Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

нам ни единого доброго слова. Радиосканер выдает один чрезвычайный код за

другим.

-- Как назвать демона другим словом?

И Мона отвечает:

-- Элен Гувер Бойль.

Элен смотрит на меня и говорит:

-- Видел сегодняшнюю газету? -- Она отодвигает в сторону какие-то

книги, и под ними лежит газета. На последней странице первой части --

полностраничное объявление. Заголовок такой:

ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?
Большую часть страницы занимает фотография, моя старая свадебная

фотография двадцатилетней давности, где мы сняты с Джиной. Как я понимаю,

снимок взяли из нашего свадебного извещения в каком-то древнем субботнем

выпуске. Наша публичная клятва в любви и верности друг другу. Наши обеты и

обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.

Под снимком текст: "Этого человека разыскивает полиция в связи с

необходимостью прояснить некоторые моменты, связанные с недавними

загадочными смертями. Ему сорок лет, рост пять футов и десять дюймов, вес

сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен, но тем не менее

очень опасен".

Человек на снимке -- такой невинный и юный. Это не я. Женщина мертва.

Они оба -- призраки.

Дальше сказано: "Называет себя "Карлом Стрейтором". Часто носит синий

галстук".

И в самом конце: "Если вы знаете местонахождение этого человека,

звоните по номеру 911 и спрашивайте полицию". Я не знаю, кто дал объявление:

Устрица или полиция.

Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:

-- Жена у тебя была очень красивая.

И я говорю: да, была.

Пальцы Элен, ее желтый костюм, резной антикварный стол -- все в пятнах

от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком и уксусом. Элен держит

над книгой флюоресцентную лампу и читает светящиеся письмена, написанные

древней спермой.

-- Тут у меня заклинание полета, -- говорит она. -- А это, наверное,

приворот на любовь. -- Она листает страницы, которые пахнут аммиачной мочой

и капустными газами. -- Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.

Мона в приемной разговаривает по телефону.

Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:

-- Смотри. -- Она закрывает глаза и стоит, прижав кончики пальцев к

вискам.

Я спрашиваю, что должно произойти.

Гримуар, раскрытый на столе, чуть-чуть сдвигается. Приподнимается

сначала один уголок, потом -- второй. Книга сама по себе закрывается,

открывается снова, опять закрывается -- все быстрее и быстрее, и вдруг

приподнимается над столом. Не открывая глаз, Элен беззвучно, одними губами,

шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и зависает там, шелестя

страницами.

Радиосканер трещит и выдает:

-- Подразделение семнадцать. -- Он выдает: -- Направляйтесь на

Виден-авеню, 5680, офис фирмы "Элен Бойль. Продажа недвижимости". Задержите

мужчину для следственного допроса...

Гримуар с грохотом падает на стол. Йод, аммиак, уксус, сок красной

капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.

Элен кричит:

-- Мона!

И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.

Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:

-- Сейчас тебе лучше уйти. -- Она говорит: -- Помнишь, где мы с тобой

встретились в первый раз? -- Понизив голос, она говорит: -- Встречаемся там

же, сегодня в полночь.

У меня дома. Кассета на автоответчике кончилась. Счета так плотно

набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.

На кухонном столе -- торговый центр, недостроенный наполовину. Даже без

коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной стоянки

рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны присутствуют окна и

двери, в окнах вставлены стекла.

Крыша и кондиционеры еще в коробке. Пластиковый пакет с деталями

окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.

Сквозь стены -- вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто

вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел

позабыть, как это важно -- молчание и тишина.

Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который

умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то

чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.

У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня к

спасению.

Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.

По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки

железнодорожной станции в подтеках засохшей крови. Развороченная

стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал.

Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под

ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.

Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и

сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и

испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью, по

радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, черный рэп и

индийские ситары. На полу передо мной -- куски санаториев и киностудий,

зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио играет электронный

транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и армейских бараков -- все в

одной куче.

Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и

застекленные крыши, купола и минареты:

Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в

опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в

американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят

в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.

После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть,

как это важно -- законченность и безупречность.

У меня в компьютере -- наброски к последней статье о смертях в

колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся

читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь.

Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со своим горем. Как

они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных сил открыли в себе

эти люди. Под таким вот углом.

Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, -- что в этом

явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на руках.

Статья не закончена.

Лучший способ потратить жизнь зря -- делать заметки. Лучший способ, как

избежать настоящей жизни, -- наблюдать со стороны. Присматриваться к

деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат поет

и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем.

Человеком из благодарной аудитории.

По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп,

переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По

телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему

утонул "Бисмарк".

Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды и плоские

арки, лестничные пролеты и витражные окна, листовую сталь, деревянные

фронтоны и ионические пилястры.

По радио играют африканские барабаны и французский шансон, все в одну

кучу. На полу передо мной -- китайские пагоды и мексиканские гасиенды,

колониальные дома на Кейп-Код, все вперемешку. В телевизоре гольфист

загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов --

за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания<Короткая, но самая

знаменитая речь президента Линкольна, которую он произнес 19 ноября 1863

года на открытии национального кладбища в Геттисберге. -- Примеч. пер.>.

Я помню мой самый первый дом: четырехэтажный особняк с мансардой и

двумя лестницами, передней -- для хозяев и черной -- для прислуги. Там были

стеклянные люстры с крошечными лампочками, присоединенными в батарейке. Там

был паркетный пол в столовой, который я вырезал и клеил полтора месяца. Там

был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который моя жена Джина расписала

облаками и ангелами -- засиживалась допоздна несколько вечеров подряд. Там

был камин с огнем из цветного стекла, подсвеченного мигающей лампочкой. Мы

расставили на столе крошечные тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра

-- расписывала их по краю розами. Это были ночи только для нас двоих, без

радио и телевизора, Катрин спала, они казались такими важными, эти ночи.

Только для нас двоих -- счастливых людей с той самой свадебной фотографии.

Тот дом мы делали для Катрин, ей на день рождения -- на два годика. Он

должен был быть безупречным. Должен был стать доказательством наших

талантов. Шедевром, который нас переживет.

Запах клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом дерьма.

Клей тонкой корочкой засыхает на кончиках пальцев, на пальцы налипли

фигурные окна, балконы и кондиционеры. Рубашка облеплена турникетами,

эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче.

Весь труд, вся любовь, все усилия и время, вся моя жизнь -- вес

впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило.

В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми, я

оставил еду в холодильнике. Оставил одежду в шкафах. В тот вечер, когда я

вернулся домой с работы и понял, что я наделал... это был первый дом,

который я растоптал. Наследство без наследника. Крошечные люстры, стеклянный

огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в подошвах, и вся дорога до

аэропорта была усеяна дверцами, полками, стульями и окошками и полита

кровью. Такой за мной протянулся след.

А дальше мой след обрывался.

Я сижу на полу, и у меня уже не хватает деталей. Все стены, перила и

крыши собраны. А то, что стоит передо мной, представляет собой полную

неразбериху. В ней нет безупречности и завершенности, но это -- то, что я

сделал со своей жизнью. Правильно это, неправильно -- я не знаю.

Генерального плана не существует.

Можно только надеяться, что система все-таки проявится, но она

проявляется далеко не всегда.

Если есть план, ты получаешь лишь то, что способен вообразить. Я же

всегда надеялся на что-то большее.

По радио -- громкие ноты французских рожков, стук телетайпа, диктор

сообщает о смерти очередной манекенщицы. В телевизоре -- ее фотография. На

снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован по подозрению в убийстве.

Вскрытие вновь показало признаки сексуального контакта, произведенного после

смерти.

Я беру телефонную трубку липкой рукой, облепленной ставнями и дверями.

Пальцем, облепленным водопроводными трубами, набираю номер, который я не

могу забыть.

Трубку берет мужчина.

И я говорю: папа. Я говорю: это я, папа.

Я говорю ему, где я живу. Говорю ему имя, которым сейчас называюсь.

Говорю ему, где я работаю. Я говорю, что я все понимаю, как это выглядит...

Джина и Катрин мертвы, но я в этом не виноват. Я ничего не делал. Я просто

сбежал.

газете. Он знает, кто я теперь.

