Ставрополь тольятти

За десятину арендованной земли необходимо было об­работать такую же десятину у графа, начиная от запашки и до вывоза снопов. Кроме того, каждый крестьянин обя­зан был весной вывезти на поля 80—100 возов навоза. Но лошади были далеко не у всех, а у кого были, то для ло­шади перед весенним севом вывозка 100 возов навоза — очень тяжелая работа.

Крестьяне просили управляющего графским имением изменить условия аренды, тот не соглашался. Обращались к местным властям — те тоже разводили руками. Борков­ские крестьяне писали письма великим князьям, посыла­ли к ним своих ходоков, но те рекомендовали им обратить­ся в суд. Крестьяне стали говорить, что у них имеется и передается из поколения в поколение жалованная грамота на эту землю от самого царя Алексея Михайловича. Спор­ная территория занимала примерно 7 тысяч десятин зем­ли. На самом деле у крестьян были какие-то никем не за­веренные бумаги. Поэтому ни один адвокат на основании имеющихся документов не брался за ведение дела. Граф Орлов-Давыдов категорически отказался предъявлять свои документы на владение землей. Именно это и подтолкну­ло крестьян к выступлению.

В конце мая 1899 года они официально поставили в из­вестность самарского губернатора А. С. Брянчанинова и жителей соседних сел о том, что 1 июня они начинают «пахать свою землю». Действительно, 1 июня больше ты­сячи крестьян собрались в поле. Поставили стол с хлебом-солью, чернила, перья, а на столе лежали 3 документа на землю. Они просили всех быть свидетелями, а графа — по­ложить на стол свои документы, подтверждающие его пра­во на землю, представители графа отвечали, что граф предъявит свои документы только в суде.

Тогда человек триста крестьян стали пахать землю, но делали это неглубоко, не по-крестьянски. Они не были уверены, что их затея увенчается успехом, «незачем лоша­дей напрягать зря». Пахали 1-го, 2-го, 3-го июня. 4-го ию­ня в поле к крестьянам приехал сам самарский губернатор Александр Семенович Брянчанинов и приказал прокурору составить списки виновников со степенью их вины. Про­курор отказался, сказал, что сначала надо произвести следствие. Губернатор сам стал уговаривать крестьян ра­зойтись, но народ стоял молча с поднятой правой рукой, пальцы были сложены крестом. То ли это была готовность стоять до конца, то ли мордва намекала, что земля эта им была дана при крещении.

Неожиданно во время речи губернатора крестьяне по­бежали от него, оказалось, что приехавший с губернато­ром фотограф навел свой фотоаппарат, а крестьяне поду­мали, что это какая-нибудь пушка. Потом они верну­лись. Один из крестьян подал губернатору документ, но А. С. Брянчанинов отклонил документ и уехал.

В ночь на 4 июня по приказу губернатора в Борковке арестовали 66 человек и утром 14 человек были наказаны розгами от 25 до 100 ударов. Был арестован и один из ру­ководителей этого выступления Шарков Петр Васильевич. Это был один из уважаемых людей села. 34-летний волост­ной старшина Петр Васильевич Шарков возглавлял мест­ную администрацию крестьянского самоуправления, пред­ставлял волость в ее отношениях с правительственными учреждениями, следил за исполнением казенных и зем­ских налогов и постановлений волостного схода. За защи­ту общественных интересов крестьяне его очень уважали. Он был малограмотным, но считался крепким хозяином на селе. Между прочим, бедного крестьянина люди вряд ли бы избрали волостным старшиной. Ведь крестьяне при этом руководствовались простой житейской логикой: в распоря­жении волостного старшины находились казенные и обще­ственные деньги, и если он их растратит, то есть чем воз­местить убытки, а у бедняка такой возможности нет.

Для экзекуции привезли воз свежих ивовых прутьев. Командовал здесь начальник самарского жандармского управления полковник Черноруцкий. Несмотря на сплош­ное беззаконие всего происходящего, все-таки на экзеку­цию пригласили врачей, ибо они должны были дать свое согласие на наказание. Ставропольский городской врач Михаил Васильевич Лапков по совместительству был еще и врачом ставропольской тюрьмы и он категорически вы­ступил против наказания крестьян, так как среди них бы­ло немало цинготных. Земский начальник М. П. Яровой начал кричать на врачей, что они социалисты и почему-то финляндцы. За отказ дать согласие на применение наказа­ния врач Лапков Михаил Васильевич прямо здесь в поле был уволен с должности тюремного врача и крестьян ста­ли пороть.

В числе первых наказали 100 ударами Петра Шаркова, причем сам земской начальник М. П. Яровой сел ему на ноги, «чтобы не брыкался». Когда избивали Шаркова, вла­сти допустили еще одно грубейшее нарушение закона. Де­ло в том, что по российским законам «волостной старши­на, его помощники, сельские старосты... на время службы освобождались от телесных наказаний».

Наказанный вместе с Шарковым крестьянин Роман Круглов вспоминал: «Нас пороли: каждому было нанесено до 100 ударов розгами. После порки отправили в больни­цу, где залечивали. Из больницы нас перевели в тюрьму».

26 мая 1900 года в Ставрополе проходила выездная сес­сия окружного суда, на котором судили 41 человека «за запашку чужой земли». Наказание было всем определено до 2-х месяцев тюрьмы. Власти опасались, что применение более строгих мер наказаний могло бы вызвать более мощ­ный взрыв крестьянского движения. После суда Петр Шарков стал очень популярной фигурой не только среди ставропольского крестьянства, но и самарского, поскольку все самарские газеты широко освещали события в Борков-ке. Так взошла звезда Шаркова на ставропольском небос­клоне.

