Чтобы плыть в революцию дальше…
жүктеу/скачать 1.19 Mb.
|
|
У Владимира Ильича сразу стало серьезным лицо. Он обвел испытующим взглядом лица окружающих его студентов, потом посмотрел на меня чуть искоса, но, как мне показалось, одобрительно. Спросил: «А вы откуда родом, товарищ?..» «Медведкин — моя фамилия. А зовут, как и папашу, Михаил. А уроженцы мы Вятской губернии, Уржумского уезда, деревни Средние Чижи». «Даже средние?..» — Ленин улыбнулся. «Я ведь к чему речь веду, товарищ Ленин, — снова повернул я разговор к начатой теме. — Вот наставляют нас здесь, как говорится, уму-разуму люди, которым все науки, можно сказать, достались по наследству. И не только науки!.. Чему, к примеру, может научить нашего брата — чистых пролетариев — тот же профессор Сретенский Аполлинарий Сергеевич?.. Ведь он сынок служителя культа и сам каждое воскресенье посещает божий храм. И даже на клиросе поет!» «На клиросе?» — переспросил Ленин. И нахмурился. Всем нам было известно непримиримое отношение Ленина к.религии и поповщине. «Да!» — резко подтвердил я. Словно гвоздем прибил. Наверное, сотни три студентов окружали нас. Теснили друг друга, перешептывались. Но после моего вопроса так тихо стало, будто наш разговор происходил с глазу на глаз. Владимир Ильич чуть склонил голову и приложил, вот так, правую руку к виску. Словно сразу усталость почувствовал человек. А у меня… Трудно в этом признаться, но скажу — у меня в голове тогда такая мыслишка мелькнула, ерническая: Ага, думаю, самому Ленину загвоздку задал! Но виду не подаю. Жду. И все ребята кругом затаились. Наконец Владимир Ильич словно встрепенулся: выпрямился, обеими руками взялся за отвороты пиджака, а на меня взглянул так, что я хотя и не обижен ростом, сразу почувствовал себя коротеньким. И сказал мне Ленин такие слова: «А вы, молодой человек, напрасно Аполлинария Сергеевича Сретенского там, на клиросе… подслушиваете! Вы их на лекциях слушайте — ваших профессоров. И очень внимательно слушайте,., молодой человек!» Помолчал немного, словно обдумывая что-то, и закончил: «Вот так-с…» Более сорока шести лет прошло с той минуты, а… словно и сейчас перед глазами: как он уходит от меня — Ленин! Идет быстро, голову склонив немного набок, и, как мне казалось, сердито размахивает левой рукой… И ведь была у меня тогда мысль: догнать Владимира Ильича, пока он не ушел совсем, задержать еще на минутку, чтобы… Все слушавшие профессора Михаила Михайловича Медведкина с нетерпением ждали окончания рассказа. Но не дождались. — Вот так-с… — негромко, как бы самому себе, сказал профессор, неловко повернулся и, ссутулившись, сошел с трибуны.
