла мешочком,
затем сильнее, руки ее стали дрожать, полные губы обескровились вмиг
и стали бесцветными, словно камушки речной гальки уже рассказали ей
о страшной судьбе. Она высыпала их на ковер – семь разноцветных
кругленьких камней, отшлифованных, словно драгоценные, замерли между
ханшей и гадалкой.
– Есть еще один сильный человек, не из твоего Дома, но очень ему
преданный. Вижу только голову его, слегка заросшую темными волосами.
Лицо печально. Он превозмогает острую боль в своем сердце, и виной тому
близкие твоему Дому люди… Вижу стаю коршунов над его головой.
Но этот человек очень силен и благороден. Он отгоняет хищных птиц,
словно мух назойливых…
– Кто он? Как его имя? – с трепетным отчаянием воскликнула ханша,
но цунтинка словно не слышала ее вопроса, продолжала монотонно
говорить по-аварски с ломаным цунтинским акцентом:
– …Он полон любви к твоему Дому, но раны его сердца, нанесенные
завистью, смертельны. Среди коршунов вижу черную тень смерти, готовую
упасть на его голову…
Ханша не осмелилась повторить свой вопрос, она догадалась, о ком
говорит гадалка. Это может быть только наставник престолонаследника
Шахбан-бек, незаслуженно забытый Нуцалом из-за неприязни к нему
алимов и спесивой знати. А может, еще что-то. Ведь враги хотели его
подкупить…
– Ты мусульманка, да? – вдруг, без всякого перехода, спросила ханшу
цунтинка.
– Ну, да-а, конечно, – встрепенулась она, – и слава Аллаху.
– У тебя красивые брови, – совершенно иным, не знающим тревоги тоном
продолжала гадалка. – Лунный овал твоего лица еще гладок, хоть и тронула
жизнь высокий лоб и уголки глаз едва заметной паутиной морщин. Сердце
у тебя Доброе, открытое, но дух твой сродни волчице, яростно
оберегающей потомство, готовой драться насмерть даже с кумуром, если

угроза нависнет над еще не окрепшими щенками…
Ханша внутренне содрогнулась от такого иносказания, но, уже захваченная
видением цунтинской купчихи, слушала, затаив дыхание.
– Но твой кумур сам нуждается в защите. У него доброе сердце,
но неверный ум. Он ревнует славу…
Ханша была поражена непринужденной смелостью гадалки: так еще никто
не смел отзываться о Владыке Аварии, находясь в Хунзахе и беседуя
с членами правящей семьи. И самое страшное было то, что ханша не могла
не согласиться с гадалкой, которую видит впервые и о которой не знает
ровным счетом ничего.
Гадалка собрала камушки, потрясла их в ладонях и бросила на ковер.
– О, небо! – буднично воскликнула цунтинка. – Ты отмечена звездами, я
вижу знак плодородия, но его пытаются погубить… Я вижу воровку,
но не знаю, чего она хочет. Она красива и искусна в танцах, в пении;
готовит еду так, что пальчики оближешь; она тянет руку к большому мечу,
она чужая невольница…
Баху-уцминай едва не лишилась рассудка, лицо у нее побледнело,
а материнское сердце в груди так и норовило выскочить и растаять, как
снежинка, от мысли, что не сможет уберечь свое сокровище от рабыни-
воровки. Ведь ее солнцеликий сын видел во сне, что рабыня украла его меч.
Об этом цунтинка никак не могла знать, ибо они: Нуцал, она и сын –
условились, что про сон у жрецов они не расскажут никому.
– Я вижу благородных рабов… Хоть вы, хунзахцы, и не признаете
благородства за рабами, но рабы много раз спасут твоего мужа и сына
от вражьих мечей… Ты часто видишь во сне чудовища, они многоголовы,
их пасти страшны, глаза ужасны… Черные тени змейками вьются вокруг
твоего мужа. Я вижу много крови…
Цунтинка еще раз метнула камни.
– Вот он, благородный слуга твоего дома. Но я не вижу его лица, а потому
и не могу назвать тебе его имя. Он бесстрашен и силен, как лев. Я вижу его
покойного отца, который тоже служил твоему мужу. А еще я вижу

чужеземца, которого убили близкие к твоему Дому люди. В его смерти
сокрыта тайна, но кто-то очень близкий тебе едва не нашел черный
хурджун с кровавой тайной смерти…
Затем гадалка еще несколько раз подряд бросала камни, но почему-то уже
ничего не говорила. Вдруг она быстро собрала камушки в мешочек,
спрятала его за пазуху, в кармане своего широкого суконного платья,
и засобиралась было уйти, но ханша слезно упросила остаться, разделить
с ней трапезу. И цунтинка осталась.
Невольницы постелили парчовый дастархан, и ханша угощала гадалку всем
самым лучшим, что было в ее доме. За едой гадалка стала рассказывать
о себе:
– Мой муж и сыновья тоже мусульмане, а я нет. Я не хочу предавать веру
своей матери. Она тоже была ясновидящей. О, как она плакала, как
плакала, когда я пригрозила, что приму ислам, если не научит меня читать
по камням судьбы людей. И вот, о, небо, теперь плачу я. – Гадалка
улыбнулась, мол: понимать ее следует иносказательно. – Одна из дочерей
моих – у меня пятеро сыновей и четыре дочери – требует ключи от таинств.
Она думает – это легко знать чужие судьбы наперед, видеть страдание
и кровь. Хорошо, когда удается помочь, указать на вора или скрытого
злодея. О, сердце мое, как в тебя столько вмещается?! Но ты, дочь моя,
не вздумай плакать. Твой кумур гневится, когда ты плачешь, а когда он
видит твои прекрасные глаза сухими и слышит твой звонкий голос – он
бывает счастлив…
– Истинная правда, мать моя! – воскликнула ханша. – Но откуда ты это все
знаешь?
Цунтинка весело рассмеялась.
– Еще ни одна мать, сколько я гадала, не преминула спросить меня об этом.
Ну, что я могу сказать? Человек говорит с человеком, птицы с птицами,
а камни тайны мира получают с ветром и доверяют их мне… Так угодно
небу. Больше я сама ничего не знаю.
Баху-уцминай порывалась одарить гадалку шелками и серебром, на что
цунтинка, смеясь, заметила:

– Подари мне, доченька, платок, расшитый твоей рукой, я буду его носить
и всем рассказывать, какое доброе сердце у аварской ханши.
Баху-уцминай выбрала большую красивую шаль, попавшую в Хунзах
из Испании, через Турцию и Грузию, переходя из рук одного купца
к другому. И вместе с испанской шалью ханша подарила цунтинке еще
один платок, шелковый, который сама расшивала золотыми цветами.
– Шаль – для дочери твоей или невесты, которая обрадует твое мудрое
сердце, а платок, расшитый мной, – для тебя, мать моя. И да будет мир над
твоим домом, добрая женщина, брось еще раз свои волшебные камушки, я
хочу знать, живы ли еще брат и племянник моего мужа?
– Я перебрала всех твоих родственников, дочь моя, – не доставая из-за
пазухи камни, поведала гадалка. – Один твой брат умер от сглаза еще
мальчиком, он был очень красив, отец твой страдает болями в животе,
у матери твоей – больное сердце, сама ты хоть и здорова, но страдаешь из-
за других…
– Истинная правда! – еще раз воскликнула пораженная видением гадалки
ханша.
– Я рассказала тебе все, что могла… Остальные твои родные и близкие для
меня в тумане, я не вижу их лиц…
При этих словах ханша не удержала счастливых слез и все порывалась дать
гадалке кисет с серебром. Но цунтинская язычница их не взяла, пояснив,
что духи прогневаются на нее из-за корысти, и, более не искушая
любознательности ханши, покинула замок. Унесла с собой страшную тайну
о скорой неотвратимой беде, о надвигающемся на Хунзах трауре.
* * *
Мухаммад-Нуцал выступил против каджарских правителей
с пятнадцатитысячным войском. Повремени он еще неделю, под его
знамена стеклось бы еще больше конных отрядов. Пеших воинов у горцев
всегда было немного, и в этом походе набралось чуть более одной тысячи
копий и секир. По пути встречались небольшие группы побитых воинов,

чудом спасшихся бегством с поля боя, где погибли два хана, отец и сын.
Нуцал приказывал им становиться в отряды и снова двигаться на врагов.
– Возмездие каджарцам! – кричали горцы со всех сторон, продвигаясь
в глубь Каджарии. Несколько дней они громили встречные села и города,
мужчин в плен не брали – рубили на месте, но детей, женщин и стариков
не трогали. Забирали только лошадей, золото и серебро, оставляя скот
и прочий скарб на обратный путь. Сперва следовало уничтожить
фаталихановские войска, а затем браться и за других каджарских
правителей, заманивших в ловушку Мухаммадмирзу-хана.
Нуцал знал теперь, что сражение войска его брата произошло на земле
Ширванского ханства, и поскольку правитель Ширвана Хусайн не шел
к нему на встречу, посылал лишь своих придворных с оправдательными
письмами, подозрения его в том, что Мухаммадмирзу-хана завлекли
в ловушку, лишь усиливались. Он развязал руки войскам, объявив: делайте
с каджарским народом все, что хотите. Сжигайте села и города, а ценностей
забирайте себе столько, сколько поместится на телегах, запряженных
лошадьми и быками.
На пятый день войска Нуцала встречали лишь пустые села, некоторые
из них поджигали сами жители, чтобы ничего не доставалось противнику.
На седьмой день войска остановились у берегов Куры. Воины шли в глубь
территории врагов, сняв с себя доспехи. Летнее солнце нещадно палило,
а кольчуги жгли тела. К востоку находилось Купинское ханство, к юго-
западу – Шекинское. Военный совет в шатре Нуцала решал, на кого лучше
направить свой главный удар – на Агаси-хана и Хусайн-хана, которые
заманили аварцев в ловушку, или на Фатали-хана, который истребил почти
все их войско?
Послали гонцов из числа каджарцев с ультиматумом к трем ханам,
и аварское войско два дня отдыхало. Но ответов от ханов не было. Воины
резали скот, жарили мясо и даже пили вино, которого оказалось в этих
каджарских селах вдоволь.
На десятый день в большой шатер Нуцала явился Шахбан-бек, удивив тем
самым тысячников и знатных нукеров, пожирающих в жару каджарское
мясо в таком количестве, словно на родине жили впроголодь. Будто сами