В 1903 году борковские крестьяне снова стали само­вольно запахивать графскую землю, но кончилось это тем, что 70 крестьян были избиты до полусмерти, из них 24 че­ловека умерло, в том числе 7 человек прямо в ставропольской тюрьме. Шарков на этот раз хотя и не выступал ор­ганизатором, но поддерживал действия крестьянства.

В событиях 1905 года борковские крестьяне выступили снова одними из организаторов аграрных выступлений. В архиве хранятся несколько писем Петра Шаркова в Сама­ру одному либеральному старичку. В письме от 5 декабря 1905 года он пишет: «Желаю объяснить, что у нас случи­лось накануне 24 ноября; зажгли графский хутор и в 24 часа все решили, а в неделю нигде ни одного хутора не ос­талось; все сожгли и развезли. Скот разогнали по себе. Овец всех 12 тысяч развезли и порезали. Все решено до ос­нования. Начали наша волость Никольская, а потом Бри-товка, Санчелеево, Ягодное».

В следующем письме П. В. Шарков пишет о поведении местных властей. «Власти в то время, начиная с ноября и весь декабрь, никакого действия не производили. Исправ­ник хворал до приезда казаков, вся полиция ходила, как тени: не вредила ни в делах, ни в словах никому».

Революционные события 1905 года всколыхнули всю Россию. Напуганное массовыми выступлениями по всей стране, царское правительство пообещало ввести в России парламент в лице Государственной Думы. 11 декабря 1905 года был издан закон, согласно которому депутаты в нее должны были избираться от четырех курий (групп): от по­мещиков, городского общества, крестьян и рабочих.

В самом избирательном законе заложили возможность получить депутатов из представителей правящего класса, потому что один голос помещика приравнивался к 3 голо­сам городского жителя, 15 — голосам крестьян и 45 — го­лосам рабочих. Крупные помещики избирали выборщиков на губернские собрания, т. е. для них выборы были двух­ступенчатые. Городские избиратели избирали по трехсту­пенчатой системе, а крестьяне — по четырехступенчатой.

П. В. Шаркова выдвинули кандидатом в депутаты со­брания десятидворок, в котором участвовали только хозя­ева, имевшие участок земли и усадьбу, затем его кандида­туру поддержал волостной сход, потом — уездное собрание избирателей. На губернское собрание от Ставропольского уезда приехало: 9 дворян, 4 крестьянина и один рабочий. Самарское губернское собрание избрало депутатом Госу­дарственной Думы Петра Васильевича Шаркова. Всему миру известно, как русский народ любит разных обижен­ных, притесняемых и пострадавших за правое дело.

27 апреля 1906 года — в день начала работы Государ- • ственной Думы, Петербург был украшен, иллюминирован, в церквах по этому поводу служили благодарственные мо­лебны. Перед официальным открытием Государственной Думы Петр Шарков вместе с другими депутатами был при­глашен в Зимний дворец для встречи с Николаем II ( не царское дело ходить в парламент). Вся Дворцовая площадь была оцеплена рядами полицейских и солдат. Депутатов провели в Тронный зал. Избранники народа — кто в тор­жественных фраках, а кто в крестьянской поддевке, как Шарков, стояли на одной стороне зала, глядя на величест­венный малиново-золотой трон, на расшитые золотом мун­диры придворных. На другой стороне зала стояли царские министры, среди которых был и министр императорского двора граф Фредерике.

Он впоследствии вспоминал: «Депутаты производили впечатление шайки преступников, которые только и ждут знака, чтобы броситься на министров и перерезать им 1 глотки. Какие противные морды!». Вдовствующая импера­трица тоже отмечала «непонятную ненависть на лицах де­путатов».

Потом 524 депутата Государственной Думы стали засе­дать в Таврическом дворце. Петр Васильевич Шарков как внепартийный депутат примкнул к трудовой группе, в которой было 48 депутатов из крестьян. Они стояли меж­ду правыми и левыми, и те и другие старались перетянуть их на свою сторону. Среди этих «трудовиков» было не­сколько крестьян, растерявшихся в столичной обстановке. Одно дело говорить с мужиками о крестьянском деле, ко­торое знаешь досконально, другое — участвовать в законо­творческой деятельности. На заседании Думы, более похо­жей на политический митинг, Шарков не выступал. Соб-Я ственно говоря, из-за своей малограмотности это трудно было ему делать.

Очутившись в Петербурге, депутат Шарков оказался в водовороте политических страстей и «охоте за голосами депутатов», но на первых порах помнил о крестьянских наказах насчет земли. Пошел к генерал-адъютанту Лине-вичу Н. П. ходатайствовать насчет земли борковским крестьянам. Влиятельный царский сановник пообещал ново­испеченному депутату: «Будьте только с нами. Не обра­щайтесь к другим партиям и вы все получите, что желае­те...» Это был первый крючок, на который попался моло­дой депутат.

Как депутат Шарков получал суточные в размере 10 рублей, это были приличные по тем временам деньги. До­статочно сказать, что самый сильный грузчик мог зарабо­тать за световой день 90 копеек. Кроме того, правительст­во, «обхаживающее» таких малограмотных депутатов, ор­ганизовало для них пансион с кормлением, заведовал им некий Ерогин, которого почему-то звали «живопырня», а депутаты, кормившиеся в пансионе, вошли в историю как «ерогинцы». Способ «подкормления» депутатов, наверное, самый древний в парламентской практике.

