Даров не возвращают
жүктеу/скачать 1.76 Mb.
|
Вечный ЛесЧто-то острое впилось в бок, мешая уснуть. Нужно подумать что – тогда Ланий услышит мысль и уберет... или не уберет. Да пусть остается, он и так заснет. Энейле заснет и во сне будет ждать. Только завернется получше в шкуру... у него только шкура, и больше ничего нет. Ее оставил Ланий – после того, как непослушный аммо сорвал с себя другую шкуру – тонкую, белую... ах да, рубаху!.. и чуть не разодрал ее... и катался по земле, и кричал. Просто... Флорена слишком долго не было, и энейле думал, что умирает, а ему хотелось умереть с любимым. Но аммо не должны кричать. Не должны протестовать. Не должны знать и думать. Люди вообще не должны этого делать, а аммо – тем более. Аммо – Дароприносители, предназначенные в жертву, они поят Инсаар – Дарособирателей, а те – весь мир: реки, поля, горы... что такое горы? Энейле не помнил. А река? Река – это длинная широкая вода. Или нет? Нет, река – это то, что Флорен отдает ему в обмен на обильную жертву силы. То, что течет внутрь его тела, когда любимый берет его... не кричи, не кричи, Ланий придет и будет недоволен. Аммо нельзя кричать, но одиночество давит, и боль рвет на куски. Больше не могу! Не могу! Пожалуйста! Пусть любимый придет! Надо завернуться в шкуру, сжать край зубами и молчать. И постараться заснуть. Но как заснешь, когда так трясет и так больно? И что-то острое по-прежнему колет в бок... это потому, что Ланий сегодня принес его... одежду. Одежда – это то, что носят все люди: аммо, и илгу, и раф. Раф – пустышки, они не могут ни дать, ни выпить. Просто ходят по земле, а она их поит и кормит. А энейле – аммо, и это большая радость. Он отдает силу Флорену и другим Дарособирателям – много силы, очень много... в тьелах появились новые Дарособиратели, этого почти сто лет не случалось. Так сказал Флорен, когда они пошли на праздник... нет, праздник – это когда костер, танам, вино и все кричат. А здесь было... зачем Ланий положил рядом эту тряпку?! В ней что-то острое, а у аммо нет воли, и он не может вытащить мешающую штуку. Ничего – брат любимого придет, и достанет, и выкинет тряпку, – в шкурах тепло. Шкуры нужны, потому что зима. Зима – она холодная и... В проеме полога падает что-то белое, бело везде, куда ни посмотришь... а зачем смотреть? Флорен придет не скоро, а снаружи все белое и холодное. Но это ненастоящий холод. Настоящий – это когда умираешь от того, что нет рядом любимого. Энейле будет послушен. Он хороший аммо. Он не станет кричать и просить, а будет лежать и думать о любимом. О том, например, как однажды Флорен сказал, что они пойдут на праздник – тогда за пологом еще не было белого. Любимый был счастлив – аммо сразу это почувствовал, – он долго целовал энейле, но не взял, несмотря на все просьбы, а потом они пошли вчетвером – Флорен, и его братья, и аммо. Большой праздник, да... туда нельзя было попасть с помощью ноо – клуба тьмы, в котором путешествуют Дарособиратели, а нужно было идти ногами. Флорен обещал, что энейле сам все увидит, что сегодня соберутся Дарособиратели всех краев, ведь того, что случилось, не происходило уже очень давно. Энейле сам все увидит, когда они придут. И правда, то, что увидел аммо было прекрасно. На деревьях в ряд качались тьелы, и их было много. Очень много, и в каждом темнели зародыши – свернувшиеся клубком новые Дарособиратели. Они зародились из силы энейле, самого щедрого аммо в этом мире, так сказал любимый. Им еще долго зреть, набираясь силы, но теперь у Инсаар есть кому продолжить род и дальше кормить мир, передавая Дары. Самому Флорену и его братьям по человеческому счету двести пятьдесят лет, и за это время они видят лишь четвертое Рождение. Раньше такое случалось чаще, но люди – жадные, слабые – отдают теперь слишком мало, и потому энейле – драгоценность. Это он вызвал Рождение. Аммо впервые видел столько Быстроразящих разом, но не боялся. Чего бояться, если любимый рядом, если наполнит энейле своей любовью, когда они вернутся? Телу давно не больно, нутро растянулось. Телу не больно... но все равно, каждый раз, стоит Флорену уйти, энейле умирает. Отчего любимый не останется с ним, почему не возьмет его с собой туда, куда уходит сам?! Энейле просил об этом, умолял, но все зря – Флорен бережет его, он же драгоценность, он обильный аммо. На празднике был и Главный – Амплиссимус. Рядом стоял еще один Дарособиратель, и одного взгляда на него хватало, чтобы понять, насколько он стар. Флорен, прижав энейле к себе, ответил на мысленный вопрос: это один из Трех Старейших, он живет далеко, за тысячи риеров, в царстве Абила, но сегодня и он почтил праздник своим присутствием. «А где же третий, если их двое?», – удивился глупый аммо. Любимый только посмотрел коротко, потом сказал: «Его убил твой прадед». – «Пра-дед... что это?» Флорен быстро спросил: «Как тебя зовут? Как зовут?» – «Меня зовут энейле... аммо...» Инсаар молча глядели на тьелы, в которых шевелились зародыши. Разве это праздник? Праздники веселые... хотя энейле помнил, что на тех праздниках ему тоже не было весело. Он был там чужим. И те, другие, его отдали... аммо не помнил за что – помнил только, что это было очень больно. А любимый никому его не отдаст. Потом Главный и второй из Старейших подозвали их с Флореном, и они подошли. Старейшие долго глядели на него, и энейле вновь чувствовал, что Амплиссимус его ненавидит и боится. А тот, из Абилы, вдруг сказал: «Страшись!» И ткнул когтистой лапой во Флорена. Страшиться? Чего? Что может грозить любимому? А потом энейле поставили посередине поляны, и все Дарособиратели запели тихонько, а он стоял среди них – единственный Дароприноситель здесь. Это – честь. Давно, страшно давно илгу с синими глазами и короткими волосами сказал ему: «Честь – это когда ты делаешь, что должен, а остальное не в твоей власти». Да, этот человек был илгу... странно, раньше энейле не знал суть человека, не понимал, кто перед ним – илгу, аммо или раф – и что он дает миру. Но это же так просто! Теперь энейле видел и различал нити силы лучше, чем все, что видел вокруг. В середине существа илгу пылает солнце. Солнце – жадное, его нужно кормить, и илгу пьет всех, кого видит, забирая силу любого, кто слабее его, и даже не думая об этом. Из илгу получаются лучшие завоеватели и правители – так говорит Флорен. Хорошо, что илгу мало – слишком много женщина должна взять у мира, чтобы породить такое существо, а обделять мир нельзя. Иначе все умрут – и люди, и Инсаар, и сам мир, ибо некому будет питать землю, на которой они живут. Илгу своенравны – ведь они сильны, а сила порождает гордыню – и сопротивляются любому давлению, скидывая морок Дарособирателей, даже не задумываясь, как такое происходит. Но, если илгу отдает силу по своей воле, от этого потока можно даже захлебнуться. Предок энейле был могучим илгу, рассказывал Флорен по дороге к шатру. Он выпил напавшего на него старшего Инсаар, а потом вырезал у ослабевшего Быстроразящего сердце. Дарособиратели решили наказать своенравного, посягнувшего на равновесие мира, но он собрал людей, похожих на себя, и научил их пить Инсаар. Узнать, кто есть кто, возможно – нужно только увидеть пылающее солнце в глубине естества... Была война, а потом Ка-Инсаар, союз. И по договору Дароприносители обязались за защиту отдавать свою силу Дарособирателям, чтобы те могли отдать ее всему миру. И когда прадед энейле и Амплиссимус принесли жертвенный Дар друг другу, в тьелах зародилось последнее поколение Инсаар – такова была сила Дара. Но илгу редко отдают, они копят силу и не делятся. Другое дело – аммо. Их тоже немного, но больше, чем илгу, иначе мир бы погиб. О них Флорен рассказал, когда они уже дошли до поляны, где жил энейле... нет, жил он