Чтобы плыть в революцию дальше…

И вдруг все переменилось. Случилось так, что Алексей Максимович Горький в 915-м году задумал создать особое детское издательство при своем издательстве «Парус». Мы решили встретиться, чтобы вместе поехать к Илье Ефимовичу Репину и там у него выбрать рисунки, которые могли бы пригодиться для нас. Вот Алексей Максимович и я на вокзале, мы впервые встречаемся, я до той поры с ним не был знаком. Сначала беседа идет очень туго, потом, когда поезд тронулся, Алексей Максимович положил свой подбородок на два кулака на столике возле окна и сказал: «Поговорим о детях». И мы стали рассуждать, какое бы нам создать издательство для детей, какие бы нам выпускать сборники, какие создавать книги. Мы тут же набросали программу издательства. Побывали у Репина (это долго рассказывать, как Илья Ефимович отнесся к нашей затее), и с тех пор я стал создавать сборник под эгидой Горького. Сборник, который вышел впоследствии, мы хотели назвать «Радуга», потом назвали «Елка». Это было в 915-м году. Не забудьте, что следующий год Зыл уже 916-й, когда никакими детскими сборниками никто не интересовался, потому что за 16-м годом шел 17-й великий год.

Мы тогда собирались у Горького: я, художник Александр Бенуа, еще двое-трое — и создавали этот сборник. И тогда Алексей Максимович сказал: «Для таких сборников нужна какая-нибудь большая поэма детская, большая эпическая вещь, которая бы заинтересовала детей». И предложил написать эту вещь мне.

Так как я никогда не писал детских стихов и мои мысли были совершенно в другом направлении, я сразу же понял, что напрасно от меня ожидать подобных поэм. Но случилось так, что я поехал в Гельсингфорс за своим маленьким сыном, который там заболел и у которого повысилась температура. Я вез его обратно в вагоне и для того, чтобы он не плакал и не хныкал, стал ему под стук колес рассказывать какую-то сказку, которую я уже давно хотел написать, но никогда у меня ничего не выходило.
Жил да был

Крокодил.

Он по улицам ходил,

Папиросы курил.

По-турецки говорил —

Крокодил, Крокодил Крокодилович!

Так все и шло до 22-го или 23-го года. Детское издательство Алексея Максимовича прекратилось. «Крокодил» печатался уже в другом издательстве. И вдруг я обнаружил, что детские стихи — это и есть то, что меня больше всего интересует.

И теперь уже выходит целая книга моих сказок, «Чудо-дерево», выходит уже не первым изданием,— я недавно отправил для нового издания свои сказки, среди которых, конечно, и «Муха-Цокотуха».

Я очень люблю вспоминать, как эта вещь писалась. У меня бывали такие внезапные приливы счастья, совершенно ни на чем не основанные. Именно тогда, когда моя жизнь складывалась не очень-то весело, вдруг наперекор всему находили на меня приливы какого-то особенного нервного возбуждения. Такое настроение было у меня 29 августа 1923 года, когда я, придя в нашу пустую квартиру (вся семья моя была на даче), вдруг почувствовал, что на меня нахлынуло что называется вдохновение.

Позолоченное брюхо!

Муха денежку нашла.

Вот я и стал профессиональным детским писателем.

стихи
С кабардинского
Алим Кешоков
Сенокос
Зарей медового настоя

Горы подсвечены бока.

Не в силах буйства травостоя

Взор оценить издалека.

По пояс в отсветах зари,

Привычно журавлиным строем

Ведут работу косари.

К седой привязаны скале.

В траве расщелины таятся

И камни, как в зеленой мгле.

Стихам ступенчатым под стать,

Ложатся поперек страницы

В нерукотворную тетрадь.

Как в нашей жизни вдруг, найдет.

Мелькнет непримиримый пламень,

К земле приблизив небосвод.

Жестокой земной тесноты

Срослись молчаливо вершины

На грани небесном черты.

Ущельем под отзвуки грома

Мчат волны с разбитым челом,

А нам и в духане и дома

Не тесно за тесным столом.

Мир правит, где люди едины,

Раздор — где меж них нелады.

Для дружбы просторны теснины,

Равнины тесны для вражды.

Я не пораню дерева, что стать

Должно однажды досками для гроба,

В котором мне навытяжку лежать.