Не «устоял» Петр Васильевич Шарков и перед «обхож­дением» своей персоны со стороны столичных журналис­тов и прочего «околопарламентского» люда. Возле закру­жились люди «Московских ведомостей», пожалуй, самого черносотенного органа, которые уверяли его, какой он са­мобытный крестьянский политический деятель. Познако­мился он и с самим Грингмутом, редактором «Московских ведомостей», и руководителями Монархической партии. Этот Грингмут считал, что «черная сотня — это весь пра­вославный русский народ», сплотившийся против «внут­ренних врагов», которыми Грингмут считал «конституци­оналистов», «демократов», «социалистов», «революционе­ров», «анархистов», евреев и т. д.

Порядочный человек руки не подавал этому Грингму-ту, а Шарков стал с ним сотрудничать. Нет, сам он не пи­сал, за него это делали другие, как он сам признавался: «Хоша я и малограмотный, но мне наплевать на писате-лев-то. У меня есть такой, который, например, напишет все, что захочешь».

Просвещенное ставропольское общество с тревогой сле­дило за депутатской деятельностью недавнего «крестьян­ского защитника» в столице. Первые заседания Государст­венной Думы были посвящены обсуждению ответа на тронную речь царя. В этом ответе, названном «Обращение к трону», к ужасу Николая II и всего правительства содер­жались требования всеобщего избирательного права, радикальной земельной реформы, освобождения всех полити­ческих заключенных и смещения министров, назначен­ных царем без одобрения Думы. Избрали делегацию, что­бы она вручила это «Обращение к трону» императору, а тот даже и не принял ее.

Через несколько дней Председатель правительства по­жилой И. Л. Горемыкин по приказу царя приехал в Думу и еле слышным голосом отверг все требования Думы. Де­путаты кричали: «Пусть исполнительная власть склонит­ся перед законодательной!» Государственная Дума явно не оправдывала ожиданий правительства и 9 июля 1906 года была распущена, так и не приняв ни одного закона. В цар­ском манифесте ей вменялось в вину то, что депутаты «ук­лонились не в принадлежащую им область» и вместо зако­нодательной деятельности стали разжигать «смуту». Депу­таты разъехались по домам.

Когда в начале июля 1906 года депутат Государствен­ной Думы Шарков приехал на родину, в Ставрополе со­брался народ для встречи с ним. Некоторые участники встречи в курзале хотели «вывести на чистую воду» народ­ного избранника.

Невысокий, коренастый, с бородкой «лопатой», Шар­ков уже поднялся на сцену и собирался открыть встречу (он еще не знал, что царь уже распустил I Государственную Думу), как помощник уездного исправника Кожетховскии заявил, что не допустит никаких речей. П. В. Шарков на­чал уверенно говорить об авторитете народного представи­теля, на что полицейский чин заметил: «Какой ты член Думы? Ты просто борковский, поротый мужик!»

Не только в Ставрополе, но и в самой Борковке автори­тет Шаркова сильно пошатнулся. Односельчане обвиняли его в том, что там в Петербурге он не отстаивал интересы крестьян, а только водил дружбу «с енералами». Некото­рые даже предлагали ему уехать из села, а другие недву­смысленно намекали на то, что подожгут его.

Через несколько месяцев, в декабре 1906 года, в Став­рополе состоялся суд о майских погромах имения Орлова-Давыдова. Несмотря на то, что сам Шарков был одним из активнейших участников этих выступлений, на суде он' неожиданно для всех выступил свидетелем со стороны об­винения. Всех шокировало, как он свидетельствовал против своих товарищей. На суде он говорил, что «забастовку и грабеж советовал ему делать Благодатный—ветеринар­ный врач из Ставрополя».

Михаил Петрович Благодатный в заключительном сло­ве на суде горько признался: «Все мое несчастье состоит в том, что я познакомился с П. В. Шарковым. Я смотрел на него всегда, как на достойного представителя народа, а он оказался почти предателем».

По далеко не полным данным, к судебной ответствен­ности было тогда привлечено 111 человек, 67 из них были осуждены и отправлены по этапу в Сибирь, в том числе и М. П. Благодатный. А Шарков остался в Борковке. Че­рез несколько лет, в 1913 году, когда Россия широко праздновала 300-летие дома Романовых, бывший депутат П. В. Шарков был награжден памятной золотой медалью, односельчане расценили это, как плату за его выступление на суде. И в 1918 году, по рассказам местных крестьян, после изгнания белочехов бывший депутат Государствен­ной Думы Шарков был расстрелян Советской властью. К сожалению, обстоятельства этого дела пока еще не иссле­дованы, но есть надежда найти соответствующие докумен­ты и свидетельства.

В январе-феврале 1907 года провели выборы во II Госу­дарственную Думу, но, несмотря на царивший в стране столыпинский «твердый порядок», результаты выборов оказались совсем не такими, на которые рассчитывало правительство. Состав II Государственной Думы оказался еще революционнее, чем в I Думе. Левые депутаты завое­вали почти 200 мест, практически треть всех депутатов. Дума оказалась «сумасшедшим домом скандалов, криков, оскорблений». Причем некоторые депутаты все это делали специально, чтобы таким образом дискредитировать саму идею Думы.

II Государственная Дума официально начала свою ра­боту 20 февраля 1907 года. Утром этого дня все улицы, ве­дущие к Таврическому дворцу, были запружены наро­дом — встречали народных избранников. Толпа кричала: «Ура! Да здравствует революционная Дума!», «Требуйте земли и воли для народа!», «Амнистию!». Ведь тогда в рос­сийских тюрьмах сидело политических заключенных больше, чем во всей Европе вместе взятой.

