Даров не возвращают
жүктеу/скачать 1.76 Mb.
|
Крепость ТиадЯ умираю. И, видно, потому мир сжалился надо мной, позволив прийти к тебе, энейле. Это великая милость, величайшая. Не знаю, достоин ли я ее, но она дана мне, ведь чувствовать тебя – такое счастье. Нить порвана, энейле, а я все еще вижу тебя таким, каким ты был – и еще будешь. Вернись! Я не трону тебя, больше ни капли не возьму, только вернись!.. Я умираю. Нет, не слушай меня – я лжец. Не слушай меня – живи! Нить порвана, и ты закрыт, и не откроешься мне, и никому из нашего народа не откроешься. Умирать обоим глупо, и потому я уйду один. Старейший объяснил мне... дал увидеть... он умирал так же, когда тело его карвира сгорело на погребальном костре, и нить порвалась. Лежал и смотрел на свой высохший тьел – они высыхают после смерти Дарособирателей, рожденных в них – и звал к себе смерть, потому что жизнь без нити, без силы карвира была мукой. Корчился на земле, призывая долгожданный покой, но дождался лишь Жертвы. Его спас союз Дара и Ка-Инсаар, что устроил сын его карвира, ставший вождем – это было одним из условий договора, и сын илгу Райна строго их придерживался. Старейший выжил, питаясь силой жертв, и навсегда возненавидел и семя своего карвира, и все племя лонгов, приговорившее его к жизни. Вечной жизни без половины души. Меня не спасет ничто. Союз Дара разорван, а ты от меня закрыт. Нет, энейле! Лежи! Не кричи! Не зови! Ты сейчас ни капли отдать не сможешь – разве что спустя годы... может быть. Не кричи, солнечный лучик, лесной ручеек, счастье мое... ты должен жить! Не зови!.. Как же больно... меня уже нет, одна часть ушла с тобой, а вторая издыхает на поляне рядом с твоим жилищем, энейле. На шкурах твой запах... Вернись! Не могу больше, пусть быстрее... Вер... нись... Не слушай... прости... не кричи... не зови... и я не стану звать... прости... живи, энейле. Время вылечит все, твои раны затянутся, и ты снова будешь поить мир собой. Два илгу упрямы и глупы, но сохранят тебя, ведь они тебя любят. Спасибо твоему брату хотя бы за это... позови лучше его, не меня, я не могу прийти... я далеко, я не могу... нет, энейле, я пока не приду, но ты потерпи. Скоро нить порвется совсем, и боль пройдет. Тише, тише, лучик мой... лучше я расскажу тебе кое-что. Это просто сказка – вроде тех, что Дароприносители рассказывают у костров... тише, энейле! Слушай... Один могучий вождь устроил Ка-Инсаар. Он много воевал, этот вождь, и не раз бывал ранен, а прямо перед обрядом началась лихорадка, и потому его старший сын заключал союз вместо отца. Оба участника обряда были молоды и сильны – могучий илгу и обильный аммо, и сила обоих была из тех, что мир порождает не чаще чем раз в столетие. Илгу познал аммо с огромным желанием, а аммо с радостью отдавался любовнику, и Старейший... Дарособиратель принял в тот вечер достойную жертву. Мы редко видим будущее – а лучше бы не видели никогда, и видения чаще всего приходят в миг, когда люди приносят Дары. Аммо в шатре принял в себя плоть илгу, и Дарособиратель увидел... страшное. Он видел сидящего у костра аммо – другого аммо, брата илгу, справлявшего обряд. Мальчик был закрыт, он еще не знал соития, но сила желания бурлила в нем – он созрел для жертв. К маленькому аммо сходилось столько дорог... и все вели к беде. К огромным бедам для всех – и для Дарособирателей, и для Дароприносителей. Старейший увидел, как из-за маленького аммо гибнет мир – как выходят из берегов реки, заливая поля, как умирают люди в своих домах, а Инсаар – возле своих тьелов, как пересыхают озера, гибнет лес, как уходят под землю города. Старейший прожил на свете много веков, и он решил бороться, не дать маленькому аммо пройти предназначенными дорогами и погубить все живое. Дарособиратель пошел к отцу мальчика и велел ему убить сына. Но старый вождь уже не мог подняться с ложа и возложил порученное на сына своего, илгу... и за это я тоже благодарен твоему брату, энейле, хотя, убей он тебя, я не умирал бы сейчас... но тогда я не узнал бы тебя, мой лучик... Но слушай... Илгу не стал убивать брата, и маленький аммо пошел своей дорогой – прямо к общей погибели. Тогда Старейший нашел другого Дарособирателя, плохо знавшего людей – слишком плохо. Я думал: люди слабы. Я ошибался. Ты силен, мой лучик, я не знал, что настолько силен. Дарособиратель по приказу пришел к ложу маленького аммо, не ведавшего своей судьбы. Веление Старейшего было простым – пей его несколько ночей, медленно, пока слабость не истощит тело... и он не умрет сам. Мир простит нам такое нарушение союза, ведь Старейший и Райн договорились обменять прекращение войны на обильные жертвы, а твое племя часто отлынивало, энейле. Маленький аммо спал, и Дарособиратель, глупый Дарособиратель коснулся его губ... и захлебнулся силой! Мне никогда не забыть!.. Такая мощь, искрящаяся суть бытия, поток – огромный, всевластный. Маленький аммо мог кормить собой весь мир. Люди не зависят от силы так, как зависим мы, но что ты сказал бы о человеке, полюбившем хлеб, воду, воздух? Верно, назвал бы его глупцом. Я пил тебя. Пил... и это было лучшее, что случалось со мной. Энейле... Верни... нет-нет, не слушай меня. Живи. Дарособиратель вернулся к Старейшему и сказал: аммо нельзя убивать, ведь такого Дароприносителя Мать-земля не рождала долгие годы. А Старший в ответ проклял кровь карвира своего, давшую такие плоды. Я умолял его... уже любя твою силу, пусть и не зная о том. Умолял так горячо, что Старейший согласился. Маленького аммо забрали от людей, чтобы гибельная дорога прервалась, а его мощь перешла миру. И было так – о, как радовался ей мир! Каждый раз, когда я брал тебя, я чувствовал эту радость и будто сам становился миром – и ты вместе со мной. Ты ведь чувствовал это, энейле? Как ты поишь реки, леса, горы и поля? Как родятся грозы, бегут облака, распускаются цветы... счастье – вы зовете это счастьем. Отдавать и брать. Любить. Но ты силен духом, маленький