Умрет оно в тот день, как я умру.

И льну к нему колючею щекою

И нежно глажу грубую кору.

И вешний гром, что рокотать горазд,

Когда-нибудь оно за гробовое

Печальное молчание отдаст.

Холодная могильная плита,

Но не умолкнет мой язык гортанный,

Покуда существует высота.

Что мной вознесена под облака.

Лететь, подобно белой кобылице,

В день черный потерявшей седока.

То в гору вновь, то под откос,

Идут дороги полевые

С непраздным оттиском колес.

Здесь, где курлычут журавли,

Всегда походят на лампасы

Их две согласных колеи.

Не за черту материка,

А к полевым приводят станам

И на янтарные тока.

Как письмена самой судьбы.

Как доброе мычанье бычье

И скрип натруженной арбы.

Летит с колючего куста,

И словно повести страница

Дороги каждая верста.

Чей отчий слог мне мил и люб.

Сверкает в нем, подобно свету,

Овес, упавший с конских губ.

Извечной полевой стези.

Арбуз разбитый у дороги

Напомнит, что бахча вблизи.

И встали, словно на постой,

Не потому ли, что в июле

Поодаль сочен травостой…

Дорога прежнего сильней,

То знай, по ней прошлись копыта

Горячих свадебных коней.

Душою радуюсь тому.

Что их дорога полевая

Приводит к дому моему.

Что, как вершины, седоглавы:

Не из гранита постамент

Для истинной подходит славы.

Достойны быть ей пьедесталом,

А милость к павшим и добро,

Что выстоят и под обвалом.

И тропой вдоль чинар голубых

Увели кобылиц на продажу.

Разлучив с жеребятами их.

Росы вспыхнули в сотни карат,

Из конюшни молоденький конюх

В поле выпустил всех жеребят.

Где под крики проснувшихся птиц

В эшелон загонять спозаранку

Начинали табун кобылиц.

Был вагон еще каждый открыт.

Но уже приходил в содроганье

От печального стука копыт.

Загудеть позабыв впопыхах.

И насквозь в это утро кобыльим

Молоком полустанок пропах.

Под крышею, над самой дверью.

Спасибо, ласточка, за то,

Что твоему не чужд доверью.

Светелки куполообразной.

То с веточкою возвратясь.

То с капелькой росы алмазной.

И дружбой светится взаимной,

Живи и выводи птенцов

Под крышею гостеприимной.

И в вышине, что неоглядна,

С тобою крышу мне одну

Иметь над головой отрадно.

Подобно древнему поверью.

Спасибо, ласточка, за то.

Что твоему не чужд доверью.

Перевел Яков КОЗЛОВСКИЙ.
Римма Казакова
Крымский МОСТ
Город мой вечерний,

город мой, Москва,

весь ты — как кочевье

с Крымского моста.

вдаль твое лицо.

Крутится без отдыха

в парке колесо.

по тебе толпой.

Крутится планета

прямо под тобой.

звездным серебром,

мост летящий Крымский,

мой ракетодром.

грустно теребя.

Я уже привыкла

покидать тебя.

и не устаю.

Лишь порой посетую

на судьбу свою.

на ином огне,

как замужней дочери, ,

ты ответишь мне:

счастья и любви,

сама выбирала,

a теперь — живи…»

Снова у виска

будет биться слово

лучшее: «Москва».

где-нибудь в тайге

снова станет больно

от любви к тебе.

снова неспроста —

сцепленные руки

Крымского моста.

нечетко изображены

бойцы — еще почти что дети,

герои мировой войны.

в обнимку, пятеро у рва.

И было небо голубое,

была зеленая трава.

о них ни песен нет, ни книг.

Здесь чей-то сын, и чей-то милый,

и чей-то первый ученик.

жить начинавшие едва.

И было небо голубое,

была зеленая трава.

мы никогда бы не смогли:

по всей России обелиски,

как души, рвутся из земли!

жить начинавшие едва, —

чтоб было небо голубое,

была зеленая трава.

А может, так и проще…

Когда стихи уже — как хлеб,

они вкусней на ощупь.

а не туманный символ…

Гомер был слеп, и был он весь —

в словах произносимых.

В них нет игры и фальши.

