Джек Керуак. Бродяги Дхармы

разной бакалеи, вернулся, затопил плиту и приготовил целую кастрюлю бобов,

как у нас в Новой Англии, с мелиссой и луком. Я поразился тому, как Джефи

хранил еду: на полке у плиты - пара луковиц, апельсин, мешочек пророщенной

пшеницы, банки с карри и рисом, загадочные куски сушеных китайских

водорослей, бутылочка соевого соуса (для изготовления загадочных китайских

блюд). Соль и перец - в аккуратных целлофановых пакетиках, перетянутых

резинкой. Здесь ничего не пропадало и не тратилось впустую. А я учредил у

него посреди кухни мощную, внушительную кастрюлю свинины с бобами - вдруг

ему не понравится? Еще была большая краюха вкусного черного хлеба от

Кристины, а хлебным ножом служил кинжал, попросту воткнутый в доску.

Стемнело; я ждал во дворе, оставив кастрюлю с едой на плите, чтоб не

остыла. Наколол немного дров, подложил к тем, что лежали за плитой. С океана

подуло туманом; низко клонясь, зашумели деревья, С вершины холма были видны

одни лишь деревья, сплошные деревья, шумящее море деревьев. Рай, настоящий

рай. Похолодало, я пошел в дом, напевая, подбросил дров и закрыл окно.

Собственно, вместо окон были просто съемные пластиковые щиты, умное

изобретение кристининого брата Уайти Джонса; непрозрачные, они пропускали

свет и защищали от холодного вера. В уютном домике стало тепло. Вскоре

сквозь шум туманного моря деревьев донеслось ауканье: возвращался Джефи.

Я вышел навстречу. Усталый, топал он в своих бутсах по высокой траве,

закинув за спину куртку. "А, Смит, вот ты где".

- Я тебе ужин приготовил.

- Да ты что? - обрадовался он. - Эх, как приятно: приходишь с работы, а

ужин готов. Жрать хочу ужасно. - Он набросился на бобы, хлеб и горячий кофе

- кофе я сварил по-французски, размешивая ложечкой. Мы плотно поужинали,

закурили трубки и сели беседовать у гудящего очага. - Отличное лето тебе

предстоит, Рэй, там, на пике Заброшенности. Сейчас я тебе все расскажу.

- Мне и весна предстоит неплохая в этом домике.

- Это точно, первым делом пригласим на выходные моих новых подружек,

классные девчонки, Сайке и Полли Уитмор, хотя нет, постой, хмм... Обеих

сразу нельзя, обе в меня влюблены и будут ревновать. Ну ладно, в любом

случае будем веселиться, каждые выходные вечеринка, начинаем внизу у Шона, а

заканчиваем тут. Завтра я не работаю, пойдем рубить дрова для Шона. Больше

ничего не требуется. Хотя, если хочешь, на будущей неделе поехали с нами в

Сосалито, десять долларов в день.

- Неплохо... на свинину с бобами хватит, да и на вино.

Джефи показал мне изящный рисунок кистью.

- Вот эту гору будет видно с твоей вершины - Хозомин. Это я нарисовал

позапрошлым летом на Кратерном пике. В пятьдесят втором году первый раз я

оказался на Скэджите, от Фриско до Сиэтла ехал на попутных, борода только

начала отрастать, наголо бритый...

- Наголо бритый! Зачем это?

- Чтобы быть как бхикку, знаешь, как в сутрах сказано.

- А люди что думали, когда ты стопил в таком виде?

- Психом считали, но всех, кто подвозил, я врубал в Дхарму, и они

уезжали просветленные.

- Надо было мне тоже врубать, по дороге сюда... Слушай, я тебе должен

рассказать, как я ночевал под Эль Пасо.

- Подожди минутку, так вот, назначили меня наблюдателем на Кратерном, в

тот год в горах было столько снега, что вначале я целый месяц прокладывал

тропу в ущелье Гранитного ключа, увидишь все эти места, а потом уже мы с

вереницей мулов прошли последние семь миль по извилистой тибетской горной

тропе, над лесом, над снегами, к зазубренным вершинам, и сквозь метель я

вскарабкался по скалам и отпер свою сторожку, и приготовил свой первый обед,

а ветер выл, и на двух стенах на ветру нарос слой льда. Вот, погоди,

доберешься дотуда. В том году мой друг Джек Джозеф был как раз там, на пике

Заброшенности, куда ты едешь.

