Французские кинорежиссеры
жүктеу/скачать 3.81 Mb.
|
| Фильм «По ту сторону решетки» (итальянский вариант — «У стен Малапаги»), поставленный Рене Клеманом в Генуе в 1948 году, явился плодом франко-итальянского производства. Несомненно, что итальянский неореализм оказал влияние «а Клемана, который находился уже на параллельном пути. «Битва на рельсах» с ее железнодорожниками и железными дорогами уже имела отношение к методу, которому фильм «Рим—открытый город»* был обязан своим рождением.
В картине Клемана, сделанной в итальянском духе, нашли свое отражение также последние отблески мифа Габена, т. е. трагическая судьба персонажей Карне, Превера, Дювивье. Это единственный след довоенного поэтического французского реализма, обнаруженный в творчестве Клемана. По существу здесь перед нами еще одна «вариация» на тему затравленного человека. Герою фильма — человеку, совершившему из ревности убийство, — удается укрыться на грузовом судне. При остановке в Генуэзском порту, замученный зубной 638
болью, он, не в силах больше оставаться в трюме, покидает судно, хотя знает, что идет на огромный риск. Этот глупый случай становится роковым. Человек неожиданно встречает женщину с дочерью. Он проводит с ними три дня, «убегая» таким образом от мрачной действительности, прекрасно зная, что теперь ему не уйти от возмездия и не вернуться на спасительное судно. Предшествующие и последующие события, одинаково неумолимые, практически не играют никакой роли в том, что за неимением лучшего мы называем действием фильма. Человек, женщина, маленькая девочка, улицы Генуи, решетки, ограждающие торт. Все это составляет единое действие произведения, которое благодаря такого рода элементам приобретает исключительную насыщенность. Мужчина и женщина, проклятые судьбой герои, подобно героям Карне и Аллегре, стремятся создать новую жизнь на развалинах прошлого. Но рядом с этими персонажами, так хорошо известными из кинематографической мифологии, есть двенадцатилетняя девочка, маленькая свидетельница, остро реагирующая на все происходящее вокруг. Это одна из самых волнующих тем, в фильме их несколько, но, к сожалению, развиты они недостаточно основательно. Возникает драма ребенка, перед глазами которого проходит жизнь, любовь взрослых людей. В этой любви много противоречивых чувств, в которых сама она разбирается плохо. Эгоизм, расчет, осуждение, ревность — все это можно прочесть в удивленном взгляде маленькой Веры Тальки — юной жительницы Ниццы, которую «открыл» Клеман. Она играет свою роль тонко и умно. И хотя фильм не раскрывает тайны этой детской, почти отроческой души, мы все-таки ее улавливаем. А это уже много. Эту часть фильма «По ту сторону решетки» мы относим к лучшим эпизодам произведений Клемана. Она столь же совершенна, как и некоторые куски картины «Запрещенные игры»... Однако не все ровно в этом фильме. Работая над развитием рассказа, задуманного «в итальянской 639
манере», со множеством деталей и «естественных» обстоятельств, авторы, вероятно, заметили, что для их такой простой истории всего этого слишком много, и выбросили из разных сцен лишнее, в результате в рассказе стали ощущаться «провалы», а мотивировка событий иногда представляется неубедительной. Но исключительно живая постановка компенсирует слабости в построении сюжета. Клеман прекрасно передал атмосферу кварталов бедняков в Генуе, где в страшной тесноте живут непосредственные и в то же время беспокойные люди. Драма приходит в эту среду без предупреждения и напоминает газетную заметку в отделе происшествий о неожиданном раскрытии тайны... Фильмом «Стеклянный замок», в котором основу составляют кинозвезды, а действие сознательно упрощено и схематизировано, Рене Клеман как бы завершает круг. Он заканчивает свое, как он говорит, «учение» — период, когда он не переставал исследовать новые области в киноискусстве, преследуя при этом двойную цель: с одной стороны, работать для себя, «в свое удовольствие», с другой — создать достаточно действенный и простой стиль, с тем чтобы заинтересовать зрителя чисто внутренними конфликтами, не уделяя большого внимания сопутствующим им внешним действиям и происшествиям. Но поиски Клеман а не прекратятся никогда, тем более что само кино идет все время вперед и его технические возможности без конца расширяются. Однако в творчестве Клемана «Стеклянный замок» является этапным фильмом. Картине был оказан сдержанный прием. Молодые критики указывали на ее «смертный грех» — формализм; форма якобы подавляла сюжет. Публика, которую интересовал только голый сюжет, вероятно, тоже не заметила пластической красоты произведения. Приведем высказывание режиссера по этому поводу в одном из интервью с Жаном Ке- 640