Теперь нет паровозов, и поезда отходят без гудков. Теперь в три часа ночи на Малой Бронной только сухой перестук ее каблуков по тротуару. С паровозными гудками кончилась молодость. А три года назад дочь пришла с Юрой, они все растерянно стояли посреди комнаты. Люся, запинаясь, торопливо бормотала: — Вот… Юра Лагунин… Из десятого «Б»… Познакомься, мама… Мы дружим… И до этого к Люсе приходили друзья, и Маргарита Григорьевна радовалась бестолковым, крикливым спорам, не подслушивала наивных секретов, не вмешивалась. Но тут перед ней стоял не просто мальчик. Еще не осознав до конца, что значит он для Люси, Маргарита Григорьевна почувствовала страх. Она испугалась умоляющего голоса дочери. Дочь просила немедленно признать достоинства долговязого юнца и одновременно угрожала: попробуй не признай — все равно он самый лучший! Когда он ушел, она задала дочери нелепый вопрос: — Где ты с ним встретилась? Люся посмотрела на нее с удивлением. — Мы не встретились. Мы обнаружили друг друга. — Глупые шутки! — Я не шучу, мама! Люся обхватила ее за шею и потерлась носом об ухо, легонько чмокнула в щеку. — Ты не волнуйся, не надо! Так произошло почти со всеми нами! Ну, с девчонками девятого класса. Она отпустила мать и засмеялась возбужденно и счастливо: — Странно! Я, честное слово, сама удивляюсь, мамочка! Тихо-мирно учились, встречались на вечерах… И теперь сразу… — Что сразу? — недобро прищурилась Маргарита Григорьевна. — Сразу любовь? С первого взгляда? Я думала, ты умнее! — Я тоже, — охотно согласилась Люся. — Но, пожалуй, не с первого взгляда, не сразу. Еще в прошлом году Юра на меня смотрел, и я краснела. Ругала себя дурой, а краснела… Она и сейчас покраснела, ресницы подозрительно блеснули. Будто усомнившись, стоит ли говорить всю правду, Люся замолчала на секунду и решительно выпалила: — И ждала, чтобы он посмотрел! Злилась, если не смотрел. Ты же у меня умная, мамочка! Ты должна понять!.. С тех пор Люся в ее мыслях отдельно не существует. Люся и Юра. Юра и Люся. Два имени и одна тревога… Маргарита Григорьевна замедлила шаги, достала папиросу и жадно затянулась. Милиционер на углу неодобрительно покосился на одинокую даму, закуривающую среди ночи на улице… Как-то поздно вечером Люся ворвалась в комнату и затараторила: — Ой, мамочка! Юру чуть из комсомола не исключили! Вся школа гудит! Из Люсиного рассказа она узнала, что Юра с детства увлекался футболом. В школе он стал капитаном команды и попал в молодежную сборную района. Ему пророчили блестящее будущее на футбольном поле. И вот перед межрайонными соревнованиями он заявил тренеру: — Больше не играю. С футболом покончено. Тренер схватился за голову, потребовал валидола и комсомольского собрания. На собрании вместо разумного объяснения Юра упрямо твердил одну-единственную фразу: — Надоело! Кто-то крикнул с места: — Трусишь! Юра побледнел, осмотрелся по сторонам, никто не успел опомниться, а он уже прыгнул через открытое окно со второго этажа. Вернулся он, прихрамывая, с разорванной штаниной и криво усмехнулся: — Мне очень нужны ноги. Геолог с поломанными ногами не геолог. Ясно? Полная восхищения Юрой, Люся теребила мать: — Отвечай: правильно он поступил или нет? У нас мнения разделились. Одни доказывали: «Он готовит себя для будущего. Гнет свою линию — и молодец!» Другие пищали: «Он подвел коллектив!» Ругались, ругались и поставили на вид. Безобразие! Правда? Она слушала дочь, помалкивала и улыбалась, У нее была третья точка зрения. Хорошо, что для Юры футбол не главное. И геология хорошо. Втайне она всегда мечтала о необычном. О сумеречных таежных тропах, о кипящих водопадах в горах, о консервной банке, разогретой на костре. Мечтала и нигде не была, кроме Черноморского побережья. Митя был слишком прямолинейным для романтики, даже суховатым. Для него существовала только хирургия. ¦Она попробовала заговорить с Юрой о его будущей профессии. — Я завидую вам, Юра, — сказала она. — Впереди у вас собачьи упряжки, скрип полозьев по снегу и северное сияние. Сколько людей доживает до глубокой старости и ничего этого не видит! Юра взглянул на нее сначала подозрительно, а потом понял, что она не шутит, и вежливо ответил: — Вы представляете себе геологию чисто с внешней стороны, Маргарита Григорьевна. По