Глава седьмая, рассказывающая о вежливости, которую можно измерить конкретными цифрами

Глава седьмая, рассказывающая о вежливости, которую можно измерить конкретными цифрами

«Японская вежливость имеет глубочайшие корни в исто­рии народа. Она – неотъемлемая и прекрасная сторона японского характера»,– писал признанный на рубеже прошлого и нынешнего столетий японовед американец Лафкадио Херн. Плененный японской экзотикой, этот американец, вероятно, и создал стереотип, который оказал­ся столь же живучим, как и предание о схватке японских рыцарей с кочевниками, приплывшими с материка.

Хочешь того или нет, но, делая первые шаги по японской земле, действительно приходишь к мысли: не измена ли здравому смыслу неверие в легенду о необыкновенной япон­ской вежливости?

Иммиграционные чиновники, выполняющие в аэропорту роль пограничной стражи, с улыбкой и почти незамет­но сверяют фотографии в паспортах с физиономиями владельцев документов и с пожеланием счастливого пребывания в Японии ставят штемпели на въездных визах.

На стоянке такси начинаешь вдруг думать, что сидящие за рулем люди в белых рубашках с галстуками и в белых очень чистых перчатках прознали откуда-то о моем прилете и предвкушают наслаждение от езды со мной от аэропорта до Токио.

В городе Акита в маленькой старой гостинице меня приветствовал, наверное, весь персонал во главе с хозяином. Едва я раздвинул стеклянные двери, как пять женщин в кимоно и мужчина в брюках опустились на колени и скло­нились в глубоком поклоне. В столичных отелях-небоскре­бах служащие на колени не опускаются, но менее предупре­дительными и вежливыми от этого не становятся.

В метро человек подошел к кассовому автомату, опу­стил в щель деньги, получил билет и низко поклонился ав­томату:

– Домо аригато годзаимасита – «большое спасибо за билет, который вы соблаговолили мне продать...»

Оживленный перекресток в центре Токио. На пешеход­ной дорожке на середине проезжей части улицы встретились две очень пожилые женщины. Наверное, они давно не виде­лись, потому что не ограничились приветственными кивка­ми, а словно ваньки-встаньки принялись синхронно отве­шивать друг другу поклоны. Красный свет на светофоре сменился зеленым. Автомашины готовы были сорваться с места. Они засигналили старушкам, но те никак не могли завершить ритуал вежливости.

В шикарном универмаге и в лавочке величиной с прила­вок в универмаге, в ресторане с облаченным во фрак метрдотелем и в кафе, в котором хозяин выступает одновременно поваром, официантом и кассиром, первое, что слышишь: «Ирассяй масэ!» – «Добро пожаловать!» – в хоровом или сольном исполнении, в зависимости от численности персо­нала. И это не просто обязательная фраза, наподобие по­желания «доброго утра», которое мы говорим даже тогда, когда идет дождь.

Можно понять авторов, самозабвенно описывающих японский сервис и способствующих тем самым распростра­нению мифа о необыкновенной японской вежливости, если случай, о котором поведал один из американских журна­листов, не исключение, а довольно распространенное прави­ло. Журналист этот обедал в ресторане в курортном город­ке. Проходившая мимо журналиста официантка споткну­лась и опрокинула тарелку с японской лапшой ему на брю­ки. Разумеется, брюки были немедленно приведены в поря­док, насколько это возможно при помощи салфеток. Жур­налист, отобедав, расплатился и направился к выходу из зала. У дверей его ожидали метрдотель и несколько офи­цианток, выстроившихся в шеренгу. Они дружно кланялись и хором просили прощения за неловкость своей подруги. Метрдотель проводил журналиста до лифта и, снова низко поклонившись, попросил у журналиста визитную карточку с домашним адресом. Вечером менеджер ресторана с двумя помощниками явился к журналисту домой и, извинившись в очередной раз, вручил коробку, красиво, словно рождествен­ский подарок, перевязанную красной лентой.

В квартире, расположенной над помещением корпункта Советского телевидения, в течение двух дней стучали молот­ки, визжала электродрель. Там шел капитальный ремонт. Когда он закончился, в корпункт пришел старший над рабочими, ремонтировавшими квартиру. Самыми изыскан­ными фразами он выразил сожаление по поводу того, что шум нарушал мой покой, и преподнес сувенир – большую деревянную куклу «кокэси».