только рядом с любимым, а без него просто... ждал. Кричал от боли, плакал, умирал каждый день разлуки, но ждал. Быстроразящий уложил его на шкуры, ласкал, давая жизнь телу и душе, и говорил – словно самому себе, ведь энейле его почти не слушал, просто наслаждаясь лаской и мягким низким голосом в голове. Аммо – кормящая основа мира. Отданная ими сила позволяет рекам поить землю, полям и деревьям – приносить плоды, облакам бежать по небу, оживляет даже камень, когда в глубине скал зарождается огонь... Инсаар предпочитают пить именно их, но сильные аммо встречаются слишком редко, и приходится брать силу тех, что послабее, и даже пить раф – а этого не хватает! Флорен вдруг перестал его ласкать, и энейле сказал: «Я отдам все, что могу!» Но любимый зажал ему рот рукой и запретил говорить так. Он сказал: «Наш Старейший и так хотел забрать всю твою силу разом, но я уговорил его, вот только...» – и опять замолчал. А потом целовал, как безумный, и клялся, что никому не позволит причинить энейле вред, выпить его, что энейле защищает союз Дара, что Главный не посмеет нарушить договор, иначе умрет сам! «Старейший ждет, чтобы союз нарушил илгу, а твой брат способен на такое, энейле, потому что глуп». Брат? Энейле не понял слова. «Да-да, – твердил Флорен, – твой брат не понимает, что Главный боится схватки с ним, боится, что они оба умрут, выпив друг друга, и страшится навлечь на себя гнев мира, нарушив договор. Мир принимает жертвенную клятву и уже не отпустит давших ее. Но рано или поздно зарвавшийся илгу поставит Старейшего перед выбором. Лучше б в твоей семье были одни раф и ты, энейле!» У раф силы почти нет, но иногда Инсаар выпивают их, надеясь достать крохи. Все лучше, чем позволить погибнуть себе и миру или гоняться за илгу и драться с ними. Если б люди хоть что-то понимали, они держали бы сильных аммо рядом с собой, не давая тем работать и воевать, и брали бы их силу небольшими частями – как Флорен берет энейле. Если быть осторожным, то искру, что горит в сердцевине аммо и в миг соития разгорается ярче звезды, можно использовать долго, и люди способны делать это куда бережней, чем Инсаар. Люди не нуждаются в силе другого для поддержания жизни – если только не умирают... «Твой брат – обуянный гордыней глупец, – почти рычал Флорен. – Ему достался сильный аммо на ложе, но илгу погнал его бегать с железом, и тот погиб. А теперь илгу требует назад тебя, мой энейле. Илгу жадны неимоверно! Все им мало!» – «Как и Инсаар», – вдруг сказал энейле неожиданно для себя самого. Разве не с той же жадностью Флорен пьет его на ложе? Но любимый не разозлился, просто поцеловал его еще раз и сказал, что не причинит энейле вреда большего, чем обязан, но вовсе не брать его силу не может. Если б можно было пить женщин... но те выполняют другую задачу. Их сила направлена внутрь, чтобы тело и дух женщины могли породить и выносить дитя. Энейле сразу понял, о чем говорит Быстроразящий. Как-то раз они выбрались через ноо с поляны и заметили много женщин, полоскавших тряпки в большой воде. В глубине их существа отчетливо виднелась вязкая колыхающаяся темень. Женщины закрыты для мира, они отдают только Матери-земле, потому что сами – матери. А сила мужчины течет свободно, ее можно собрать... и потому Инсаар берут только мужчин. И будут брать – иначе миру конец. «Отец энейле, довольно слабый илгу, породил нескольких раф и такую драгоценность, как ты. А про твоего брата я даже говорить не желаю, даже думать! Зачем он еще раз взбесил Старейшего – он и его карвир?! Они принесли Дар друг другу – как умно! Миру все равно, а Главному не досталось того, что он желал. Но мир принял Дар, ведь оба илгу, новые союзники – его часть, как и все остальные существа. Так какая же была разница? А теперь Старейший злится еще сильнее и может причинить энейле вред... не закрывайся от меня, счастье мое, иначе я не услышу тебя, если придет беда...» Флорен приподнял бедра энейле, заполнил его собой, брал неистово. Аммо жил только этими мгновениями, отдавая всего себя – каждый раз, как в последний. Любимому нужна его сила, и он отдаст без звука, ведь это такое счастье – в миг соития наблюдать глазами Флорена, видеть, как через любимого он, аммо, поит весь мир... А потом Флорен ушел, и энейле вновь чуть не умер. Он бился в корчах прямо на поляне, хрипел, задыхался, рвал эти тряпки... Ланий тогда поднял его на руки, покачав пушистой головой, долго старался успокоить, отобрал порванное, укутал в шкуры, велев лежать смирно, и напоил той настойкой, от которой все вокруг окутывал золотой туман. А после стало совсем холодно, и в измученном теле ныла каждая кость. Недавно Ланий вернул ему отобранное и наказал не высовываться за полог – там с неба падает белое. И энейле лежал и старался не скулить, иначе Ланий скажет Флорену, что аммо непослушен, и любимый рассердится и долго не будет приходить. Настойки ему не давали уже давно, и отупелое блуждание в тумане вновь сменила острая тоска. Он просто больше не может лежать вот так – как сочащаяся болью колода! Не может!.. Аммо закричал – пронзительно, дико, но ответом был лишь голос леса. Можно орать, можно биться головой о землю – все бесполезно, любимый не придет, пока не захочет сам. Но пусть хоть Ланий... что-то острое впилось в бедро – да так, что даже боль чуть отступила. Собравшись с силами, он приподнялся, нащупал в ткани твердое, жесткое, поднес к глазам. От острой штуки тянулась нить силы – тонкая, но вполне различимая. Энейле почти не видел очертаний беспокоящей находки, как не видел и того, что за пологом – отвык смотреть глазами и разговаривать словами. Он смотрел в сердцевину... вещи? Не еда и не питье, так что это? Загнутое острие, холод... железо? Железо – это война, железом убивают, и потому Флорен, как и другие Быстроразящие, ненавидит железо... Откуда оно здесь? Нужно убрать, пока любимый не заметил... Энейле сосредоточился, стараясь заглянуть в самую суть непонятного предмета – любимый учил его поступать именно так. Глаза слезились, голова разламывалась, но исходящая от вещицы нить все крепла, и наконец он увидел... Два Дароприносителя на зеленой траве, и от обоих струится мужская сила – та, которую можно и взять, и отдать миру. Мальчик и юноша. Аммо и илгу. Аммо еще закрыт, он не знал соития, ибо силе должно вызреть и лишь тогда ее можно брать. А илгу... старший из Дароприносителей был счастлив, в глубине его существа пылало солнце, и аммо смеялся от радости, глядя на это. Они оба радовались. Силы было так много, что ее хватило бы на годы, и мир жадно поглощал ее... Тот год, то лето – лучшее лето в его жизни... Мальчик смотрел на старшего, потом протянул ему раскрытую ладонь. Илгу взял острый предмет из железа, поднес к глазам... и вдруг обнял аммо – порывисто, сильно. Прижал к себе и держал так, не отпуская, а младший грелся в лучах солнца. Аммо редко получают так много силы, ведь они рождены, чтобы отдавать. – Брен! Ты... спасибо! – голос звучал в его голове – ликующий, свободный. Так говорят илгу, ибо они не ведают и половины страхов аммо и раф. Нет, так говорил лишь один илгу на свете. И энейле закричал в ответ: – Север! Боль разодрала внутренности, заставляя сжаться в комок, поджать колени к животу. Аммо словно боролся с вязким мороком, не желавшим отступать, но вещица из железа помогала ему, дав нить, крепнувшую с каждым мигом. А потом нить превратилась в меч – огромный, сияющий меч силы, закрывший его от боли. Воздвигший стену, не дающую боли пройти. Человек сел на ложе из шкур и увидел за пологом снег. Снег. Зима. Зимой идет снег, а его брат – илгу. Север! – Подойди, Брендон, – юноша-илгу давно вырос. Солнце внутри его существа стало огромным и пылало так, что глазам больно. На этот