XVII век. Вильгельм III81

Около 15 апреля одна парижская газета перепечатала написанное в «Times» письмо, в котором некий субъект заявлял, что посетил залож­ников в тюрьме Мазас, и обвинял Коммуну в варварском обращении с ними. Желая непременно проверить правдивость подобных утверждений, я отпра­вился в эту тюрьму, где мог убедиться в обратном. В тот день я побеседовал с господами Дарбуа, Бонжаном и Дегерри, а также с г-ном Пти, секретарем архиепископства, который мог бы дать Вам сведения по этому вопросу, поскольку он жив. Впоследствии я часто посещал их и за несколько дней до падения Коммуны господа Дарбуа и Бопжан вручили мне свои рукописи, приблизительное содержание которых я ниже передаю.

Вот краткое резюме документа Дарбуа. Он озаглавлен: «Мой арест, пребывание в заключении и размышления в Мазасе». Из него вытекает, что, за исключением своего ареста, в котором он винит Коммуну, всю ответ­ственность за задержание и тюрьме он возлагает на версальское правитель­ство. Он обвиняет последнее особенно в том, что оно пожертвовало залож­никами, чтобы сохранить за собой в некотором роде право на возмездие в будущем. При этом оп ссылается отчасти на свои попытки обратиться с письмами, отчасти на ходатайства своих друзей перед г-пом Тьором, хло­поты и переговоры, которые не привели ни к чему кроме отказов, особенно со стороны г-на Лагарда. Он утверждает, что речь шла об обмене заложни­ков не только на Бланки, по также на останки генерала Дюваля. Он заяв­ляет, кроме того, что с ним обращались хорошо, и подробно с похвалой отзывается о поведении гражданина Гаро, начальника тюрьмы Мазас. Он уже предвидит свою смерть и пишет в связи с этим вот что: «Известно, что Версаль не желает ни обмена, ни примирения; с другой стороны, Коммуна, обладавшая властью нас арестовать, не властна нас освободить, так как в настоящий момент наше освобождение без обмена вызвало бы в Париже революцию, которая свергла бы Коммуну».

Что касается г-на Боижана, он вручил мне пространный трактат по экономике сельского хозяйства, составленный им в тюрьме, два письма к своей семье и нечто вроде дневника о своем пребывании в тюрьме. Хотя этот документ не имеет для защиты того значения, как документ г-на Дарбуа, он доказывает, что с заложниками в Мазасе обращались гуманно.

Было бы бесполезно настаивать на важности подобных документов, поэтому я попытаюсь сейчас объяснить Вам, при каком стечении обстоя­тельств у меня их изъяли.

Вынужденный покинуть министерство общественных работ утром в понедельник 22 мая, я должен был укрыться в единственном заведении, которое оказалось открыто, на улице Тампль. Там я оставил на хранение свой чемодан и свои бумаги. В четверг 25 мая, когда версальцы уже захва­тили этот квартал, я решил, прежде чем возвратиться домой, позаботиться о том, чтобы документы были в надежном месте. Владелец отеля, на которо­го, как мне казалось, я мог положиться, уступил мне степной шкаф в одной из комнат на втором этаже, ключи от которого я взял с собой. Помимо уже упомянутых выше документов я оставил на хранение также пять писем Мак-Магона, которые были переданы мне префектурой полиции, множество официальных документов, в том числе свидетельство о том, что я являлся делегатом в Нейи во время перемирия 25 апреля, два обменных знака, одно письмо из Лондона, адресованное г-ну Тьеру, и несколько фотографий различных членов Коммуны.

27 мая я направил на улицу Тампль двух людей, которые должны были доставить мне вместе с моим чемоданом также и бумаги, находившиеся в стенном шкафу. В ответ на их требование владелец отеля сказал, что,

5*

(это, таким образом, Мальтус наизнанку);

2) сохранить им, все более совершенствуя организацию труда п промыш­ленности, достаточно сил и времени; 3) ради той же цели положить конец паразитизму. Эти три условия роста богатства сводятся к одной формуле: переход ко все более равномерному распределению знаний, услуг и про­дуктов. Это — закон равновесия, величайший, можно сказать единствен­ный, закон политической экономии (стр. 108).

Это смело брошенный тезис просто утверждается. — Единственное доказательство — ссылка на то,

что во Франции, несмотря на все ее преуспеяние, народу сейчас живется хуже, чем при Реставрации, и что «государственный долг удвоился, бюджет увеличился с одного миллиарда до двух, цены на жилище и на все предметы потребления возросли на 50—100%, все ведет к явному разло­жению и непрерывному кризису» (!!) (стр. 109). То обстоятельство, что в Америке земля и иные пе имевшие ранее стоимости вещи теперь ее приобрели— безошибочный признак скудости. Существовавшее в Испании на протяжении трехсот лет (от Изабеллы I до Изабеллы II) равновесие, хотя и нарушено новым подъемом — заработная плата повышается, что само собой разумеется, так как увеличиваются доходы с земли и от внешней торговли, — однако же в последующие 50 лет и население может соразмерно увеличиться. Тогда в Испании снова восстановится равновесие, то есть «скудость» (стр. 110).

Все богатство государства и имущих классов представляет собой предварительный вычет из продукта работника до установления ему зара­ботной платы (стр. 113).

Скудость означает отсутствие достатка, последний даже способство­вал бы разложению работника. Не следует, чтобы человек жил в довольст­ве — нужно, наоборот, чтобы он постоянно чувствовал колючее жало нужды (стр. 114).

Всюду — одна декламация и простое утверждение вместо доказательств и развития мысли.

Прогресс или совершенствование человеческого рода заключается целиком в справедливости и философии (стр. 116).

Факты, как я уже говорил, — это лишь условные знаки, являющие телесному оку представления разума (стр. 118).

Предназначение человека на земле — всецело духовное и нравствен­ное (стр. 116).

Совершенно очевидно.., что богатство, равно как и стоимость, означают не столько некую реальность, сколько отношение, а именно отношение между производством и потреблением, предложением и спро­сом, трудом и капиталом, продуктом и заработной платой, потребностью и деятельностью и т. д.; родовым, типичным выражением этого отношения служит средний рабочий день работника, рассматриваемый с точки зрения двух его сторон: затраты и продукта. Рабочий день — в этих двух словах заключен итог общественного богатства... Из такого определения рабочего дня вытекает, что все общественное производство — выражение коллективного труда — ни в коем случае не может сколько-нибудь ощу­тимо превысить коллективную потребность в том, что мы называем хлебом

Кто все это оплачивает и как это становится возможным, об этом: ни слова. Достаточно отметить одно желание (стр. 125).

Пауперизм, выразитель нарушения экономического закона, поглощает также и богача. — В силу ненасытной жадности к деньгам и наслаждениям «пауперизм полностью им (богачом) завладевает, толкает его па рискован­ные предприятия, на азартные спекуляции, па игру и мошенничества, а в конечном счете мстит ему позорнейшим разорением за неумеренность, аа попрание справедливости п законов природы» (стр. 129).

Без этой всепожирающей жадности богача пе обойтись, не будь ее, нельзя вывести войну из пауперизма.

И тут же вслед, в главе 4, на стр. 133, этот субъект имеет бесстыдство заявлять следующее:

«То, что общественный недуг... оказывает прямое влияние на прави­тельства, не нуждается, по-видимому, в доказательствах после целого ряда таких революций, как революции 1780, 1799, 1814, 1830, 1848, 1851 годов.

I Несомненно, идеи сыграли здесь свою роль; по каково значение идей?

| Что они выражают? — Интересы. Что именно определило созыв Генераль­ных штатов? — Дефицит. Для чего Учредительное собрание установило конституциопнуго монархию, как не для того, чтобы оградить себя от высоких налогов, взимаемых без согласия. Что такое гражданское устрой­ство духовенства? —Экспроприация. Что такое реформа 4 августа? —Отня­тие имущества. Итак, первопричина революции — пауперизм. Со времеп ухода римского народа на Свягцепную гору до письма Наполеона III к его будущему министру Фульду о свободе торговли ⁸⁴ — все изменения — политические, экономические, религиозные... могут быть сведены к еди­ной формуле: защита трудящихся масс от эксплуатации их паразитами и обеспечение минимального дохода» (стр. 134).

Это место приводится им для объяснения,

почему в каждой революции содержится Революция как таковая.

Но эта последняя, самая закопченная форма буржуазного господства, республика, вводится самими буржуа только в высшей степени неохотно: она навязывает себя им. Чем выз­вано это странное противоречие? Тем, что введение республики означает разрыв со всей политической традицией; тем, что в республике каждому политическому учреждению предъявля­ется требование доказать правомерность своего существования; тем, стало быть, что отпадают все традиционные влияния, поддерживающие при монархии существующую власть. Другими словами: если современная республика является самой закон­ченной формой буржуазного господства, то она вместе с тем есть та форма государства, в которой классовая борьба осво­бождается от своих последних оков и в которой подготавливается арена для этой борьбы. Современная республика является как раз не чем иным, как этой ареной. И это вторая сторона прогресса. С одной стороны, буржуазия чувствует, что ей приходит конец, как только у нее ускользает из-под ног почва монархии и с ней вся консервативная мощь, заключавшаяся в суеверном почитании необразованными народными массами, особенно в деревне, традиционной власти государя, все равно, направлено ли это суеверное почитание на королевскую власть божьей милостью, как в Пруссии, или на легендарного крестьян­ского императора Наполеона, как во Франции. С другой сторо­ны, пролетариат чувствует, что панихида по монархии является в то же время сигналом к решающему сражению с буржуазией. В том, что современная республика есть не что иное, как чисто подметенная арена для последней великой классовой битвы в мировой истории, именно в этом заключается ее огромное значение.

Но для того, чтобы эта классовая борьба между буржуазией и пролетариатом нашла свое разрешение, оба эти класса должны получить достаточное развитие в соответствующей стране, по крайней мере, в больших городах. В Испании дело обстоит

К этому в первую очередь относится упразднение армии и введение народного ополчения. Географически Испания так удачно расположена, что на нее может серьезно напасть только один сосед, да и то только на коротком фронте Пиренеев, фронте, который не составляет и одной восьмой части протяженности всех ее границ. К тому же топографические условия страны таковы, что они в такой же степени затрудняют маневренную войну больших армий, в какой облегчают нерегулярную народ­ную войну. Мы видели это во времена Наполеона, который иногда посылал в Испанию до 300 000 человек, и они неизменно терпели неудачи в результате упорного сопротивления народа. С тех пор мы видели это бесчисленное количество раз и видим еще и теперь в бессилии испанской армии по отношению к не­многим бандам карлистов в горах. У такой страны нет никакого предлога для того, чтобы иметь армию. В то же время с 1830 г. армия в Испании была только рычагом всех тех генеральских заговоров, которые каждые несколько лет свергали правитель­ство путем военного мятежа для того, чтобы поставить новых воров на место старых. Распустить испанскую армию — значит освободить Испанию от гражданской войны. Итак, это было бы первым требованием, которое испанские рабочие должны были бы предъявить новому правительству.

Если армия будет устранена, то отпадет и главная причина, почему именно каталонцы требуют федеративной организации государства. Революционная Каталония, так сказать, большое рабочее предместье Испании, удерживалась до сих пор в под­чинении при помощи сильной концентрации войск, как Бона­парт и Тьер удерживали в подчинении Париж и Лион. Поэтому каталонцы требовали разделения Испании на союзные госу­дарства с самостоятельной администрацией. Если падет армия, отпадет и главная причина этого требования. Принципиальной самостоятельности можно будет достигнуть и без реакционного раскола национального единства и без воспроизведения Швей­царии в более широком масштабе.