плохим книжкам и кинофильмам. Приключения начинаются там, где бездарно организована работа. А для меня геология прежде всего наука. От Юриных слов дохнуло знакомым, рационалистичным холодком Мити. Тот в подобных случаях ухмылялся: «Жюль Берн! Дети капитана Гранта!» Она с уважением о нем подумала: «Мальчишка, но без ветра в голове…» Однако она ошиблась. Шумел у него и ветер в голове, и скучать никому вокруг себя Юра не давал. Взять хотя бы знакомство с его родителями. — Мои старики зовут вас сегодня на чай, Маргарита Григорьевна, — словно оправдываясь, с виноватым видом сказал Юра. Она согласилась. Лагунины жили совсем рядом, на улице Алексея Толстого. В чистой, метров двадцати комнате ярко и скользко белел кафель на полукруглой голландке. От голландки исходило близкое, по-старинному уютное тепло. Родители Юры от смущения представились слишком церемонно, по очереди: — Нина Павловна. — Петр Васильевич. Нина Павловна была худенькой, хрупкой женщиной, из тех, что стареют только лицом, а по фигуре и бодрости остаются девочками до глубокой старости. Петр Васильевич, небольшого роста, мускулистый, бойко ковылял на протезе и чересчур радушно уговаривал: — Садитесь, пожалуйста, садитесь! За столом разговор не клеился. Перебрасывались фразами о погоде, интересовались, какие новые лекарства рекомендует сейчас медицина, все чувствовали себя напряженно и скованно. Все, кроме Юры и Люси. Они, правда, пытались изображать чинных молодых людей, но выдержки у них не хватало, время от времени они шушукались и пересмеивались. Юра покровительственно подливал отцу водку из крохотного пузатого графинчика. Неожиданно Люся встала, подошла к голландке, открыла дверцу и по-хозяйски деловито пошуровала кочергой. Юрины родители не обратили на это никакого внимания, а Маргарита Григорьевна ужаснулась: «Она здесь своя! Возится с печкой и, наверное, моет посуду. Может быть, Нина Павловна и покрикивает на нее за нерадивость». Маргарите Григорьевне сразу перестала нравиться экзотическая голландка, она вспомнила, что сухие женщины злы и раздражительны, а инвалиды непомерно требовательны к окружающим. После трех рюмок отец Юры расхрабрился и предложил тост за молодежь: — Пускай добиваются! У них другой задачи нет! Я хотел до войны в инженеры-кораблестроители — получился из меня бухгалтер. Остался бы в живых капитан Ермоленко, мой командир, он не поверил бы: Петька Лагунин — бухгалтер! Но сын уж не должен подвести! На него надежда! Петр Васильевич чокнулся с Маргаритой Григорьевной и торжественно закончил: — За вашу прелестную дочь, уважаемый доктор! Она пригубила портвейн и попыталась сообразить: значит, Петр Васильевич для Люси свекор, Нина Павловна — свекровь. А для нее самой они кто? — Папа, не волнуйся! — вмешался Юра. — Мы добьемся, оправдаем. А Маргарита Григорьевна, кажется, устала. Вы ведь прямо с дежурства? — Да, да, — с благодарностью взглянув на Юру, подтвердила она. На улице она с трудом скрыла от шагавшего рядом Юры вздох облегчения, но проклятый мальчишка все великолепно понимал. — Не сердитесь на меня, Маргарита Григорьевна. Я знаю: сегодняшний визит для вас не главная радость. Старики у меня тихие, правильные, я их люблю. Но вас они пускай пока не касаются. Лишние волнения… — Вы говорите чепуху, Юра, — соврала она и покраснела в темноте. Он пропустил мимо ушей ее возражение и продолжал: — Я бы вас и не позвал. Во всем виновата Валерьянка. Ну, Валерия Семеновна, наш завуч… — При чем здесь еще Валерия Семеновна? — сбавила шаги Маргарита Григорьевна. Люся засмеялась и сжала ее локоть, а Юра весело объяснил: — Валерьянка меня вчера вызвала и начала читать мораль. Дескать, я слишком афиширую свои отношения с учащейся Соколовой. Даже специально поджидаю ее под окнами учительской. Я слушал, слушал и дипломатично напомнил: «Мне восемнадцать лет, и в загсе, между прочим, с этим считаются». У Валерьянки посинел кончик носа. Он у нее обязательно синеет от волнения. Она прошипела: «Я вынуждена побеседовать с вашими родителями». А я и брякнул: «Родители наши все знают». Валерьянка не отстает: «А как они относятся, мягко говоря, к вашей дружбе?» «Положительно», — заверил я. Вот и пришлось вас познакомить, чтобы без обмана. У Маргариты Григорьевны перехватило дыхание. Ей захотелось остановиться и прямо посредине улицы оттаскать Юру за уши. — Придет Валерьянка, и ты у нее спроси про радикулит, — сказала Люся. — Безотказный приемчик. Будет жаловаться пять часов подряд. Маргарита Григорьевна поежилась и сникла. Юра честно, как сообщнику, открыл ей причину сегодняшнего визита. Он ей доверяет, и его доверие терять нельзя. Лучше быть настороженным союзником, чем слепым врагом…