раз радости не было, боль вновь драла на куски – но было понимание. Человек понимал, где находится и что сотворил. Он сотворил непоправимое – предал. И илгу его отдал. Брат отдал его Флорену. Для того, чтобы сила аммо питала мир и породила новых Дарособирателей в тьелах. Так доят корову. Он обильная, жирная корова! – Я не животное, Север, не надо! Илгу не услышал. Илгу – человек, он может прожить и без силы, хотя берет ее много, а вот Флорен не может. Солнце илгу пылало, серые глаза смотрели прямо в душу. В них не было гнева и боли – только приказ: сопротивляйся, брат! Ты мой брат, ты Астигат, живи! Ты не корова! – Брен! Спасибо тебе! – юноша вновь прижимал его к себе, и сила текла между ними, а в ладонях – маленькой, детской и уже жесткой, мужской – был зажат железный крючок для ножен, соединивший их нитью... лишь так братья могут брать друг от друга. Но могут – и казалось, через годы его родной брат, Север Астигат, отдавал ему свою силу. Он не корова, не жертва. Он человек по имени Брен Астигат. Брендон – хоть так его не звал никто, кроме илгу с синими глазами... Иллария... консула Лонги. Лонга – родина Брена, родина его племени. Брендон Астигат, его отец, был вождем, а теперь вождь – его брат. Брен вытянул руку, раскрыл ладонь. Теперь у него есть меч. Оружие. Защита. Мама рассказывала им с Севером... Мама! Женщина с усталым, добрым лицом. Темно-русые густые волосы. У него самого волосы светлее, и все его братья были белокурыми – в отца. Дом, мама, брат. Как хочется их увидеть! Что он делает здесь, на этих шкурах? Он любит Флорена, но, если бы брат знал, что для Инсаар аммо просто корова, ни за что не отдал бы Брена, несмотря на предательство. Страшно любить того, кто всего лишь живет твоей силой, но Брен любит – и будет любить... только больше не отдаст ни капли. Меч защитит его. Покои их дома в Трефоле... деревянные лежанки, красивые мягкие шкуры – не то что шкура, принесенная Ланием. Мама сидит на лежанке, и у нее в руках прялка – мама не любит сидеть без дела. А они с Севером на полу – играют с резными фигурками, видно, взятыми кем-то из воинов во время набега у имперских детей. Фигурки забрали, а детей убили на войне... Инсаар ненавидят войны, отбирающие у мира силу и ничего не дающие взамен. А мальчишки любят играть в войну. Играл и Брен, но ему было интереснее представлять, что еще могут делать эти фигурки. Он не знал, как строить деревянных солдат, и Север показывал ему, а потом легонько толкнул в плечо и принялся щекотать. Брен радовался тому, что брат рядом и не уйдет на настоящую войну, как часто бывало, смеялся в голос, и мама, чтобы они не мешали ей возней, начала рассказывать им имперскую сказку про крестьянина и трех его сыновей, которых он решил приставить к делу. «Да, – хмыкнул Север, – прямо как наш отец». – «Все отцы так делают», – возразила мама и принялась рассказывать дальше. Стрый крестьянин, как оказалось, отдал среднего учиться шить, старшего – ковать, а младшего послал учиться воевать. Через много лет братья собрались вместе и решили показать свое умение. Старший творил молотом чудеса, одежда, сшитая средним, не рвалась и не изнашивалась... а когда дошло дело до младшего, тот выскочил на улицу, под проливной дождь, и принялся вертеть над головой меч, и на него не попало ни капли. Чем заканчивалась сказка, Брен не помнил, но это было уже неважно. На его ладони лежал меч – старый крючок для ножен. Глупый маленький аммо думал, что илгу вырос и перестал его любить – кто же станет любить предателя? – но ошибся. Север дал ему оружие. Из крючка тянется нить, защищая аммо. Он научится владеть своим мечом так, как тот воин из сказки, добьется, чтобы сила встала вокруг стеной, не давая читать его мысли и делать из него корову. Северу грозит беда: ведь самая огромная сила – ничто без знания, а брат ничего не знает. И, чтобы предупредить и искупить свое предательство, маленький аммо должен вернуться... В шатер вошел Ланий. Черные непроницаемые глаза Инсаар уставились на Брена, но аммо только улыбнулся. Он почуял приближение Пушистого и спрятал крючок обратно в тряпки. Дарособиратели не найдут его оружие. Быстразящий постоял несколько мгновений, потом дотронулся до его лица и вышел. Не заметил, не понял! Брен скорчился под шкурами, сжал крючок в ладони и зажмурился. Он впитывал и впитывал тоненький ручеек силы, а оружие росло и крепло. Трефола А отец еще считает имперцев хваткими хозяевами – дескать, все взвесят, подсчитают и учтут. Ну да, как же! Поставь имперца оружейной заправлять – так там после ржавого обломка не сыщешь. И где его носит, этого Фабия Лота? Не доищешься, кто хочешь, бери оружие да выноси. Еще и свиней тут развел, хрюкают по углам, тьфу, Кёль Хисб11... Райн, сын верховного стратега племенного союза, заглянул в темный угол оружейной, откуда доносилось громкое хрюканье – не там ли Фабий со свиньями возится? – и сплюнул на грязный пол. И с чего он так разошелся? Ворчит, точно старик, и все потому, что даже Север уже не верит... ну и пусть не верит! Пусть все верить перестанут, а он будет искать Брена. И найдет. Да только Север приказал сегодня собрать декаду и ехать к реке – купцов имперских встретить... сами они, видишь ли, боятся! А чего бояться, когда часть имперских легионов стоит в Трефоле и все мирно? Ну, не то чтоб совсем мирно, но война уж полгода как закончилась. Вот и ехали бы себе – так нет, встречай, время трать. И папаша очумел вконец. Север велел всем командирам срочно родовые имена себе придумать, вот отец и отличился. Мать его засмеет, как узнает: и сам Крейдон, и сыновья его отныне зовутся Рейгардами – Защитниками. Долго, чай, придумывал... Север, конечно, прав, и Брену бы тоже такое понравилось. Не годится войско возглавлять, если тебя даже толком в списки эти длинные не запишешь; и тем, кто имена родовые получил, все завидовали, хоть и подшучивали. А что? У вождя Райна, тезки его знаменитого, тоже вначале только прозвище было – и вот уж век все потомки вождя носят имя Астигатов. Да кто ж, провались все, тут хрюкает? Зачем старикан свинью сюда притащил и куда сам девался? Новые ножны срочно нужны, ехать вот-вот – а тут бегай за имперцем, пока сам не захрюкаешь. Ой!.. А хороша свинка! Только задница великовата, а так ничего. Фабий Лот – первый гуляка во всей армии союза, это уж точно. А хрюкает-то именно Фабий, хотя не его шпарят в зад, а он сам шпарит. Так чего ж?.. – Ты, парень, погодь... – и дальше сопеть. Ну, старикан! А под ним... это ж Секст, с пятой когорты Четвертого легиона. Райн теперь тоже служил в Четвертом, только Заречном, а Секст – в Предречном. Легионеров поровну почти, но в Заречной армии семь легионов, а в Предречной – только пять. Верно Север карвиру своему говорил: десять когорт в легионе больно много, лучше делить по восемь, и не будь Илларий Каст упрям, как трезен... Консул тогда ответил, что сам Север упрямее любого трезена, а, как известно, упрямей них только бараны... ух, все думали, что переругаются они, но обошлось. Когда карвиры ругаются, близко лучше и не подходить. И все равно, лучше стало. Отец, конечно, жалеет немного о дружине и бляхе шиннарда, но вождь прав: легионами и когортами командовать удобней, особенно в бою. Легионерам теперь платят, и от власти старейшин войско освободили – никто не спорит, куда вождю воинов слать... ну, кроме карвира... Да сколько ж Фабий может Секста-то драть? Темнеет уже! Холодное Сердце еще и за подробностями к нему явиться приказал – это когда же они уедут? Интересно, а что сделает Север, если обратиться через его голову к консулу и попросить не слать сына верховного стратега купцов встречать, а позволить еще раз со своим разъездом скатать вдоль правого рукава Йоны? Ну, а вдруг – там ведь еще не искали почти. Зато в других местах чуть не все обшарили – всю зиму разъезды совместные искали и почти всю весну, – но и следа не обнаружили. Нет, нельзя так думать, нельзя, и все тут! Пока хотя бы три человека в Лонге верят, что Брена можно отыскать, его найдут. Райн верил. А Север и Илларий... они просто виду не показывают, но Райн своими ушами слышал, как карвиры о поисках говорили, мол, в Предречной еще попробовать нужно. Вождь, правда, уверен был, что брат его в Заречной где-то – да только где? Да и лицо карвирам держать приходится, ведь не станешь вечно воинов посылать одного человека искать. А Райн – не вождь, не консул, ему можно. Ведь виноват он перед Бреном, и перед братом его тоже. А в чем виноват – и не объяснишь, слов таких не придумано. – Ну, чего тебе, парень? – Фабий, похоже, отхрюкал, и пока Секст свою тунику поправлял, да семя с голых ног вытирал, оглаживал круглую задницу любовника. Вот же задастый тип! Среди имперцев такие редкость, все больше жилистые, поджарые – как и лонги. Это остеры многие задницами славны. Райн вспомнил, как они с Бреном смеялись над привычкой остеров есть по четыре раза на день, как друг рассказывал о храме своем клятом, и смеяться над Секстом вмиг расхотелось. Вообще смеяться не хочется, как подумаешь... карвиры никогда не говорили, куда девался младший брат вождя, но отец точно знал. Да только не говорил, и Райну велел не допытываться – поручили, мол, искать, ну и ищи себе. Нехорошее там что-то было, ой, нехорошее... – Ножны новые, да быстрее! А то ждешь, ждешь... – Потерпи – не видишь? – занят был, – и старикан снова пропал куда-то. Опять ждать! Фабий, не в пример прочим имперцам, быстро с лонгами отношения наладил – недаром столько лет в плену провел, а вот Секст тут же насупился. И пусть себе дуется, а полезет – и огрести может. Морду набить чары Инсаар не мешают! Вот убить – это да, не дадут. Точнее, дадут, но после убийца мало проживет. Поначалу никто почти в толк взять не мог – как же так? Дрались, дрались, шавки имперские нашу землю разоряли, в каждой семье кто-то да погиб или в плен попал, а у некоторых так вовсе никого из родни не осталось. А теперь, выходит, и прибить нельзя? Вот учудил вождь! И убивали. Имперцы тоже постарались, понятное дело, у них свой счет есть, и длинный. Райна тогда только-только обменяли, и он в Трефоле три такие схватки видал – до смертоубийства. Первый раз прибежал старшина один – и чего его Север старшиной поставил, дурака эдакого? – и давай орать: имперца, дескать, убил, отомстил за отца и братьев, под Гестией полегших! И дальше убивать будет – и Инсаар ему не указ! Как спятил, словом, все слюной брызгал. За вождем послали, но главный жрец Греф прежде подоспел, велел нарушившему союз Дара заткнуться, если он гнев Быстроразящих не желает призвать тут же... да не замолчал старшина, все вопил: «Ну где, где ваша кара?!» Все молчали, и подумал Райн тогда, просто всей кожей почувствовал, как и лонги, и имперцы, рядом стоящие, хотят... хотят, чтобы и правда не убило! И резать их, резать! Не все имперцы такие, как Илларий Каст, что приказал Райна и других из колодок вытащить, ох, не все. Что, разве Райн забудет когда, как командир Первого имперского легиона, с которым теперь отец и Север за одним столом едят-пьют, животы вскрывал пленным, а прежде... Не хотел Райн помнить о том, что видел на имперском Ка-Инсаар, но до сих пор во сне приходило, не избавиться! Потому и думал: не убьет сейчас старшину – сам пойдет и глотку командиру Первого легиона перережет. И вот тишина повисла, а старшина все орал, а после стал вина просить. Ему кто-то дал флягу, он отпил и даже повернуться не успел, как балка, что семнадцать годков тихо-мирно крышу подпирала, рухнула ему на голову, чуть в землю не вбив. А Греф только руки вверх воздел, пробормотав: «Воля Инсаар». А ведь у самого Грефа двое сыновей на войне погибло, и ненавидел он имперцев люто, да толку? Против союза не попрешь, так что нужно жить – а потом и жизнь начала налаживаться. Райн знал: молодые лонги к имперцам под боком скорее привыкнут, да и сам был бы рад многое перенимать, что полезно, только все мысли его были далеко – там, где Брен. Вот найдет его, и вместе станут новой жизни радоваться. Как будто знал Брен, как чуял, потому и говорил о Риер-Де так, а вот Райн не понимал и до сих пор корил себя, что не отлупил друга тогда – три года назад, после битвы у Трефолы. Надо было отлупить или Северу рассказать – и не случилось бы ничего! И чем только думал? Да не думал, вот в чем беда, на Брена любовался, в рот ему заглядывал. В другой раз уже имперцев прибило. Они-то, может, и хотели скрыть, что двоих лонгов порешили, но Инсаар не дали. Одного из нарушителей союза две тени пополам разорвали и нарочно трясли внутренностями перед глазами людей, а второй сам себе от страха нож в живот воткнул... В третий раз кара задержалась, и вновь все затаили дыхание, ожидая – вот-вот сцепиться можно будет. В пьяной драке лонг имперца прибил, но тот не сразу помер, наутро только. Расплата задержалась на месяц, а потом нарушителя союза нашли в выгребной яме с выпотрошенным животом... и как отрезало! Перестали люди союз на прочность испытывать. Поверили. И стали думать, как жить вместе, раз судьба такая. К весне уже можно стало купить у имперца чего без смертоубийства. И совместные разъезды по лесам помогали, и маневры учебные, что Холодное Сердце придумал. Да чего за примером далеко ходить – вон в разъезде Райна было пятеро имперцев и четыре лонга, и искали они все вместе, на совесть, потому как и консул, и вождь строго велели: искать! Карвиры огромную награду обещали тому, кто найдет, а Райн был согласен сто плетей вместо награды получить – есть за что! – только бы найти. Живым. Только б увидеть улыбку, от которой вначале серые глаза светлеют, а потом чуть не в серебро превращаются... Брен всегда улыбался словно сам себе, но как на сердце-то легко становилось от его улыбки. – Ты что, парень, уснул? – Фабий протягивал ему ножны – как раз такие, как нужно. Все ж знает старик толк в оружии – ветеран, он ветеран и есть. И в оружейной ему самое место, а то большинство опытных воинов сейчас занято: кто с новобранцами возится, кто уже с трезенами сцепился. Райн своими ушами слова Севера слышал – хорошо, мол, что трезены первым имперское поселение сожгли... вот смех, Холодное Сердце вождю договорить не дал. Нет, сказать ничего не сказал, но так губы скривить лишь Илларий может! А Север смеяться начал: «Не делай ледяного вида, я не о том!..» И правда, не хотел вождь карвира задеть. Просто трезены на имперцев напали, и те обозлились, а лонги все как один встали рядом с бывшими врагами – людоеды-то всем поперек глотки! Вот о чем Север говорил. Тогда же и первый Ка-Инсаар провели. Лонги отдельно, имперцы отдельно – но все рядом, под Трефолой. – Спасибо, – буркнул Райн и снова задумался. Вождь трезенов, Ульрик Рыжий, должно, шапку свою съел с досады, узнав о союзе. Лазутчики доносили, что людоеды еще прошлой весной выступить собирались, но, прознав о похищении Брена Астигата, подождать решили. Вот и дождались! Илларий тогда заявил: «Ульрик мало отличается от императора Кладия. Проявил осторожность, решил подождать, пока враги измотают друг друга, а потом сожрать по одиночке. Испытанная тактика, но иной раз храбрость дает больше. Напади Ульрик тем летом, а лучше весной – неизвестно, как дело б повернулось». Север взвился в миг. И сказал: пусть имперец себе не воображает, будто лонги трезенов испугались и оттого на союз с Риер-Де пошли. Вот тут они и поругались – страсть. Но Райн в главных покоях на посту стоял и видал, как при первых звездах карвиры помирились и пили вино, сидя на