Букетов К. Воспоминания о Евнее Букетове: к 80-летию со дня рождения Е. Букетова/ Камзабай Букетов// Индустриальная Караганда. 2004.

Жизнь в этой деревне пошла размеренным темпом. Здесь жили и были членами колхоза стародавние друзья отца, которые приняли его как родного, и еще две семьи родственников. Зиму квартировали у русских, а весной купили на окраине села, у опушки леса, недалеко от колхозной базы второй бригады избу-пятистенник, аккуратно обмазанную и побеленную, с надворными постройками. Отец ночью охранял колхозную базу с рабочим скотом, между делом сапожничал, а мама по-прежнему занималась, кроме домашних хозяйских дел, шитьем. Отец наш был высок ростом, на его красивом лице выделялся прямой с горбинкой нос, карие глаза смотрели всегда строго и немного грустно. Говорил всегда ровным, спокойным голосом. Впечатление немного портила искривленная правая нога. В детстве юный Арстан пытался объездить молодую лошадь, она скинула его, и он сломал ногу, которая потом неправильно срослась. Отец виртуозно играл на домбре, которую смастерил сам, пел высоким серебристым голосом казахские народные песни. Отдельные куплеты остались у меня в памяти. И только сейчас по опубликовании произведений многих в свое время репрессированных поэтов стал узнавать, что это были песни на стихи М. Жумабаева, С. Сейфуллина, М. Дулатова и других, а тогда они выдавались за народные, но почему-то всенародно не исполнялись, и чаще всего когда куда-нибудь ехали на телеге. Отец был мастер на все руки. Хороший сапожник, он мог делать также разные предметы домашнего обихода из дерева, кожи, кости и металла. Мне запомнились три вещи: четки, сделанные из рога с вкраплениями серебра, трость, инкрустированная корой березы с удобным оголовником из рога, костяной футляр для зубочисток. Все они были украшены затейливыми узорами из цветного металла. К Евнею отец относился как к равному. Да и на меня поднял голос всего один раз. Это было однажды осенью, когда отец узнал от кого-то, что я помог соседскому парню украсть седло у одного из гостей, приезжавших к нам. А было это еще летом. Он пришел домой очень сердитым, раза два молча стеганул меня по спине и спросил высоким голосом: «Кто тебя научил воровать?». Этот случай запомнился мне на всю жизнь. С того дня я хорошо усвоил, что брать или даже помогать брать чужое нельзя. Я думаю, что именно от отца к Евнею перешли неспешность, умение выслушать собеседника, рассудительность.

Наша мама, в отличие от нашего отца, была невысокого роста, полноватая, круглолицая, светлая, с маленьким курносым носом и зеленоватыми глазами, шутливым характером представляла противоположность отцу. Но она так же, как отец, была мастером на все руки: шила, вязала одежду и шапки, за что ни бралась, все у нее спорилось в руках. Они с отцом постоянно советовались полушепотом, какую вещь как нужно смастерить, что из чего можно сделать и т.д. Как память о родителях я храню швейную машинку фирмы «Зингер», которая долгое время была нашей кормилицей. Мама могла иногда накричать на нас, особенно на младших сыновей, но быстро отходила. Лишь Евнею ничего не угрожало, он, как я выше писал, был на правах деверя, а не сына, поэтому часто остроумно шутил с ней. Традиции казахов в отношениях с родственниками мужа мама строго соблюдала до конца своей жизни.

Евней продолжал жить у дяди, приезжая домой только на зимних и летних каникулах. С его приездом в нашем доме царили веселье, той. Его друзья, русские, казахи, поляки, приезжали вместе с ним, собиралась деревенская молодежь, и шумною толпой не только веселились, но и находили работу каждый по душе: пилили дрова, вывозили навоз, скопившийся за зиму. Да мало ли дел можно найти на крестьянском подворье?