аммо, и я люблю тебя за это, хотя этой силой ты меня убил – так пусть она поможет тебе жить. Живи, заклинаю – живи! Ты лучшее, что у меня было, лучшее, что я видел... как я жил без тебя больше двух веков?! Не знаю. Мне мало осталось... в воздухе кружится паутинка, я помню, как тебе нравилось смотреть на это дерево. Все помню... Ты закрылся, энейле, закрылся от меня. Когда я почувствовал это в первый раз, мне было больно и страшно – словно у меня вырвали часть того, что вы зовете душой. Отняли воздух и воду. Мне казалось, что я умираю. Я мог сломать твою хрупкую защиту, даже попытался... тебе было очень больно, но ты выстоял. Глупый, маленький аммо... гордость моя. А потом стало поздно – ты еще был со мной, но уже ушел. Я боялся за твою жизнь, боялся быть с тобой долго – всегда. И каждый раз, когда уходил от тебя, энейле, мне хотелось умереть. Но я знал, что вернусь и снова отведаю твоей мощи... тебя, лучик. А сейчас... я отпустил тебя, зная, что разрыв нити меня убьет. Старейший не сказал мне сразу, что так бывает, я сам догадался об этом – после. Но иначе я не мог. Жизнь за жизнь, и я выбрал твою – ты важнее... останься ты со мной – и рано или поздно мы погибли бы оба. Я не виню Старейшего, и ты тоже не вини, он запутался... да и как можно винить того, кто дал миру так много Даров? Но тогда я чуть не убил его. Он вновь провидел и понял, что ничего не изменилось, что ты по-прежнему погибель мира, и поднял руку на кровь карвира, но ты сильнее пророчеств! Поклянись мне, энейле!.. Скажи, ты видишь меня? Видишь?! Моих сил надолго не хватит – твоя защита очень крепка... видишь... да, сейчас я с тобой, и это моя рука... не кричи, лучик, не плачь, не зови... клянись! Обещай! Тебя не сломал даже Старейший, тебя ничто не сломало, так обещай мне, что выживешь и станешь поить мир. Пусть не сейчас – сейчас ты пуст, но все вернется... я вижу: вернется. Если будешь пытаться... люби жизнь, люби лес, свет солнца, свои значки на пергаменте, гордецов-илгу – и сила вернется. И еще... энейле, убеди илгу прекратить войну. Скажи им: не все Инсаар хотят воевать, мои братья не хотят, Старейший первым нарушил союз... Эта дорога гибельна, но с нее еще можно свернуть. Не дай гордыне сгубить все вокруг – мир важнее нас всех, ты же знаешь... прости, лучик, я должен... отпусти меня, не держи... иначе я потяну тебя за собой... не кричи, умоляю, не кричи... не трать силы... у меня больше нет ничего, потому ты больше не видишь меня... но я здесь, с тобой... я не хочу уходить... энейле, поклянись! – Флорен!.. Нет! Нет... Нет же... Клянись... умоляю... я ухожу. Видишь... я радуюсь... радуйся и ты, лучик... так быстрее... отпусти меня... я... ухожу... энейле... живи! Брен проснулся без слез, зная – это теперь навсегда. Он больше не мог ни плакать, ни кричать. И жить тоже не мог. Зачем? Что ему за дело до мира, что выкачал из него все и отобрал любимого? Златоглазый, умирая, приказал ему жить... отчего так жестоко, Флорен? Но Брен не поклялся – просто не успел – и потому может уйти, когда илгу Север и его карвир научатся сами отбирать людей для войны. Илларий говорил, что они путаются, определяя силу, а ведь это так просто. Он поможет им и уйдет. Люди, которые рядом с ним, когда-нибудь отвернутся, а тут достаточно веревок... и крепость окружает ров, где внизу – острые камни... есть и лекарский тонкий нож. Просто нужно постараться, чтобы не заметили – и тогда Брен больше не будет слышать во сне и наяву голос златоглазого, больше не увидит его умирающим на знакомой поляне... нет, они увидятся с любимым в Стане мертвых и уже не расстанутся. И любимый будет таким, как раньше – змеи темных волос по плечам, полные твердые губы на губах маленького аммо, белоснежная кожа, не знающие мозолей руки на его теле... и золотые искры в глазах. Теперь Брен знал, что значили эти нечеловеческие искры – то была нечеловеческая любовь. Но златоглазый любил его, как умел... а Брен Астигат – подлая тварь. Зачем ему жить? Он губит все вокруг, он погибель... но как Север и Илларий станут воевать, как узнают, зачем Главный начал войну и как ее закончить? Может быть, смерть Брена просто все решит? Причина вражды будет устранена, Амплиссимус успокоится и сдохнет. Брен не мог не ненавидеть, хотя любимый и просил. Амплиссимус знал, что связь с человеком губительна для Быстроразящих, что разрыв может убить... знал... и все равно послал Флорена за жизнью «маленького аммо»! А потом попытался убить... не напади он, Брен, может быть, и не ушел бы, не оставил бы любимого. Да, умер бы от истощения – и, наверное, очень быстро – но умер бы рядом... а так разрыв связи, раскаленной нити причинил неисчислимые страдания тому, кто был ему дороже всего... Высокий парень с темно-русыми волосами и карими глазами вошел в комнату. Райн. Его друг Райн. Что значит это слово – друг? Отчего он не плюет в сторону предателя Брена? А все просто – Север и Илларий приказали, вот Райн и возится, ведь сын Крейдона всегда уважал Севера и консула тоже стал уважать... Илларий очень умен и справедлив. Можно убедить Райна вернуться в Трефолу – как удалось убедить двух командиров-илгу, приставленных к нему братом и консулом для охраны. Илгу все на счету, Мать-земля слишком редко рождает их, хоть мужчины рождаются чаще женщин. Брен просто сказал имперцу и келлиту, что в Трефоле без них погибают их братья, и они послушали... нет, не сына и брата вождя – человека, говорящего разумные вещи. Он хотел их убедить – и убедил. Нечего сидеть тут, где ему ничего не грозит, когда идет война. Почему он не рассказал брату и Илларию все сразу?! До того, как его увезли? Когда златоглазый... ушел, простившись, Брен не мог дышать от боли, но должен был сообразить: карвиры не поймут, им нужно объяснить, отчего он требовал смерти Амплиссимуса. Тот был виноват во всем и развязал войну, которая прекратится лишь с его смертью. И даже гибель маленького подлого аммо уже ничего не