полу, на шкурах. И как Илларий, запустив пальцы в волосы любовника, со смехом спрашивал: «Прошлым летом, после боя у реки, вождь лонгов, наверное, старыми сапогами трезенов закидал бы? Или прошлогодним снегом напугал?» И Север, который никому не позволял так с собой разговаривать, хохотал, привалившись спиной к груди консула: «Вот теперь Ульрик утрется! Пусть в другой раз не тянет с войной, больше ему не драться с одними лонгами, против него союз встанет. У трезенов дружина хоть и велика, да толпа дикая это, не воины». Карвир с вождем был согласен, опьянев, наклонялся близко-близко, шептал что-то, но этого уже Райн не расслышал... вот тебе и Холодное Сердце! – Эээ... Райн! – сын стратега уже повернул было к выходу, пусть Фабий со своей «свинкой» дальше тешится, но Секст его сам остановил. Гляди ты, смирил имперский норов, по имени обратился. Поначалу кое-кто из имперцев просто «эй, ты» лонгов звал, пока Север, которому никто и не «тыкал», морду одному командиру когорты не разбил. – Ты же к бродам едешь? Возьми меня с собой, мне отец из Миаримы кой-чего передал, хочу забрать. Я быстро смотаюсь, пока вы с купцами там... И боком-боком к Райну придвинулся. Видать, не погнушался бы и ему зад подставить. Ладно, пусть себе едет – какая разница, десять человек в разъезде или одиннадцать? Вот только едут не туда, куда надо. – Если тебя твой десятник отпустит, отчего нет? Секст хохотнул и быстро легионерский плащ накинул. Почти все молодые лонги с первого жалованья себе такие заказывать начали, удобна имперская хламида походная – и спать на ней, и даже палатка получается маленькая. Столько заказов было, что Север приказчика отдельного взял, и тот мастерскую большую устроил, только на армию шьет. Раньше в племени такого не было – что из дома взял, в том и ходишь, – да раньше они и риров не видали. А сейчас вот Райн, как десятник, шесть риров в месяц получал, а в походе – целых девять! Богатство. Фабий вон говорил, что, накопив риров двести, можно в Гестии мастерскую прикупить с рабами. Да на кой ему такое? Он воин. И все равно, жалованье – это здорово... только откуда Север золото берет? – Мой десятник со вчера еще не протрезвел толком, – Секст довольно прижмурился – на совесть его, видно, Фабий ублажил. Все верно, вчера был второй со времен союза Ка-Инсаар, и то потому, что третьего дня случилось жуткое: Неутомимые досуха выпили имперскую деревню, погубив полтораста душ. Ничего нового, поселения Риер-Де и раньше часто опустошали, но после этого карвиры объявили Ка-Инсаар и молчали весь день, словно даже друг на друга глядеть не желая. Не по нутру им нелюдей ублажать, так отец рассудил. – А чего твой десятник так упился? Непривычно без колодки-то? – Райн чуть язык не прикусил, но Секст оказался не обидчив. Чуть толкнул Райна в плечо и пробурчал добродушно: – Да ваш командир Второго легиона вчера под кустом мальчишку какого-то любил у всех на виду! Тоже нетрезвый... Любил, верно. Второй общий Ка-Инсаар уже проще прошел. Но все равно Райну даже глядеть в сторону имперских палаток не хотелось, хоть и знал он, что там нынче никого не насилуют и не убивают. Илларий перед обрядом созвал всех своих командиров и еще раз предупредил: уличенный в насилии будет запорот насмерть, и никакие наручни аристократов не спасут, никакая родня. И слопали командиры это молча, потому как те, у кого родня против союза, давно сбежали уже. Остались только те, кому Лонга дорога, как бы ни звалась – Заречной или Предречной. Тут их дом, а в общем доме законы общие для всех. Так-то. – Мы через час едем, не опаздывай. А я – к Холодному Сердцу, – он кивнул на прощанье Фабию и помчался по двору. Главные покои Трефолы, где теперь карвиры правили и жили, за день толком не обежишь – чуть не больше всего города. Так что поторопиться бы, консул не терпит опозданий. Райн вылетел на широкую галерею, пробежал еще несколько лестниц и привычно остановился на балюстраде. Он всегда здесь останавливался, что днем, что в сумерках, – на город посмотреть. В Трефоле они с Бреном оба родились, и как же хотелось думать: однажды вместе тут стоять будут. И, может быть, он Брена даже за руку возьмет... Они росли, словно братья, и, когда Райну тринадцать стукнуло, он пошел к жрецу Грефу с вопросом: если правнук Райна Астигата и правнук его родной сестры сойдутся, не покарают ли их Инсаар? Греф скривился и ответил: не покарают. Быстроразящие наказывают, только если отец с сыном ложе делят или родные братья. Но младшего сына вождя сыну старшины Крейдона все равно в своем шатре, на своем ложе не увидеть. «Не для тебя добыча», – так и сказал. Райн разозлился, потом долго думал о словах жреца, а в день битвы у Трефолы понял: прав Греф. Брен был... не для кого. Ни для кого из лонгов. Когда Брена в храм Трех Колонн первый раз провожали, Райн всю ночь ревел под шкурой. И правильно ревел. Потому что сделали с его другом у остеров что-то – точно ум другой вставили. И каждый раз, когда Брен домой приезжал, сын Крейдона видел: все дальше друг, все больше в нем чужого, непонятного, ненужного. Райн старался обиду подавить, пусть на сына вождя временами и братья обижались, и отец с матерью. Вот сидят все за столом, а Брен не ест и такими глазами смотрит на то, как едят с одного ножа, что лучший кусок поперек горла встает. Или скажет что-нибудь, да пренебрежительно так, хоть в морду ему дай. Если б не Север, ох и били бы его, а так сторонились только. Старшины в открытую ворчали: распустил Брендон младшего сынка, старший тоже не мед, но от него польза большая есть – а этот сопляк что себе позволяет? Ни в одном бою не участвовал, а туда же – воинов судить! А Райн кидался друга защищать – и зря кидался! Когда после боя у Трефолы Север на брата наорал, ударил даже, друг сыну старшины с три короба наговорил. Что лонги дики и невежественны, что имперцы верно их варварами называют! Что Риер-Де – лучшее государство на свете и все должны законы имперские соблюдать... слушать тошно было. Райн ведь тогда только из боя выбрался, к другу пришел, а друг, все битвы в безопасности просидевший, нес такое, за что убивают. Но с Бреном всегда так тепло было, что душа нежилась – оттого и пропустил мимо ушей болтовню дурацкую. Ясно одно было: небывалое ждет того, кто познает младшего сына вождя на ложе. Райн хотел предложить Брену стать его первым любовником на Ка-Инсаар и, согласись тот, выложился бы так, будто перед ним сын сказочного керла. Но обряд проходил за обрядом, Брендон-старший не велел сыну в них участие принимать, да и Брен после ссоры с Севером все больше молчал. Райн по дури все на ссору и списывал – братья ведь друг в дружке души не чаяли, вот Брен и обиделся, оттого и предал потом. Да, видно, все сложнее было. Когда Райн попал в плен, то думал: и скотина же ты, Брендон Астигат, – но хоть молчал, зато вокруг Брена все так кляли, что тому сто раз помереть и то мало. Потом их погнали на консульскую площадку, построили в три ряда и начали выталкивать вперед. Райну тогда увидеть довелось такое, отчего седеют и руки на себя накладывают. Но он не орал, не ругался – просто стоял и смотрел, будто оцепенел. А перед тем, как его самого в колодки забивать наладились, на площадке появился Илларий Холодное Сердце. Про консула разное болтали, и сын шиннарда думал, что тот и впрямь огнем дышит. И правда – как бы сейчас карвиры ни ругались, а таким страшным, как в день имперского Ка-Инсаар, Райн Иллария больше не видел. Консул не кричал, но глядел так, что командиры легионов чуть на колени перед ним не падали. Перепугал он их жутко, и тем жизнь и честь спас и Райну, и сотне других пленных. Райн так отцу и сказал: век он не забудет того, что консул сделал, и, если кто Холодное Сердце при