не знали, что прожорливые воины, особенно в жару, слабеют, равно как
и те, кто решается поститься.
– И ты здесь, нечестивый сын моего благородного воина? – воскликнул
Нуцал, завидя Шахбан-бека.
– Да, мой Повелитель, я иду в сотне Абакара, – ответил, проглотив обиду,
славный воин.
– Что? Простым воином? Что же это так? Ты же бек, у тебя целое селение
вассалов… – с непонятной иронией заговорил Нуцал.
– Мои вассалы еще не обучены, да и дома еще не все выстроены…
А повелеваю я отрядами воинов, когда на это получаю твое светлейшее
повеление. А раз его нет, то считаю долгом двигаться в ряду, как верный
Престолу воин.
Нуцал пошевелился на ковре, брошенном на землю поверх войлока. Он
был в черных штанах и в белой, расстегнутой на груди рубахе,
прилипавшей от пота к телу. Столь же свободно были одеты и некоторые
приближенные к Нуцалу военачальники. А первый тысячник Исмаил-бек,
похоже, уже свыкся с властью над войском, уже не смотрел на истинного
воителя виновато.
– А ты одет так, будто враг уже где-то рядом, – заметил зачем-то Нуцал,
показывая на его легкие килдерские доспехи.
Грудь и спину Шахбан-бека покрывали кожаные панцири со стальными
пластинами, затянутые ремнями крест-накрест.
– Он боится, что каджарцы внезапно нападут, – бросил шутку кто-то
из тысячников, вызвав тем самым громкий смех приближенных Правителя.
– А разве уже не было разбито аварское войско каджарцами, напавшими
внезапно? И что это за всадники гарцуют на горизонте, если вы столь
сведущи?
Смех резко прервался.
– Опять ты смеешь учить меня уму-разуму? – вскипел Нуцал. – Думаешь,

мои дозорные отряды их не видели? Считаешь себя непревзойденным
полководцем? Если хочешь знать, мы тут ведем военный совет и никто
из них, – Нуцал повел рукой в сторону сидящих рядами на коврах
тысячников и нукеров, – не морочит мне голову пустозвонством, как ты.
Вон отсюда!
Шахбан-бек молча вышел из шатра и отправился к своей сотне.
– О, небо! О, Аллах! Я взываю к духу разума, господствующему над миром,
спаси мой народ, спаси обезумевшего от горя и гнева Нуцала. Враг
заманивает нас в глубину жаркой степи. Полтора тюмена – это еще
не великое войско, каджарцев всегда было больше. Гораздо больше… –
молил он господа.
В тени тутовых, абрикосовых и прочих деревьев, которые во множестве
росли вдоль берегов полноводной реки, тысячи аварских воинов спали,
насытившись мясом, а некоторые – мертвецки пьяные. За те дни, что они
победоносно шествовали по степи, каджарцы не дали им ни одного
сражения. Их войска бросили на произвол обозленных горцев десятки
своих сел, пару городов и жителей, не успевших убежать, прихватив
с собой ценности. Винные погреба с хорошим неотравленным вином,
может быть, и случайность. Кое-где попадались бочки и с отравленным
вином, но его прежде заставляли пить пленных каджарцев и, видя, что
с ними случалось, выливали вино на землю.
Шахбан-бек, не теряя ни дня понапрасну, повел бы войска на столицу
Фатали-хана, а воинам запретил бы безобразничать в городах и селах.
Брал бы у них лишь самое необходимое на пропитание войска, оказывая
традиционные почести вассалам врага, которые после этого не горели бы
жаждой мести горцам. Они, как думал воитель, видя их села и города, легко
смогут выставить против них свыше пятидесяти тысяч сабель. И даже
больше, если ждать, пока Фатали-хан поднимет на ноги своих крестьян
и горожан, вооружая их из своих несметных богатств. Но и тогда врага
можно перехитрить, кочуя по степи несколькими отрядами и разрывая
на отдельные корпуса их главные силы. Враг не сможет, оголив иные
города и села, все свое войско подтянуть к своей столице, где ему тоже
придется их чем-то кормить. Новая ловушка, скорее всего, готовится, где-то
здесь, в богом забытой степи, где можно сгореть от собственной кольчуги
и шлема. Если же быстро взять вражескую столицу и подыскать среди

знати союзников, а недовольные Фатали-ханом всегда найдутся, то мы уже
будем драться с врагом при помощи самих же каджарцев. Это
единственное, что даст нам полную победу…
Поразмыслив еще немного, славный воитель Шахбан-бек с ужасом понял,
что Нуцал не стремится к полной победе над каджарами. Это тем более
было странно, если вспомнить, что он говорил перед походом. По всему
видно, он хочет пройтись по их землям, разоряя и сея смерть в отмщение
за брата и племянника.
От пришедшей внезапно догадки славному воителю стало не по себе.
Но череда последующих мыслей успокоила его. «Как бы то ни было, –
подумал он, – нет более завидного конца для воина, чем смерть на поле
боя».
Более трех недель хозяйничали аварцы на землях трех азербайджанских
ханств: Ширванского, Шекинского и Купинского, – не встречая серьезного
сопротивления. Были кратковременные сражения в нескольких
укрепленных крепостными стенами городах. Шахбан-бек за весь этот поход
лишь несколько раз окропил свой меч кровью отчаянно сопротивлявшихся
каджарцев. Не возникало надобности. Убегающих в панике каджарцев
и так рубили мечом не привычные к долгим размышлениям уздени-воины.
Над славным воителем начинали даже посмеиваться. Говорили, что его
тошнит от сладкой каджарской крови или что он умеет лишь командовать
сотнями, а рубиться с врагом самому ему якобы лень. Правда, в глаза
воителю этого никто не осмеливался сказать. Так шутили между собой
набивающие телеги чужим добром беки и прикипевшие к легкой добыче
уздени.
Порой бывало достаточно встретиться взглядом с воителем, чтобы
пронизывающий холодок в самый жаркий день пробегал по спине даже
самого могущественного бека. Его узловатые руки, не знающие
опережения в рубке, мощный торс, могучие ноги, прыжком достигающие
седла противника, были неутомимы в бою, и об этом все хорошо знали.
Но если судить только по тому, что он боится внезапной атаки каджарцев,
когда они уже столько прошли и нагрузили сотни телег добром, навьючили
добычей тысячи лошадей, славный воитель и в самом деле казался
смешным. Ибо, мыслили в войске так, что если бы каджарцы могли им
противостоять, то давно уже сделали бы это.