В них то, что — там, давным-давно,

и то, что будет дальше.

но, не тупясь, не старясь,

стихи ломались, как мечи,

и все-таки остались.

шагнув из утра в утро,

позелененные слегка,

как бронзовая утварь.

что в мир несем собою:

Гомер был слеп, но он умел

любить слепой любовью.

чутьем неистребимым,

не черным был, не белым был,

а просто был любимым.

и ветер смерти веял…

Но утверждал слепой Гомер

тот мир, в который верил.

любви, добра и веры,

мы все по-своему слепцы,

хотя и не гомеры…

как земля зимой.

Я тобой переболею,

ненаглядный мой.

переворошу,

по тебе перетолкую,

что в себе ношу.

время торопя.

И совсем твоею стану —

только без тебя.

суд мой и судьба,

я тобой перестрадаю,

чтоб найти себя.

ад вкусив в раю.

Я тобой переиграю

молодость свою.

долгий путь домой.

Вспоминай меня без грусти,

ненаглядный мой.

В. ЛУГОВСКОЙ.

— Ну, как там она сегодня?

Так подчиненные выясняют заглазно настроение своевольной, капризной начальницы, с которой, хочешь не хочешь, приходится считаться. Зимой эта самодурка пытала Туркмению тридцатиградусными морозами и долгими, три месяца не таявшими снегами. Весной замучила холодными дождевыми душами. А тринадцатого апреля ошарашила ашхабадцев еще одним сюрпризом.

Часам к семи вечера моросивший весь день дождь превратился в поток. С той же силой дождь продолжал лить и в полночь, и в два ночи, и в четыре утра. Потоки с гор, поддержанные тающими снегами, переполнили чашу старого гравийного карьера, который обычно служил надежным паводковым водохранилищем, и хлынули по улицам в город.

Машины шли по городу, волоча за собой рыжие горбы волн. Женщина в высоких сапогах переносила на спине через улицу мужчину с портфелем. В нескольких шагах от нас рухнул на пластиковую крышу киоска подмытый платан.

На проспекте Ленина глубина потока доходила до метра. Канализационные колодцы бурлили, как гейзеры, грозя вот-вот выбросить фонтан. На глазах разрушались подмытые глинобитные дома и заборы…

В приемной управляющего «Каракумстроя» что-то срочное выстукивал телетайп, секретарша хмуро куталась в платок и испуганно бегала глазами по строчкам.

— Гельдыев на трассе, — сказала она об управляющем, — у Назарова, кажется, дамбу прорвало.

У начальника СМУ Владимира Назарова, который тянет Каракумский канал имени Ленина дальше, за Ашхабад, я был неделю назад. Тогда большой, спокойный, в щегольской нейлоновой куртке Назаров показался мне человеком, которого не могут выбить из седла никакие неожиданности. Интересно, как он сейчас?

Звоним Назарову — связи нет, звоним старым своим знакомым — телефон дразнит короткими гудками, будто кто-то язык в трубку показывает. Вода беснуется на улицах Ашхабада, вода валит телефонные столбы…

Неожиданно нам везет. Откликнулся прораб Эмиль Аширов, который работает в новом, соседнем с назаровским, строительно-монтажном управлении.

— Я приехал полчаса назад, — кричит в трубку Эмиль, — у меня здесь дом затопило, жену спасал, да еще в этой суматохе как-то ногу вывихнул. Нет, у доктора не был, сам вправил. Сейчас еду обратно. Ладно, к Назарову заберу. Ждите, заеду.

На 834-м километре канала видим столпившиеся машины, людей, слышим рев бульдозеров. Под перекинутым через канал новым бетонным мостом кипит вода. День назад здесь было сухое русло, сейчас глубина не меньше шести метров.

Перемычка перед мостом прорвана, но другая, ниже, перед котлованом строящегося Копетдагского водохранилища, держится, и сразу за мостом вода из канала хлещет на поля сквозь прорванную дамбу. Грунт, похожий на халву, отслаивается ломтями и с шорохом, с плеском рушится в проран. А там дальше сорвавшаяся с узды вода выломала кусок асфальтированной дороги, разворотила еще один обводной канал, по которому получал воду колхоз имени Горького, и широким фронтом кинулась на центральную усадьбу.