нем хулить станет, по морде огребет. Отец крякнул и выдал, что, кроме вождя, никому ругать его карвира и не положено; только после боя у реки и сам шиннард, и вождь иначе думали... отец весь вечер мрачным ходил, и понимал его Райн. Сложно все, ох тяжело... Когда всех, кого обменяли после союза, Север отправил в родные становища – с матерями и женами повидаться, Райн даже ехать не хотел. Он слыхал, что Сабина отказалась от сына, что родная мать требовала Брену проклятья. Мать винить не получалось, но и Брена забыть не выходило. Тем более что Север ему сам сказал: Брена искать будут – не для суда, не для расправы, а потому, что на войне всякое бывает, ошибка вышла. А Илларий объявил воинам, что это Брен, душой за свой народ болевший, уговорил его союз заключить, и теперь карвир вождя лонгов, много выигравший от союза, станет брата вождя искать так, как родного брата искал бы. А потом Холодное Сердце еще сильнее к себе привлек. Тогда Райн, вернувшись из очередного разъезда, доложил: нет ничего, пусто. Сам от горя едва не подыхал, Север молчал, голову опустив, а у Иллария такое лицо стало... и впрямь точно за брата дергался! А когда Райн в становище приехал, мать, вдоволь наплакавшись, оттолкнула его вдруг, понеслась через проселок к шатрам покойного шиннарда Беофа и кинулась в траву на колени. Зарыдала: «Сабина, подруга, прости! Сын – вот он, живой из плена вернулся! Прости, что твоего сына проклясть требовала». Бывшая наложница Брендона Астигата вышла к матери, подняла ее, обняла, и пошли они в шатер. В тот вечер Райн и остальные мужчины долго ужина дожидались, а женщины сидели одни... потом мать вернулась и сказала: «Ты дурачок, Сабина младшего своего ждет и не винит. Ты уж его найди. И Северу передай: мать наказывает искать». Райн еще раз глянул на город, прежде чем нестись в покои карвиров. Вокруг один за другим загорались огни, море огней – армия союза готовилась к ночлегу. Что сказал бы Великий Брендон, знай он, что легионеры Риер-Де стоят под стенами Трефолы и даже внутри стен города живут? Что его старший сын ложе делит с консулом Холодное Сердце? ****
Север и Илларий опять спорили из-за количества когорт в легионе, а отец и командир Первого легиона, Тит как-его-там, какую-то карту разглядывали. Лавки мраморные и бронзовые, свет яркий, мясо на столе, вино хорошее. Все мирно. Вот только Брен... – Чтоб ты знал, трезены в бой идут, точно вода плотину прорывает. Оглянуться не успеешь – уже копье в боку или топор боевой в черепе. И фланги отрезаны. Не стану я такой махиной неповоротливой, как имперские легионы, командовать, – Север – в простой черной тунике, без оружия, волосы светлые по плечам... не похож вождь на брата, но сразу вспомнилось, как они с другом кораблики в ручье пускали, а Север им помогал запруду строить. И от воспоминания сердце еще сильнее защемило. – На восемь когорт легион делить надо. Что, спорить станешь, что Заречные легионы быстрее маневры выполняют? – С чего ты решил, будто я не знаю, как атакуют трезены? Я с ними год воевал, – на консуле тоже туника простая, белая только. А говорит Илларий коротко, отрывисто – видно, тревожится, или случилось что-то. – То-то же, что год! А я – всю жизнь, – Астигат взялся за кубок и кивнул Райну: – Сядь, поешь. – В боевом порядке десять когорт не так мобильны, согласен, зато фронт мощнее... ну сколько можно возвращаться к этому разговору?! Райн, ты опоздал, – консул всегда так. Спокойный и будто вроде Брена – в облаках вечно витает, а сам замечает все. – А пока не согласишься. – Я не соглашусь. – А я не отцеплюсь. Вот ведь Кёль Хисб! Вечно цапаются, а стоит поглядеть на них, ясно становится: все ссоры до того, пока в спальне наедине не остались. Вот и сейчас переругиваются, а сами глаз друг от дружки не отводят. – Консул, прошу прощения, может быть, мы новости обсудим? – Тит, гад мерзкий, встрял. Лощенный такой, тьфу! Аристократ, как же, воспитанный, будто отродясь пленных не насиловал! – Новости хороши, – пропел Илларий, улыбнувшись. – Хороши? Ну, как сказать, – и Север доволен. – Только если надеешься, что мой братец Марцел трезенам всю правду о нас не выложит, ошибаешься. Он меня ненавидит. – А много ли брат твой знает? – Значит, Марцел Астигат, предатель куда похлеще Брена, у трезенов всплыл! Плохо, конечно, но не смертельно. Север вдруг встал и принялся кубки наполнять. Налил всем и положил карвиру руку на плечо: – Ну что, давай за императора твоего, Лар? Дурак дураком, да советников умных выбрал, – о чем это вождь? Райн взял кубок со стола и уставился на Астигата. Другие тоже смотрели, а Холодное Сердце руку карвира на плече сжал, и голос его чуточку, но дрогнул: – За нас с тобой. За Заречную и Предречную. За союз. Иначе Кладий бы не так со мной поступил, – и выпил залпом. А Тит вдруг рявкнул: – За консула Каста! – вот это да! Значит, император вернул Илларию должность?! Вернул, похоже! Испугался! Хорошо-то как, значит, с империей войны не будет, только с трезенами. – Райн Рейгард, – консул Лонги уже пришел в себя. Тьфу ты, вечно он так. Вот уж точно – Сердце Холодное! Нет бы отметить, как полагается, да в честь такого события разрешить купцов не провожать! – Ты поел и выпил, получи пакет и отправляйся. И возвращайся быстрее. Нужно еще у правого рукава Йоны поискать. Да, сейчас просить бессмысленно, но хорошо, что карвиры ему верят больше, чем другим командирам поисковых разъездов. Север-то всегда знал, что Райн будет искать Брена, как никто другой, а консул понял, наверное. Быстрее бы от купцов отвязаться – и назад! – Служу Лонге! – Райн прижал сжатую в кулак руку к плечу и вышел прочь. Ночь пахла весной, и влажная холодная еще земля точно ждала тепла. Так ждала, как он сам Брена ждал. Вечный Лес Зима была долгой. Брен не мог припомнить таких длинных зим, ему все казалось, что весна задерживается из-за него. Он – ленивая корова, непослушный аммо, что обманывает своего любимого. Во всем мире нет человека более никчемного, чем Брендон Астигат. Вначале он предал родного брата и все племя, принес матери страшное горе, потом подвел Иллария, хотя сразу должен был сказать, что ненужная затея с вождем не даст ничего доброго. Затея действительно не принесла консулу добра, раз, по словам Флорена, Север побеждает. И теперь, готовя побег, Брен вновь подведет того, кто заботится о нем, Флорен не виноват... Он не знал, когда точно решился бежать, хотя теперь помнил почти все. Помнил, как на следующую ночь после того, как он нашел крючок, вернулся златоглазый. Брену отчего-то показалось, что Ланий позвал брата, заподозрив что-то, и эта уверенность крепла. Пушистый странно поглядывал на пленника, принося еду и помогая ему, но ни разу ничего не сказал. Усиленное внимание Пушистого было очень некстати. Если бы не оно, Брен писал бы буквы на земляном полу, а так приходилось восстанавливать их очертания в памяти. Когда же Флорен пришел, юноша впервые не кинулся к любимому, не припал к его ногам – словно найденный крючок не давал сделать того, что отчаянно хотелось. Златоглазый подошел сам, поднял любовника, поцеловал сомкнутые губы, потом позвал: «Энейле!» Брену хотелось крикнуть: «Меня зовут не так! Я не обильная корова!», – но он промолчал. Еще и потому, что любимый начал ласкать его – жарко, сильно. Положил на живот, заставил приподнять ягодицы, коснулся языком постоянно растянутого, воспаленного входа... и закружился золотой морок, и наступила вязкая тьма, и Брен кричал. А потом Флорен взял его и начал двигаться – это было как удар молнии, и все его существо содрогалось от наслаждения. Но тут Брен обернулся через плечо, и нить порвалась. Перед глазами звенело и пело острие меча – оно появилось само, будто что-то внутри сопротивлялось