* * *
«Один в поле не воин» – гласит древняя мудрость. Воитель, скрепя сердце,
шел с войском, как простой воин, и все меньше вмешивался
в происходящее, хотя оно ему все больше и больше не нравилось.
Войска Нуцала, устав гоняться по обширной равнине за «трусливыми»
ханами, повернули назад, на север, к родным горам, где даже самый
захудалый уздень может стоить трех сильных каджарцев, а ловкий воин –
всех десятерых. Но до гор было далеко, а до момента истины оставались
считанные часы.
Только одних телег, нагруженных серебряной и золотой посудой, дорогими
мехами и инкрустированным драгоценными камнями оружием, шелковыми
и шерстяными персидскими коврами, набралось около тысячи. А сколько
тюков ткани было навьючено на лошадях, которых никто не считал!
Каждому воину досталось по два, три и более вьючных животных. И что
толку – дальше города Шемахи увезти столь богатую добычу не удалось –
впереди внезапно возникла мушкетная пехота, из-за которой проглядывала
еще и конница.
Внезапность возымела свое действие. Передние ряды аварцев полегли,
скошенные мушкетным залпом, крупная картечь разрывала кольчугу. Затем
в дело вступила легкая конница – горцы едва успевали доставать
из хурджунов свои доспехи и натягивать на себя кольчуги, панцири,
заряжать мушкеты. Многим пришлось рубиться прямо в суконных рубахах,
благо щиты были под рукой, и рубились сперва лихо, даже стали теснить
вражью конницу.
Конечно, кто-то понимал, что каджарцы растягивают их силы, отступают
нарочно. Но как во время неожиданного боя докричишься до рвущихся
вперед галбацев! И язык звуков, издаваемых походными рожками, не все
понимали. Исмаил-бек был в полной растерянности. Он не знал, кому
какие давать команды. Знаменосцы и трубачи смотрели на него, как
на полоумного, и, видя, что приказы не последуют – Исмаил-бек, обнажив
меч, встал возле нуцальского фаэтона-сигнальщики сами стали трубить
и вертеть высоко в воздухе квадратными, ромбовидными и прочими

значками. Исмаил-бек сам превратился из полководца в нукера, в того, кем
являлся по своему ремеслу и воинской сути.
Иные тысячники орали на сотников, а те на десятников, требуя открыть
ответный залп из мушкетов и вонзать во вражью конницу дружными
стаями стрелы.
Нуцал ехал в фаэтоне где-то в середине войска, а Шахбан-бек находился
далеко от него. Он прекрасно понимал, что лобовая атака в колонну
аварского войска каджарцам ничего не даст, а значит, основные их силы
не впереди, но где-то сбоку, возможно, по обе стороны от растянувшейся
на несколько верст колонны.
Справа и слева по холмистой степи вдруг поднялась пыль, загромыхала
от тысяч копыт земля, а горячий воздух наполнился бесчисленным
количеством гортанных звуков, боевых кличей. Это тяжелая каджарская
конница неслась во весь опор на аварцев и грозила раздавить двумя
лавинами. Если срубить возникшую впереди конницу и вырваться вперед
на некоторое расстояние, несущиеся с боков конники ударятся друг о друга
и смешаются так, что потом будут долго приходить в себя. Не просто
перестроиться смешавшимся корпусам. И хорошо бы ударить по ним
тогда – смятение и паника будет для врага неизбежной. Но! Колонна
аварцев была чересчур длинной и малоподвижной из-за богатой добычи,
увозимой на телегах и вьючных лошадях. И если даже все бросить, все
равно не успеть выскочить из клещей.
Шахбан-бек пришпорил коня, опять стремясь успеть к фаэтону Владыки.
Успел, когда уже лавины подошли близко. Гибель Нуцала – это уже
половина поражения. Этого нельзя допустить! Рядом с ним должны быть
три авангардные сотни, которые поймут действия воителя и будут
двигаться так, как единственно верно в этой ситуации.
– Галбацы-ы! – заорал, доскакав до фаэтона воитель. – Навстречу врагу!
Навстречу!..
Сквозь шум от топота скачущих галопом тысяч коней и воинственных
кличей воителя могли услышать лишь несколько десятков ближайших
к нему воинов, не больше. Но благо это воины авангардные, которым долго
объяснять не нужно, он сам их обучал низаму. И вот он дернул коня,