Главный терапевт их больницы многое видел в жизни: прошел две войны, на последней потерял сына. Из-за своего одиночества он относится к ней по-отцовски заинтересованно и покровительственно. Надо свести его с Юрой, от его прищуренных, близоруких глаз не скроется ни одна фальшивая черта, он сумеет определить подлинную сущность Люсиного принца с улицы Алексея Толстого. Самуил Львович выслушал ее сбивчивую, путаную просьбу, отвернулся к окну и долго молчал. — Я боюсь, — медленно проговорил он. — Я боюсь, что вряд ли смогу быть вам полезен. Своего Яшу я помню теперь только в шинели, в последний день перед его уходом на фронт. А солдат, вне зависимости от возраста, все равно солдат. Как я его воспитывал до шинели, забыл. Вот девушки он не успел завести. Это точно… Но Брок, конечно, не отказал и появился как-то вечером, гладко выбритый, с бабочкой под крахмальным воротничком. Он галантно поцеловал ручку Маргарите Григорьевне, поцеловал в щеку Люсю, твердо пожал руку Юре. На лице у Юры вспыхнуло нескрываемое детское любопытство. Еще бы! Тот самый Брок, который ездит на все международные конгрессы терапевтов, и в иностранной прессе его называют «Господин диагноз номер один». Самуил Львович присел к столу, позвенел ложечкой в стакане, хитро взглянул на Юру и сразу заявил без всяких предисловий: — Меня пригласили, чтобы я разобрался, порядочный вы человек или пижон. Вы сами как считаете? Маргарита Григорьевна прикусила губу и обругала себя последней дурой. И Люся посмотрела на мать изумленно. Юра в первую секунду опешил, растерянно мигнул и вдруг рассмеялся: — Здорово! Значит, диагноз? — Диагноз! — весело подтвердил Самуил Львович. — Он начинается с опроса больного. — Я пока вообще не человек. Я схема. — Годится! — оживился Брок. — И кто схему начертил? — Сам!
— Не очень скромно, но возражений нет. А что требуется для реализации схемы? Юра вскинул кверху руки и взмолился: — Самуил Львович! Не делайте из меня барабанщика! — Барабанщика? Почему барабанщика? — Потому что я могу отбарабанить: нужна настойчивость, усидчивость, способность, мечта, мужество, любовь к труду и тра-та-та еще сотни качеств. А в жизни, наверно, ведь все сложнее, правда? — Годится! — опять согласился Самуил Львович. После чая они сели за шахматы. Юра проиграл подряд три партии, с готовностью свалил набок короля и спросил: — Самуил Львович, а как вы начали свой путь в науку? — Хм! — почесал кончик носа Брок. — Теперь, значит, я? Тоже диагноз? Что ж, хорошо! Отвечу: я начал с брички. — С брички? — Да-да! С брички, реквизированной у какого-то куркуля. Конечно, бричка называлась тачанкой. На ез борту было начертано: «Даешь Антанту!» Ни больше, ни меньше. — Вы воевали еще в гражданскую? — с изумлением посмотрел Юра на Самуила Львовича. — Ну, воевал — слишком громко сказано. Шашкой я никого не зарубил, в атаках не участвовал. Мое военное звание было: лекпом эскадрона Первой конной. Лейб-медик по всем отраслям медицины. Я удалял осколки, вправлял бедренные суставы, лечил тиф и дизентерию. — Не улавливаю, — пробормотал Юра. — При чем здесь наука? — А при том, — хитро прищурился Брок, — при том, что у этой тачанки с лозунгом на борту оказались очень надежные колеса. Я сел на нее местечковым фельдшером и доехал до доктора наук. Не берусь судить, не берусь советовать, но думаю, что если в молодости каждый выберет себе такую тачанку… Он отхлебнул чай и замолчал, а Юра робко возразил: — Не те времена, Самуил Львович. Тачанки давно в музеях. — Историю в музей сдать нельзя. Так же, как память и ум человека. — А кого вы считаете умным человеком? — А вы? Юра весь напрягся, и впервые Маргарита Григорьевна увидела, как он краснеет, как мучительно, неуверенно подбирает слова: — Очевидно… Очевидно… Множество признаков. Образование, культура, широта интересов. — А разве вы не встречали