изменит... Но объяснить это брату Брен не мог. Просто был не в состоянии говорить о Флорене – ни с кем. Кое-что рассказать все же пришлось – следы соития с Инсаар скрыть невозможно, карвиры все равно бы догадались... но он просил не мстить его любовнику, не искать того – ведь Брен позволил взять себя добровольно. Флорен никогда, никогда не делал ему ничего плохого! Его выслушали и даже поняли вроде... а потом Север пробормотал: «И что? А этой твари обязательно было иметь тебя, точно процеда?». Едкие слова брата словно хлестнули по открытой ране, марая нечто сокровенное – то, что они с златоглазым делили на двоих... зачем же так? Брат же ничего не знает, так зачем?! И Брен больше ничего не стал рассказывать, даже о последних словах Флорена сказать не смог – а ведь это важно! Дурак несчастный! Мальчишка, неженка, воспитанный в храме на деньги, собранные отцом у всего племени, отобранные у войны! Неудивительно, что его так ненавидели – и старики, и мужчины, и дети, даже женщины. Их сыновья месяцами охотились, воевали, погибали, а младший сын вождя жрал в три горла и учился... и все для чего?! На слова брата обиделся, видите ли... да ведь Север ничего не знал и не хотел обидеть. Брат дважды, а то и трижды спас ему жизнь. Это мама рассказывала: когда Брен родился, она плакала над ним часами, даже смотреть на ребенка боялась – думала, что умрет, как умирали ее предыдущие дети, и до полугода не дотянув, он же четвертым у нее был! А Север все время тянулся к колыбели брата, сидел рядом, забывая про игры, дотрагивался до лица и маленьких рук. И кричал: «Мама, смотри, он меня за палец схватил, он сильный!.. Мама, смотри, он мне улыбнулся!.. Мама, а он меня зовет!..» Сабина говорила: «Брат вырвал тебя у смерти». Тогда Брен думал: это лишь слова, – но теперь знал... да, илгу вырвал его у смерти своей силой и любовью. Трижды. Так какая разница, что именно он сказал? Север и Илларий начали войну ради Брена. Ради того, чтобы никто больше не был дойной коровой. Однажды младший Астигат уже совершил подобную ошибку – поддался обиде, решил вылезти вперед и предал. Дурак! Глупец, возомнивший о себе невесть что! Север гораздо лучше знает, что нужно лонгам и другим племенам лесного союза, недаром именно его избрали вождем на совете в Лесном Стане – а могли избрать любого, того же Крейдона... И теперь брат с консулом строят новый мир. Разве никчемный аммо на такое способен? Конечно, нет. Но он должен помогать, он обязан, только бы знать как!.. Не навредить сильнее – Северу, Илларию, их воинам, Райну вот... А ведь Север рассказывал, что Райн был в плену... хорошо еще, что пожалел, не прибавил: из-за тебя! По твоей вине друг, не сделавший тебе ничего дурного, попал в плен! Должно быть, сын Крейдона пережил такое, что и не снилось Брену Астигату, которого кроме любимого никто не брал... а Райну пришлось пройти через имперский Ка-Инсаар. Но друг не держал обиды – возился... нашел в лесу, привез к брату, хотя мог бросить там... Но уж лучше бы он умер в лесу или потом, от лихорадки – тогда бы не пришлось видеть, как умирает Флорен... – Брен, ты поел бы. – Ах, да, время обеда, труба давно пела, воины в крепости Тиад закончили трапезу и заступили на дневную стражу, а Брен задерживает Райна. – Лекари говорили, что тебе сил надо набираться. И Иванна-знахарка так же сказала, а она бабка умная, стольких вылечила! – Да, спасибо. Конечно. И, Райн... не нужно, я и сам могу принести еду, у тебя ведь столько дел. – Пусть поставит и уйдет, не надо с ним возиться, не стоит того тупой аммо... – Брен, слушай, я тут спросить хотел... ты уж точно знаешь... объясни мне, отчего солнце всегда встает на востоке? Я всегда думал: и чего оно по небу так быстро бегает? Выспаться не успеваешь! Только лег, оно уже выползло... а зимой почему оно медленней ходит? Потому что мерзнет? – зачем взрослый воин прикидывается ребенком? Даже дети знают, почему зимой рассвет наступает позднее... Флорен говорил: мой лучик... не заплакать теперь больше... наверное, никогда уже. Слезы бы не помогли, но, может быть, ком в горле стал бы не таким твердым, а то не проглотишь... Любимый приказал жить – а как?! – Брен, нет, я и правда не знаю, я ж не учился. Слушай! Может, ты меня пока значкам имперским выучишь? Все равно делать нечего, пока в Трефолу не вернемся, скучно ж так сидеть... а буду грамотным, смогу командиром когорты стать – Северу воины нужны, что карты читать умеют. Ну, Брен... вот тут что написано? Что это, склянка с лекарством? Зачем они тут? Лихорадка давно прошла, а уродливый шрам через все тело не исчезнет никогда, как не исчезнут и другие шрамы – те, что никому не видны. Пусть будут, другой памяти о Флорене у него нет... – Настойка лесной хризы. – Хризы? А, слышал о такой... слушай, а говорят, что ее больше трех капель пить нельзя... и то с водой мешать – а почему так? – Райн смотрит на него своими теплыми глазами. Только у аммо бывают такие глаза. У раф они пустые, а у илгу – злые. – Потому что, если выпить больше, можно отравиться. Хриза ядовита, если не разбавить ее сильно, – вот ее-то он и выпьет. Всю склянку. После того, как придумает, как передать карвирам слова Флорена и при этом не утянуть никого на свою погибельную дорогу. Обязан придумать! А пока почему бы не попытаться вернуть хотя бы часть долга тем, кому уже навредил? Пусть Райн станет командиром когорты, даже командиром легиона! Он храбрый и умный парень, куда лучше Брена, такие люди нужны союзу Лонги. Только вот... – Скажи, Райн, а тебе разве не трудно говорить со мной? С предателем, которого толпой имели нелюди? – Брен усмехнулся – он слышал, как о том, что с ним сделали, шептались воины и слуги в Трефоле, когда карвиров не было близко, – и увидел, как побелел Райн. Стало стыдно. Ему же все равно, что о нем думают и говорят, так зачем мучить друга? Тому и так наверняка противно выполнять такой приказ, пока другие воюют. – Брен!.. Да если хоть кто про