валем 1: «Не я выбирал сюжет. Это продюсер решил экранизировать роман Викки Баум «Разве знаешь?». Вот краткое изложение содержания романа без побочных сюжетных линий. Жена одного берлинского судьи влюблена в молодого человека. Однажды она приезжает к нему в Париж. Самолет, на котором она возвращается обратно, терпит аварию, героиня погибает. Все происходившее в этом романе не имело никакой психологической оправданности, действующими лицами были марионетки, с которыми с равным успехом могли бы происходить и другие события. Однако Пьер Бост и я полагали, что этой истории можно придать некоторую реалистичность и наполненность»... Это «безвыходное положение», в котором так часто оказываются авторы в кино, заставило Рене Клемана сделать из «Стеклянного замка» то, за что его как раз и упрекали, — эксперимент в области стиля. Однако если бы не эти формальные достоинства, о фильме не стоило бы и говорить. Но здесь, к тому же с самого начала и до конца, приковывает внимание какая-то строгость, « это хорошо объясняет нам смысл сделанного Кевалем сопоставления картины с фильмом Брессона «Дамы Булонского леса». Конечно, эта блестящая форма прикрывает не что иное, как пустоту. Однако если в обрисовке «пары» не удалось избежать банальности, то в образе «подруги», с тонким вкусом сыгранном Элиной Лабурдетт, наоборот, много правдивости, разносторонности и глубины — достоинств, которые в кино довольно редки. Фильм, безусловно, получился холодным и слишком приглаженным, ибо бесспорно, что стремление к совершенству формы неизбежно душит всякое чувство. Но строгость диалога, музыки, доведенная до предела, в известной мере привлекает, как хорошей часовой механизм или как балет. Нельзя отрицать, что в киноискусстве бытует пренебрежение к сюжету, заставляющее вспомнить о танце, музыке и живописи. Но кино должно слу- 1 «Radio-Cinéma», 31 décembre 1950. 641 жить не только мысли, оно может также ограничиваться красотой формы. Соединение одинаковых по достоинствам формы и содержания рождает шедевр. Это случается не часто. Но создатели «Стеклянного замка» и не ставили перед собой такой большой задачи. В актив Клемана наряду с его умением передать дух Парижа следует занести смелость в развитии повествования. После приема «возвращения к прошлому», в наше время понятному всем зрителям, Рене Клеман попытался «нарушить хронологию, показывая картины будущего». В конце фильма мы видим, как героиня садится в самолет и прилетает домой, хотя мы уже знаем из других кадров, что самолет терпит аварию и что ее подстерегает смерть. «Как вы думаете, поймет публика?» 1 — спросил автор. Но публика не поняла, и пришлось снова обратиться к обычной хронологической последовательности. Однако это предвосхищение событий, благодаря которому зритель получает возможность заранее узнавать о судьбах героев, открывает интересные перспективы. Но нет сомнений, что попытка их использовать была еще преждевременна. Творчество Рене Клемана, может быть, в большей мере, чем творчество какого-либо другого режиссера, свидетельствует о том, насколько труднее оценивать искусство постановщика в целом, чем его отдельные произведения. Разнообразие тем и исполнения ставит нас перед необходимостью изучать каждый фильм отдельно, совокупность же фильмов кажется столь же сложной, как характер человека, о котором мы скажем ниже. Закончив «Стеклянный замок» — произведение столь же блестящее и хрупкое, как и настоящий стеклянный замок, Рене Клеман возвращается к работе, которая, по всей видимости, ему по вкусу, — 1 Интервью с Жаном Кевалем, «Radio-Cinéma», 31 déçembre 1950. к работе с «сырым документом». Он покидает студию с ее пышными декорациями, с прекрасными лицами актеров и поселяется в Нижних Альпах на высоте 1100 метров в окутанной осенними туманами заброшенной деревушке Ла Фу. Он живет два месяца среди местных жителей, изучает манеры, характеры крестьян и всегда ставит их в пример актерам как своего рода «эталон» правдивости. В стиле «самого полного» реализма он снимает свой фильм «Запрещенные игры», который, по его словам, можно определить как «современную сказку о феях... » Он уверял также, что подобный фильм никогда еще не снимался — и это действительно так. В картине мы находим то, что является, может быть, одним из весьма редких явлений в киноискусстве—а именно присущую разным фильмам этого режиссера тенденцию пренебречь драматической темой, развивающейся по классическим законам, сделав основной акцент на переплетении различных тем, столкновение, взаимопроникновение и развитие которых должно при достаточно искусной архитектонике привести к созданию сложной, но тем не менее очень точной выразительности. Это особенно