Вся трудовая деятельность Евнея во время каникул вызывала тихий протест бабушки, которая к его приезду обязательно перебиралась от своего младшего сына к нам. Евней был бабушкиным сыном и по казахскому обычаю называл нашу маму по имени. Бабушкина трепетная любовь к нему граничила с поклонением божеству. Ее верблюжонок, как она его называла, учился очень усердно, знал много, и она очень хотела, чтобы он хорошо отдохнул от утомительной учебы. Особенно счастлива была она, когда Евней в свободное от работы время или в ненастные дни собирал вокруг себя не только молодежь, но и аксакалов. Перед молодежью он декламировал стихи на русском и казахском языках или вместе с друзьями горячо обсуждал какую-нибудь прочитанную книгу. А зимние каникулы обычно посвящал пожилым людям, которые специально по вечерам собирались, чтобы послушать старшего сына Арстана. Евней читал им сказания о батырах и гордых красавицах из народного эпоса. Имена Козы Корпеш, Баян Сулу, Алпамыс, Кобланды-батыр, Кыз Жибек звучали как красивая песня. Слушатели забывали обо всем, погружаясь в сказочный мир героев, и, сопереживая, могли и прослезиться, выразить свое негодование или удивление громкими возгласами. В такие вечера узкое морщинистое личико бабушки как будто разглаживалось и светлело, а ее светло-серые глаза, потускневшие от возраста, неожиданно прояснялись: как же, даже аксакалы с большим вниманием слушали ее верблюжонка.

Во время летних каникул Евней два-три дня занимался домашними делами, а затем шел к бригадиру колхоза Михаилу Козлову и просился на работу. Тот был рад помощи со стороны и приглашал на стан, находившийся в нескольких километрах от села. Евней пахал пары двухлемешным плугом, запряженным двумя парами волов. Погонщиками волов обычно были молодые девушки. Пока норма (1,2 гектара) не была выполнена, волов не распрягали. Итоги работы подводились ежедневно и на двух досках: фамилии перевыполнивших и выполнивших норму - на красной, а невыполнивших - на черной. Под ними обычно появлялись шутливые эпиграммы Евнея, где он восхвалял тружеников и бичевал лентяев. Конечно, это сопровождалось недовольством последних и появлением недругов у брата. Но его никто не трогал, потому что бригадир (в народе его называли Мишка-беспалый: у него не было указательного пальца) слишком уважал Евнея, несмотря на его молодость. После окончания пахоты паров начинался сенокос. Здесь старшие ребята, вроде Евнея, садились на сенокосилки, а младшие, примерно моего возраста, - на лошадь, за которой шли волы, впряженные в сенокосилку. На такой работе и я проработал около трех лет. Если бы сохранились документы колхоза «Красная планета», то, наверное , можно было бы узнать, сколько трудодней заработал Женя Букетов (так звали его в нашей деревне) за летние каникулы 1939-1940 годов.

Главной особенностью брата в те годы было то, что его постоянно можно было встретить с книгой. Об этом вспоминают его школьные товарищи. Так, И. Белетченко пишет: «Евней в школьные годы много читал. Круг его интересов был довольно широк: он зачитывался художественной литературой, не пропуская исторические романы и исследования, часто видели в его руках книги по естествознанию и технике. За чтением нередко забывал про домашние задания, выручала хорошая память. Быстрее других писал сочинения, решал задачи...»

А вот что вспоминает Е. Корпич: «Евней шел по школе на два класса ниже моего выпуска, но по своему умственному развитию был выше некоторых старшеклассников и любознателен. Помнятся его прямолинейные и смелые выступления на комсомольских собраниях. Тогда в районе была единственная русская средняя школа в Марьевке. Ребята из других сел, кончая семилетку, доучивались в Марьевской средней. Многие из них были переростки. Они жили на частных квартирах и считали себя взрослыми, проявляли леность в учебе. О таких ребятах и рассказал на одном из комсомольских собраний Евней. Тогда обидчики подкараулили его вечером и попытались запугать. Но на ближайшем собрании Евней поднялся и снова рассказал об этом инциденте. Четверо против одного. Пристыженные, они сидели молча и больше не пытались пугать его, который был меньше ростом и младше их годами».

Здесь уместно будет привести полностью воспоминания Екатерины Татарниковой: «С Е.Букетовым мне довелось учиться в Марьевской средней школе в 1937 году в пятом классе. Сидели мы с ним за одной партой в течение года. Очень развитой, не по годам смышленый и в то же время обыкновенный с виду мальчишка -таким я его запомнила. Самым примечательным в Жене, как мы его все звали, были, конечно же, его исключительные, феноменальные способности. Кстати, это обстоятельство порой оборачивалось против самого вундеркинда. Вступить в спор с учителем и одержать победу для Жени ничего не стоило. Не каждому учителю такие дискуссионные выпады юного эрудита были по душе.