дураков с кандидатскими дипломами? — наседал Брок и продолжал хитро, удовлетворенно щуриться из-под пенсне. — Встречал… — Я тоже. Но я был знаком и с безграмотными мужиками — мудрецами не меньше, чем философы Древней Греции. Получается, дело не в образовании, а? — Пожалуй… — То-то! — Брок усмехнулся и снова помолчал. — Вот я и считаю умным человеком того, кто воспринимает глубину жизни во всех ее противоречиях. Не согласны? — Пожалуй… — повторил Юра. Маргарита Григорьевна ликовала: она правильно позвала Самуила Львовича. Правильно! Близорукий, ехидный Брок в пять минут сбил перед Люсей всю самоуверенность Юры! Может быть, дочь перестанет слепо молиться на своего кумира, перестанет утверждать: «Он самый лучший!..» Прощаясь, в коридоре Брок снова поцеловал руку Маргарите Григорьевне и вполголоса сказал: — Не пижон. Могло быть хуже. Остальное покажет будущее… Это будущее неукротимо и тревожно надвигается, становится сегодняшним днем… Почти каждую субботу Люся уезжает с Юрой за добрую сотню километров от Москвы и возвращается вечером в воскресенье. Причем они не признают никаких организованных вылазок с инструкторами и руководителями, где-то бродят только вдвоем, вдвоем остаются на всю ночь в лесу… После первого похода Маргарита Григорьевна вскипела: — Довольно! Девушка, если она еще девушка, должна знать границы. Раз и навсегда я запрещаю тебе подобные ночевки! Люся снимала вымазанные глиной кеды и не сразу подняла голову. — Я с тобой разговариваю или со стенкой? — Не надо, мама! — Глаза у Люси были полны слез. — Не надо, мама, чтобы я и тебя боялась. Хватит с меня Валерьянки, она хочет, чтобы я была похожа на Татьяну Ларину, наша дворничиха считает, что я давно согрешила и мое место на панели. Теперь и ты… Она отшвырнула кеды, уткнулась лицом в диван, и ее острые плечи задрожали под синей фланелевой курточкой. Разговора по душам не получилось, а числиться в одном ряду с завучем Валерьянкой и дворничихой Маргарита Григорьевна не пожелала. Походы продолжаются. Недавно Люся вывихнула ногу под Звенигородом и с неделю провалялась в кровати. Трудно, неимоверно трудно иметь взрослую дочь… Вчера Люся получила аттестат зрелости. Что ей делать дальше? Маргарита Григорьевна вошла во двор дома на Малой Бронной. Во двор своей молодости и Люсиного детства. Крохотный дворик-колодец старой Москвы тоже в свое время был полон опасностей. Вон в углу плоская крыша котельной, на которой девчонки чертили мелом квадраты и играли в «классы». Котельная наполовину врыта в землю, высота ее крыши всего-навсего метра полтора, а как она боялась, что Люся обязательно свалится и сломает себе позвоночник! Маргарита Григорьевна бросила в урну перед подъездом давно догоревшую папиросу и поднялась на второй этаж. В комнате неярко горела настольная лампа с зеленым' абажуром. Под лампой на блюдечке лежали бутерброды с копченой колбасой, а рядом белели незаполненные анкеты. Маргарита Григорьевна взяла анкеты, словно взвесила их на ладони, и повернулась к Люсе. Дочь спала на диване, укрывшись пледом, по-детски подтянув коленки почти к подбородку. «А он настойчив, — подумала она о Юре. — Настойчив и решителен. Вот уже и анкеты притащил». Она щелкнула выключателем настольной лампы, разделась, легла на кровать. В темноте зашуршала пледом Люся и сонно проговорила: — Я тебе оставила ужин. Бутерброды. Чай в термосе… — Спасибо, не хочется. Спи, доченька. Половина второго… — Душно. Можно, я открою окно? — Открой. Люся прошлепала босыми ногами по паркету, отдернула штору и распахнула окно. Матовый шар уличного фонаря осветил комнату молочными, расплывчатыми пятнами, легкий, прохладный ветерок скользнул по щеке Маргариты Григорьевны. Люся обратно на диван не пошла, уселась с ногами на подоконник, поправила длинную, до пят рубашку, и Маргарита Григорьевна отчетливо услышала в ночной тишине тяжелый вздох. — Что с тобой? Что случилось? Дочь не ответила, и мать встревоженно приподнялась на локте: — Он обидел тебя? Да? — Нет, мама. Он сказал мне, что надо решать, как жить дальше. А что решать? Я его просто люблю, и все. Маргарита Григорьевна украдкой улыбнулась: — А геологию? Там, на столе, анкеты… — Он мне их принес сегодня, — вяло отозвалась Люся. — Значит, геолог? — Он так хочет… — А ты?