Левые депутаты шли с красными гвоздиками в петли­цах простеньких пиджаков. Шел в этой толпе и депутат от Ставропольского уезда Сухоруков Иван Дмитриевич, про­стой крестьянин, мордвин по национальности, трудовик по убеждениям. К сожалению, как жил он неприметно, так и затерялся на страницах истории. Мы о нем, к сожа­лению, больше ничего не знаем.

Возбужденный, шел в этой толпе и еще один депутат Государственной Думы, человек очень хорошо известный ставропольцам — Архангельский Василий Гаврилович. Эта фигура достойна того, чтобы на ней задержать свое внимание. В Ставрополе он работал в 1901—1905 годах инспектором народных училищ, исполняя примерно те же обязанности, что и заведующий отделом народного образо­вания.

Небольшого росточка, шустрый, он энергично вел школьное дело. Много занимался кадровыми вопросами. Безжалостно выгонял «не просыхающих» отставных унте­ров и им подобных из школ. На вакантные места смело брал молодежь, выпускников гимназий и краткосрочных курсов. Уездное начальство было довольным, не очень-то вникая в суть дел. Но в 1902 году предводителем Ставро­польского дворянства был избран Александр Николаевич Наумов, который по должности обязан был возглавлять Училищный совет.

Присмотревшись к школьному делу, Наумов заметил, что среди учителей немало людей, в той или иной мере критикующих царское правительство, причем все они, как правило, были приглашены на работу инспектором народ­ных училищ. Предводитель дворянства испугался и при­казал собрать сведения об Архангельском. То, что пришло в ответ на его запрос из жандармского управления, пора­зило Наумова. Оказывается, Василий Гаврилович Архан­гельский давно числился на учете жандармов как член партии социалистов-революционеров (эсеры).

Родился он в семье дьякона. Окончил Самарское духов­ное училище и духовную семинарию. Поступил в Казан­скую духовную академию, но с 3-го курса был отчислен за революционную пропаганду и выслан в Сибирь. Но вско­ре, в 1891 году, все же окончил Московскую духовную академию и работал учителем начальной школы на сибирских заводах. Экстерном закончил юридический факуль­тет Юрьевского университета. Был уволен из сибирских учебных заведений и в 1901 году приехал в Ставрополь.

А. Н. Наумов добился, чтобы В. Г. Архангельского за незаконную организацию учительских съездов и союзов из Ставрополя уволили. Архангельский переехал в Казань и стал там издавать газету «Волжский листок». Стал балло­тироваться во II Государственную Думу, но был арестован вместе со всем штатом редакции и выслан в Тобольскую губернию. Так что на первые заседания Государственной Думы Архангельский приехал прямо из тюменской тюрь­мы.

К началу работы II Государственной Думы Тавричес­кий дворец подремонтировали, да так, что через несколь­ко дней после начала заседаний Думы потолок зала засе­даний рухнул. К счастью, произошло все это во время пе­рерыва, а то бы от депутатов осталось мокрое место. По иронии судьбы потолок рухнул на скамьи левых депута­тов, а правые остались целыми. Боже, какой поднялся шум в обществе из-за этого несчастного случая. Столыпин как Председатель Совета министров устал доказывать, что здесь он не при чем, но ему не верили, дескать, таким об­разом он хотел расправиться с оппозицией.

Среди всех шумных скандалов, сопровождавших каж­дое заседание Думы, под крики брани в Думе прозвучали слова П. А. Столыпина: «Все ваши нападки имеют в виду вызвать паралич воли и мысли правительства, все эти на­падки могут быть выражены в двух словах, которые вы адресуете власти: «Руки вверх!». Господа, на эти слова правительство, уверенное в своих правах, спокойно отве­тит также двумя словами: «Не запугаете!». Спустя три ме­сяца Николай II издал манифест, и Дума, просуществовав 102 дня, 3 июня 1907 года была распущена.

Разогнав первые две Государственные Думы как не­угодные, царизм хотел иметь более послушную III Думу, но для этого необходимо было изменить избирательный за­кон. Это было сделано быстро и в результате выборов в III Государственную Думу реакционное большинство было обеспечено. Правые господствовали в этой Думе. В числе октябристов в III Государственной Думе был избран быв­ший мировой судья Ставропольского уезда Лавров Сергей

Осипович, выпускник Казанского университета. Предста­вительный, с красивой белой бородой старик — ему было 65 лет. Это был небогатый помещик, собственно говоря, это обстоятельство и вынудило его выбрать чиновничью стезю. Последние годы он работал председателем губерн­ской земской Управы.

1 ноября 1907 года Лавров вместе с другими депутата­ми подписал торжественное обещание депутата Государст­венной Думы: «Мы, нижеподписавшиеся, обещаем перед всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязан­ности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам...»

Члену партии октябристов Лаврову такое обещание бы­ло нетрудно подписать. Депутатов Государственной Думы избирали сроком на 5 лет, но, к сожалению, Сергей Оси­пович Лавров до окончания полномочий не дожил, он скончался 25 августа 1910 года, и 11 января 1911 года на освободившееся депутатское место от правых партий был избран ставропольский помещик М. М. Лентовский, а вскоре и полномочия III Думы закончились.

Уже с начала 1912 года началась подготовка к выборам в IV Государственную Думу. Наш город представлял в ней бывший предводитель дворянства Ставропольского уезда Наумов Алексей Михайлович. Ему было 49 лет. Он окон­чил юридический факультет Казанского университета, ра­ботал следователем, заместителем окружного прокурора, а с 1901 года был в отставке. Депутатом он был избран от помещиков Самарской губернии. Депутатскими обязанно­стями себя не обременял, отчитываться перед избирателя­ми тогда не надо было. Любил больше всего развлекаться, деньги у него были, жил он на банковские проценты от проданного имения. Запомнился он и тем, что первым в наших краях приобрел легковой автомобиль «Адлер», ко­торый крестьяне называли «антихристовой машиной». Вот на ней и гонял Наумов по сельским проселкам, пугая всех и вся. Так и прокатался до самой Февральской рево­люции, которая и положила конец истории Государствен­ной Думы в царской России.

ГЕНЕРАЛ И. Н. СКОБЕЛЕВ
В XVIII веке в Ставропольском уезде была небольшая деревенька Новиковка, ныне на территории Ульяновской области. В этом селе в 1773 году и родился герой нашего повествования — Иван Никитич Скобелев. Ходили слухи, что происходил он из старинного дворянского рода, но его дед, не согласившись с преобразованиями Петра I, лишил­ся всех своих прав и оказался в глухом селе Ставрополь­ского уезда. Когда об этом спрашивали самого Ивана Ни­китича, насколько, дескать, это соответствует действи­тельности, он обычно отвечал: «Что с возу упало, то про­пало! Я сам родоначальник Скобелевых!» Согласимся и мы с таким утверждением.

Отец Ивана Скобелева — Никита, служил сержантом и умер в крайней бедности, когда наш герой был еще маль­чиком. Мать Ивана — Татьяна Михайловна, по одним дан­ным, была из дворянского рода Коревых, а по другим — простой крестьянкой, не знавшей грамоты.

В воинском формуляре Ивана Никитича Скобелева го­ворится, что он на 15-м году жизни 22 марта 1793 года вступил на военную службу в Оренбургский 1-й полевой батальон (впоследствии 66-й пехотный Бутырский полк). Об этом говорит и сам наш герой. «Имея в руках указку и ухватившись другой рукой за штык, определился я в вой­ско, стоящее на страже Оренбургской линии, где кинжал и винтовка... вмещали в себя честь и славу». Здесь на Оренбургской линии по сути дела проходили южные рубе­жи российского государства, и ставропольчане всегда здесь служили. Ставропольские казаки каждое лето здесь справляли свой воинский долг.

Нелегко пришлось сельскому парню на первых порах, но ему попался хороший сержант, старый солдатский «дядька» Крем л ев. «Не имея, кроме Бога и матушки службы, ни в ком решительно подпоры и покрова, — пи­сал впоследствии Иван Никитич, — как ястреб добычу, ловил я полезные уроки». Немаловажную роль в становле­нии солдата сыграли и личные качества Ивана Скобелева: деревенское трудолюбие, природная сообразительность, стремление сделать порученное дело как можно лучше вы­деляли парня в солдатском строю. Был он весельчаком, за­певалой, причем сам сочинял песни, а плясуном был не­превзойденным .

Служба его складывалась успешно, и через два года он стал сержантом, взял отпуск, чтобы показаться ма­тушке в новом качестве. Но как добраться до дому, не имея в кармане ни алтына? И он пешочком за три дня прошагал 215 верст, сбив не просто в кровь ноги, а до «сухих жил». Остановился в каком-то селе. Дальше ид­ти не мог. Крестьяне этого села были просто напуганы, у молоденького сержанта может начаться гангрена, или, как тогда говорили, «антонов огонь». Лечили его всем селом, смазывали раны медвежьим салом, но отпускни­ку все равно было плохо. Крестьяне боялись, что он ум­рет у них в селе, и тогда по обычаям того времени уезд­ный капитан-исправник так оштрафует всю деревню, что они разорятся. В этой ситуации крестьяне сложились, наняли лихую пару с повозкой и отправили солдата до­мой к матери. Вскоре, хотя и с забинтованными ногами, Скобелева подвезли к дому, доставив матушке немалую радость.

Прослужив солдатом девять лет, Иван Никитич Скобе­лев получил первое офицерское звание прапорщика. Вско­ре вспыхнули военные действия с Пруссией и во всех сра­жениях Скобелев принял активное участие, за что и удос­тоился ордена св. Анны IV степени.

После заключения Тильзитского мира Скобелев отпра­вился драться со шведами, служа под командованием зна­менитого генерала Николая Николаевича Раевского. Мо­лодой офицер отличился и в этих боях, по праву заслужив золотую шпагу с надписью «За храбрость».

В этих боях судьба свела Скобелева с легендарным рус­ским воином Яковом Петровичем Кульневым. В войну со шведами Кульнев приобрел бессмертную славу и превра­тился в кумира русской армии. Человеку нормального рос­та эфес сабли Кульнева доходил до плеча — Яков Петро­вич был великаном, души добрейшей и благороднейшей. А вид имел зверский: нос у него громадный, весь красный, в кущах бакенбард, зачесанных вперед от висков, а глаза — как угли. Скобелев с двумя ротами солдат был прикомандирован к полку гусар Кульнева, который находился все­гда в авангарде. А в русской армии тогда бытовало мне­ние, что «кто хочет видеть искреннюю дружбу, ступай в авангард, там одной ложкой кушают трое, говорят друг другу правду, дают деньги взаймы без процентов и даже без расписок». Скобелев стал исповедовать девиз Якова Петровича Кульнева: «Смерть копейка, голова — нажив­ное дело».