Пару недель назад я проезжал мимо их дома. Я говорю, что я видел его и

маму, как они возились в саду. Я поставил машину чуть дальше по улице, под

цветущим вишневым деревом. Моя машина -- машина Элен -- была вся покрыта

розовыми лепестками. Я говорю, что они замечательно выглядят, они с мамой.

Я говорю, что я тоже по ним скучаю. Что я их тоже люблю. Я говорю, что

со мной все в порядке.

Я говорю, что не знаю, что делать. Но, говорю я, все будет хорошо.

А потом я просто слушаю. Я жду, когда он перестанет плакать, чтобы

сказать, что мне очень жаль.

Глава тридцать седьмая

Особняк Гартоллера в лунном свете. Дом в старинном английском стиле,

восемь спален, четыре камина -- все пустое и белое. Каждый шаг отдается эхом

по полированному паркету. Света нет, в доме темно. Нет ни мебели, ни ковров

-- в доме холодно.

-- Здесь, -- говорит Элен. -- Можно сделать все здесь, где нас никто не

увидит. -- Она щелкает выключателем и зажигает свет.

Потолок поднимается ввысь, так высоко, что он мог бы быть небом. Свет

от висячей люстры размером с хрустальный метеозонд, свет превращает высокие

окна в зеркала. Свет швыряет наши тени на деревянный пол. Это тот самый

бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов.

У меня больше нет работы. Меня ищет полиция. У меня в квартире воняет.

Мою фотографию напечатали в газете. День я провел, прячась в кустах у входа

в ожидании темноты. В ожидании Элен Гувер Бойль, которая скажет мне, что у

нее на уме.

Она держит под мышкой гримуар. Страницы испачканы розовым и малиновым.

Она открывает книгу и показывает мне заклинания, английский перевод записан

черной ручкой под тарабарщиной оригинала.

-- Произнеси его, -- говорит она.

Заклинание?

-- Прочитай его вслух, -- говорит она.

И я спрашиваю: и что будет?

А Элен говорит:

-- Только поосторожнее с люстрой.

Она начинает читать, ровно и монотонно, словно считает -- словно это не

слова, а цифры. Она начинает читать, и ее сумочка, что висит у нее на плече,

медленно поднимается вверх. Все выше и выше. Вот уже ремешок натянулся, вот

уже сумка парит у Элен над головой, как желтый воздушный шар.

Элен продолжает читать, и галстук поднимается у меня перед носом. Он

поднимается, словно синяя змея из корзины, и задевает меня по носу. У Элен

поднимается юбка, она хватает ее за подол и придерживает одной рукой. Она

продолжает читать, и мои шнурки пляшут в воздухе. Висячие серьги Элен,

жемчуга и изумруды, бьют ее по ушам. Жемчужное ожерелье колышется у нее

перед глазами и поднимается над головой, словно жемчужный нимб. Элен смотрит

на меня и продолжает читать. У меня жмет в подмышках -- это поднимается

куртка. Элен вдруг становится выше ростом. Теперь наши глаза -- на одном

уровне. И вот я уже смотрю на нее снизу вверх. Она парит в воздухе,

приподнявшись над полом. С ее ноги падает желтая туфля и шлепается на

паркет. Потом падает и вторая.

Элен продолжает читать, ее голос ровный и монотонный. Она смотрит на

меня сверху вниз и улыбается.

И вдруг я чувствую, что мои ноги оторвались от пола. То есть сначала --

одна нога. Вторая чуть не подворачивается, и я бью ногами, как это бывает в

глубоком бассейне, когда тебе надо нащупать дно, чтобы оттолкнуться и

всплыть. Я выбрасываю руки вперед. Я отталкиваюсь от пола, меня опрокидывает

вперед, и вот я лежу в воздухе лицом вниз и смотрю на паркетный пол с высоты

в шесть футов, с высоты в восемь футов. Мы с моей тенью расходимся в разные

стороны. Тень остается внизу, она все меньше и меньше.

Элен говорит:

-- Карл, осторожнее.

Что-то хрупкое и холодное обнимает меня. Острые кусочки чего-то шаткого

и звенящего стекают по шее, путаются в волосах.

-- Это люстра. Карл, -- говорит Элен. -- Осторожнее.