поднимая его на дыбы, и пустил во весь опор навстречу вражьей коннице.
Следом помчались воины из авангарда, жалкая кучка, по сравнению
с черной лавиной впереди, – двадцать сотен, а то и больше, как тут
определишь?! Главное – врезаться в них; если стоять и ждать – скосят, как
сено, сшибут, как стеклянную посуду. Но надо быть очень свирепым
и сильным львом, чтобы вот так вонзиться в тело несущейся во весь опор
конницы и пройти по нему, как нож по маслу!
И вот оно, первое мгновение – сразу несколько пик на длиннющих древках
летят в Шахбан-бека, но одним круговым ударом меча он отбивает их. Конь
внес его уже внутрь каджарских рядов. Привыкший убивать, он и сам был
чудовищем. С неимоверно сильным телом, бесстрашным духом
и непревзойденным мастерством. Могучие удары Шахбан-бека раз за разом
достигали цели: враги падали с коней разрубленные и тяжело раненные,
а он все мчался и мчался в глубь конницы, уже не помышляя о победе,
но лишь о долге воина – погибнуть в бою.
Аварцы рубились и пешими, и конными, невзирая на гибнущих в первых
рядах. Некоторые, посчитав, что из этой ловушки им уже не выбраться,
сами искали смерти, ибо погибшие уже не в ответе за своего Владыку,
корона которого олицетворяет собой честь народа. Разве что Аллах потом
спросит на Страшном суде: «Почему ты не спас Нуцала?» А как его
спасешь, если каджарцы дерутся свирепо, а ты в западне, в глупой и очень
досадной ловушке!
Лишь пройдя конную лавину насквозь, Шахбан-бек повернул залитого
вражеской кровью коня обратно. Несколько раз каджарцы пытались
полоснуть своими саблями по ногам его коня, но им это не удалось,
четвероногий друг под ним еще не хромал. Вот только сшибая грудью
вражьих коней и воинов жеребец воителя все же получил раны.
Вместе с воителем насквозь прошли через каджарцев и несколько десятков
его бывших учеников. Всего минуту он обозревал врагов с тыла. Главную
задачу он выполнил: лавина по правую сторону колонны была разрушена,
и теперь, как он успел заметить сквозь пыль, шло плавно качающееся
из стороны в сторону сражение. Аварцы, конечно, были в окружении.
О «живой крепости» в форме круга, где свежие силы изнутри сменяют
уставших и раненых в кольце, не могло быть и речи. Тут, во внезапном
бою, столкнулись слишком большие войска, чтобы так тонко управлять

ходом сражения. Судьбу победы на первых порах решит лишь крепость
духа и мастерство каждого из воинов.
Но где же Владыка? Попробуй найди его! На поле боя свыше пятидесяти
тысяч воинов. Если Нуцал еще жив, то кто-то позаботился о коннице слева.
Но вот на мгновение пыльное облако, гонимое ветром, отошло в сторону,
и воитель увидел издалека в самой гуще сражения нуцальские значки
и знамена. Конечно, это еще не значит, что Владыка жив. Но искать его,
живого или мертвого, следует там. Шахбан-бек направил коня, снова
вклиниваясь в бой, и стал двигаться к знаменам, сокрушая на пути врагов…
Сверкнувший перед глазами клинок сабли достигнет цели, если
зажмуриться. Враг легко сразит теряющегося перед лицом смерти воина.
Шахбан-бек же привычно смотрел на мелькающие перед его глазами
вражьи клинки, раз за разом скрещивая с ними свой меч и поражая врагов,
рубясь без устали и страха. Уклон от копья и мощный взмах мечом – и враг
повержен. Но не спать! В это же мгновение летит в голову, в спину, в бок
другое оружие, которое в руках другого, еще не сраженного противника.
И так раз за разом. Вокруг смерть, проклятия, пыль – нечто непостижимое.
Главное – не увлечься и не останавливаться. Привычно выполнять
жестокую, нечеловеческую работу. Не зря ведь самые лучшие умы
человечества проклинали войну. Проклинали, хотя сами и начинали ее.
Таков твой удел, человек, ты рожден сражаться, словно нет иного пути
к земному раю, кроме как через бесценную кровь тебе подобного.
Острые клинки рассекли воздух возле его головы, он же молниеносным
тычком своего длинного меча пробивал врагу кольчугу, успевал
выдергивать меч назад или защититься щитом, затем новый удар его
могучей руки верно разил врага.
Бах! – кто-то метнул в него копье и попал в спину, но там килдерский
кожаный панцир со стальной пластиной на заклепках. Он и не оглянулся
назад, бросил коня вперед, на надвигающихся каджарцев. В левой руке
круглый щит, в правой – неизменный булатный меч, а среди нападающих
еще не встретился более могучий, умелый, быстрый и удачливый воин,
чтобы хотя бы ранить его, сына простого хунзахского узденя, ставшего
совсем недавно беком. Он с неимоверным усердием прорубал дорогу