Сейчас уже не помню конкретных ситуаций, но знаю, что конфликты с педагогами привели даже к тому, что Женя был вынужден оставить школу и сдавать экзамены экстерном.

Хочу особо подчеркнуть, что каких-либо признаков зазнайства, кичливости в характере Жени абсолютно не было. Он охотно общался со сверстниками, брал под защиту девчонок. Это его «рыцарство» в том возрасте, когда мальчишки, как правило, бывают не в меру ершисты и задиристы, особенно приятно вспоминать. На переменах он охотно играл с детьми в мяч, другие подвижные игры. Как сильного ученика его нередко закрепляли за слабоуспевающими. И не было случая, чтобы Женя отказался кому-нибудь помочь.

Отличительная черта его характера - человеческая доброта. Уже в шестидесятые годы, оказавшись по личным делам в г. Алма-Ате, я имела случай убедиться в этом. В ту пору имя Е. Букетова было уже широко известно в ученых кругах. Помню, взяв телефонный справочник, случайно наткнулась на фамилию Букетова. «Позвоню», - мелькнула по-детски озорная мысль. Почти не надеясь быть узнанной, спросила:

- Женя, здравствуй, ты меня узнаешь?

- Я Катя Бахтина, помнишь такую?

- А как же? Ведь мы с тобой целый год за одной партой сидели! Слушай, Катя, приезжай ко мне прямо сейчас, я хочу угостить тебя, вспомним детство...

И такая в его голосе неподдельная радость звучала, что у меня слезы на глаза навернулись.

Не смогла я воспользоваться радушием и гостеприимством своего одноклассника, прийти в гости не позволило в тот день здоровье, а позже я постеснялась отвлекать от дел столь занятого работой человека. Но теплые воспоминания о Евнее Букетове я храню и по сей день».

Однажды он приехал из Марьевки на зимние каникулы и привез кожаную сумку, наполненную бумагами. Точно не помню, в каком классе он тогда учился: в 7-м или 8-м. Оказывается, он перевел на русский язык уже почти полкниги С. Муканова «Загадочное знамя» («Жумбак жалау»), которая позже вышла под названием «Ботагоз». Деревенская молодежь интересовалась его переводами, он им прочитывал страниц десять и выпроваживал, умоляя не мешать ему. Этот его труд пропал бесследно. Однажды я спросил Евнея, где же этот перевод. Он засмеялся, сказав, что это был детский лепет. Но это был труд, и притом творческий.

Встречаясь в последние годы с оставшимися в живых учителями, школьными товарищами и одноклассниками брата, осмысляя их воспоминания о его школьных годах, я убеждался в том, что во время учебы в Марьевской школе шло становление его характера, накопление знаний, которые он черпал из книг и из уст учителей. Очень уважал знающих учителей, а при общении с незнающим терял интерес к нему как к человеку и обращался только к книгам. Он был лучшим учеником в области как гуманитарных, так и точных наук. Он постоянно анализировал педагогическое мастерство учителей, делая выводы для себя, так как он часто объяснял материал по каким-то предметам своим товарищам и мог применить какие-то свои приемы. Об этом и о многом другом рассказал при встрече первый директор Марьевской школы Иван Антонович Трофимов, о котором Евней очень тепло вспоминает в своей автобиографической повести «Шесть писем другу».

Как-то Евней рассказывал: однажды в седьмом классе за отличную учебу его наградили двумя метрами сатина. Он принес материал дяде Ибраю. А Ибрай-ага, гордый тем, что его племянник получил награду, не позволил сшить из него что-либо, а повесил в передний угол. И Евней удивлялся педагогической прозорливости дяди, так как этот кусок материала дисциплинировал его больше, чем какие-либо слова, и ему становилось совестно уже при мысли, что он не оправдывает надежд дяди.