Однажды Скобелев получил от Кульнева любопытный приказ, написанный весьма своеобразно: «Для пули нужен верный глаз, штык требует сил, а желудок — каши. При­кажите, любезный товарищ, сварить оную к трем часам утра; распорядитесь и не забудьте часовых, а в доказатель­ство, что каша была и все сыты были, велите каждому солдату, в час прибытия моего, иметь каши по щепоти на носу».

Однажды к солдатам Скобелева прискакал молодой штабс-ротмистр Денис Давыдов, он был представителем вышестоящего штаба. Горячий, ищущий славы воина (по­этическая слава его уже окружала), он начал подбивать солдат Скобелева на дерзкую атаку на неприятеля. Солда­ты молчали, им что — прикажут — пойдут в атаку. А Де­нис Давыдов, уговаривая Скобелева, «соловьем заливает­ся»: «...пусть лишусь я способности различать дым табака с порохом, если эти молодцы штыками не прикопят к гру­ди твоей Георгиевского креста».

Приказ был дан, солдаты врезались в неприятеля, раз­громили его и ... вдруг увидели перед собой эскадрон не­приятельских драгун с конскими хвостами, развевавши­мися на гребнях шлемов. Пришлось отступать, теряя това­рищей. Сам Денис Давыдов, впоследствии вспоминая об этом бое, писал, что его сабля «поела живого мяса и бла­городный пар крови курился на ее лезвии». И хотя Скобе­лев был награжден за этот бой орденом св. Владимира IV степени с бантом, но эта награда все время ему напомина­ла о погибших товарищах и с тех пор «краснобая» Давы­дова Скобелев не подпускал к своим солдатам.

В бою под Куартани Скобелев дрался в первых рядах, был ранен в правую руку «с оторванием двух пальцев и раздроблением костей у третьего». Вдобавок получил силь­нейшую контузию картечью в грудь.

Со шведского театра военных действий, где острота уже спадала, Скобелева пригласил Николай Николаевич Раевский в свою армию, действующую в Болгарии против турок. В этих боях его грудь украсил орден св. Анны II степени. Беспрерывное участие в боях, ранения и конту­зии давали знать, и в 1810 году Иван Никитич «был уво­лен по прошению от службы, за ранением и увечьем с мун­диром и пенсионом полного жалованья» в чине капитана. Сколько их тогда увечных, бездомных пехотных капита­нов ходило по Руси, ища свой угол и точку приложения оставшихся сил. Наш герой поехал в Петербург и хотя «пенсион был полный», на жизнь не хватало, да и матери в Ставропольском уезде надо было помогать — и он устро­ился в Петербурге полицейским приставом. Да, видно, не судьба ему была стать штатским — баталий и стычек еще хватало. Как говорил его боевой соратник Я. П. Кульнев: «Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нее в каком-нибудь углу да обязательно дерутся!»

Да оно и действительно. Россия во времена Скобелева почти непрерывно воевала. Только с 1805 по 1815 годы Россия вела одновременно две, а то и три войны. В 1805 го­ду — война с Францией и Пруссией, 1806 и 1807 годы — с Францией, Пруссией и Турцией, в 1808 и 1811 году — с Персией и Турцией, 1812 год — со всей Европой и Перси­ей, 1813, 1814, 1815 годы — с Францией. Боевые поля для отличий кадрового военного искать не приходилось.

Не успел Иван Никитич как следует войти в курс по­лицейского дела, как грозная туча нашествия Наполеона нависла над Россией. Русская армия в Отечественной вой­не 1812 года нуждалась в испытанных бойцах, и Скобелев сумел восстановиться в армии. Отличился при Бородино, участвовал в сражениях при Тарутино, Малоярославцем, под селом Красное. Служил старшим адъютантом у М. И. Кутузова, правда, всего несколько месяцев. Про­славленный полководец скончался в Германии в начале освободительного похода в городе Бунцлау.

Спустя восемь лет 11 апреля 1821 года на городской площади Бунцлау был открыт монумент в виде четырех­гранной колонны высотой около 12 метров. Высеченная на нем надпись гласит: «До сих мест довел князь Кутузов-Смоленский победоносное российское войско, но здесь положила смерть предел славным делам его. Он спас Отече­ство свое, открыл путь к избавлению народов. Да будет благословенная память героя».

Иван Никитич Скобелев как старший адъютант сопро­вождал тело покойного фельдмаршала для захоронения на родину. Гроб с телом Кутузова следовал в Петербург через Митаву, Ригу, Нарву и Ямбург. В Ямбурге при въезде в го­род был поставлен обелиск с надписью: «Слабое приноше­ние спасителю Отечества».

Газета «Северная пчела» в номере от 14 июня 1813 го­да писала: «Чувство благодарности и почтения к памяти покойного видно было на всех лицах, но редкою и наилуч­шею почестию можно почесть то, что с самого вступления печальной колесницы с гробом в пределы города здешние жители отпрягли лошадей и везли оную на себе до самого собора». Вместе с рыдающими седыми ветеранами Иван Скобелев был на захоронении М. И. Кутузова в Казанском соборе Петербурга.

Могила его священна. А. С. Пушкин писал о ней:
Перед гробницею святой

Стою с поникшей головой...

Все спит кругом: одни лампады

Во мраке храма золотят

Столпов гранитные громады

И их знамен нависший ряд.

Под ними спит сей властелин.

Сей идол северных дружин.

Маститый страж страны державной. Смиритель всех ее врагов.

Сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов.