в гуще каджарской конницы. Ну вот замертво пал его славный конь. Он
успел спрыгнуть. И теперь дрался пешим. По бокам от нее, а то и за спиной
дрались его ученики. Но вот высокий скакун летит на него, на нем
каджарец в черной мантии и рубится сильно. Кривая длинная сабля уже
сразила двоих аварцев, а третьим должен стать он. Шахбан-бек метнул
в противника свой меч и следом взлетел на гнедого. Еще мгновение –
и враг упал под ноги коню, а меч снова был в руке воителя.
Перехваченная вражья лошадь оказалась очень сильной, она несла вперед
славного воителя, ищущего своего Владыку, чтобы спасти.
И вот он, наконец, Мухаммад-Нуцал, на земле, почернев от пыли и крови.
Он едва держался на ногах; окруженному нукерами, ему не приходилось
раз за разом взмахивать мечом – каджарцам до него попросту было
не добраться, пока живы нукеры. А вот и первый тысячник Исмаил-бек,
тоже ез коня и смертельно раненный – его стальная рубаха была разорвана,
левая рука висела на сухожилиях, но правой он еще отбивался. Какой-то
великан в двурогом шлеме достиг-таки его своей саблей. Ближайший
к нему молодой нукер сразил каджарца. А Шахбан-бек тут стал расчищать
поле от врагов, носясь на коне вокруг Нуцала. Следовавшие за ним воины
авангарда уловили его замысел и тоже пошли крушить врага по кругу, все
больше расширяя его.
И пока вторая лошадь не пала под ним замертво, Шахбан-бек настиг
в прыжке арабского скакуна под молодым каджарцем, которого постигла
та же участь, что и других, с кем сталкивался он, неутомимый лев
Престола. Дальше, сидя на арабском скакуне, он рубился еще более
свирепо.
Аварцы, видя, как лихо дерется Шахбан-бек, все больше воспаряли духом
и тоже стали крушить врагов, все дальше оттесняя их от Владыки.
Но до победы было еще очень далеко, и наметанный глаз воителя уже
определил ее волшебный ключ… В этой суматохе, где противник
превосходит числом, победа очень призрачна – надо выводить Нуцала
за поле сражения, спасать его ценой сотен жизней. И вот он снова стал
прорубать дорогу, приметив холм, из-за которого и выскочила внезапно
вражья конница. Надо взбираться на него, чтобы получить передышку. И,
видно, сам Аллах решил наградить героя – замысел удался: Шахбан-бек,
увлекая за собой аварцев и Владыку, овладел высоким холмом.

По мере того, как солнце начало садиться, утихали лязг железа, скрежет
мечей и сабель, боевые и командные кличи охрипших сотников.
Ночь наступила быстро, едва солнце утонуло за горизонтом. Следовало как-
то собраться, выстроить новые боевые порядки, подсчитать потери
и рассчитать свои силы для завтрашнего боя, который обещает начаться
с рассветом. Аварцы, захватив холм, видели, как вокруг них каджарцы
разжигают костры. За их спиной – река, они могут смыть с себя кровь,
промыть свои раны и утолить жажду.
Вдруг отовсюду по холму стали раздаваться голоса, передавая по цепочке:
– Шахбан-бека к Нуцалу! Жив ли еще Шахбан-бек?..
Да, он был жив и даже не ранен, если не считать несколько царапин.
Но как бы ни был могуч лев, сражаясь против многочисленных
противников, он неизбежно погибнет. Но дело тут не в гибели воителя, тут
нечто большее. Тут сам Нуцал, совершивший за тридцать шесть лет своего
правления множество ошибок и одну – роковую. Смилуется ли Аллах над
ним, чтобы дать ему еще один шанс, чтобы он наконец-то избавил аварские
земли от каджарского посягательства? Кто знает?! Ключи от сокровенных
тайн Всевышний не вверяет никому, даже ангелам своим безгрешным.
Были тут и другие богатыри, не получившие ни одной серьезной царапины
за полдня страшной битвы. Но раненых все же было много больше. Судя
по стонам и проклятиям, раздающимся среди погруженного в ночной мрак
войска, потери очень велики. Длиннющий обоз из тысячи телег и вереницы
вьючных лошадей остались в руках каджарцев. Лишь очень немногое
удалось спасти из обоза. Но им, каджарцам, было и такого успеха над
аварцами мало. Они преследовали очень ясную цель – не выпустить
из окружения ни одного воина, истребить всех, кто сражается, и обращать
в рабство тех, кто сдается. И если такое случится, то Джаро-Белоканские
и прочие земли сами собой отойдут к ним. Будут, конечно, восстания
и новые походы горцев, но очень нескоро, да и не страшны они без
Мухаммад-Нуцала и его дракона по имени Шахбан-бек. Слава о великих
аварских воинах скоро позабудется, ибо так решил шиитский владыка
Фатали-хан. Хотя при всем его изворотливом и остром уме, он не учел
простой истины: слава народа, которая ковалась воителями веками,
не погибает с гибелью Правителя и его войска. Истинная слава не гибнет

даже тогда, когда исчезает с лица земли целый народ, ибо она остается
в памяти других народов как памятник добра и зла, орудующих рука
об руку или даже меняясь местами, словно жить не могут друг без друга.
* * *
– Ассаламу алейкум, мой Повелитель! – охрипшим в сражении голосом
приветствовал Нуцала Шахбан-бек.
Он нашел его в окружении крупнотелых андалалцев. Из трех десятков
личных нукеров-телохранителей остались в живых лишь семеро, и то все
раненные. Салатавцы и андийцы почти все погибли. Как узнал теперь
Шахбан-бек, это они остановили левую конную лавину из нескольких
тысяч каджарцев. Повсюду раздавались проклятья и стоны умирающих
от ран.
– Ва алейкум салам, Шахбан-бек, – слабым голосом приветствовал его
Нуцал.
В свете зажженных факелов воитель увидел перевязанное плечо
Светлейшего: он был ранен, но держался молодцом, как истинный воин,
ведь владыкой воинов не может быть невоин!
– Мне сказали, что это ты прорубил дорогу сквозь конницу врага и привел
нас на этот холм, куда побоялись подняться каджарцы?..
Воитель ничего не ответил на это, лишь глядел прямо, ожидая других слов
или приказа.
– Ты не держи на меня обиду, нечестивый сын моего благородного воина.
Может, и зря я послушался алимов, отстранив тебя от власти над войском…
– Сейчас не время об этом, долг воина – биться за Престол и Владыку
насмерть.
– Спасибо. Если и погибну я здесь, то, клянусь Аллахом, не о чем
сожалеть! Не зря я поручил тебе престолонаследника, он будет таким же
умелым воителем, как ты… Возьми этот символ власти, – Нуцал протянул