Моя задница утонула в хрустальных бусинах и подвесках, меня обвивает

звенящий, подрагивающий осьминог. Холодные стеклянные ветви и поддельные

свечи. Руки и ноги запутались в нитях хрустальных цепочек. Пыльные

хрустальные грозди. Паутина и мертвые пауки. Горячая лампочка жжется даже

сквозь рукав. Так высоко над полом. Я паникую и хватаюсь за стеклянную

ветвь, и вся сияющая глыба раскачивается и звенит. Часть подвесок срывается

вниз. А внутри всего -- я. И Элен говорит:

-- Прекрати. Ты ее сорвешь.

И вот она уже рядом со мной, по ту сторону искрящейся хрустальной

завесы. Ее губы беззвучно движутся, вылепливая слова. Она раздвигает руками

звенящие бусины, улыбается мне и говорит:

-- Для начала мы тебя выпрямим.

Книга куда-то делась. Элен сдвигает хрусталь в одну сторону и

подплывает ближе.

Я держусь за стеклянную ветвь обеими руками. С каждым биением сердца

миллионы хрустальных кусочков подрагивают и звенят.

-- Представь, что ты под водой, -- говорит она и развязывает шнурки у

меня на ботинке. Снимает с меня ботинок и роняет его на пол. Своими руками в

желтых и красных подтеках она развязывает шнурки на втором ботинке, и первый

ботинок ударяется о пол внизу. -- Давай, -- говорит она и сует руки мне под

мышки. -- Сними куртку.

Она выбрасывает мою куртку из люстры. Потом -- галстук. Сама снимает

пиджак и роняет его на пол. Люстра сверкает вокруг миллионами крошечных

хрустальных радуг. Сотни крошечных лампочек излучают тепло и запах горячей

пыли. Все дрожит и искрится, а мы с Элен -- в самом центре.

Мы купаемся в теплом свете.

Элен выговаривает свои беззвучные слова, и у меня ощущение, что сердце

переполняется теплой водой.

Серьги Элен, все ее украшения сверкают ослепительными переливами.

Слышен только хрустальный звон. Мы уже почти не раскачиваемся, и я отпускаю

стеклянную ветку. Вокруг нас -- миллионы мерцающих крошечных звезд.

Наверное, именно так себя чувствует Бог.

И это тоже -- моя жизнь.

Я говорю, что мне надо где-то укрыться. От полиции. Домой возвращаться

нельзя. Я не знаю, что делать.

Элен протягивает мне руку:

-- На.

Я беру ее руку. И она крепко держит меня. Мы целуемся. И это прекрасно.

-- Пока можешь остаться здесь. -- Она проводит розовым ногтем по

сияющему стеклянному шару, ограненному так, что он отражает свет по всем

направлениям. Она говорит: -- Теперь для нас нет ничего невозможного. -- Она

говорит: -- Ничего.

Мы целуемся, и она елозит мне по ногам ногами, стягивая носки. Мы

целуемся, и я расстегиваю ее блузку. Мои носки, ее блузка, моя рубашка, ее

колготки. Кое-что из вещей падает на пол, кое-что остается висеть на люстре.

Моя раздувшаяся воспаленная нога, засохшая корка на ободранных коленках

Элен -- ничего друг от друга не спрячешь.

Прошло двадцать лет, и вот он я -- делаю то, что даже и не мечтал

сделать снова, -- и я говорю: кажется, я влюбляюсь.

И Элен, такая гладкая и горячая посреди звенящего света, улыбается мне,

запрокидывает голову и говорит:

-- Так и было задумано.

Я люблю ее. Люблю. Элен Гувер Бойль.

Мои брюки и ее юбка падают на пол, где уже разбросана другая одежда, и

наши туфли, и хрустальные подвески. Куда упал и гримуар.

Глава тридцать восьмая

Дверь в офисе "Элен Бойль. Продажа недвижимости" заперта. Я стучу, и

Мона кричит сквозь стекло:

-- Мы закрыты.

А я кричу, что я не клиент.

Мона сидит за компьютером и что-то печатает. После каждых двух-трех

ударов по клавишам она поднимает глаза и смотрит на экран. На экране

большими буквами набрано сверху страницы: "Резюме".

Радиосканер объявляет код девять-двенадцать.

Продолжая печатать, Мона говорит:

-- Даже не знаю, почему я до сих пор не подала на вас заявление об

оскорблении действием.