тебя так скажет... своими руками удавлю. Хоть отца... Брен! – и теплая ладонь на плече. Немного греет. Райн попытался обнять... а вот этого не надо! Не надо!.. Слишком напоминает... нет! Лучик мой, не кричи... я не кричу, не плачу, любимый, только почему все так?! – Брен, прости, – темноволосая голова опущена, десятник Рейгард сам едва не плачет... что ты делаешь с людьми, погибель? Не смей. Никто не виноват. – Так я принесу обед, ладно? – Принеси. Вместе поедим. Да, и вот еще что, – говорить трудно. Жить вообще невыносимо трудно. Сил нет совсем, внутри все пусто и мертво, но сердце пока бьется, и он еще не придумал... – По надписям на склянках читать не выучиться. Но у часовых внизу есть списки, там фамилии... ну, родовые прозвания. Принеси их, и я покажу тебе буквы. Хорошо? Райн кивнул, вскочил на ноги. Крутнулся на месте – не военным, а прежним, мальчишеским движением – и вылетел прочь. Брен тут же забыл о нем. Как жаль, что он потерял старый крючок от ножен в лесу, сейчас бы сжать в ладони... В зарешеченное окно светило весеннее солнце. Он заставлял себя думать о деле – так долго провалялся без чувств, столько всего нужно успеть... но в голове крутилось неотступно: Ты выбрал жизнь, так живи! Заклинаю – живи! Ты лучшее, что у меня было, лучшее, что я видел... как я жил без тебя больше двух веков?! Не знаю. Мне мало осталось... в воздухе кружится паутинка, я помню, как тебе нравилось смотреть на это дерево. Все помню... Живи... Трефола Консула Лонги – это уж как пить дать! – в детстве ни разу не пороли, а следовало бы. Самому, может, выпороть? Вчера гонец привез письмо от Брена. Мелкий чуши понаписал... так всегда кажется, когда его слова только услышишь, а потом задумаешься и поймешь: а ведь не чушь вовсе! Север хотел перечитать то, что ему карвир прочел – пусть медленно, по складам, но самому, – только письма на месте не оказалось. Союзник уволок. Пойти бы, отыскать Иллария, попросить вернуть, но идти не хотелось. Снова ведь поругаются, как третьего дня. Да и сил говорить не было... В их спальне было холодно. Вот уж полмесяца, как лили дожди, а после того, как Илларий, поссорившись с ним, перебрался в казармы, Север велел перестать топить. И так поспит, не неженка... Тьфу! Дурацкое лето – то жара с засухой, то наводнение... и война тоже дурацкая по самое не могу. И Лар еще... когда карвиру надоест его терзать и самому терзаться? Ведь видно же: и Илларию плохо от ссор, от холодности, что вот-вот перейдет в былую ненависть. Да полно, былую ли? С мужиками так бывает – можно ненавидеть человека и спать с ним, потому что хочется. Но Север устал. Устал биться башкой о непрошибаемое – глупость и гордыню аристократа... И умен ведь Лар, а иногда – дурней младенца. И больно очень знать, всегда понимать, что плевать он на тебя хотел. Консула волнуют тысячи вещей, да только не любовник – тот просто средство для исполнения задуманного. Больно. Вождь лонгов развалился на широченном ложе, закинул руки за голову. Сегодня они не поедут в разведку – может он позволить себе отдых?! Все равно сейчас ввалится какая-нибудь сволочь с очередным вопросом – Крейдон, или Цесар, или командир разведки... Не поедут они сегодня никуда, потому что Север Астигат будет думать! О войне, а вовсе не о скотине этой! Тем более что война идет плохо. За такую войну консул Максим и родной папаша оторвали б союзникам головы, не спросив что и как. Нелюди сунулись в Трефолу дня через три после первого нападения – посчитали, видно, что люди ослаблены и настоящего отпора Инсаар не встретят. Но оставшимся пятерым илгу удалось за эти дни сделать многое, правда, потом Илларий свалился от истощения рядом с Цесаром, и Север в который раз благословил нить, между ними натягивающуюся. Живую нить страсти. Благословил, но и испугался. Илларий лежал в беспамятстве, а Север чувствовал, как любовник тянет из него силу. Ему не было жаль – что может быть жаль для Лара?! Разве только гордость, проклятую гордость... не дававшую ему прямо сказать: пожалей меня, и я тебя пожалею! Не хочу я ссор, не хочу вранья между нами... не могу больше рот на замке держать, я ж люблю тебя, сволочь имперская. Как Илларий очнулся, Север ему выложил все байки, какие о Даре равных слыхал. Для того выложил, чтоб союзник мог, пока не поздно, нить разорвать. И добавил: знай, ты б в себя не пришел, меня бы рядом с собой уложил – слабость или смерть одного из нас второго может за собой потянуть. После того, что видел, Север был готов поверить в любую сказочную чушь. Пусть выродок без куска сердца не умер после смерти прадеда, но ведь Главный – нелюдь, у него сил больше. Илларий выслушал молча и после с Севером чуть не полмесяца не разговаривал толком, пока до вождя не дошло: обидел он карвира. Вот же дурак консул! Решил, что любовник боится нити, боится умереть из-за разорванной внезапно связи... Второе нападение они отбили с помощью лучников, а уж стрелки в Заречной и Предречной есть отменные. В третий раз Инсаар снова напали на город ночью. Их было штук двести, и как этот ужас закончился, Север уже не помнил. Очнулся он под голос Иллария. Консул говорил кому-то ледяным тоном, как он один и умел: «Если мой карвир умрет, я сожгу все леса кругом Трефолы, готовьте промасленные фитили». И робкий вопрос Крейдона: «Как же так? Леса жечь? Духи предков, лесные духи не простят!..» – «А меня не интересуют никакие духи, – ответил Илларий, и горячая ладонь сжала руку Севера. – Инсаар в наш дом входят без спроса, и мы к ним придем – не успеют свои поганые тьелы вытащить». Крейдон еще что-то говорил, но Лар так взбеленился, что верховный стратег почел за благо убраться. Теперь, после гибели Тита Плавтия, бывший шиннард лонгов командовал и Заречной, и Предречной армиями и дрожал за свое место да за двойную долю в добыче. Командиров – да еще илгу – сыскать было трудно, оттого так и решили. Воевал Крейдон на совесть, да в ином совести у него не оказалось... но