Шахбан-беку золотую пластину на цепочке, – и принимай войско, Исмаил-
бек погиб…
– Я видел, Владыка, – тяжело глотнув прохладный ночной воздух, Шахбан-
бек продолжил: – До завтра ждать нельзя, мой Повелитель. Здесь нет воды,
а когда взойдет жаркое каджарское солнце, мы все тут ослепнем… Пыль,
смешанная с потом, войдет в глаза, и каджарцы перебьют нас, как слепых
котят. Уже сейчас, под покровом ночи, надо отбить у них реку…
– Слушайте, аварцы, и повинуйтесь Шахбан-беку! – что есть силы громко
прокричал Нуцал, и славный воитель немедля приступил к командованию.
Сперва он собрал сотников, среди которых немало оказалось хорошо
известных ему по прежним походам воинов. Он сделал несколько
перестановок, возводя сотников в тысячники и, наоборот, переводя
тысячников в сотники и даже в десятники. Коротко объяснил задачу –
добраться до воды, которую заслонили собой каджарцы. Ближайший
водоем – река – протекала в четырех-пяти верстах отсюда, они
переправлялись через нее вброд на разливе еще днем, до столкновения
с притаившимися за холмом и фруктовым лесом фаталихановскими
войсками.
– Каджарцы хитры и коварны, – громко говорил воитель. – Они так
и рассчитывали, что если за день не сломят нас, то отрезанные от реки мы
долго не продержимся. Степь без воды – жаровня шайтана! Они сейчас все
искупались, напились воды и набираются сил у костров. Мы затушим
факелы и пойдем на них. Костры нам укажут путь, а когда мы, невидимые,
внезапно нападем, Аллах ниспошлет нам победу. А сейчас слушайте
и повинуйтесь, гордые уздени! Все, кто не ранен или и раненый может еще
сражаться, разбейтесь по сотням.
С холма хорошо просматривалась долина, и сотни горящих костров
помогали находить верный путь. Безлунная же ночь не позволяла видеть
землю, лишь сплошной мрак. Мухаммад-Нуцал смотрел на вражеский
лагерь в окружении раненых, которые еще могли кое-как сражаться. Если
вдруг каджарцы решаться напасть, не дожидаясь утра, то на холме легче
сражаться с идущими снизу. Свет от мерцающих на чистом небе звезд
достаточен, чтобы отличать вблизи чужих от своих. Хотя вряд ли они
решатся ночью штурмовать холм, им тоже немало досталось. Они будут
теперь зализывать раны и ждать рассвета, жаркого в этих местах солнца,

рассчитывая на то, что жажда одолеет аварцев, подкосит их последние
силы.
Воины выстраивались в колонны по пять, все равно в чьи сотни, лишь бы
одолеть врага. Конные отдельно, пешие отдельно. Наконец, колонны
выстроились. Считать свои силы не было времени, да и нужды. Все
понимали, что река – их единственное спасение, а потому и должны они
этой же ночью навести на врага такой ужас, чтобы, несмотря на свое
численное превосходство и выгодную позицию, он пустился в бегство.
– Инша Аллах! Вперед, славные аварцы!
Не ожидавшие такой дерзости каджарцы сразу пришли в панику.
Привыкшие к ночным бдениям уздени в прохладной темноте дрались куда
лучше, чем жарким днем, и план славного воителя удался. Атака превзошла
самые смелые ожидания Шахбан-бека. Некоторые каджарские корпуса
покидали костры без боя, оставляя на земле свой скарб: они стремились
унести через реку свои головы. Иные сражались, но натиск горских львов
был столь стремительным, что они гибли, даже не сражаясь, как это можно
было ожидать. Гибли и отступали в панике.
Каджарцы ушли далеко за реку, и весь их лагерь еще до рассвета, вместе
с продуктами, лошадьми и прочим скарбом, оказался в руках аварцев.
После чего подтянули с холма и корпус Нуцала, и тех, кто еще был жив,
но самостоятельно передвигаться не могли. Только мертвых пока
не трогали, ибо бой еще был не закончен, а хоронить всегда успеется,
лишь бы выиграть сражение.
Наступал новый рассвет, и новое сражение обещало опечалить каджарских
правителей.
Солнце медленно поднималось над горизонтом. Пот – страшный яд для
рубящихся под солнцем, а тем более, в стальных доспехах – был теперь
не так страшен. Воины и их лошади помылись в реке и вдоволь утолили
жажду. После всего, что случилось, никого из воинов не приходилось
пугать казнью за блуждание по лагерю и прочие походные нарушения.
Даже самые спесивые уздени с необузданным нравом стали на редкость
послушны. Все соблюдали дисциплину в точности, как приказывал
Шахбан-бек через сотников и тысячников. Формы «замкнутых корпусов»