Я говорю: может быть, потому, что она хорошо к нам относится, ко мне и

Элен.

-- Нет, не поэтому.

Может быть, потому, что ей нужен гримуар.

Мона молчит. Она разворачивается на стуле и приподнимает блузку. Кожа у

нее на ребрах вся в малиновых кровоподтеках. Суровая любовь. Элен кричит из

своего кабинета:

-- Какие синонимы к слову "замученный"?

Ее стол весь заложен раскрытыми книгами. Под столом видно, что на ней

разные туфли, одна -- розовая, вторая -- желтая.

Розовый шелковый диван, резной стол времен Людовика XIV у Моны,

журнальный столик с ножкам" в виде львиных лап -- все припорошено пылью.

Цветы в букетах высохли и побурели, вода в вазах -- черная и вонючая.

Радиосканер объявляет код три-одиннадцать.

Я говорю, что извиняюсь. Это было неправильно -- так ее хватать. Я

задираю штанины и показываю синяки у себя на голенях.

-- Это другое, -- говорит Мона. -- Это была самозащита.

Я топаю ногой па полу и говорю, что нога уже лучше. Воспаление почти

прошло. Я говорю ей спасибо.

И Элен говорит:

-- Мона? Как покороче назвать человека, которого подвергали пыткам? В

одно слово?

Мона говорит:

-- Когда ты будешь уходить, я выйду с тобой. Нам надо поговорить.

Элен у себя в кабинете зарылась в книгу. Это словарь древнееврейского

языка. Рядом лежит учебник латинского. Под ним -- исследование по

арамейскому греческому. Тут же лежит страничка с баюльной песней. Мусорная

корзина рядом со столом доверху заполнена бумажными чашечками из-под кофе.

Я говорю: привет.

Элен поднимает глаза. На ее зеленом пиджаке, на лацкане -- пятно от

кофе. Рядом со словарем древнееврейского -- открытый гримуар. Элен моргает,

раз, второй, третий, и говорит:

-- Мистер Стрейтор.

Я спрашиваю, не хочет ли она сходить куда-нибудь пообедать. Мне еще

предстоит разобраться с Джоном Нэшем. Я надеялся, что она даст мне

какое-нибудь полезное заклинание. Например, чтобы стать невидимым. Или чтобы

подчинить себе волю другого человека. Может быть, мне не придется его

убивать. Я зашел посмотреть, что она переводит.

Элен закрывает гримуар чистым листом бумаги и говорит:

-- Сегодня я занята. -- Она ждет, держа ручку в руке. Свободной рукой

закрывает словарь. Она говорит: -- А разве ты не скрываешься от полиции?

Я говорю: может быть, сходим в кино? И она говорит:

-- Только не в эти выходные.

Я говорю: может быть, я куплю билеты в консерваторию?

Элен машет рукой:

-- Как хочешь.

Я говорю: замечательно. Стало быть, я приглашаю тебя на свидание.

Элен убирает ручку за ухо под взбитыми розовыми волосами. Открывает еще

одну книгу и кладет ее поверх древнееврейского словаря. Держа палец на

словарной статье, она поднимает глаза и говорит:

-- Я не к тому, что ты мне не нравишься. Просто сейчас у меня правда

нет времени.

Из-под листочка, которым прикрыт гримуар, видно имя. В самом низу

страницы, на сегодняшний день. Имя сегодняшней жертвы. Карл Стрейтор.

Элен закрывает гримуар и говорит:

-- Ты понимаешь.

Радиосканер объявляет код семь-два.

Я спрашиваю, может быть, вечером она придет ко мне в особняк

Гартоллера. Стоя в дверях ее кабинета, я говорю, что хочу снова быть с ней.

Что она мне нужна.

А Элен улыбается и говорит:

-- Так и было задумано.

В приемной Мона хватает меня за руку. Берет свою сумочку, вешает на

плечо и кричит:

-- Элен, я -- обедать. -- Мне она говорит: -- Нам надо поговорить, но

не здесь. -- Она отпирает дверь, и мы выходим на улицу.

Мы стоим возле моей машины. Мона качает головой и говорит:

-- Ты хоть понимаешь, что с тобой происходит?

Я влюблен. Так убейте меня.