за Брена они позже, после войны посчитаются. Когда стратег ушел, Илларий посидел еще недолго изваянием, потом вдруг ткнулся стриженой головой Северу в живот и зашептал: «Императорский дворец я за тебя сожгу! Только очнись...» Вождь тогда смалодушничал, ничем не показал, что пришел в себя – будь он в сознании, таких слов ему от любовника не услышать. Леса жечь пришлось очень скоро, потому как Инсаар больше в город не совались. Понятно отчего – полегло их тут достаточно, одни карвиры могли на свой счет полсотни с лишком убитых тварей записать… только сколько нелюдей всего? Союзники не знали – даже предположить не могли. Брен рассказывал, что на «празднике» по случаю созревания новых коконов видел примерно тысячу Быстроразящих, но вдруг это всего лишь верхушка, вожди? Север с Илларием создали и отряды раф – много силы от них не получить, а дрались опытные воины отменно. Но в каждый отряд нужно ставить хотя бы одного илгу, пьющих же насчитывались единицы. Консул, вождь и другие илгу обшаривали деревни и становища, ездили в Предречную – искать, учить... Теперь пьющих набралось человек шестьдесят – капля в реке Лонга. Люди действовали по испытанной в боях с имперцами тактике: выслеживали Инсаар, окружали, поджигали лес с четырех сторон, а потом шли в бой. Иногда, впрочем, это нелюди их выслеживали. После одной из таких вылазок, карвиры ввалились в свои покои довольные, как мальчишки, – удалось убить дюжину тварей, не потеряв ни единого илгу, такое редко бывало. Развалясь на полу, они пили вино, хвастаясь друг перед другом, и тут вошла бабуля Иванна. И пристыдила их так, что у Севера до сих пор уши гореть начинали при одном воспоминании. «Ну, и чему радуетесь? – вопросила знахарка. – Думаете, первыми на такой способ набрели: по лесам мелкими отрядами за нелюдями гоняться? Райн Астигат и его дружина то же самое делали, а потом поняли, что эдак войне никогда не кончиться. Неутомимые всегда на шаг впереди будут – вы ж в клубах тьмы по миру раскатывать не умеете... отсидятся где-нибудь и снова нападут, где не ждете». И верно, это имперцев такой тактикой можно измотать, они ж люди, а с Инсаар трюк не прошел. Враги поняли опасность и исчезли внезапно, долго носа не показывали, а потом ударили там, где никто и не подумал бы... Вверх по течению Лонги большая деревня стояла... именно что стояла. Севера и поныне передергивало, да и прочие блевать рвались, только увидав, чего там твари поганые учинили! Пятьсот душ... и на этот раз твари не пожалели и баб – что имперцы, что лонги такое впервые видали. Женщин твари убивали просто для потехи, пить же их нельзя! «Нет, не для потехи – из мести», – сказала им Иванна после. Таким же манером Инсаар порезвились еще в двух деревнях, потом на имперские поселения нападать стали и, наконец, до Миаримы добрались и выпили там семьсот душ. Сказать по правде, вот тут карвиры растерялись. Враг был везде – и нигде. Городов Инсаар не строят, расстояния им не указ, вызвать их на открытый бой в чистом поле – немыслимо. Обозлившись, пятеро илгу с отрядом раф полмесяца просидели в засаде на одной поляне, где были замечены Инсаар, и отловили там десяток тварей. Нелегко было, слишком много силы требуется плотную внутреннюю стену удерживать, зато за ней нелюди могут и не заметить врага. Так и получилось. Шестеро выродков в схватке полегли, а четверых карвиры, выпив предварительно, чтоб сопротивляться не могли, своими руками пытали, надеясь вызнать, где искать Амплиссимуса. Но так ничего и не выпытали – нелюди на все повторяли: утка с курицей глупцы, проклятые, губители мира. Да пошел бы этот мир куда подальше! Трезены уже жгли приграничные села, два Заречных легиона и два Предречных с людоедами не справлялись, требовалась подмога, а основные силы завязли под Трефолой, и хоть плачь. После пыток Илларий ходил сам не свой. Напился, стихи читал, а после шипеть принялся: так, мол, только дикари воюют! Ему надоело таскаться по чащобе! Он не понимает, отчего в век просвещения люди столь примитивны! А потом, глядя несчастными, пьяными глазами, понес и вовсе странное: «Две расы живут в одном мире, значит, так нужно Матери-Природе?! Вот скажи – нужно? Отчего же Быстроразящие не понимают?..» Успокоить любовника можно было только одним способом. Север и успокоил. Толкнул на шкуры, подмял под себя горячее, сильное тело, заставил лечь на живот и взял без всяких ласк. Илларий отдавался так, будто ему пятнадцать – захлебывался стонами, в руку зубами себе вцепился, чтоб не орать, но все равно кричал, кончая... а после Север целовал распухшие губы и говорил много странного... сам от себя не ожидал. Он – лонг, рожденный на шкурах в шатре. Его мать, Вольга, дочь Изейи Храброго, до замужества с другими девками – отец так рассказывал – в лес ходила приносить дары Инсаар, пела нагая на лесной поляне при высокой луне... Лес и Инсаар связаны накрепко. И весь мир с ними связан, и тошно было Северу Астигату серые тела кромсать. Вот ведь... нелюдей ненавидел люто, а все равно тошно! В детстве он, как и прочие, верил в Неутомимых истово – а как иначе? Союз Дара хранил племя... а имперцев нелюди не терпели, отчего так? Илларий отвечал: вроде из-за жестоких Ка-Инсаар, где силой, не добром жертвы брали. Вот! Так почему же они вместе сейчас такое творят, от чего тошно?.. карвиры заснули, обнявшись, оба пьяные в дым. А наутро консул Лонги вновь заявлял холодно: обряды они не вернут, на мировую не пойдут, и нечего раскисать! Что-нибудь придумаем. Да уж, придумали. Всего полмесяца назад отряд возвращался из очередной вылазки, где в драке с одним, но на диво сильным Инсаар союзники чуть головы не сложили. Остановились поесть и передохнуть на берегу Лонги. Днем на привале костер пришлось развести, так холодно было – невидаль просто, конец лета же на дворе! Накрапывал мелкий дождь, охрана судачила о неурожае: такого, мол, недорода даже старики не припомнят... а они с Ларом вечную