отъему силы. Брен не хотел быть животным! Ни за что! Никогда больше. Волшебная красота стекла с лица Быстроразящего, точно краска в дождь, и юноша понял: любимый не снимал чары, они развеялись сами. А следом пришла жгучая боль. Огромная головка драла его внутри, словно между ног воткнули раскаленный штырь... Брен и подумать не мог, что это так больно – без морока! Он попытался вытолкнуть из себя чужую плоть, но Флорен, будто рассердившись за порванную нить, прижал его к ложу и принялся вбивать себя в распахнутое нутро. Но связь не вернулась. Его насиловали, впервые брали против воли, но не доили, как корову! После того, как все закончилось, он всхлипывал, уткнувшись в шкуры, но не потерял сознания – и это было чудом. И златоглазый не ушел сразу – долго сидел рядом в своем истинном облике Дарособирателя и смотрел в лицо аммо. А когда любимый исчез в ноо, Брен достал из туники крючок и прижал его к залитому слезами лицу. Наутро он не смог сесть. Просто лежал в подсохшей крови, смотрел на падающий снег и повторял про себя: «Я Брендон Астигат. Я вернусь домой. Меня ждут». Повторял, как заклинание, снова и снова, отгоняя тоску и боль. Он заставлял себя не думать о златоглазом, но все равно ждал, понимая с отчаяньем, что любовь не даст ему осуществить задуманное. О нет, это ему сейчас казалось, что он сразу все решил! На самом деле вся зима была наполнена длинными, вязкими днями и ночами, когда он метался между осознанием того, что творится вокруг, и уже привычным бредом. Да, именно так ведет себя корова, которую доят, а после забивают на мясо – мирно жует себе жвачку на лугу и смотрит влюбленными глазами на своих палачей. В то утро Брен выпил настойку Лания. Она принесла отдых телу, но после туман забытья вернулся вновь, и он чуть не потерял крючок. И так испугался, что больше ни разу не пил волшебной настойки Инсаар. Собственными руками сделанный крючок от ножен – вот все, что привязывает его к миру. Давний подарок превращается в оружие против нелюдей, стоит лишь захотеть. Как брат мог знать, что Брену понадобится оружие, и как мог выбрать настолько верно? Брен только недавно решил загадку: Север ничего не знал, конечно же! Просто брат хотел показать, что простил, и любит, и не забудет. И сила дара была такой, что сделала простое железо неуязвимым оружием. Позже Брен научился отгораживаться от Инсаар так плотно, что они теряли его – и Ланий, и Флорен. Принося еду, Пушистый не мог сразу отыскать его на поляне. А Флорен однажды пошел в другую сторону и даже звал своего энейле – раньше такого не случалось. Правильно, ведь раньше они читали его мысли, а теперь нет. Крючок был разом и щитом, и мечом. Тяжелее всего было, когда Флорен брал его. Любимый точно старался не замечать, что энейле сопротивляется, но Брен знал: он замечает. И не наказывает. Почему? Но не страх наказания был мучителен – осознание, что захоти, и все вернется: безумное, беспредельное счастье близости, радость отдать себя любимому... и не менее острая радость – поить своей силой, силой аммо, весь мир. Однажды Брен не выдержал. Прокляв себя за низость и слабость, выбросил крючок под дерево, сам встал на четвереньки перед Флореном, развел ягодицы в стороны и прошептал: «Бери меня, я не стану противиться!» Он хотел вторжения, слияния, отдачи... какая же мука жить без этого! Но, когда Флорен взял его, ничего не изменилось. Брен рыдал под тяжелым сильным телом. Рыдал от тоски и боли. Что-то в его существе сопротивлялось само, помимо воли. Морок не возвращался. После этой встречи он пролежал ничком несколько дней, даже плакать сил не осталось. Ничтожество, раб, скотина на лугу. Таким ты никому не нужен – ни брату, ни любимому, ни миру! Дерись. Ты – Брендон Астигат, Ведущий Против, ты рожден драться! Он нашел крючок и целых полмесяца старался добиться того, чтобы меч вырастал выше крон деревьев, с которых уже сошел снег. И представлял это оружие силы в руках илгу – своего брата или Иллария, консула Лонги. Аммо могут только отдавать и потому должны защищаться, не позволить нелюдям пить их силу, а илгу могут разить оружием и пить сами. Брен помнил сказание, которое почти у всех народов звучало одинаково: сначала было так, что ничего не было. Ничего, кроме Вис, которое еще называют Виртус, что соединяет в себе все силы мира, какими бы они ни были. Но силы, противоположные друг другу, нельзя держать вместе слишком долго, ибо они поглощают друг друга, уничтожая себя и рождая что-то новое – так вода загасит огонь, но и огонь высушит воду, а на месте их появится что-то третье. И разделились силы, и от разделения их появилась Мать-земля, Мать-Природа, Натура, как зовут ее имперцы, и тени, и Инсаар, кои тогда были Дароприносителями, ибо Природа была пуста, как женщина, живущая одна. Дароприносители отдавали ей свою силу – и появлялись реки, и изливались дожди, и зеленели деревья, и гнулись от тяжести плодов их ветви, и населяли землю звери. Но нельзя отдавать вечно, не получая взамен, ибо хоть велика сила Быстроразящих, но не бесконечна... и тогда тени оделись плотью и превратились в людей, чтобы не кончался мир, чтобы было кому кормить и поить его. Но люди не знали, как отдавать силу, и некому было их научить, и потому Инсаар стали Дарособирателями. Они познавали людей, собирая их силу и передавая миру, и решили не брать больше силу у себя. Так потянулись века Жертв. Правда ли это или нет, не знал никто – даже Флорен, а ведь Брен спрашивал. Любимый ответил, что Инсаар рассказывают об этом немного иначе, но всей правды не знают даже Главный и старейший из Абилы – и убитый прадедом Брена Инсаар тоже не знал. Трое – старейшие в своем народе, они видели Вечный Лес юным, но и они не помнят начала времен. По человеческому счету Главному было около восьмисот лет, но все, что Флорен узнал от него: мир нужно кормить, иначе придет смерть всем в нем живущим. Эту простую истину Брен понял и сам, пока морок еще действовал... но больше ему никогда не напоить мир силой. Он убедился в этом. Снег потихоньку таял, в полдень уже вовсю звенела капель, а Брен учился жить заново. Считал дни и ночи, складывал мозаику, старался не обращать внимания на то, что не узнает собственных рук – такими они стали тонкими. Если б не присмотр Лания, он бы попробовал те имперские упражнения. Север высмеивал имперскую гимнастику, но все же соглашался, что она помогает человеку не превратиться в груду жира. Грудой жира Брену стать не грозило, он буквально заставлял себя есть, но мышцы исчезли полностью, словно их и не было никогда. А ведь это не так, раньше они с Райном, сыном теперешнего шиннарда, бегали наперегонки, и Брен нередко обгонял. Он был сильным и ловким, и тогда у него ничего не болело. Брен по-прежнему часами лежал у входа в шатер, но теперь не плакал, не корчился, – нет, он учился. Заново давал название всем предметам, вспоминал, что рассказывали ему в храме Трех Колонн, что говорили дома, какими знаниями делились с ним Илларий и его язвительный любовник, Луциан Валер. Вспоминал, как пишутся буквы – не только простые и удобные значки имперцев, но и более громоздкие и сложные письмена остеров, и руны лесных народов. И каждый день мысленно писал на трех языках: «Я Брендон Астигат. Я вернусь домой». Флорен, уходя, предупредил аммо, что не придет долго, и Брен лишь кивнул в ответ, хотя в душе был готов завыть. Нет, больше он не завоет. Но златоглазый впервые не сдержал своего слова и пришел быстрее, чем обещал, – пришел вчера. И вот теперь Брен полулежал на освещенной солнцем поляне рядом с шатром и не знал, что ему делать. Весна наконец пожаловала в их края – на деревьях давно появились первые листочки, зазеленела трава, и Процерит, всю зиму просидевший в своем тьеле, начал куда-то уходить. И звонко пели птицы по утрам, а ночами Брен иной раз скидывал с себя шкуру, которой укрывался. Можно уходить, возвращаться домой. Рассказать все, что узнал брату, а уж илгу найдет, как защититься и защитить их народ. Младший сын Брендона Астигата знал: Главный Инсаар со шрамом возле сердца ненавидит Севера и потому, видимо, ненавидит и его брата. Каждый раз, видя Амплиссимуса, юноша сжимался от страха. Он боялся, что именно карвир прадеда поймет все и помешает ему уйти. Да и как уйдешь после вчерашнего?! Каждый раз, корчась от боли после соития, Брен задавал себе вопрос: как прадед и Главный столько лет могли быть любовниками? Флорен видел тот давний Ка-Инсаар своими глазами и рассказывал энейле, что после него карвиры почти не расставались. Об их любви до сих пор складывают песни, ведь когда на землю лонгов пришли имперцы, Райн Астигат стал вождем и повел свое племя против захватчиков, а Старший, презрев обычай Быстроразящих не вмешиваться в войны людей, помог ему. Он заявил, что карвир ему дороже всего и что война карвира – и его война. И убивал имперцев – да так, что они боялись соваться в леса лонгов. Карвиры любили друг друга до самой смерти Райна, но тот умер рано. Это не удивляло – за десять-пятнадцать лет любви с Инсаар вполне можно стать калекой, Брену ли не знать! Тела людей и нелюдей не предназначены друг для друга, морок только не дает испытывать боль, не избавляя от последствий. Но Райн был илгу, а илгу легко добиваются того, на что у маленького аммо ушли месяцы – быть собой. Не раствориться даже в яростной любви Инсаар. Да, Главный не мог пить любовника, как Флорен пьет его; илгу сам способен выпить Быстроразящего, и они просто отдают себя друг другу, с каждым разом становясь сильнее. Два илгу будут любить один другого так же – но они редко сходятся, пояснял Флорен. А после смерти Райна Амплиссимус превратился в злобное существо, ненавидящее все вокруг – оттого, может, что его любимого много лет нет на свете? И вот вчера Брен понял, как можно любить Инсаар без морока. Флорен появился внезапно и просто сел рядом с энейле. Было мучительно стыдно перед любимым, и страшно от того, что тот все поймет, и горько – от того, что не понимает. Юноша встал на колени и коснулся губами темно-серой щели рта. Он любил Флорена всяким и проклинал мироздание за то, что оно разделило их от рождения. И себя тоже проклинал. А когда любимый обнял и поцеловал его в ответ, а после уложил на траву, что-то случилось. Он вглядывался в черты Быстроразящего и видел следы муки, терзавшей того. И не мог не откликнуться, не помочь. Ему хотелось отдавать – он же аммо, он предназначен для этого! Брен развел колени в стороны, заставил себя раскрыться. Тело отозвалось на чужую плоть привычной болью, но, когда Флорен задвигался в нем, пришло наслаждение. В первый раз после того, как он научился закрывать свою душу и разум – и оно было острее всего, что происходило раньше. – Я люблю тебя! Люблю! – Брен то ли шептал, то ли кричал, подаваясь навстречу, и кончил прежде, чем успел ощутить, как набухает в его теле навершие естества любимого, готовясь принять силу. А после обнимал Флорена – молча, и тот молчал, и молчание было страшным, словно они прощались. Не может быть! Энейле не мог произнести этого вслух и знал, что теперь любимый не слышит его мысли, но если бы мог... Я люблю тебя, но я не способен любить только тебя! Я не животное, я человек, мне нужны мои мысли и мои чувства, мне нужен мой мир. А тебе в моем мире места нет, как и мне – в твоем. Пойми, любимый... но как же я люблю! Утром вновь было больно, но Брен заставил себя сесть и даже походить немного. Потом съел принесенную Ланием еду и попытался приняться за свои занятия. Он прочтет мысленно «Риер Амориет» – в который уже раз? – потом повторит расположение городов в царстве Абила и назовет приграничные с Риер-Де реки... но он не мог думать ни о чем, кроме последней встречи с златоглазым. Что же теперь делать?! Он мог уйти ночью, собрав немного еды – ведь Ланий не услышит его, но как оставить любимого? По поляне прошлась тень, замерла рядом, сгустилась неотвратимо – как ожившая беда. Главный привычно гладил шрам, и огромные страшные глаза затмили весенний день. Брен не мог встать, ноги точно враз отнялись... слабые у него теперь ноги! Он пополз прочь от карвира прадеда по мокрой земле, а тот двигался за ним, пока не загнал в угол между двумя толстыми стволами. – Ты меня не погубишь, аммо. Ты – ошибка, большая ошибка. Жаль, что твой глупый брат-илгу не прикончил тебя, когда я потребовал. Так было бы лучше... Голос в голове был усталым, совсем не злым. И Брен спросил, как когда-то Иллария Холодное Сердце, спросил непослушным языком, не мыслями – зачем притворятся коровой, если Главный все понял? – Ты убьешь меня? Страха не было, но... Север ничего не знает! И погибнет, если не узнает! Брат-предатель обязан вернуться, все рассказать, дать Северу меч силы... – Убью. Я должен, – когтистые пальцы вспороли кожу, но из-под лапы ударила другая – такая же гибкая и сильная. Пушистый, брат любимого, встретил и отбил удар, но чуть опоздал. Брен смотрел на правый бок, где набухала кровью широкая полоса, и понимал, что, если бы не Ланий, карвир прадеда распорол бы ему живот. Двое Быстроразящих стояли друг напротив друга, их серые тела словно облепила тьма, и юноша чувствовал, что Пушистый страшно зол. Когти вновь взвились в воздух, но Брен не стал ждать, чем все кончится. Страх гнал его прочь. Отныне он сам – оружие и должен бежать. Он и побежал – точнее, поковылял прочь. Ноги не слушались, живот скрутило судорогой, нутро ныло, и кровь текла на траву... но он шел. Последнее, что он увидел, обернувшись: Ланий, стоявший на краю поляны с шатром и глядящий ему вслед. ****
Я Брендон Астигат, я лонг и рожден в лесу. Неправда, смеялось над ним эхо, ты рожден в деревянном городе Трефола, и ты – слабак. Ты не варвар, не имперец, ты ошибка. Умри ты раньше – все давно бы закончилось, и твои мучения тоже. Как же больно! Сколько он уже идет? День вокруг или ночь? Почему Пушистый не догнал его? Брат любимого его отпустил? А Флорен и не догонит! Любимый не услышит его... «Не закрывайся, иначе я не услышу, если придет беда». Беда пришла, но Брен принял ее за освобождение. Карвир прадеда напал на него и разорвал союз. Теперь Север может ответить тем же, но он ничего не узнает, если никчемный младший братец не выберется из чащобы. Пока Брен еще ясно соображал, он поглядел на сияющие в темном небе звезды. Река Лонга находилась на западе от него, а значит, он сможет добраться до становищ своего племени раньше, чем умрет от голода. Сможет? Большая река тянула к себе, он чувствовал, как вода несет свою могучую силу... а где река, там и люди! От удара о землю помутилось в голове, боль стала такой острой, что он долго не видел ничего вокруг. Да и зачем видеть? Он должен идти дальше – и пойдет. Север! Брен звал брата, шептал сквозь тьму, пытался подняться, но только в кровь стер себе колени... да, он давно ползет, на коленях и локтях, и все болит, болит... Позли, ползи, маленький аммо, докажи, что ты – не корова. – Я человек. Я жить без тебя не могу, Флорен, но я человек, – шептал он распухшими, совершенно сухими губами и полз. Силы не могут кончиться, пока человек не сдался, и он доберется... Вспышка света перед глазами – это смерть? Или просто сон? Морок? Неважно. Двигайся! Его найдут, обязательно найдут – здесь есть люди, много людей, он их чуял, как чуял собственную скорую гибель... Жирная, влажная, уже теплая земля забила рот. Смилуйся надо мной, Вечный Лес – я твоя плоть и кровь, и я хочу жить. жүктеу/скачать 1.76 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|