Педагогические наблюдения Евнея пригодились ему, когда в 1941 году, после окончания девятого класса, его в числе лучших учеников направили учителем в одну из сельских школ района. За год его перебрасывали несколько раз из одного села в другое, видимо, потому, что учителя уходили на фронт. В то время он работал и в райкоме комсомола.

В годы учебы в средней школе Евней принимал активное участие не только в комсомольской жизни, но и в художественной школьной самодеятельности, наизусть декламировал А. Пушкина, В. Маяковского, многих других поэтов и писателей. Его школьные товарищи свидетельствуют, что Евней ставил пьесы, являясь сам режиссером и актером. Так, в 7-8 классах поставил маленькую трагедию А. Пушкина «Каменный гость», одновременно исполнив главную роль Дона Гуана. Потом перевел пьесу на казахский язык и ставил сцены в родном ауле. Эту традицию он не оставлял и с возрастом, будучи профессором, академиком. Но об этом позже.

После смерти отца в декабре 1942 года забота о семье легла на плечи Евнея. Нас осталось пятеро братьев, самому младшему было менее двух лет. Настало время думать, как выжить и действовать. Вот как вспоминает об этом Евней в одном из последних писем самому младшему брату: «1943 год. Весна. Видимо, месяц март. Отец умер 9 декабря 1942 года. Все свои запасы без остатка израсходовали на поминки, обеднели до нищеты, ибо «покойник богатого разоряет, а бедного оголяет».

Покойная Бальтай (наша мама) без оглядки, все, что было, вложила в поминки. Не смогла содержать красную корову - пала весной. То же случилось с серой кобылой. Я учительствовал в соседнем селе Ольгинке, в месяц получал паек около пуда зерна - вот все, что было на всю семью для существования, и по талонам давали кое-какую одежду. На один талон я для тебя купил маленькие ботинки и принес домой «Ой, мой вороненок, - сказала Бальтай, - зачем купил ботинки, лучше бы материал на рубашку... Все же решил испытать себя, тебе было 2,5 года, не ходил, ножки тоненькие (питание полуголодное), взял тебя на колени и на твои ноги обул ботинки. Не успел завязать шнурки, ты начал восклицать: «Эй-эй-эй!» С радостью сполз с моих колен, встал на ноги и начал, покачиваясь, шагать. У покойной Бальтай потекли слезы, она начала плакать навзрыд, а вместе с ней и я заплакал. До сих пор помню, это были слезы радости за твою радость... Поэтому сразу прекратилось у нас сожаление, что не купил материал на рубашку. К тому еще тетя Ждрук пришла к нам и начала ворчать: «Какой мальчик, живущий с здравствующим отцом, обул такие ботинки...»

Теперь лето того же года. Пятнадцатилетний Камзабай с раннего утра до заката плетется за колхозным стадом, к тому же полуголодный, на ногах признаки обуви. Встает до восхода -поплелся на базу. Я уже учительствовал в Двойниках. Встал и пошел в лес. На огороде без ограды пасется скот. Пока нарубил и отсучковал жердей, перевалил день за полдень. Еле передвигая ногами, добрался до дома. Покойная Бальтай приготовила для меня немного ірімшік (творог), укрыв тряпкой, показала мне и сказала: «Иди покушай», - а тебя, Шабдена и Жаркена домой не стала пускать. А вы, несмотря на все ее запреты, предчувствуя, что буду кушать, от дверей не отходили. Я не успел ложку в рот взять - все трое ворвались и подбежали ко мне. Короче, все, что было, скушали вчетвером. «Эй, эти кутята, когда ворвались?» - с этими словами Бальтай начала разгонять их. Итак, усталый, голодный, придя домой, притворившись сытым, свалился на кошму. А мама сама постоянно ходит и трудится дома полуголодная, а то вовсе голодная. На вас частенько ворчит: «Этих никогда не насытишь».

Студенческие годы. Покойная Бальтай вдвоем с Камзабаем иногда присылают посылки. Я масло не ем, несу на базар, на вырученные деньги покупаю чай, посылаю домой. В одной из таких посылок в масле завелись толстые черви, видимо, не посолили (помнится, это была осень 1947 года). Масло поставил на электроплитку, растопил, доведя до кипения,топленку продал на базаре. Опять купил чаю и отправил домой. Если так не делать, положение очень тяжелое. Месячный заработок Камзабая 300 рублей, и я получаю стипендию 300 рублей. Мать шьет одежду и чаще всего бесплатно, иногда кто-нибудь если отблагодарит, то всегда довольна, что много заработала.