— Он говорит, что жизнь надо пройти рука об руку. А вся его жизнь будет в экспедициях. — Но ему еще долго учиться, — слабо возразила Маргарита Григорьевна. Люся соскользнула с подоконника, опять юркнула под плед на диване и спросила резко и вызывающе: — Ну и что? Маргарита Григорьевна взяла пачку «Беломора», чиркнула спичкой, глубоко затянулась. — Да… В одном он прав: твое детство кончилось, дочка. И, мне кажется, давно пора поговорить с тобой на равных. Ты ведь не знаешь, почему мы разошлись с твоим отцом… Напряженная тишина на диване на секунду испугала Маргариту Григорьевну. «Что я делаю? — ужаснулась она. — Имею ли я право на такой разговор?» Но останавливаться было уже поздно… — Он присылал нам деньги — я отсылала их обратно. Получала от него письма и рвала, не читая. Я была унижена, раздавлена его уходом, а нет ничего беспощаднее, чем оскорбленное самолюбие женщины. Теперь, через столько лет, я хорошо понимаю, что во многом виновата я сама… — Мама! — протестующе зазвенел Люсин голос. — Молчи! — крикнула Маргарита Григорьевна. — Молчи! Не перебивай! Мне нелегко все это рассказывать, но надо! Понимаешь, для тебя надо! Спасительная папироса с легким треском догорела почти до половины, и она, успокоившись, продолжала: — Я никогда не знала, сыт твой отец или голоден, купил он себе новую рубашку или ходит в старой. Я ни разу на его день рождения не купила ему бутылки вина. Мы по пятнадцать — семнадцать часов пропадали в больнице. Нам просто было некогда. Но в том-то и беда, что право на слово «некогда» имел только он, а не я. Его «некогда» — это подлинный талант неповторимого, одержимого хирурга. А я… Я неправильно рассчитала свои способности. Из меня получился средний, в общем, приличный терапевт, каких в мире тысячи. Я не должна была считать себя ему ровней. Он нуждался в заботе, в обыкновенном уюте, в домашних тапочках после операционной. Ничего похожего он не имел. Он ушел к другой женщине… А в сорок пять лет сердце вдруг не выдержало, и человека не стало… Маргарита Григорьевна пригасила пальцем окурок, аккуратно положила его на край папиросного коробка. — Вот я и думаю, дочка: в чем же наше бабье счастье? В равноправии? Инженеров-женщин пруд пруди, летчиц тоже не сосчитаешь, вроде и капитаны дальнего плавания имеются. А жен? Счастливых жен много ли? Женщина так уж устроена, что ей приходится волей-неволей, но чем-то обязательно жертвовать. Ты спишь? Люся не ответила. Маргарита Григорьевна прислушалась с минуту и усмехнулась: «Называется, серьезно побеседовали! В восемнадцать лет сон дороже переживаний». Ветерок сквозь открытое окно упруго бил в занавеску.
В детстве на все вопросы, где наш папа, мама отвечала: — В командировке. Шли годы, командировка чересчур затягивалась, и приблизительно в седьмом или восьмом классе Люся наконец услышала: — Мы не сошлись характерами с твоим отцом. Подробности тебе ни к чему. И его уже нет в живых. Теперь вдруг оказалось, что не сошлись они не столько характерами, сколько талантами. жүктеу/скачать 1.19 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|