Менеджер ресторана, истово искупавший грех своей официантки, мог, естественно, смириться с потерей одного клиента, если бы американец слишком расстроился из-за испорченных брюк. Но менеджер совсем не желал, чтобы о плохой работе служащих ресторана услышали от американ­ца другие люди и перестали в ресторан ходить. Благодаря подарку было приобретено расположение пострадавшего клиента, который теперь станет отзываться о ресторане пусть не с похвалой, а, по крайней мере, с доброй иронией. Что касается ремонтников, подаривших мне произведение народного творчества, то конечно же не сожаление о при­чиненном беспокойстве толкнуло на проявление учтивости. Они хотели видеть меня в числе своих клиентов и, не без основания, полагали, что, когда возникнет потребность в ремонте, я непременно вспомню о них.

В отделе готового платья крупного универмага не оказа­лось плаща моего размера, и, сопровождаемый причитания­ми расстроенной продавщицы, я направился к выходу. У самых дверей дорогу вдруг преградил служащий универ­мага и после непременных извинительных фраз попросил меня задержаться. Я остановился и увидел несущуюся по лестнице продавщицу из отдела готового платья. «На складе нашли плащ нужного вам размера, но плащ надо прогла­дить, так как он лежал на дне коробки. А пока не подни­метесь ли обратно в отдел и не выпьете ли там кофе?» – продавщица выпалила это одним духом. Отказать ей было бы преступлением. Эскортируемый – а, может, конвоируе­мый? – продавщицей, я вернулся в ее отдел, выпил кофе и купил плащ, совсем не тот, что хотел, и значительно более дорогой, чем рассчитывал. Но воля моя была парализована властью вежливости, неодолимой, как земное притяжение, и бьющей без промаха, как самонаводящаяся ракета.

Так что же: вежливость – и впрямь черта японского характера? Ничего подобного. В шесть часов вечера огром­ный универмаг закрылся и сотни продавщиц потянулись к станции метро и к вокзалу. В «час пик» токийское метро и пригородная железная дорога превращаются в «движущиеся лагеря принудительного труда», как язвительно гово­рят японцы. Милолицые девушки, еще несколько минут назад обволакивавшие вежливостью покупателей, делаются разъяренными тигрицами в борьбе за место в вагоне. Горе вашим ногам, по которым пройдутся острые каблучки мод­ных туфелек, горе бокам, в которые упрутся маленькие, но твердые кулачки. Стоит у вагона чуть зазеваться, и вас сметут, грубо и безжалостно, как перед линией ворот в американском футболе. Слово «извините» тут уж вы не услышите. Оно изымается из обращения не только в город­ском транспорте, но и на улице, в любом людном месте, если вы не клиент, а вступающий с вами в контакт японец – не продавец, и если вы «чужак», представитель незнакомой общины.

Токийская частная железная дорога, перевозящая ежедневно 5 миллионов жителей столицы, расклеивает каждый месяц в вагонах 1100 плакатов, с которых к пасса­жирам взывают известнейший актер театра «Кабуки» Тамасабуро, любимый болельщиками чемпион по нацио­нальной борьбе «сумо» Китаноуми и все еще популярная у японцев Мерилин Монро: «Уступайте места матерям с груд­ными детьми, пожилым и инвалидам!», «Не курите на плат­формах, хотя бы в «час пик»!», «Не кладите ноги на сиде­ния!» «Звезда» эстрады Масако Мори – другая героиня нравоучительных плакатов – усаживает на свое место ста­рушку и укоризненно глядит на едущих в вагоне мужчин, продолжающих сидеть. На вопрос, вежливее ли стали пассажиры городской железной дороги, заведующий отделом железнодорожной компании, ведающий связями с общест­венностью, честно ответил: «Я очень сомневаюсь».

Окна токийского корпункта Советского телевидения выходили на узкую улочку с односторонним движением. Помимо квартир в нашем многоэтажном доме располага­лись ресторан, парикмахерская и несколько контор. Жиль­цы и визитеры часто подъезжали к дому на такси, и мне всег­да представлялась одна и та же картина.

Шоферы тормозили точно у подъезда. В результате автомобили загораживали всю ширину улочки и позади сразу же возникали «пробки». Бывало, до десятка машин выстраивалось за спиной такси. Сигналы на таксистов не действовали. Они останавливались именно там, где указы­вали пассажиры, хотя несколькими метрами дальше улочка делалась шире, и если бы такси останавливались там, то они никому не могли бы помешать. Таксисты аккуратно и не спеша рассчитывались с пассажирами, выказывая им иск­лючительную вежливость. Однако она оборачивалась пре­небрежением к тем людям, которые теряли время в ожида­нии конца проявления учтивости.