Знаю такую натуру матери, знаю домашнее положение, что не так уже хорошо, но Камзабай постоянно в своих письмах расписывает, что житье райское, все в достатке, этим он поддерживает меня. Во время летних каникул после второго курса накосили сена, сложили в поле в скирду и оставили. Зимой при перевозке у Камзабая отобрали все это сено (один родственник, он был активистом в колхозе). У Камзабая мук не меньше было, чем у меня, чтобы как-то прокормить вас. Какие бы трудности ни испытывал, ни разу не помянул: «прерви учебу». Короче, до середины пятидесятых годов наша жизнь была тяжелой...».

Как видно в приведенном из письма отрывке, мы немало хлебнули.Чем только ни приходилось заниматься! Кроме пастушества я сапожничал, плотничал, платили кто чем мог. Вот тогда пригодились те уроки ремесла, которые преподал когда-то отец, пригодились, конечно, и его инструменты. Но мне надо было учиться, поэтому я стал жить у Ибрай-ага и продолжал учебу в той школе, где раньше учился Евней. Брат, приезжая в райцентр по служебным делам, обязательно заходил в школу, справлялся о моих успехах и советовал мне, какие книги читать. После зимних каникул в начале 1944 года его перевели в начальную школу села Двойники, куда сам попросился, чтобы быть вместе с семьей, т.е. с мамой и тремя малолетними братьями. Там проработал до конца учебного года, совмещая учительство с работой в первичной комсомольской организации колхоза. Весной вместе с коллегой-фронтовиком, у которого была лошадь, пахали колхозникам огороды однолемешным плугом, впрягая лошадь фронтовика-инвалида, а за плугом шел Евней, т.е. они вдвоем организовали маленький кооператив. Платили по возможности, без торгов. Вспахал и себе огород, посадил картофель, весной отремонтировал ограду, чтобы скот не пасся на огороде, летом накосил сена и сложил в приличную скирду возле дома, вычистил двор и привел в порядок надворные сооружения. В общем, хорошо подготовил к зиме наше маленькое крестьянское хозяйство. В сентябре мне сообщили, чтобы я приехал домой на два-три дня. Я прошел пешком километров тридцать и появился дома. Евней; сказал мне, что мы переезжаем в родной аул Баганаты, где жили наш младший дядя Маутай-ага и другие близкие родственники. К моему приходу Евней с мамой уже выкопали картошку, скирду сена поменяли на теленка, избу тоже на что-то поменяли. Евней съездил в Баганаты, попросил в колхозе подводу, пригнал домой. Стояли дни бабьего лета. Утром погрузили весь свой скарб: сначала картофель, потом домашнюю утварь, сверху соорудили площадку-сиденье для мамы и братишек, в телегу впрягли двух лошадей, сзади привязали корову с телятами и приготовились в путь. Полсела пришли провожать: близкие соседи Рассохины, Субботины, Дроботовы и много других односельчан. И они, и наша мама расстроились до слез, было жалко расставаться с такими хорошими людьми. Вся семья, кроме меня, разместилась на телеге, я пошел пешком, подгоняя корову с телятами. Когда выехали за деревню, Евней остановил подводу, сошел сам, посадил меня на свое место и сказал: «Трогай». Кони шли мерным шагом, а ехали по той самой дороге, по которой в довольно далеком тридцатом впервые тронулись с насиженных мест в поисках лучшей доли в жизни. Перед моими глазами ожили родные скалы, но они уже были ниже тех, что запомнились в малолетстве. Приехали в тот же аул.

Когда до Баганаты осталось 1,5-2 км, по воле Евнея мы снова поменялись местами. Въехали в аул. Он, как глава семьи, правил лошадьми, остальные все на подводе, только я пешком плелся, подгоняя корову с телятами. Вспоминая, я думаю, что причиной такого поведения послужила одна понравившаяся брату девушка, и он решил показать себя хозяином дома...