тему обсуждали – поимку Амплиссимуса. Север сказал: выродок без куска сердца помер давно, небось, он же союз нарушил. Ищут его, ищут, а ублюдка и на свете давно уже нет, а Ненасытных другой ведет... Брен же говорил, что у нелюдей еще один вождь имеется, из самых старых – в царстве Абила его логово... «Да, – хмыкнул консул, – давай напишем царю Абилы Арамею послание с просьбой о выдаче вождя Инсаар, посольство вышлем... – и сам себя перебил: – А отчего нет, кстати? И напишем, и дары пошлем. И Кладию тоже напишем, призовем и по всей Риер-Де Ка-Инсаар отменить. Хватит нелюдям обжираться». Север глядел на союзника – небритого, с глазами горящими, – глядел, как у того губы кривятся и пальцы по железу доспехов постукивают... для Лара война с нелюдями была чем-то... он словно сам с собой дрался, будто жрала его бойня изнутри, а вот Север уже сомневаться начал. Но додумать вождю река не дала. Часовой с воплем прибежал: «Тревога, наводнение! Спасайся!» Они вскочили, понеслись как угорелые, а вода ломала деревья за спиной... повезло, что холм высокий чуть в стороне оказался, да и не рядом с берегом они лагерь разбили. И все едино – трое из отряда утонули, а прочим пришлось вплавь спасаться, а потом в грязной воде еще риеров шесть топать, где по пояс, где по колено. Когда выбрались, поняли с ужасом, что их только военная выучка и спасла. Привычны воины при опасности не пожитки хватать, не стоять, рты разинув, а дело делать. А вот мирные жители... берега Лонги-то сплошь народом заселены, да после заключения союза люди еще гуще селиться начали. По обе стороны реки смыло деревни, залило поля, люди тянули к карвирам руки, умоляя о помощи – они потеряли близких и дома, да и голод грозил нешуточный, а ведь и так недород. Союзники выделили легион в помощь пострадавшим, приказали раздавать еду, но погибло-то сколько! Только вернулись в Трефолу – град пошел, да какой! Градины едва не с яйцо голубиное! Вечером к карвирам заявились жрецы – и Греф с помощничками, и имперцы, что из Гестии припожаловали – и, помявшись, выложили: нужно вернуть обряды. Илларий их слушать не стал, вышиб вон. А не прошло и пары дней, как к Северу прикатил брат бывшей женушки – первый любовник, стало быть, старший сын вождя келлитов. Естигий ввалился в главный покой, наелся, напился и заявил, что отец его послал с разговором важным. Мол, вождь келлитов – а в армии Заречной келлитов насчитывалось не менее трети, да и земли племенного союза на ту же треть землями тестя были – беспокоится, не повредился ли бывший зять в уме? Сейчас келлиты мало что стали живым заслоном от трезенов, так еще и доход в казну Заречной от них поступал нехилый, все начеканенным золотом не окупишь. Пришлось к словам обрядового любовничка прислушиваться, как бы ни хотелось навернуть по толстой шее. Проклятье, и как только Север мог десяток лет назад эту гору мускулов и жира драть-то? «Зачем вождь лонгов и карвир его отменили Ка-Инсаар? – спрашивал Естигий. – Нелюди нелюдями, раз губят они людей, нужно воевать, а обряды-то при чем?» – «Как при чем, – отвечал Север, – разве ты станешь, убивая трезенов, дань им слать?» Тут Естигий прямо заявил: «Это тебе любовник-имперец на ложе чушь вбивает – в зад, видно, мозгов-то нету... В общем вот тебе наше слово, родич любезный: обряды для себя можно справлять, а вы с союзником твоим людей запутали-запугали. Для себя, понял, не для нелюдей! Мы с тобой хоть друг друга не терпим, да связал нас давний Ка-Инсаар, вместе мы жертву принесли – или ты в чары обрядовые не веришь? Ну и дурень, коль так! Ответь-ка, вождь племенного союза, ты на меня руку поднимешь, а? Я на тебя – нет, святотатство это: предать того, с кем ложе делил при свете ритуальных костров». Север, конечно, обозлился и отрубил: «Вот именно! Не Естигий вождь племенного союза, не папаша его – Север Астигат! Вождь, законно избранный, ему и решать, что и как для племен лучше! Слово сказано, не будет больше Ка-Инсаар, а уличенный в нарушении огребет, мало не покажется». Но поругаться как следует мешало понимание: келлиты правы. Что плохого сам Север от обрядов видел? Ничего, кроме хорошего! Алер ему до смерти верность хранил, как и поклялся лунной ночью, не мог этого вождь лонгов забыть. Не забывалось успокаивающее прикосновение к бедру, когда Алерей перед битвой у реки просил не выступать в бой – и прав был. Обрядовый любовник дурного не посоветует, это невозможно. Ка-Инсаар скрепляет души, связывает народы, дает телу куда больше, чем просто соитие. Им с Илларием обряд жертвенного Дара дал не просто близость на ложе – наградил силой, подарил огромную, сверкающую, раскаленную нить, что уж сотню раз их жизни спасла. И это даже если о выгодах от союза Заречной и Предречной не вспоминать – нерушимого союза, благодаря обряду нерушимого. Прав был Естигий, словом, и жрецы правы... а самое страшное, может, и Иванна права: нельзя жертвы перестать приносить, это погубит все живое. Погубит быстрее, чем «погибель» из видения в голове Главного – его братишка Брен. А вдруг так оно и есть? Из-за Брена ж война началась... проклятье! Север, не в силах лежать, подскочил на ложе, сел, уставился в окно. Увидеть бы брата, посмотреть – как он? Вдруг бы подсказал мелкий чего путного? А и не подсказал бы – тоже не страшно. Братишка душу умел лечить, а душа у вождя болела. И не только из-за войны, что скрывать. Третьего дня он попытался объяснить Илларию, отчего нужно Ка-Инсаар восстановить, но консул взвился, как подброшенный. «Ни за что. Ни капли силы нелюдям. У тебя гордость вообще есть, Север? Твоего брата твари выпили почти досуха!» Прошипел и выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Север запустил в деревянный косяк сапогом, и в голову пришла мысль... отвратная мысль, его самого напугавшая: эх, ну отчего не Алер рядом? Уж тот бы вмиг понял то, что Илларий вовеки не поймет. С вождем лигидийцев Север был одной крови – в одних лесах рожден, на одних сказаниях воспитан, а имперец всегда будет чужим. Оттого и не понимает самого простого, оттого много говорить приходится, и ссоры эти, бешеные, выматывающие, тоже из-за чуждости... Да вот беда – Север Астигат любил, больше жизни любил именно Иллария Каста, и никого другого. А любовник – точно глыба льда, не растопишь, не знаешь, с какой стороны подойти к нему... Под окном кто-то загоготал весело, и вождь наклонился поглядеть кто. Воины-разведчики – два илгу и с десяток раф – сидели на бревнах во дворе и передавали друг дружке флягу с вином. Вот один из них отпил большой глоток и потянулся... к губам товарища. Воин, которого целовали, облапил соратника за плечи и вдруг, подпрыгнув, повис на нем. Обхватил талию ногами, задрав голые колени – имперец, видно, только туника на нем – и выглядело это все ну до того... призывно – бери, мол! – что дальше некуда. Мужчинам нужна мужская любовь. Всегда была и будет нужна. Хоть тысячу приказов напиши, хоть заоотменяйся, а люди хотят любить... Воины продолжали гоготать и ласкаться, а Север сел на ложе. Так и не придумал, как воевать дальше, только голова от мыслей разболелась. Просто... ну, не думается ему без карвира. Отвык, ха! Точно всегда союзниками были, но вражда застарелая нет-нет да и полыхнет огнем... – Как ты посмел?! – какой-то хам из воинов Заречной – голый по пояс, в штанах, сразу понятно, что лонг – влетел в спальню и зашипел... голосом Иллария. Небо с утра хмурое, в спальне темно, и Север не сразу разглядел, а когда всмотрелся... Закружился огненный морок, желание сжало комок в животе, и бешеным восторгом перехватило горло. Илларий Каст... да полно, Лар ли это? Вот это чудо встрепанное – чуть отросшие, блестящие шелком волосы... полуобнаженное тело – сильное, непокорное, близкое до боли, зацелованное тысячи раз... и штаны, варварские штаны на бедрах низко... светлая полоска кожи над поясом – губами бы к ней прижаться, а потом ниже... темные кружки сосков... на глазах напряглись... и задышал рвано. Север вскочил. Он и сам задыхался, не в силах оторвать глаз. Аристократ надел штаны, немыслимо... но таким Лара он никогда не видел, и потому... словом, пошло оно все! Они столкнулись на середине спального покоя, и Север тут же сжал ладонями крепкие ягодицы, со стоном приник к приоткрытому рту, к полным, твердым губам. – Лар, – сердце колотилось, он ласкал, не думая ни о чем больше, – что ж ты вытворяешь?.. Не договорил – о чем тут говорить? Илларий, когда руки обхватили его внизу, принялись мять сквозь ткань, выгнулся, откинув голову. Глаза полуприкрыты, яркая синь под черными ресницами... ах ты ж!.. видно, желание и у Лара смело сомнение и обиду... Выпрямился, посмотрел любовнику в глаза, вцепился в плечо, застонал: – Север... ты... ну же!.. Севера подгонять не требовалось. Сжал пальцами обе темных горошины, покатал, слыша, как дыхание становится совсем уж рваным, а после через штаны дотронулся до головки, потянул пояс... чуть отстранил карвира от себя – наглядеться. Скулы горят, плоть напряжена, и штаны эти... можно было бы вот так взять, не раздевая – взял бы, не раздумывая! Но вместо нетерпеливой грубости чуть коснулся губами горла Лара – легко, бережно, прося разрешения... Чаще, гораздо чаще Илларий под ним бывал, чем наоборот, им обоим так нравилось, но вот это чудо – лесное, близкое, понятное – хотелось на коленях умолять. Как всегда... с самого первого мига, когда уразумел – Лар забрал его сердце и у себя держит, не отдаст. Илларий понял союзника. Сжал руки Севера на своих бедрах, шагнул к ложу. Встал на колени, изогнулся, обтянутые штанами ягодицы приподнялись призывно. Обернулся через плечо: – Хочу, – сквозь зубы, резко, низким, «темным» голосом, и голос этот во всем теле Севера дрожью отозвался. Он прижался занывшими, пылающими чреслами сзади, Лар чуть подался назад, и Север резко сдернул штаны эти клятые... Потянулся за маслом, влажными пальцами приласкал вход... Ему всегда казалось перед соитием, что чище Лара мужика на свете нет, мало кто брал это тело... только Астигату оно принадлежит, и пусть попробует коснуться его кто-нибудь еще!.. Недолго тот счастливец проживет, а сам Илларий... Север стиснул зубы, чувствуя, как подается любовник навстречу, как сжимается его нутро, и понял – пора. Сам разделся торопливо, смазал себя и вошел – в жаркую тесноту – и задвигался тут же, под глухие, тяжелые стоны... потолок вертелся над головой, и не было ничего важнее на земле... пропади пропадом война... пропади пропадом сомнения... он берет Лара, а тот отдается – самозабвенно, впуская в себя до конца, так, что, кажется, сам себе не принадлежишь, и тянется нить – от одного к другому. Навсегда. Навеки. Зная, что до разрядки любовнику всего ничего осталось, видя, как Лар обхватил себя рукой, как еще сильнее изогнулась сильная узкая спина и напряглись мускулы на бедрах, помогая войти глубже, Север понял: он хочет видеть лицо этого безумного, сейчас, когда он такой... чтобы в придумку свою верить хотя бы – они близки. Ему довольно. Север отпустил содрогающиеся бедра, Илларий вскрикнул требовательно... подожди, подожди... миг любовался на раскрытый, желанием горящий вход, уложил карвира на спину. Встал на колени, задрал любовнику ноги повыше, прижался губами к животу, потом дотянулся до рта – поцелуй злым вышел, жадным... Ну же, Лар!.. Илларий чуть сдвинулся, сам насаживаясь, вцепился руками в покрывало, задвигался – резко, сильно, кусая губы. Распахнутая синева глядела прямо в глаза, и вдруг вслед за стоном Север услышал: – Еще, сильнее... слышишь... хочу чувствовать, что я – твой, – карвир закрыл лицо руками, приподнялся, колени сжал и еще резче задвигался... ничего не соображал Север в эти мгновения, и весь мир лежал перед ним – нагое загорелое тело... и ничего не хотелось, только бы не отпускала сжимающаяся узость... Разрядка накрыла обоих разом, оглушив беспредельным счастьем отдавать и брать. Север провел ладонью по животу любовника, по белым, еще горячим каплям, потом навалился сверху, обнимая... Илларий, перестав терзать губы зубами, выдохнул тихо: – Не вставай. Я люблю тебя, – и повторил громче – с неистовой страстью, с мукой и болью: – люблю, и мне плевать, что ты не любишь! – раскинул руки по покрывалу, сжался весь под Севером, а потом вцепился ему в волосы и застонал протяжно, с каким-то диким облегчением. Так вначале кричат, а потом стонут раненые, у которых стрелу вынули. Север приподнялся рывком: не ослышался? Нет?! Илларий Каст, гордец-аристократ ему о любви сказал?.. Что сказал? Что Север его не любит?.. – Да. Ты слышал. Прости, – Илларий смотрел прямо, но так, будто его пытали. Север выругался растерянно. Его трясло, и с глазами было неладно – жгло, резало, точно попало что-то... а потом по лицу потекло мокрое... он с досадой провел по щеке ладонью, пытаясь прогнать пелену, мешавшую видеть Лара, и вдруг понял: он от этих слов ревет... лежит на любовнике, на клятой судьбе своей, и ревет. Точно. Он рванулся – сесть, но Лар не отпустил. Прижал голову к своему плечу, спросил растерянно, хрипло: – Ты... почему плачешь? Я не хотел, забудь... Как – забудь? Как?! Спятил имперец проклятый! Не забуду – никогда. – А ну, повтори! Повтори, что сказал, – нельзя так говорить, но иначе Север не мог. – Люблю, – глухо, прямо во влажную от пота шею, – люблю тебя со всеми твоими дикарскими мерзостями... мне ночами твой запах снится. Я дурак, знаешь, Север... я же не верил... и сейчас не верю, но... ты – мой, моя семья, мое все. Ты и Брен. Илларий дышал теперь ровно, будто все решилось, что-то для него настолько важное, что и мука показалась ерундой, а вот Север... он не мог справиться ни с телом, ни с голосом. И потому лежал молча, зная, что колотит его, как в лихорадке. Руки карвира сжались на плечах, и тогда Север все же приподнялся, вытер мокрое лицо и выдал: – А ты знаешь, что после этого я не отдам тебя – никому? Раз ты сам сказал... я этого шесть лет ждал, Лар... никому не отдам больше, коснуться не позволю. Узнаю, что ты с кем... убью того гада... убью, знай. И не отпущу больше, имперская ты бестия, счастье ты мое... Он шептал еще что-то, не помня себя, а Илларий все гладил его по плечам, по спине, потом потянулся к губам, и вновь закружился морок – не страсть, Инсаар наведенная, настоящее, принадлежащее только им. Это они у судьбы выгрызли. Когда Лар почувствовал, что плоть в его теле вновь налилась желанием, то застонал коротко и бедра приподнял, открываясь – ему было мало! Обоим всегда будет мало. Север еще раз прижался к податливому, искусанному рту, привстал и толкнулся во влажную тесноту... Потом они лежали рядом, молчали. И Северу было так легко, словно впрямь стрелу вытащили – а уж это ему было знакомо. Случалась с ним такая рана – под лопатку. Он смотрел на макушку Лара у своего плеча и думал: он ничем не заслужил его, консула Лонги, умнейшего из людей. И незаслуженный дар будет беречь, как бережет самое дорогое – Лонгу и брата. Вот так. Утерся император, утрутся нелюди и трезены, а самое важное – их глупость собственная да гордыня утерлись, подавились... – Лар, а чего ты в штанах-то?.. Консул засмеялся звонко. Перевернулся на живот, положил локти Северу на грудь, хмыкнул: – Я мылся – в твоем дворце... – В нашем дворце! – быстро поправил Север. Хоть главные покои пока и близко дворцом назвать нельзя, но это их дом – общий. – Да, верно, дворец у нас в Гестии, а тут, прости меня, скорее казарма. Так вот, в Трефоле и помыться нельзя спокойно. Посмотрел, как разведчики на улице пьют и ласкают друг друга, и решил, что ты им Ка-Инсаар устроить позволил. Мы же спорили об этом, и я все время думал... А кроме твоих штанов рядом ничего не оказалось. Меня, знаешь ли, воспитывали так, что даже с любовником ругаться голым нельзя, а я хотел, по твоему милому выражению, оторвать некую белобрысую голову с корнем... Они смеялись долго. А потом опять целовались и вновь смеялись, и Север решил пока обрядов не касаться. Только ж помирились, не приведи Мать-Природа, вновь поругаются. Нужно еще раз со жрецами потолковать прежде... А вот война не ждала. Пока они тут нежатся, нелюди деревни выпивают. – Лар, вот помнишь, как нам Максим говорил? Про варварскую тактику. Я думаю, мы тут с Инсаар как бы местами поменялись, – он заметил недавно, что Илларий перестал при любом упоминании погибшего консула превращаться в Холодную Задницу. Хорошо. И Севера стыд перестал жечь, Максим стал общей их памятью... может, и нельзя так, но уж случилось... – Ты имеешь в виду, что раньше Риер-Де бегала за лонгами по лесам, а это регулярной армии невыгодно, а теперь мы так же за нелюдями бегаем? – консул даже сел на ложе. Как он примет задумку союзника? – Да. Вот я подумал... – Знаешь, – вдруг перебил Илларий, – а про тебя Максим говорил: из молодого Астигата выйдет отменный полководец. И тебя мне в пример ставил. Я злился, – и улыбка, лукавая, виноватая. Неужели Максим действительно так говорил? Не верилось даже. – Он все твердил, что ты задачи по тактике щелкаешь, как орехи, и понимаешь, как осуществить задуманное на местности, а это для стратега важнее всего. Ну, и обаяние... – Ладно тебе, с обаянием тем, – Северу было приятно, но дело – прежде. Сейчас карвир засмеет его, полководца доморощенного! – А что, если мы тварей в одно место заманим, а? Приманить их нужно, и еще лучше – чтоб Амплиссимус тоже попался на крючок... как в прошлом году, когда я тебя чуть к Гестии не выманил. И всех – разом! – вождь стиснул кулак перед носом любовника. Консул прижал его руку к губам, помолчал, а после медленно проговорил: – Хорошо, если получится. Но на что мы их заманивать станем?.. Они просто посмотрели друг другу в глаза, и слов не потребовалось. Одинаковая мысль – залог ее правильности. Приманка найдена, осталось место выбрать. жүктеу/скачать 1.76 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|