Редьярд Киплинг, пораженный, как и Лафкадио Херн, японской экзотикой, но не утративший ироничности во взгляде на нее, тоже усмотрел у японской вежливости исто­рические корни. В шутку Киплинг сказал, что «болезненная вежливость японцев ведет начало от широко распространен­ной и приметной привычки носить мечи». Многие самураи имели при себе по два меча. Японец – сама любезность потому, подтрунивал Киплинг, что те, с кем он общался, тоже были вооружены.

Суть схвачена Киплингом правильно – японская веж­ливость распространяется не по горизонтали, а по вертика­ли, причем лишь в одном направлении – снизу вверх. Те, у кого меньше мечей, денег, власти, житейского опыта, прояв­ляют вежливость, я бы даже сказал – подобострастие, к тем, у кого мечей, денег, власти, опыта больше. И это – улица с односторонним движением. «Бусидо» – кодекс самурайской чести – четко предписывал форму поведе­ния вассала по отношению к сюзерену: «Будьте учтивы­ми и вежливыми: от низких поклонов спина не сломает­ся».

«Когда служащие какой-либо фирмы приходят ко мне обедать или ужинать,– поделился наблюдениями владелец ресторана, популярного среди бизнесменов,– я сразу распознаю, кто самый главный, кто занимает следующую после него ступеньку на служебной лестнице, кто стоит еще ниже и кто – на самом низу. Я узнаю субординацию,– объяснил владелец ресторана,– по манере их обращения друг к другу. Манера обращения выявляет даже такую маленькую разницу, как старшинство одного над другим всего на год».

Стюардесса авиакомпании «Джапан айр лайнс», летавшая с рейсами из Японии в США, дополнила рассказ ресторатора. «Если в моем салоне садятся несколько знакомых между собой американцев, мне требуется время, чтобы определить, кто из них босс,– сказала стюардесса.– Но если появляются японцы, то сразу ясно, кто наиболее влиятельный и важный: его сажают к окну, принадлежащий боссу портфель несет кто-нибудь другой, босс кланяется только после того, как поклонятся ему».

Догадаться о месте японцев в табели о рангах позволяет система личных местоимений, специальные формы глаголов, которые употребляются строго в зависимости от разницы в служебном или общественном положении собеседников. Например, местоимение «я» по-японски может быть выражено словами «ватакуси», «ватаси», «васи», «атай», «орэ», «боку», «тэмаэ», «сэсся», «сорэгаси», «ойдон». Не исключено, что мне известны далеко не все японские «я». Говоря о себе «сэсся», самурай выражал примерно следующее: «грубый тип нижайше просит о снисхождении». Женщина никогда не применит «орэ» – типично мужское слово. Старик обязательно скажет: «васи».

Японец вежлив до тех пор, пока не теряет на этом материально или морально. Когда возникает необходи­мость сделать выбор между вежливым поступком и полу­чением выгоды, японец, не раздумывая, отдает предпочте­ние выгоде.

Это случилось по дороге из Ниигаты в Акиту. Сбросив ботинки и расположившись с ногами в мягких креслах, японцы дремали, читали, ели «бэнто» – рис, приправленный мясом, рыбой и маринованными овощами и уложенный в деревянные коробочки. Я – единственный в вагоне иностра­нец. На одной из остановок произошло невероятное: у вошедшей в вагон пассажирки – женщины с ребенком за спиной и с сумками в обеих руках – был билет на уже занятое место. Ни до, ни после этого случая я не слышал, чтобы железнодорожный компьютер продал два одинаковых билета.

Женщина растерянно подошла к креслу, в котором сидел молодой японец, по виду служащий. Не отрывая глаз от журнала, японец вытащил из нагрудного кармана билет и протянул его женщине. Потом сунул билет обратно в карман и будто забыл о женщине, о ее захныкавшем ребенке, о сумках, что женщина поставила в проходе, чтобы достать из широкого рукава кимоно билет. Я поднялся и жестом пригласил женщину на свое место.

Женщина испугалась и принялась отказываться от моей любезности. В вагоне повисла напряженная тишина. Пассажиры перестали читать, есть и уставились на меня. Молодой японец, подле которого стояла женщина, опустил журнал и тоже посмотрел в мою сторону. Сесть я уже, разумеется, не мог. Чуть ли не силой заставил женщину занять мое кресло. Тишину нарушили голоса. Японцы, наверное, не ожидали, что я могу понять их, и громко заговорили между собой: «странный он какой-то, отдал свое место», «чего с него взять, иностранцы, они ведь «чокнутые». Кто-то прыснул от смеха. Во взглядах, обращенных ко мне, я читал удивление, насмешку или жалость, какую испыты­вают к безнадежно больному человеку. Я поспешил уйти из вагона.

Какой же логикой руководствовались, по моему предпо­ложению, находившиеся в вагоне японцы?