1817 году наш герой становится генералом, можно было подумать и о женитьбе — 39 лет самый жениховский возраст кадрового военного прошлого века. Но как сам Иван Никитич пишет: «Рожденный к военной службе, я ближе видел себя к монашескому клобуку, нежели к зла­ту с суженой венцу. Все невесты были для меня на одно лицо...»

Но нашлась одна, молоденькая Надя Дурова, дочь вла­димирского помещика, которая сумела найти ключик к сердцу солдата. Мы уже говорили, что Иван Скобелев был большой любитель народных песен, сам изредка сочинял, да и в русской пляске редко кому уступал. Вот на этом и взяла его девица. Как это происходило, можно узнать из признаний самого Ивана Скобелева, тем более, что делает он красиво. «...Девка делом смекнула, проникла в свинцо­вую душу — до ижицы разгадала — и, как пить дала, Ру­сака подкузьмила! Во время бала нарядилась разбойница в сарафан, вплела в косу алую ленту, шепнула музыке иг­рать — да как хватит злодейка по-нашему! Мгновенно, с быстротой молнии, искра любви к родному зажгла во мне всю внутренность. Кровь закипела. Я было бежать — но уже поздно. Отзыв забыт, крепость разрушилась, штык вдребезги, и бедное сердце вырвалось из груди, шлепну­лось — и распласталось у ног победительницы». Прости меня, милый и рациональный читатель, но не могу удер­жаться, не выразив восхищенья речью века восемнадцато­го перед нашим суровым и телеграфным стилем. Вернем­ся к нашему герою. Далее Иван Никитич добавляет: «Со­ветую всем, кто замуж спешит: шейте сарафан, учитесь по-русски и дело будет, как бы сказать — хоть не в шля­пе, а в вашем ридикюле».

Но и семейная жизнь не оторвала его от ратных дел, в 1831 году в боях с поляками ядром ему оторвало кисть ле­вой руки, а на правой уже давно было только три пальца, тем не менее он шутил, что и с тремя оставшимися паль­цами можно принести немало пользы Отечеству, и продол­жал воевать. Боевые приказы, отдававшиеся им, были кратки, четки и со смыслом. Один из его приказов начи­нался словами: «Слава наша всегда, во всех концах земли гремела под луною, а Русский в поле штыком писал врагу законы». Разве это не похоже на стихотворенье? Будучи строгим командиром, он тем не менее был все­гда справедлив к солдатам. Имел мужество не только в бо­ях, но и перед высшими чинами отстаивать свою точку зрения. В 1820 году произошла нашумевшая история в Се­меновском полку. Здесь командиром полка был назначен полковник Шварц — любимец Аракчеева и ярый сторон­ник жесткой палочной дисциплины. За пять месяцев сво­его командования Шварц безжалостно наказал 44 челове­ка. Солдаты не выдержали и 16 октября 1820 года голо­вная «государева рота» полка собралась на перекличку и потребовала удаления свирепого полковника. Это было не­слыханное нарушение военной субординации, это был бунт. Командование объявило роту арестованной и отпра­вила ее в Петропавловскую крепость. Тогда в защиту аре­стованных выступил весь полк. Его солдаты отказались выдать зачинщиков. В результате весь полк был аресто­ван, а потом расформирован.

История эта всколыхнула все русское прогрессивное общество. В числе первых, вставших публично на защиту Семеновского полка, был генерал Скобелев, за что и попал в немилость.

Последние десять лет прослужил он комендантом Пет­ропавловской крепости, получил полное генеральское зва­ние — генерал от инфантерии. Парадный мундир его сиял наградами, что твой иконостас патриаршего собора. Особ­няком светились на мундире два белых креста святого Ге­оргия. Он был вторым по значимости после ордена Андрея Первозванного и его носили постоянно, не снимая. У Ива­на Никитича были ордена св. Георгия 4 и 3 степени. Им не награждали штатских, а только за боевые заслуги, его можно было только заслужить. Тогда в офицерской среде говорили с уважением про старого вояку, что следы от вражеских пуль на груди были прикрыты орденами. Та­ких боевых дел хватило бы на несколько человек, чтобы войти не последним человеком в российскую историю. Но Ивану Никитичу Скобелеву этого было мало. Он решил за­няться литературой.

Странно, но он только к 19 годам научился грамоте, причем никогда и нигде не учился в школе, а самоучкой. Может быть, поэтому писал он, по его словам, «не для глаз, а для уха», из-за огромного количества грамматических ошибок. Грамматику он называл своим «непримири­мым врагом». В этом отношении он был солидарен с А. С. Пушкиным, который как-то изрек девиз двоечников всех поколений: «Как уст румяных без улыбки, без грам­матической ошибки я русской речи не люблю».

Кстати, с А. С. Пушкиным у Скобелева были очень не­простые отношения. Дело в том, что прославленный гене­рал-воин читал ходившие по рукам фривольные листочки, которые молва приписывала великому поэту. 17 января 1824 года он написал на Пушкина большую «телегу». В ней Скобелев называл великого поэта вертопрахом и предлагал «содрать с него несколько клочков шкуры». Но на этот раз, говоря словами самого Скобелева, он «проштыкнулся».

Свой первый литературный опус Скобелев выпустил в 1833 году и назывался он «Подарок товарищам, или пере­писка русских солдат в 1812 году, изданная русским ин­валидом Иваном Скобелевым». Затем он написал две пье­сы «Крем л ев — русский солдат» и «Сцены в Москве в 1812 году». Собственно говоря, эти вещи и пьесами-то трудно назвать, так как в них мало связи между отдель­ными актами, мало действия. Тем не менее, несмотря на скудность вымысла, избитость и даже неуместность любов­ной интриги, в них встречаются очень меткие характери­стики той эпохи. Эти пьесы ставились на сцене Александ­рийского театра и в них играл прославленный Каратыгин. Его пьесы ставились и в провинциальных театрах. Так, осенью 1851 года в Самаре был открыт постоянный театр в доме купца Лебедева. В числе первых пьес шла и пьеса Скобелева «Кремлев — русский солдат».