чувствуется в фильме «Запрещенные игры», действие которого протекает в период всеобщего бегства населения от наступающих гитлеровцев в 1940 году. Героями являются двое детей, открывающих в ужасной, полной драматизма и страха атмосфере тайны жизни и смерти. Это маленькая пятилетняя девочка, игры которой сводятся к подражанию тому, что она видит вокруг; игры невинные и мрачные; это одиннадцатилетний мальчик, который впервые почувствовал в себе любовь, не осознавая еще этого чувств ». Это маленькая горожанка, живущая среди природы и животных; это маленький крестьянин, который впервые испытывает чувство изящного, впервые проявляет слабость. Это также крестьяне, раздраженные старой семейной враждой; солдат, лишенный отпуска, люди без очага; сироты, вещи, потерявшие всякий смысл. В этой своеобразной хронике «выбитой из 642 643
колеи» эпохи тесно переплетается фантастическое и реальное, трагическое и шутовское. Хотя Клеман снимает свой фильм на равнинном плоскогорье Ла Фу, мне представлялось, будто он с осторожной решимостью продвигается по опасному пути, который себе наметил. В данном случае речь шла о более серьезных вещах, чем предвосхищение событий в «Стеклянном замке». Своим фильмом Клеман хотел всколыхнуть общественное мнение и заклеймить конформизм, в какой бы форме он ни проявлялся. Нет сомнения, что это один из самых интересных фильмов, когда-либо поставленных. Но, вероятно, успех картины частично следует отнести за счет ее необычности. Во Франции фильм был принят очень сдержанно; однако первые его демонстрации в Венеции произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Затем последовало триумфальное шествие картины по экранам Парижа и провинции. Во многих странах Европы фильму был присвоен титул «лучшего фильма текущего года». В хронике «Нувель литерэр» Жорж Шарансоль своими суждениями о фильме задал тон критике. «Боясь впасть в шаблон в духе пасторали, — писал он, — авторы используют самые мрачные краски, забывая, что черное так же условно, как и розовое. Эти глупые и грязные существа нам кажутся столь же неправдоподобными, как и действующие лица из предыдущего фильма Боста и Оранша «Красная таверна», который, правда, и не претендовал на реализм... » В некоторых мрачных сценах Шарансоль видит «заимствование из арсенала туманного сюрреализма, умершего еще 20 лет назад», и заключает: «Концу фильма необоснованно придан характер памфлета, направленного против семьи и церкви». Подобная критика может показаться слишком строгой по отношению к фильму, который завоевал единодушную похвалу даже тех, кто имел основание считать себя обиженным за отношение автора к католическим обрядам. Однако нельзя отрицать, 644 что с определенной точки зрения эта критика справедлива. Возможно ли, чтобы пятилетний чувствительный ребенок плакал над маленькой собачкой и забыл об умершей рядом матери? Возможно ли, чтобы обряды выполнялись настолько бездушно? Возможно ли, что обыкновенные крестьяне имеют такой гротесковый вид? В связи с последним вопросом Рене Клеман утверждает, что действительность еще грубее. Но «Запрещенные игры» не реалистический фильм. Это произведение построено в совершенно ином плане и имеет иное значение. После первого просмотра становится слишком очевидным несоответствие в фильме между двумя мирами — миром детей и крестьян. С одной стороны — тонкость изображения, такт, чистота, которые мы редко встречали на экране; с другой — злая карикатура, откровенный бурлеск, мрачный фарс. Мы чувствуем, что подлинный сюжет фильма — это вечно таинственный мир детей, ввергнутых внезапно в преступное безумие войны. Мы чувствуем эмоциональность и благородство этой темы тем более живо, что автор раскрывает ее глубоко и тонко. Но мы недовольны тем, что в отличие от мира детей мир взрослых в картине изображен в таком маскарадном виде. Но не здесь ли как раз ключ к замыслу режиссера? Именно в этом контрасте фильм приобретает свою действительную значимость. На фоне этих бессмысленных поступков, этой глупой вражды, корысти, этого религиозного ханжества чистота детей кажется созданной для того, чтобы искупить грехи человека. В этой чистой любви, тонкой нежности, глубокой горячности человеческие чувства находят самооправдание, а душа постигает смысл божественного. Этот фарс о людях, лишенных души и предавшихся дьяволу, напоминает «мистерии», которые исполнялись когда-то на папертях соборов. Но прежде всего это история «Неизвестных игр» (таково название романа Франсуа Буайе), в которые маленькая девочка вовлекает своего юного защитника. Потрясенная видом крестов, преследуе- 645
мая образами трагических событий, свидетельницей которых она была, Полетта играет «в смерть». Чтобы доставить удовольствие своей маленькой подруге, Мишель сооружает на старой мельнице кладбище для животных и любовно украшает его крестами, которые крадет на деревенском кладбище. Перед нами проходит любовная история не по годам повзрослевших детей. У Полетты — это проснувшийся инстинкт обольщения, женская требовательность; у Мишеля — очарованность прелестью, ласковостью, которых он никогда не встречал. Эта чистая, волшебная нежность в последних кадрах передана с потрясающей правдивостью. Эта сторона фильма, а она в нем главная, особенно волнует благодаря очаровательной игре двух детей. Маленькая Брижитта Фоссей с ее прелестными гримасами и легкостью птички и суровый и ласковый Жорж Пужули безупречно воссоздают образы детства. Однако фаре, который развивается вокруг этой детской интриги, способен извратить все содержание фильма. Поймет ли публика замысел автора или до нее дойдет прежде всего — или даже единственно — внешнее, то есть сатира на религиозные обряды и на крестьянский быт? Не наносит ли ущерб поэтической теме слишком большое внимание, уделяемое деталям? Вот опасность, которую испытывает «прогрессирующее, идущее вперед» кино, отдаваемое на суд зрителя (даже если он тоже причисляет себя к прогрессирующим»), более восприимчивого к грубым эффектам, чем к тонкой передаче психологии и чувств человека. Однако достаточно вспомнить, например, сцену смерти сына, чтобы обнаружить у автора уважение к тому, что в других эпизодах служило объектом его иронии: к вере и смерти человека. Волнение охватывает нас здесь потому, что автор возвращает в ней своим персонажам черты человечности. Кроме того, с помощью операторов он создает картину большой реалистической силы, напоминающую полотно Ле Нэна. Формальные достоинства фильма но менее заме- 616 чательны, чем оригинальность его сюжета. Здесь проявлялся вкус Клемана к так называемым (без оттенка пренебрежения) «ударным кускам». Весь первый эпизод — потрясение, бегство, бомбежка — передан с исключительной силой. О нем будут говорить, как говорили о знаменитой «увертюре» в картине Ренуара «Человек-зверь». Во время проходившей в Сорбонне конференции на тему «Кинематографическое творчество» Рене Клеман рассказал о методах, которыми он пользовался при постановке фильма «Запрещенные игры». Они несколько напоминают методы работы над документальными фильмами, в частности, в режиссерском сценарии «на всякий случай» оставляются широкие поля для внесения «непредвиденных поправок». В этом режиссерском сценарии каждая сцена содержала лишь один «номер», что давало исполнителям много свободы. Сам режиссер жил в деревне, где производились съемки; он часто заставлял актеров репетировать после того, как они обходили фермы, беседуя с крестьянами, наблюдая их за работой, изучая их характерные движения. Когда приходило время снимать эти движения, конкретизировать намерения, часто помогали случайности, и многими сценами фильм обязан непредвиденным обстоятельствам. (Например, сцена, в которой отцу Доле не удалось сломать на колене крест с соседней могилы. ) И, вероятно, именно эти широкие поля, оставленные между возможным и реальным, помогли актерам придать фильму правдивость. Жерар Филип (который играл в фильме «Господин Рипуа») прекрасно определил особенности работы постановщика: «Каждый раз Рене Клеман создает три фильма. Он пишет сценарии — и это его первый фильм. Затем он снимает по своему сценарию, который максимально при этом изменяет, — это его второй фильм; затем с неприязнью и недоверием к своей предшествующей работе он монтирует и озвучивает картину— это его третий фильм»1. 1 «Ciné 56», № 8, janvier 1956. 647
Это высказывание проливает яркий свет на творческую работу постановщика. Фильм «Запрещенные игры» в конце концов не повредил его славе. Произведение отличается художественным богатством, и его слабости объясняются, может быть, как раз тем, что этого богатства оказалось слишком много и авторы не смогли взять из него самое существенное и использовать его возможности до конца. Следующий фильм, «Господин Рипуа», явился новой демонстрацией возможностей постановщика. Сделанный, на основе романа Луи Эмона, этот фильм был целиком снят в Лондоне. Сценарий написал сам автор три содействии английского сценариста Хьюга Мисла и поэта Раймона Кено, который в первый раз писал диалоги для фильмов. Рене Клеман поставил перед Жераром. Филипом, снимавшимся наряду с некоторыми английскими знаменитостями, трудную задачу: используя изящный, краткий, язвительный диалог, создать образ героя, обманывающего нас, как он обманывает женщин, которые ему верят. Редко режиссерская работа бывает настолько «дьявольски» (совсем не в том смысле, как у Клузо) талантливой, чтобы в такой степени захватить зрителей, придать выпуклость никчемному персонажу, который вызывает в нас возмущение еще больше оттого, что в своем тщеславии он просто ослепителен. Фильм представляет собой рассказ, вернее, исповедь интимной жизни молодого француза, «живущего в послевоенном Лондоне. Любовные похождения наполняют его жизнь радостями и тревогами. Любовь не нужна ему, она лишь удовлетворяет его стремление к победам, больше того, она заполняет пустоту его существования. «Бесчеловечное, слишком человечное восхваление мещанина-распутника, — однако попытаемся 648 выяснить кто же этот Рипуа», — пишет Пьер Каст»1. «Клеман рисует его с радостной жестокостью. В этом созданном Жераром Филипом романтическом персонаже все, включая его «видения души», вызывает нашу бурную ненависть. Однако эта жестокость бесстрастна, безнравственна. Рипуа неизбежно таков, каким нам его показывают. Для него не ищут ни оправдания, ни извинения, нас нигде не призывают судить его во имя нашей морали, потому что он — ее продукт. «Господин Рипуа» — это эволюция распутства в нашем мире». Но кроме этого морального и социального аспекта образа, в фильме показан и его драматический аспект. «Дон-Жуан второго сорта», как его называют — существо обездоленное, безоружное, одиночество не приводит его к утверждению себя, а превращает в полное ничтожество. Для него, как для трех четвертей люден, любовь — единственное убежище, более того — это спасательный круг, который бросает ему жизнь. Однако он не пытается замкнуться в этом убежище, укрепиться на этом спасательном круге. Ему нужно всего лишь подобие любви, и он не хочет уступать ей свою свободу; он борется за нее, ускользая от тех, кто пытается его привязать. Так возникает драма Дон-Жуана — драма любви, которая пытается построить жизнь на самом неустойчивом чувстве. Рене Клеман отличается умением с помощью маленьких точных штрихов, горького юмора, острого стиля, удивительной строгости поднимать большие проблемы. «Господин Рипуа» от начала до конца образец кинематографической выразительности, в нем каждый кадр имеет самостоятельное значение и в то же время связан с кадрами, которые ему предшествуют или следуют за ним. «Ослепительная техника, использованная в картине «Рипуа», еще больше подчеркивает тенденцию к действенности и экономичности, которая уже ощущалась в картине
Ирония, которую автор обращает на сюжет и на персонажей фильма, делает это произведение комичным, несмотря на его двусмысленность и столь же трагичную, как судьба Дон-Жуана, сущность. Эта трагическая сущность, или, вернее, трагический характер героя, по мнению Клемана, является продуктом войны; следовательно, осуждение войны — скрытый замысел aвтора фильма, замысел столь же тонкий, как и само произведение. Диалог и музыка играют большую роль в фильме, но не сами по себе, а тем, что дополняют зрительный образ. Если бы диалог, за исключением исповеди героя, которая, кстати, сводится к нескольким признаниям, выходящим за рамки рассказа, был непонятен, фильм все же сохранил бы всю свою ясность. Эта скромность в средствах выражения является не недостатком, а достоинством. Здесь каждый удар попадает в цель. В очень забавной сцене урока французского языка мы вновь встречаемся со сдержанным юмором, которым Раймон Кено уже щедро осыпал нас в сочном короткометражном фильме «Арифметика» из цикла «экранизированная энциклопедия». Приходится ли говорить о том, чем персонаж обязан актеру? Фильм, представленный на фестивале в Канне в 1954 году, был лишь «в последнюю минуту» премирован «Специальной премией жюри», специально учрежденной для него. Андре Ланг, председатель Ассоциации критиков и член жюри, пространно объяснил в «Кайе дю Синема»1 перипетии этого состязания, которые, вполне возможно, не были таким уж исключительным явлением. Андре Ланг говорил там о «высокомерии автора фильма», и нельзя сказать, чтобы это было клеветой. Самомнение Рене Клемана ничуть не умаляет его редкого дарования, его умения объясняться на языке, который с каждым днем забывают все больше и больше, его искусства соединять в одно целое самые разнородные элементы, составляющие этот язык. Но высокомерие иногда ему вредит. Правда, оно у режиссера скорее внешнее, чем глубокое. Его строгая оценка собственного стиля говорит о самокритичности, исключительно редкой у авторов фильмов. К этому следует добавить постоянное стремление к совершенствованию, поиски не только новых технических возможностей, но и средств выразительности, точнее, стремление использовать технику исключительно как средство достижения этой выразительности. жүктеу/скачать 3.81 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|