Аульчане радушно встретили нас. Сначала мы обосновались в довольно просторной землянке Маутай-ага, а к зиме, благодаря настойчивости Евнея, у нас был собственный угол: землянка с небольшим подворьем скота. Евней работал в русской семилетней школе в восьми километрах от Баганаты. Я как-то не задумывался, почему же наша семья, бросив обжитый дом, с хорошей подготовкой к зимовке, переехала в Баганаты. И только после смерти брата, размышляя над событиями тех лет, пришел к открытию, которое никогда не приходило мне в голову: война шла к победному концу, поэтому он решил ехать учиться. Вся затея с переездом, срочным сооружением жилья - все было подчинено одной мысли: не оставить нас далеко от родственников с надеждой, что они не дадут голодать. И его надежды осуществились. В это время ему не было и двадцати лет.

Весной 1945 года он неожиданно появился у Ибрай-ага, где после окончания семилетки я жил и работал в одном из учреждений района. Приезд его оказался не случайным. Он привез целый мешок (именно мешок) учебников, решив сдать экстерном экзамены за 10 класс, а затем ехать в Алма-Ату для поступления в институт. Заветная мечта его сбылась, аттестат он получил, какие оценки там стояли, я не помню. Этой школе недавно постановлением Правительства республики присвоили его имя, и теперь это средняя общеобразовательная школа N 2 имени академика Е. А. Букетова.

Все родственники, в том числе властный Ибрай-ага, ставший после смерти отца нашим главным покровителем, и наша мама поддержали его. Мама приговаривала, потихоньку утирая слезы, чтобы обязательно ехал. Она выполняла завет отца - дать детям образование.
В ПОИСКАХ ЗНАНИЙ

В середине июля Евней с аттестатом в кармане уехал с одним из своих друзей в Алма-Ату. Перед отъездом, исполняя все обычаи предков, прощаясь, заходил в каждый дом, отведывал кусочек съестного (дәм тату), кланяясь перед старшими, дольше задерживаясь у аксакалов и т.д. Об этом подробно написано им самим. Одет был он в простенькую ситцевую сорочку синего цвета, сшитую мамой, старенькие солдатские брюки-галифе, растоптанные сапоги, сшитые мною. Вместо чемодана взял солдатский вещмешок, добро, в это время возвращались солдаты, в руки - фуфайку, сшитую мамой из разных кусков материи, и отправился в поисках знаний. Ничто не могло его остановить: ни отсутствие достаточных средств, ни то, что на проживание в Алма-Ате, но даже и на дорогу, не было средств, ни малолетние братья, - так велико было его желание учиться. Старшим в семье остался я, не достигший семнадцати лет, без специальности. Многие аульчане осуждали его: не думает о семье, совсем замечтался, учась в русских школах. Но жизнь показала обратное. Получая образование, Евней думал о будущем своих родных и близких. Следуя за ним, мы, младшие, все получили высшее образование.

После первого курса института он приехал летом на каникулы. На нем была военная гимнастерка из дорогого материала, подпоясанная широким офицерским ремнем, хорошие офицерские брюки-галифе, хромовые сапоги, в руках - чемодан, в общем, был во всем добротном по тому послевоенному времени. Оказывается, один из его довоенных друзей, фронтовик-офицер Каиржан Рыспаев, был проездом в Алма-Ате и, увидев, во что одет Евней -студент высшего учебного заведения, выделил все это из своих армейских запасов. Когда брат собрался обратно в Алма-Ату, оставил мне гимнастерку, брюки и ремень. Я долго носил их, и конечно, только по праздникам. А сам он в чем уехал? Не помню.

В те годы почему-то у нас не задерживались домашние животные, всегда с ними что-то случалось, и мы оставались без кормильцев. Вместо павшей коровы дядя Маутай-ага подарил телочку, которая опять стала нашей кормилицей. Мама сепарировала молоко, сбивала масло и собирала для посылки Евнею, а из обрата делала айран или иримчик, кормила нас. Посылки из Северного Казахстана в Алма-Ату шли тогда полтора-два месяца, поэтому мама собирала такие продукты, которые не портились. Иногда все же, несмотря на все наши старания, посылки он получал с подпорченными продуктами, но об этом никогда не писал и, бывая на каникулах дома, не рассказывал, чтобы не испортить наше настроение. Евней, со своей стороны, получая посылки, думал о том, как бы нам чем-нибудь помочь, что-нибудь выслать, чаще всего чай. А мы этот чай обменивали на другие продукты, а иногда, случалось, наша мама раздавала его родным и знакомым, чтобы похвастаться: вот какой стал ее старший сын, присылает дефицитный товар.

Да, это было так, пока он не стал подрабатывать. Первым приличным его заработком был гонорар за перевод повести И. Василенко «Артемка». Перед нами уже не стояла проблема, как прокормиться. Приезжая на каникулы из института, брат старался помочь подготовиться к зиме, кроме того, ездил по деревням района, читал лекции, нередко читал и в клубе райцентра, куда старались попасть и мы. Часто появлялись его статьи и очерки в республиканских газетах. Он много переводил. Это были произведения русских и зарубежных классиков. Кроме того, он подрабатывал на поденщине - разгрузке и погрузке вагонов на железной дороге, перевозке вещей переезжающих с квартиры на квартиру или отъезжающих после войны эвакуированных, которых немало было в Алма-Ате. Чем только не приходилось ему заниматься, чтобы прокормиться и нас поддержать!... «В годы учебы многие студенты испытывали большие недостатки по карточкам. Пищу мы сами готовили в общежитии, и это нам давало какую-то экономию. В первый год мы жили на улице Калинина над каким-то учреждением. В одной комнате жили по 30-40 студентов, кровати были двухъярусные, столов вообще не было, так как негде было ставить, ухитрялись разбиться группами и по очереди готовить обеды, ужины и т.д. Евней был не приспособлен к такой жизни, т.е. не умел готовить, он всегда просил нас: дайте любое другое поручение, но не корпеть над электроплитой». Так вспоминает те студенческие годы один из его лучших друзей О. Нурекин. Преодолев все трудности, в 1950 году брат закончил Казахский горно-металлургический (ныне политехнический) институт.

После окончания остался в этом же институте продолжить учебу дальше, как он написал нам в письме. Для нас и для родственников было непонятно, что это за бесконечная учеба. Без особого энтузиазма и радости оставшись в целевой аспирантуре, прокорпев в лаборатории более года и не добившись особых результатов в своих исследованиях, Евней почувствовал какую-то усталость и даже отвращение к лабораторным опытам. Охватило равнодушие ко всему. Как он сам пишет, потянуло в родные края, к матери, к братьям, в свой аул. Он обратился к своему руководителю профессору Пономареву В.Д., и тот без упреков и лишних слов разрешил ему взять отпуск, посоветовав при этом отдыхать до тех пор, пока не потянет снова в лабораторию.

И вот родной аул. Приехал не тощий студент, а порядком раздобревший аспирант, и этим произвел на нас, родственников и знакомых, почтительное впечатление. К тому же он приехал не с пустым чемоданом, как раньше, а с подарками семье, близким. На наше любопытство, что такое аспирант, популярно объяснил, что теперь учится, чтобы учить таких студентов, каким сам был недавно, т.е. по окончании будет старшим учителем.

Евней ничуть не изменил своему традиционному поведению. Немного побыл дома, несколько дней поездил по аулам, где жили наши многочисленные родственники и его друзья (в этот приезд, я заметил, районные руководители с готовностью предоставляли ему транспорт - сытых лошадей, впряженных в легкий ходок с коробом, удобным для сиденья, сплетенным затейливыми узорами из лозы). Посетив и проведав почти всех, ибо он более двух лет не был на родине, брат вернулся домой.

На второй день вместе с дядей Ибрай-ага, как всегда, собрался на сенокос. Помнится мне, этот выезд был у них последним. Поехали они в телеге, доверху нагруженной жердями для шалаша, косами, лопатой, другой утварью, одеждой, постельными принадлежностями, инвентарем для возделывания кумыса -напитка, придающего силу, словом, всем тем, что необходимо для жизни на сенокосе. Место, где мы ежегодно косили, находилось в каких-нибудь шести-семи километрах, но дядя наш собирался обстоятельно, как будто выезжал за сто верст, ибо он считал, что во время сенокоса не к чему мотаться в аул и отрываться от дела. Приехав на ранее выбранное место на берегу старицы Узун-Карасу, поставили шалаш, обосновались надолго. На этом уголке нашей любимой старицы есть песчаный бережок. Там любила прохлаждаться в жаркие дни серая кобылица дяди, спустившись по некрутому откосу и войдя чуть ли не всем телом в воду. Место было пригожее и нам для купания, а плавать Евней очень любил. Об этом последнем сенокосе он часто и тепло вспоминал, особенно когда встречался со своими друзьями и с молодежью. Видимо, вот почему: «...Подробности, - писал он впоследствии в своих автобиографических заметках, -воскресают перед моими глазами во всех деталях, может быть, пото­му, что они теперь никогда не повторятся не только для меня, но и для других поколений. Поехал я недавно в аул, моих лугов нет, но есть безбрежные поля, густо заросшие сеяными травами, по этим полям ползает большая машина, похожая на громадного паука, аккуратно стрижет поле и выбрасывает кирпичики спрессованного сена. Кто же теперь после этого будет ходить с дедовской косой за плечами?».

К концу третьей недели жизнь на сенокосе, приятно разнообразная, с выездом в соседние аулы, рыбалкой, купанием в старице, беседами с наезжавшими к нему и к Ибрай-ага друзьями и товарищами, вдруг показалась ему малозначительной по сравнению с тем, что оставил там, в институте, в лаборатории. Вот как вспоминал он в тех же заметках: «...Купался я однажды в старице, испытывая то особое внимание, которое, наверное, знакомо лишь человеку, всхрапнувшему часок-другой после напряженного трудового утра, спрятавшись от полуденной жары в прохладном шалаше, и затем тут же попавшему в бодрящие объятия мягкой старинной воды. Помню, как плавно, осторожно вынырнув из воды, я, следуя «мудрому» совету Козьмы Пруткова, с улыбкой стал считать круги, расходящиеся от меня. И вдруг именно в этот момент водяные круги отодвинулись от меня и обступили мои химические уравнения и формулы, и с этого мгновения они не покидали меня, возвращаясь все чаще и чаще... С этого дня потерял всякий интерес и к сену, к жизни на сенокосе, которой с упоением наслаждался...»

Задержавшись немного, чтобы помочь заскирдовать скошенное сено в круглые скирды-чучаки, он быстро собрался и уехал в Алма-Ату. Это были последний приезд до защиты кандидатской диссертации и последнее занятие крестьянским трудом. Хотя он ежегодно приезжал домой на родину, необходимость заниматься ему подобным трудом полностью отпала, так как подросли младшие братья.

Дней через десять после памятного купания он оказался в полуподвале лаборатории. Дела у него пошли лучше, и через полгода появились желанные результаты. Творческие работники знают, как неповторимы радости их труда. И так продолжалась аспирантская жизнь, работа над кандидатской диссертацией. К концу третьего года обучения его шеф, суммируя полученные им научные данные, нашел, что пора поставить точку и оформлять диссертационную работу.

Следующим этапом были доклады на научных конференциях, на кафедрах по профилю, одним из главных был доклад на кафедре Московского института стали и сплавов и на техническом совете крупного химического комбината. Всюду он получал положительные отзывы о своей работе, хотя сам был ею недоволен, так как понимал, что многое недостаточно изучено, что на многие вопросы еще надо искать ответы. Несмотря на свои сомнения, получив поддержку и на производстве, и в научных кругах, он подготовился к защите диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук. Читателя, наверное, интересует, над чем он работал. Я этого точно не могу сказать, тема его диссертации была секретной, тогда называли «закрытой». Позднее я узнал, диссертация была по молибдену, он защитил ее летом 1954 года и получил ученую степень кандидата технических наук. После защиты остался в институте и продолжал работать на родной кафедре под руководством своего любимого профессора Виктора Дмитриевича Понамарева ассистентом, доцентом, не оставляя при этом научно-исследовательские лабораторные работы по тем замечаниям, которые были высказаны учеными институтов, производственниками, а также в частных беседах при предзащите и защите диссертаций.

Чтобы ярче представить его в те довольно молодые годы, ненадолго прервем рассказ о его научной деятельности.