Сейчас очень трудно объяснить, чем руководствовался видный литератор Н. И. Греч, ставя Скобелева выше Баль­зака. Белинский весьма сочувственно, дружественно встречал каждое новое произведение Скобелева, хотя и признавался, что творения «русского инвалида» «не под­лежат критике в ученом смысле этого слова». Тем не ме­нее такие литераторы, как А. Ф. Войков, Ф. В. Булгарин, П. А. Плетнев, С. Н. Глинка, Н. В. Кукольник, К. А. По­левой любили встречаться с ним. И. С. Тургенев познако­мился с прославленным генералом-писателем и оставил о нем воспоминания: «Известный Скобелев, автор «Кремле-ва», всем тогдашним петербургским жителям памятна фигура с обрубленными пальцами, помятым, морщинистым, прямо солдатским лицом и солдатскими не совсем наив­ными ухватками — тертый калач, одним словом».

Перед смертью, а скончался наш герой в 1849 году, Иван Никитич писал в наставлении своему сыну Дмит­рию: «Советую не забывать, что ты не более, как сын Рус­ского солдата, и что в родословной твоей, первый свинцом означенный кружок — вмещает порохом закопченную фи­гуру отца твоего, который потому только не носил лаптей, что босиком бежать ему было легче. Впрочем, фамилию свою можешь ты не краснея произносить во всех углах на­шего обширного Отечества. И сей-то, исключительно важ­нейший для гражданина шаг ты, не употребив собственно­го труда, уже сделал, опершись на бедный полуостов греш­ного тела отца твоего, который пролил всю кровь за честь и славу Белого царя и положил фунтов пять костей на пре­стол милого Отечества».

Сын Дмитрий Иванович выполнил наставление отца, прослужив русскому Отечеству в войсках, достигнув гене­ральского чина. Про него говорили: «Ум у него не был приспособлен для дел, так сказать, государственных, а был простой, хозяйственный ум, с помощью которого он прожил всю свою жизнь с пользой для себя и не во вред людям. Был храбрый генерал, но, как бы выразиться — без особой стратегии и без чрезмерного честолюбия». Не будем строго судить, люди, видимо, правы, когда говорят, что природа отдыхает на детях великих.

В большей степени, чем отец, воспринял наставление внук нашего героя — Михаил Дмитриевич Скобелев. В конце XIX — начале XX века в русской армии не было по­пулярнее имени «белого генерала» Михаила Дмитриевича Скобелева. Его по праву ставили на третье место в плеяде русских полководцев: Суворов, Кутузов, Скобелев. Его на­зывали «белым генералом» потому, что, обладая большой личной храбростью, он появлялся всегда под огнем про­тивника верхом на белом коне, в белом кителе и белой фу­ражке. Прославился он в русско-турецкой войне 1877— 1878 годов, сыграв решающую роль в боях на Шипке. Это создало ему огромную популярность в России и особенно в Болгарии, где во многих городах его именем названы ули­цы, площади, парки. Трудно сказать, где он популярнее.

Но у русских правителей, особенно у Александра III, его не жаловали за независимость суждений и ... огром­ный авторитет в армии. Его славянофильские убеждения раздражали некоторых власть предержащих. Он писал: «...Наше общее святое дело для меня, как полагаю, и для вас тесно связано с возрожденьем пришибленного ныне русского самосознания... Я убедился, что основа­нием общественного недуга есть в значительной мере от­сутствие всякого доверия к установленной власти, дове­рия, мыслимого лишь только тогда, когда правительст­во даст серьезные гарантии, что оно бесповоротно ступи­ло на путь народной как внешней, так и внутренней по­литики, в чем пока и друзья и недруги имеют основание сомневаться».

Утром 26 июня 1882 года Москва напоминала растре­воженный улей. Толпы людей обсуждали одну трагичес­кую новость: ночью в номере девицы легкого поведения скончался народный герой Михаил Дмитриевич Скобелев. Скончался в возрасте 39 лет, якобы от сердечной недоста­точности, хотя более употребительным надо сказать: при таинственных и до сих пор невыясненных обстоятельст­вах. С его смертью прервалась мужская линия Скобеле­вых, так как «белый генерал» был холост.

В 1912 году в Москве ему поставили большой конный памятник, затем Советская власть в 30-х годах его снесла, как памятник царскому генералу. Поставили на этом мес­те обелиск Свободы, потом и его снесли, поставив на этом месте памятник Юрию Долгорукому. Сейчас, проходя ми­мо Моссовета, вспомним наших героев, нашего земляка ге­нерала Скобелева.

Однажды между боями он остановился возле молодень­кой медицинской сестры, перевязывавшей раненого. «Кто будешь и откуда, голубушка?» — спросил «белый гене­рал». «Я, Пелагея Федюшина, Ваше Превосходительство, дочь купца из Ставрополя самарского. Пришла помогать братьям-славянам!» Улыбнулся прославленный генерал и заметил: «Мой дед твой земляк, сестрица, и пока мы бу­дем приумножать деяния наших дедов — не померкнет слава России!».

Так, начав со Ставрополя, мы и закончим свой рассказ Ставрополем.