На другом берегу прорана стоит человек в распахнутой на груди красной ковбойке. С гор дует знобящий, сырой ветер, даже в пальто холодно, но человеку в ковбойке вроде все нипочем. Это Назаров. Он что-то объясняет бульдозеристу, тот, видно, не понимает, тогда Назаров сам садится за рычаги и показывает: вот как надо, понял?

Трудно работать бульдозерам. Они вязнут в гороховом киселе дамбы, a им надо на обоих берегах подготовить два кургана земли и потом разом оттолкнуть их, заткнуть земляной пробкой глотку прорыва: малые порции грунта выплевываются моментально.

— Зря приехали, — кричит нам Назаров, — ничего интересного!

И тут же Аширову:

— Гони к себе, пришли еще пару бульдозеров…

В общем-то, суеты, паники здесь нет. Приехали какие-то большие начальники и сразу уехали. Я вспомнил, как говорил мне заместитель управляющего «Каракумстросм» Амаяк Масесович Аванесов:

— Если много начальников на месте аварии, это уже авария вдвойне. Людям, особенно таким, как Назаров, надо доверять…

А прораба уже обступили люди из колхоза имени Горького.

— Это что же, канал будет — так всегда будет? — допрашивает старик в мохнатой шапке-тельпеке и плаще-болонье.

— Не боись, папаша, — светит улыбкой прораб, — это же мы селевые проходы не успели за зиму построить. Зима, сам знаешь, какая была. А когда все построим, капля воды даром не прольется.

Возле усадьбы колхоза имени Горького на дамбе работает один скрепер. Скреперист Батыр Бабаев, усатый, со складкой меж бровями, картинен в своем танковом шлеме и тельняшке, виднеющейся из-под распахнутой куртки.

— С Каспия, что ли?

— Зачем? Из Геок-тепе. Правда, на Тихом океане служил, четыре года воду пахал, теперь пашу землю, чтобы вода была.
И вот уже в гостинице, прокручивая в уме всю ленту прошедшего дня, я никак не мог отделаться от впечатления, что все это было то ли видено мною в кино, то ли я читал об этом. Читал, определенно читал… Помню, что о Туркмении, помню, что о песках и воде. Да, конечно же, Павленко, «Пустыня». Утром я открыл старую книжку, и первая строчка звучала так, как будто она написана была о вчерашнем дне: «Аму-Дарья прорвала ночью свой левый берег у кишлака Моор и ринулась, ломая тугайные заросли, в пустыню…»

Тридцатый год. Знаменитая первая писательская бригада в Туркмении. Тихонов, Луговской, Павленко, Леонов, Всеволод Иванов.

Помню еще по школе тихоновских коней, на которых скачут тем
…странным аллюром,

Той юргой, что мила скакунам.

Вкось по дюнам, по глинам, по бурым

Саксаулам, солончакам.

И вот сейчас я перелистывал эти произведения с двойственным чувством. За прошедшие годы мы все успели узнать, что процессы, о которых писали члены туркменской бригады, были гораздо сложнее, чем тогда казалось им, чем в годы учения казалось нам. Да и успел я привыкнуть к прозе менее патетичной, более спокойной и углубленной. Короче, я чуть свысока перелистывал эти книги.

Однако в то же время я вынужден был себе признаться, что облик Туркмении тридцатого года складывался из «бригадных» стихов и прозы ярко, живо, размашисто. И они рассказали нам, как остро, жгуче, с каким фанатизмом исповедовали люди той Туркмении веру в большую воду, которая должна прийти в пески.

Герой леоновской «Саранчи» Шмель говорил Маронову:

« — Орта-Азия, Петр, это очень много!.. Взгляни на эту величественную громаду и сообрази, на какую мелочь разменяла бы ее прежняя история, кабы не мы… Но пробуждение это требует умного хирургического вмешательства. И пусть это будет Транскаракумский канал. И пусть здесь будут ловить рыбу, в этих песках. И пусть здесь родится необыкновенная прохлада…

— Засадят вас, чудаков, за ваши необузданные и к тому же бесплановые мечтания, — смеялся Петр над его упоением.

— Пустяки… Три года за Транскаракумский канал, ибо примут во внимание беспорочность и пролетарское происхожденье».

Лучшие люди тех лет отличались и размахом в делах и страстной преданностью мечте. Они не боялись глядеть в глаза подчас жестокой правде жизни, потому что верили в возможность ее переделки. Многие идеи, родившиеся тогда (и Каракумский канал — одна из них), идеи первой пятилетки на годы определили развитие нашей экономики. Есть среди этих идей и такие, которые еще ждут своего осуществления. Помню, как, изучая вопрос о развитии Саянского промышленного узла, который сейчас встал на повестку дня нашего строительства в Сибири, я не без удивления узнал, что многие основные направления развития этого района уже обсуждались и были определены в том же 1930 году. Потом этот план был отложен. Некоторые экономисты считают и по сегодня, что необоснованно. В общем, наследство тех лет, духовное, идейное наследство • — это не холодный музейный материал, интересующий только историков. Оно скрывает в себе истоки того, чем мы живем сейчас, и то, о чем, может быть, напрасно позабыли.

Нет, я не склонен заниматься идеализацией этого наследства. Есть в нем и такие «ценности», от которых стоит отказаться, да мы и отказываемся, хотя и не всегда решительно. Проблемы перестройки природы, экономики, людей тогда, бывало, представляли себе весьма упрощенно. Казалось, что стремительным темпам переделки подвластно все, нет ничего невозможного, были бы желание и воля. Эта «пылкая поспешность» отразилась и в произведениях первой писательской бригады. Вот как представлял себе, к примеру, Петр Павленко, строительство Транскаракумского канала:

«Нужен тридцативерстный канал, который, выпрямив клубок арыков, привел бы Аму в старые логи Кунья-Дарьи. Выход к каспийским берегам из озера вода найдет либо сама, либо при незначительной помощи инженеров и пройдет благословенной лавиной сквозь всю пустыню, разрушая песчаное оцепенение, меняя ветры и собирая вокруг себя стада и людей.

Котловина Арала станет усыхать, освобождая из-под болот и разливов свои береговые земли. Дельта Аму сможет быть обработана полностью. Оазис Хивы-Ургенча широко отбросит от себя пустыню… В Красноводске будет вода… зашлюзовав Узбой, можно будет из Астрахани и Баку подавать в Ургенчский оазис морские пароходы… и так далее и так далее, и к тому же «от малого до большого — один вздох».

Однако, когда мы снисходительно улыбаемся, читая это чересчур броское изложение мечты сорокалетней давности, не стоит забывать, что канал-то ведь есть, пусть он прошел и другим маршрутом.

Назову общеизвестные цифры. Длина канала уже сейчас около 850 километров. Он забирает ежесекундно из Аму-Дарьи 310 кубометров воды. Канал дает Туркмении в 6 — 7 раз больше влаги, чем все остальные реки (без Аму-Дарьи). На трассе канала построены: Хаузханское водохранилище объемом около 450 миллионов кубометров, Ашхабадское заладное — 48 миллионов, искусственное озеро близ столицы республики — 6 миллионов кубометров.

Впрочем, что цифры! Канал надо видеть.

Мы летели над ним на вертолете часов пять, и много раз за это время менялся -под нами ландшафт, но одно оставалось неизменным — не прерываясь, тянулась внизу зеленоватая лента Каракум-реки. Она удобно лежала в своем рукотворном русле, скот кормился по ее берегам, суда качались на волнах, и рыбаки сидели с удочками в прохладе деревьев.

«Ввиду крайней скудости осадков и немногочисленности рек, вода не играла почти никакой роли в создании теперешнего облика туркестанских степей и пустынь», — писала в свое время энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Да, две стихии веками создавали облик туркменской земли — солнце и ветер. Проведя Каракумский канал, человек подключил к ним третью стихию — воду. Как фактор, создающий характер географической среды Туркмении, вода теперь вполне соизмерима с ветром и солнцем. Как фактор экономический она, пожалуй, сравнивается по значению с солнечной энергией, оттесняя ветер на третье место.

Благодаря воде за последние десять лет вдвое расширились площади под хлопчатником — по валовому сбору хлопка Туркмения вышла на второе место в стране, обогнав Таджикистан. В зоне канала построены десятки новых населенных пунктов, заводы, порты, электростанции. Канал открыл широкие перспективы для нового строительства.