«Я заплатил за билет и занимаю место, согласно биле­ту,– рассуждал наверняка каждый из них.– Поэтому разве обязан я отказываться от того, что принадлежит мне по праву? Ошибку допустила железнодорожная компания, следовательно, она – и никто другой – должна нести материальную и моральную ответственность, терпеть из-за ошибки урон».

Вообразим, однако, что женщина, вошедшая в вагон с ошибочно проданным ей билетом, – жена президента какой-нибудь фирмы, а в вагоне ехал сотрудник той же фирмы, знавший супругу президента в лицо. Словно тугой пружиной выбросило бы этого японца из кресла. Он мобили­зовал бы весь запас изысканных выражений, чтобы убедить женщину занять его место, помог бы снять со спины ребен­ка, уложил бы на полку сумки да еще сбегал бы в буфет за чаем или соком.

Японская вежливость – не только расчетливая угодли­вость ради прибытка, а и обдуманное миротворчество во имя соблюдения общинного согласия или предупреждения «потери лица». Японский язык прекрасно приспособлен к выражению подобного рода вежливости.

Японцы чураются говорить «нет». Это вежливость по-японски – пусть нерешенной останется проблема, но зато не исчезнет гармония. «Я прекрасно понимаю ваше идущее от сердца предложение, но, к несчастью, я занимаю иное положение, чем вы, и это не позволяет мне рассмотреть проблему в нужном свете, однако я обязательно подумаю над предложением и рассмотрю его со всей тщательностью, на какую способен». Слыша такую тираду, невольно прони­каешься симпатией к собеседнику и с легким сердцем согла­шаешься ждать итога «тщательного обдумывания» пробле­мы. Но ждать можно до второго пришествия, поскольку в действительности японец сказал «нет». Американцы вполне обоснованно ехидничают: «Поступать можно трояким спо­собом – правильно, неправильно и по-японски».

В японском языке глагол стоит в конце фразы. Увидев реакцию на первые слова, говорящий располагает временем учесть ее и, скажем, смягчить фразу, если она прозвучала в начале слишком жесткой, применив соответствующий гла­гол. Говорящий имеет возможность даже полностью изме­нить первоначальный смысл фразы, поставив в конце отрицание. Видимо, за это и назвал японский язык «языком дьявола» очутившийся в Японии в XVI веке миссионер-иезуит Франсис Ксавье.

Понимаемая по-японски вежливость заставляет избе­гать ясных, хорошо аргументированных заявлений. Вместо них японец пускает в ход обрывки фраз, жесты, взгляды, употребляет косвенные двусмысленные высказывания, призванные не передать собеседнику свои мысли, а почувст­вовать его настроение, выяснить его позицию. Способность дознаться посредством такой беседы о чужих намерениях, чтобы подладиться к ним или, наоборот, им противостоять, не уронив при этом достоинства противоположной стороны, считается у японцев важным качеством. Оттого-то Япония и получила наименование «котоагэсэну куни» – «страны, где люди не спорят». Лауреат Нобелевской премии в об­ласти физики Хидэки Юкава с горечью говорил, что когда он размышлял о физических проблемах, то делал это не на японском, а на английском языке.

Мне рассказали о таком случае. Заведующего сектором большой фирмы внезапно перевели во второстепенный отдел. Заведующего оставили в прежней должности, но нельзя было не догадаться, что это – понижение. Он решил обратиться за разъяснением к директору, с которым находился в дружеских отношениях. Когда заведующий пришел к директору домой, его провели в кабинет, где уже был сервирован чай. Гость пил чай и в ожидании директора оглядывал комнату. В «токонома» – нише, предназначен­ной для декоративной вазы, картины или икебаны,– заве­дующий увидел выписанные художником-каллиграфом на бумажном листе иероглифы: «Терпение – сокровище на всю жизнь». Постепенно к нему стало возвращаться спо­койствие. Ему показалось, что он очнулся от долгого сна. Вошел директор. Заведующий находился уже в умирот­воренном состоянии и не стал предъявлять претензий. Они спокойно поговорили о малозначащих вещах и разош­лись, оставшись друзьями. Заведующий с энергией взялся за работу на новом месте и по прошествии нескольких лет вернулся с повышением в ведущий отдел.

Японцам неведома поговорка: «Ласковый теленок двух маток сосет». Аналогичного результата они добиваются вежливостью, которая в сфере обслуживания – не что иное, как экономическая категория, содействующая повышению прибыли, а в деловых взаимоотношениях – способ сохра­нить гармонию, что тоже оборачивается, как уже расска­зывалось, изрядной выгодой.