и «острых клинов» позволяли надеяться на успешное сражение. Еды было
вдоволь – хватит на несколько дней того, что припасли для себя каджарцы.
Но впереди дальний путь. Богатая добыча, без которой не годилось
возвращаться в горы, не совсем потеряна, то есть каджарцев можно
вынудить вернуть тысячу телег и всех навьюченных добром лошадей.
Неприятель еще днем переправил это все обратно через реку. Ну, что ж, как
говорят христиане: «Бог любит троицу», а хадис говорит о том, что
«у Аллаха три пути…»
Трибуну для Владыки воздвигли из подручных средств, в полусотне шагов
от реки. На воткнутые в землю копья накинули несколько бешметов для
тени, сложили из камней небольшой куб, покрыли их буркой, и походная
ставка Владыки была готова. Сложенные аккуратно шатры и многое другое
осталось в руках врага. Из более чем ста знамен и значков сохранилась
лишь дюжина. Когда солнце уже поднялось над горизонтом, каджарцы
с того берега увидели развевающиеся на легком ветру черное и желтые
знамена аварцев.
– Владыка, – обратился Шахбан-бек, показывая рукой за реку, где
на огромной территории суетились неприятельские войска. – Они могут
оправиться от ночного страха и, подойдя к берегу, открыть по нам
мушкетный залп. Наши ружья остались в обозе, а тех, что сохранились,
мало для ответного огня. Я с одним корпусом отойду к разливу, где легко
переходить реку вброд… А ты, если к реке подойдут мушкетчики, вместе
с андалалами отходи к холму. Но и там может быть опасно. Они могли
обойти еще ночью и держать за нашими спинами за холмом конницу…
Мухаммад-Нуцал слушал теперь воителя, не перебивая.
– Я уже отправил людей за холм на разведку… Мы не можем ждать, пока
они нападут, им выгодно тянуть время, они под шатрами, а мы – под
солнцем… Можем ли мы продолжить путь с пустыми руками?
– Нет, – ответил Нуцал.
– Но если даже мы станем уходить ни с чем, они еще встретят нас
на выгодном для них месте. У нас большие потери – около тысячи убитых
и еще больше раненых. Как только дозорные вернутся из-за холма, я
начинаю наступление двумя корпусами. Семь корпусов остается с вами.

При надобности я буду посылать гонцов за свежими силами…
– Хорошо, руководи по своему разумению, – охотно согласился Нуцал.
Две пятерки галопом прискакали из-за холма, за которым, как подозревал
воитель, таилось большое конное войско, готовясь ударить им в спины. Это
заставило Шахбан-бека изменить план и напасть первыми. Он предложил
Нуцалу всей силой двинуться к фруктовому лесу, где в тени деревьев
каджарские мушкеты им будут не так страшны, а завяжется сеча —тем
вернее их одолеют. Рубиться мечами в лесу лучше, чем на открытой
равнине под солнцем. Так и поступили.
Аварцы передвинули свой лагерь к фруктовому лесу, начинавшемуся в трех
верстах отсюда к западу. Затем воитель собрал пятнадцать сотен из самых
быстрых воинов, завел их за холм и ударил в спину каджарской коннице,
наводя на нее новый ужас. Их сотники, дожидавшиеся приказа из ставки
своего полководца, наверное, решили, что это пришли на помощь Нуцалу
новые дагестанские силы, и впали в такую панику, что своих воинов
не драться заставляли, но приказывали отступать к реке, с южной стороны
холма, как раз там, где на расстоянии нескольких полетов стрелы начинался
фрутовый лес. А тут их встретили андалалцы с хунзахцами, и примерно
двухтысячная конница каджарцев оказалась в окружении.
Недолго длился этот бой. В окружении каджарцы дрались гораздо слабее,
чем когда наступали с трех сторон лавинами. После получаса жестокой
резни, учиненной горцами, они побросали свои сабли и сдались на милость
Нуцала. Нуцал же, конечно, ничего уже не решал. Он сидел в тени
деревьев, всецело предоставив командование Шахбан-беку. В центре
трехтысячного войска, ждущего дальнейших приказов славного воителя,
Нуцал не единожды успел пожалеть о том, что отстранил его
от командования.
Шахбан-бек же с мечом в руке ходил по рядам упавших на колени врагов
и искал среди них знатных каджарцев. Двоюродный племянник Фатали-
хана, командовавший этой конницей, к сожалению, оказался зарублен,
а сотники, оставшиеся в живых, как думал Шахбан-бек, ничего особенного
не представляют для коварного правителя Купинского ханства. И все же он
выбрал пять сотников и передал им написанное своей рукой письмо: «О,
Фатали-хан, славный правитель шиитской страны, досточтимый мудрец,

додумавшийся однажды подкупить меня холодным звоном золотых монет!
Я, аварский бек Шахбанилав, исполняя волю своего Светлейшего
Правителя Мухаммад-Нуцала, пишу тебе это письмо и предлагаю мир.
Народы Кавказа, как и я, знают о твоей щедрости и благонравии, которые
ты почему-то позволяешь себе время от времени грубо нарушать. Но тем
не менее мои условия мира, если он тебе нужен, изволь принять
безоговорочно: ты вернешь нам весь тележный обоз и весь вьючный
караван, чтобы мы могли вернуться в гордый Хунзах с честью. Нуцал же
тогда смилуется над твоей конницей, которая сейчас, когда я пишу это
письмо, стоит передо мной на коленях… Смилуется и не отрубит им
головы. А еще мы вернем тебе тело твоего родственника, который погиб
в бою. Но главным подарком тебе от нас будет то, что мы не станем
собирать против тебя новое войско, могущее покорить твою страну, а всех
твоих родных и близких обратить в рабство. Правители Кайтага, Тарков,
Кази-Кумуха, Джунгутая иАксая ждут только гонцов от нас, чтобы
вторгнуться без милосердия на твою землю. Тебе придется потом кормить
сто тысяч мечей.

жүктеу/скачать 1.34 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: