Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

Я слышу, как Устрица щелкает зажигалкой, оборачиваюсь к нему и

спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.

Но Устрица держит над зажигалкой Моннну книгу "Прикладное искусство

американских индейцев". Держит ее корешком вверх и быстро перелистывает

страницы над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть приоткрывает окно,

выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на ветру, и бросает ее на

дорогу.

Устрица говорит:

-- Многое зло -- от книг. Шелковице надо изобрести свои собственный

путь духовного просвещения.

У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.

Мона вздыхает и шевелится во сне. Глаза у нее закрыты, Устрица гладил

ее по волосам, у него звонит телефон, но он на звонок не отвечает, Мона

зарывается лицом Устрице в колени и говорит:

-- Может быть, в гримуаре есть заклинание, чтобы остановить

перенаселенность.

Элен открывает свой ежедневник и записывает имя под сегодняшней датой.

Она говорит в трубку:

-- Не надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем выставить

дом на продажу уже сегодня.

Мона говорит:

-- Что нам нужно, так это какое-нибудь универсальное заклинание

"всемирной кастрации".

Я интересуюсь: здесь никого не волнует, что после смерти он попадет

прямо в ад?

Устрица достает телефон из своего бисерного мешочка.

Телефон все звонит и звонит.

Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:

-- Я даже не сомневаюсь, что правительство уже ищет пути, как

остановить перенаселенность, -- какую-нибудь вирусную заразу, что-нибудь в

этом роде.

А Устрица говорит:

-- Чтобы спасти мир, Иисус страдал на кресте почти сорок часов. -- Его

телефон так и звонит. -- Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.

Его телефон все звонит и звонит.

Элен говорит в трубку:

-- Правда? У вас в спальне пахнет серой?

-- Вот и думай, кто лучший спаситель, -- говорит Устрица и наконец

отвечает на звонок. Он говорит в трубку: -- "Мымра, Муфта и Макака",

юридические услуги.

Глава двадцать седьмая

Представьте себе, что пожар в Чикаго в 1871 году бушевал где-то

полгода, прежде чем кто-то это заметил. Представьте, что наводнение в

Джонстауне 1998 года или землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились

полгода, или даже год, или вообще два года, прежде чем кто-нибудь обратил

внимание на происходящее.

Строительство из дерева, строительство на линиях разлома земной коры,

строительство на затопляемых равнинах -- у каждой эпохи свои собственные

"природные" катаклизмы.

Представьте себе наводнение темной зелени в центре любого большого

города, офисные и жилые здания погружаются в эту самую зелень, дюйм за

дюймом.

неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.

Hedera helixseattle, так ботаники называют этот новый вид европейского

плюща. Одна неделя -- и зеленые насаждения вокруг Олимпийского стадиона

вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины глазки. Побеги плюща

прикрепились к кирпичной стене и поползли вверх. Никто этого не заметил. В

последнее время в городе шли дожди.

Никто ничего не замечал, пока в один прекрасный день не оказалось, что

двери в подъездах жилого комплекса "Парк-Сеньор" не открываются, потому что

они заросли плющом. В тот же день южная стена театра Фри-мочт -- кирпичи и

бетон толщиной в три фута -- едва не обрушилась на толпу продавцов и

покупателей на уличной распродаже. В тот же день просела подземная часть

автовокзала.

Никто не может сказать, когда именно здесь появился Hedera

helixseattle, но попробуйте догадаться.

В "Сиэтл-тайме" от 5 мая, в разделе "Развлечения и досуг", есть

объявление. Шириной в три колонки.

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СУШИ-БАРА "ОРАКУЛ"

кишечными паразитами, вызывающими зуд и чесотку в ректальной области? Если

так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же

пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд". Дальше, понятное дело,

указан номер.

Мы с Сержантом звоним. Вернее, я звоню, а Сержант сидит рядом.

Мужской голос на том конце линии говорит:

-- "Дюбель, Домбра и Дурында", юридические услуги.

И я говорю:

-- Устрица?

Я говорю:

-- Ты где, пиздюк?

И он вешает трубку.

Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле, в закусочной неподалеку от

здания Управления общественных работ. Официантка говорит нам с Сержантом:

-- Этот плющ уже не убьешь. -- Она наливает нам кофе. Она смотрит в

окно на стену зелени, увитую толстым серым плющом. Она говорит: -- Без него

все рассыплется.

В сетке из ползучих побегов и листьев шатаются кирпичи. По бетону

расходятся трещины. Оконные рамы сдавлены, так что в них разбиваются стекла.

Двери не открываются, потому что они заросли плющом. Птицы летают среди

буйной зелени, клюют семена плюща, а потом гадят -- разносят его повсюду.

Улицы превратились в каньоны зелени, под зеленым ковром уже не видно

асфальта.

"Зеленая угроза", так называют это в газетах. Плющевой эквивалент

пчел-убийц. Плющевой ад.

Тишина, неотвратимая. Крушение цивилизации в замедленной съемке.

Официантка рассказывает, что всякий раз, когда работники городских

служб вырубают плющ, или выжигают его огнем, или поливают ядохимикатами --

даже когда в город выпустили карликовых коз, чтобы они его съели, плющ, --

он разрастается еще больше. Обрушиваются подземные тоннели. Корни плюща

разрывают подземный кабель и водопроводные трубы.

Сержант вновь и вновь набирает номер, указанный в объявлении про

суши-бар, но там никто не отвечает.

Официантка смотрит в окно на побеги плюща, которые уже добрались до

середины улицы. Через неделю она лишится работы.

-- Национальная гвардия обещала помочь, -- говорит она. Она говорит:

-- Я слышала, что в Портленде тоже плющ. Ив Сан-Франциско. -- Она

вздыхает и говорит: -- Мы, определенно, проигрываем эту битву.

Глава двадцать восьмая

Человек открывает дверь, и мы с Элен стоим на крыльце, я стою на шаг

сзади и держу ее косметичку, а Элен тычет в мужчину пальцем с длинным

розовым ногтем и говорит:

-- О господи.

Она сует свой ежедневник под мышку и говорит:

-- Мой муж. -- Она отступает на шаг. -- Мой муж хотел бы представить

вам свидетельства благости Господа нашего Иисуса Христа.

Сегодня Элен во всем желтом, но это не желтый, как лютик, а желтый, как

лютик, отлитый из золота и украшенный нитронами, работы Карла Фаберже.

В руке у мужчины -- бутылка пива. На ногах -- толстые носки, без обуви.

Его махровый халат не застегнут, под халатом -- белая футболка и боксерские

трусы в маленьких гоночных машинках. Он подносит бутылку пива ко рту и

запрокидывает голову. В бутылке булькают пузырьки. У гоночных машинок

овальные шины, наклоненные вперед. Мужик смачно рыгает и говорит:

-- Вы, ребята, серьезно?

У него черные волосы. Они свисают на морщинистый лоб а-ля Франкенштейн.

Под глазами у него мешки, а сами глаза печальные, как у грустного пса.

Я протягиваю ему руку. Мистер Сьерра? -- говорю я. Мы пришли, чтобы

разделить с вами божью любовь. Мужик с машинками на трусах хмурится и

говорит:

меня и говорит: -- Вас Бонни прислала со мной поговорить?

Элен заглядывает в гостиную, слегка наклонившись вбок. Открывает

сумочку, достает пару белых перчаток и надевает их. Застегивает крошечные

пуговки на перчатках и говорит:

-- Нам можно войти?

Предполагалось, что все будет проще.

План В. Если дома мужчина, действуем по плану В.

Мужик с машинками на трусах снова подносит бутылку ко рту и всасывает в

себя пиво, втянув небритые щеки. Остатки пива выбулькиваются в рот. Он

отступает в сторону:

-- Ну ладно, входите. Садитесь. -- Он смотрит на пустую бутылку и

говорит: -- Пива хотите?

Мы заходим, а он идет на кухню. Слышно, как он открывает бутылки.

В гостиной стоит только кресло-кровать, другой мебели нет. На картонном

ящике из-под молока -- маленький переносной телевизор. За раздвижными

стеклянными дверями -- маленький внутренний дворик. В дальнем конце дворика

-- большие вазы с цветами, заполненные до краев дождевой водой. Цветы давно

сгнили. Гнилые бурые розы на черных стебельках, махрящихся серым мхом.

Вокруг одного из букетов обвязана широкая черная лента.

На потертом ковре в гостиной -- продавленный след от отсутствующего

дивана. Продавленный след от комода, маленькие углубления от ножек стульев и

столов. Большой плоский квадрат, выдавленный на ковре. Выглядит очень

знакомо.

-- Садитесь. -- Он отпивает пива и говорит: -- Садитесь, и поговорим о

Боге. Какой он на самом деле.

Плоский квадрат на ковре остался от детского манежика.

Я спрашиваю: можно моя жена сходит у вас в туалет?

Он наклоняет голову набок и смотрит на Элен. Чешет свободной рукой

затылок и говорит:

-- Конечно. В конце коридора. -- Он указывает рукой, в которой держит

бутылку.

Элен смотрит на пиво, пролившееся на ковер, и говорит:

-- Спасибо. -- Достает из подмышки свой ежедневник, передает его мне и

говорит: -- Если тебе вдруг понадобится, вот Библия.

Ее ежедневник с именами жертв и адресами домов с привидениями.

Потрясающе.

Он еще теплый после ее подмышки.

Она уходит по коридору. В ванной включается вентилятор. Где-то хлопает

дверь.

-- Садись, -- говорит мне мужик с машинками на трусах.

Он стоит так близко ко мне, что я боюсь открывать ежедневник -- боюсь,

он увидит, что это никакая не Библия. От него пахнет пивом и потом.

Маленькие гоночные машинки -- как раз на уровне моих глаз. Овальные шины

наклонены вперед, и поэтому кажется, что они едут быстро. Мужик отпивает

пива и говорит:

-- Расскажи мне о Боге все.

От кресла-кровати пахнет так же, как от мужика. Золотистый плюш,

коричневый от грязи на подлокотниках. Он теплый. И я говорю, что Бог честный

и бескомпромиссный, он не принимает ничего, кроме стойкой и непреклонной

добродетели. Он -- бастион честности и прямоты, прожектор, который

высвечивал все зло мира. Бог навсегда остается в наших сердцах и душах,

потому что собственный его дух несгибаем и не...

-- Вздор, -- говорит мужик. Он отворачивается, подходит к стеклянным

дверям и смотрит во внутренний дворик. Его лицо отражается в стекле --

только глаза, щеки, покрытые темной щетиной, тонут в тени.

Я говорю голосом радиопроповедника, что Бог -- это высокий моральный

критерий, по которому миллионы людей должны измерять свою жизнь. Он --

пламенеющий меч, посланный к нам, дабы изгнать нечестивцев из храма...

-- Вздор! -- кричит мужик своему отражению в стекле. Пиво течет из его

отраженного рта.

В дверях гостиной появляется Элен. Держит руку во рту и жует согнутый

палец. Смотрит на меня и пожимает плечами. Потом опять исчезает в сумраке

коридора.

Я говорю, что Бог -- это неодолимая сила и великое нравственное

побуждение. Бог -- совесть нашего мира, мира греха и злобных намерений, мира

скрытых...

-- Вздор, -- говорит мужик тихо, почти что шепотом. Пар от его дыхания

стер его отражение. Он оборачивается ко мне, указывает на меня рукой, в

которой держит бутылку, и говорит: -- Прочитай мне, где в твоей Библии

говорится, как сделать так, чтобы все стало по-прежнему.

Я слегка приоткрываю ежедневник Элен, переплетенный в красную кожу, и

заглядываю внутрь.

-- Подскажи, как доказать полиции, что я никого не убивал, -- говорит

он.

В ежедневнике -- имя, Ренни О'Тул, и дата, 2 июня. Я не знаю, кто это

августа Элен продала дом на Гарднер-Хилл-роуд, В тот же день она убила

царя-тирана республики Тонгле.

-- Прочитай! -- кричит мужик с машинками на трусах. Пиво у него в руке

проливается пеной ему на пальцы и капает на ковер. Он говорит: -- Прочитай,

где говорится, что в одну ночь ты теряешь все, что у тебя было хорошего в

жизни, и тебя же потом обвиняют.

Я смотрю в ежедневник на имена мертвых людей.

-- Прочитай, -- говорит он и отпивает еще пива. -- Прочитай, где

говорится, что жена может обвинить мужа в убийстве их ребенка, и все ей

поверят.

В самом начале ежедневника написанное стерлось, так что почти

невозможно прочесть. Мелкий, убористый почерк. Страницы как будто засижены

мухами. А еще раньше кто-то вырвал страницы.

-- Я просил Бога, -- говорит мужик. Он потрясает бутылкой пива и

говорит: -- Я просил Бога, чтобы он дал мне семью. Я ходил в церковь.

Я говорю, может быть, в самом начале Бог не набрасывался на каждого,

кто молился, с проповедями и обличениями. Я говорю, может быть, это все

из-за того, что на протяжении многих лет к Нему обращались по поводу тех же

самых проблем -- нежелательная беременность, разводы, семейные неурядицы.

Может быть, это все из-за того, что Его аудитория выросла и больше людей

стали к Нему обращаться с просьбами. Может быть, это все из-за того, что Его

популярность так выросла. Может быть, власть развращает, но Он не всегда был

таким мерзавцем.

Мужик с машинками на трусах говорит:

-- Слушай. -- Он говорит: -- Через два дня был у меня суд. Там будут

решать, виновен ли я в убийстве собственного ребенка. -- Он говорит: --

Скажи мне, как Бог собирается меня спасать.

У него изо рта пахнет пивом. Он говорит:

-- Ну, давай, скажи мне.

Мона наверняка заставила бы меня сказать правду. Чтобы спасти этого

парня. Чтобы спасти себя и Элен. Чтобы воссоединить нас со всем

человечеством. Может быть, этот мужик и его жена тоже воссоединятся, но

тогда стихотворение проникнет в мир. Умрут миллионы. А все остальные будут

жить в мире молчания и слушать лишь то, что им кажется безопасным. Будут

затыкать уши и жечь книги, фильмы и аудиозаписи.

Вода сливается в унитазе. В ванной выключается вентилятор. Открывается

дверь.

Элен появляется в дверях.

У меня жутко болит нога, и я спрашиваю, не думал ли он завести себе

какое-нибудь хобби.

Что-нибудь, чем можно занять себя в тюрьме, если дойдет до тюрьмы.

Конструктивное разрушение. Элен бы одобрила эту жертву. Приговорить

одного невиновного, чтобы не умерли миллионы.

Вспомним подопытных животных -- каждое умирает, чтобы спасти дюжину

раковых больных.

Мужик с машинками на трусах говорит:

-- По-моему, вам лучше уйти.

По дороге к машине я отдаю Элен ее ежедневник и говорю: вот твоя

Библия. У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю.

Ее белые перчатки почернели от пыли. Она говорит, что вырвала из книжки

страницу с баюльной песней, разорвала ее на мелкие кусочки и выбросила в

окно детской. Сейчас дождь. Бумага сгниет.

Я говорю, что этого не достаточно. Может, ее найдет какой-нибудь

ребенок. Сам факт, что листок порван в клочки, может заставить кого-то

собрать их вместе. Например, детектива, который расследует смерть ребенка.

А Элен говорит:

-- В ванной у них кошмар.

Мы объезжаем квартал и паркуемся. Мона что-то пишет у себя в книге.

Устрица разговаривает по мобильному. Я выхожу из машины и возвращаюсь к

дому. Трава мокрая от дождя, у меня сразу промокли туфли. Элен объяснила

мне, где детская. Окно по-прежнему открыто, занавески висят чуть неровно.

Розовые занавески.

Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.

Мне слышно, как за занавесками, в пустой комнате, открывается дверь.

Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука

ложится на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху

-- там, где мне не видно -- мужчина плачет.

Дождь льет сильнее.

Мужчина стоит у распахнутого окна, опершись руками о подоконник. Он

плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.

Я не могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая ладонью

рот и нос, я потихоньку двигаюсь вбок. На пару дюймов за раз. Прижимаясь

спиной к стене. Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает,

когда тебя пробирает озноб -- дыша сквозь прижатые ко рту пальцы, я тоже

плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я закусываю

ладонь, сопли текут мне в руку.

Мужчина шмыгает носом. Дождь льет сильнее, мои ботинки совсем промокли.

Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы -- власть над жизнью и

смертью. И я ничего не могу сделать. Пока еще -- не могу.

Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки которые совершили. Может

быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили.

У меня в туфлях хлюпает ледяная вода, нога вдруг перестает болеть. Я

опускаю руку, скользкую от соплей и слез, и выключаю пейджер.

Когда мы найдем гримуар и если там будет какое-нибудь заклинание, как

воскрешать мертвых, может быть мы его не сожжем. Не сразу.

Глава двадцать девятая

В полицейском протоколе не сказано, какой теплой была моя жена Джина в

то утро. Какой она была теплой и мягкой под одеялом. Как я прижался к ней,

едва проснувшись, а она перевернулась на спину и ее волосы рассыпались по

подушке. Ее голова лежала не прямо, а чуть склонившись к плечу. От ее

утренней кожи пахло теплом -- так пахнет солнечный зайчик, который скачет по

белой скатерти на столе в уютном ресторане на пляже в твой медовый месяц.

Солнце светило сквозь синие занавески, и от этого ее кожа казалась

голубоватой. И ее губы -- тоже. Тень от ресниц лежала на щеках. На губах

застыла почти незаметная улыбка.

Все еще в полусне, я повернул ее голову лицом к себе и поцеловал ее в

губы.

Ее шея, ее плечо были такими расслабленными и мягкими.

Она как будто слегка раздвинула ноги, я потрогал рукой -- внутри у нее

было влажно и незажато.

Забравшись под одеяло, с закрытыми глазами, я провел языком там, где

только что были мои пальцы. Влажными пальцами я раздвинул края ее гладкой

розовой плоти и засунул язык еще глубже. Я помню, как я дышал -- приливы

вдохов, отливы выдохов. И как я прижимался губами к ней -- на пике каждого

вдоха.

заплакала.

Я принялся целовать Джине живот. Потом -- груди. Я положил один влажный

палец ей в рот, другой рукой я ласкал ей соски. Тот, который я не ласкал

рукой, я обнимал губами и легонько полизывал языком.

Голова Джины перекатилась набок, и я поцеловал ее за ухом. Потом

раздвинул ногой ее ноги и вошел в нее.

Едва заметная улыбка у нее на губах, то, как ее губы раскрылись в

последний момент, а голова еще глубже вжалась в подушку... она была такой

мягкой и тихой. Это было так хорошо -- в последний раз так хорошо было еще

до рождения Катрин.

Я встал с кровати и пошел и душ. Потом тихонько оделся, стараясь не

разбудить жену, и вышел из спальни, плотно прикрыв за собою дверь. В детской

я поцеловал Катрин в висок. Потрогал подгузник -- не надо ли поменять.

Солнце светило сквозь желтые занавески. Ее игрушки и книжки. Она была такой

славной, такой хорошей.

В то утро я себя чувствовал Самым счастливым человеком на свете.

Самым счастливым на свете.

И вот, здесь и сейчас. Элен спит на переднем пассажирском сиденье, а я

пересел за руль. Сегодня ночью мы проезжаем Огайо, или Айову, или Айдахо.

Мона спит на заднем сиденье. Розовые волосы Элен рассыпались у меня по

плечу. Мона спит в неудобной скрюченной позе в зеркале заднего Вида, спит в

окружении своих книг и цветных фломастеров. Устрица тоже спит. Вот -- моя

жизнь сейчас. В горе и радости. В богатстве и бедности.

Это был мой последний счастливый день. Правду я узнал только вечером,

когда вернулся домой с работы.

Джина лежала все в той же позе.

В полицейском протоколе это назвали бы сексуальным контактом с трупом.

Вспоминается Нэш.

Катрин лежала все так же тихо. Нижняя часть ее головы стала

темно-красной.

Livor mortis. Окисленный гемоглобин.

Только когда я вернулся домой с работы, я понял, что сделал.

Здесь и сейчас. В запахе кожи в салоне машины Элен. Солнце

только-только поднялось над горизонтом. Сейчас -- тот же самый момент во

времени, какой был тогда. Мы поставили машину под деревом, на зеленой улице,

в квартале маленьких частных домов. Дерево цветет, и всю ночь на машину

падали розовые липестки и прилипали к росе. Машина Элен -- розовая, словно

выставочный экземпляр, вся в цветах, я смотрю сквозь маленькое пространство

на лобовом стекле, еще не засыпанное цветами.

Бледный утренний свет, проникающий сквозь лепестки -- розовый.

Розовый свет на Элен, Моне и Устрице, спящих.

Чуть впереди по улице -- пожилая пара возится с цветами на клумбах у

дома. Старик наполняет водой канистру. Старушка стоит на коленях, выпалывает

сорняки.

Я включаю свой пейджер, и он сразу же начинает бибикать.

Элен дергается во сне и просыпается.

На пейджере высвечивается телефон. Этого номера я не знаю.

Элен выпрямляется на сиденье, сонно моргает и смотрит на меня. Потом

смотрит на крошечные часики у себя на руке. На одной щеке у нее --

продавленный красный след от изумрудной сережки-висюльки. Она смотрит на

слой розовых лепестков на лобовом стекле. Запускает в волосы руки с розовыми

ногтями и взбивает прическу Она говорит:

-- Мы сейчас где?

Есть люди, которые все еще верят, что знание -- сила.

Я говорю, что понятия не имею.

Глава тридцатая

Мона стоит у меня над душой. Тычет мне в лицо ярким рекламным

проспектом и говорит:

-- Давайте сходим туда. Ну пожалуйста. Всего на пару часов. Ну

пожалуйста.

На фотографиях в брошюрке -- люди на американских горках, они кричат и

машут руками. Люди на электрических автомобильчиках на площадке, выложенной

по периметру старыми автопокрышками. Люди с сахарной ватой и люди на

лошадках на карусели. Люди на "чертовом колесе". Надпись большими буквами по

верху страницы: "Страна смеха, отдых для всей семьи".

Вместо букв "А" и "О" -- четыре смеющиеся клоунские рожицы. Мама, папа,

сын и дочка.

Нам предстоит обезвредить еще восемьдесят четыре книжки. Это еще

несколько дюжин библиотек по всей стране. Нам надо еще разыскать гримуар.