- Вообще название, конечно, да-а...

- Он первым из наблюдателей занял пост, он был первым, кого я поймал по

радио, и поздравил меня со вступлением в сообщество наблюдателей. Позже я и

с другими горами связался, понимаешь, тебе выдают рацию, и это такой почти

ритуал, все наблюдатели переговариваются, кто медведя встретил, кто

спрашивает, как печь оладьи, и так далее, сидим все там, в верхнем мире, и

беседуем по радио, а вокруг на сотни миль - ни души. Первобытные места,

брат. Ночью из моей сторожки виден был огонек на пике Заброшенности, где

Джек Джозеф читал свои книжки по геологии, а днем мы светили зеркальцем,

чтобы навести теодолиты точно по компасу.

- Батюшки, как же я всему этому научусь, я ведь простой поэт-бродяга.

- Да научишься, чего проще: магнитный полюс, Полярная звезда да

северное сияние. Каждый вечер мы с Джеком болтали: однажды у него случилось

нашествие божьих коровок, они усеяли всю крышу и набились в цистерну с

водой, в другой раз он вышел прогуляться вдоль по хребту и наступил прямо на

спящего медведя.

- Ого, а я-то думал, тут дикие места...

- Ты что, это ерунда... А однажды надвигалась гроза, все ближе, ближе,

и в последний раз он вызвал меня и сказал, что выходит из эфира, гроза

слишком близко, чтобы оставлять включенное радио, и голос пропал, только,

смотрю, черные тучи надвинулись на его вершину и молнии пляшут то тут, то

там. Но лето пришло, и на пике Заброшенности стало сухо, зацвели цветочки,

блейковские барашки, он бродил по скалам, а я на своем Кратерном, в трусах и

бутсах, любопытства ради искал гнезда куропаток, лазил везде, пчелы меня

кусали... Пик Заброшенности, Рэй - высокая гора, под шесть тысяч футов,

Канаду видно, Челанскую возвышенность, Пикетский хребет, такие горы, как

Часовой, Ужас, Гнев, Отчаяние (твой хребет называется хребет Голода), а на

юг - Бостон-пик, Бакнер-пик, тысячи миль сплошных гор, олени, медведи,

кролики, орлы, бурундуки, форель... То, что тебе надо, Рэй.

- Надеюсь. Надеюсь, пчелы меня не съедят.

Потом он засел за книги, я тоже сидел читал, каждый со своей неяркой

масляной лампой, тихий домашний вечер, а вокруг шумели деревья, и внизу в

долине трубил мул, да так жалобно, прямо сердце разрывалось. "Когда он вот

так рыдает, - сказал Джефи, - хочется молиться за всех живых существ".

Какое-то время он медитировал, неподвижно сидя на циновке в полном "лотосе",

затем сказал: "Ну что ж, пора спать". Но теперь я хотел рассказать ему обо

всем, что открылось мне за эту зиму. "Да ну, все слова, слова," - вздохнул

он печально, удивив меня. - Не хочу я слушать все эти словесные описания

слов-слов-слов, которыми ты занимался зимой, я, брат, хочу просветления

через действие". Надо сказать, что с прошлого года он изменился. Сбрил

бородку, придававшую ему такой забавный веселенький вид, лицо стало

костистым, каменно-жестким. Кроме того, очень коротко постригся, что придало

ему германски-суровый, печальный вид. Какое-то разочарование омрачило его

лицо и, очевидно, душу, не хотелось ему моих восторженных излияний, что мол,

все в порядке ныне и присно и во веки веков. Внезапно он сказал:

- Скоро, наверно, женюсь, устал я так болтаться.

- А я-то думал, тебе открылся дзенский идеал нищеты и свободы.

- Ой, не знаю, устал я, надоело. Вот съезжу в Японию, и хватит. Может,

даже разбогатею, буду работать, зарабатывать, дом куплю большой. - И через

минуту: - Хотя разве можно отдаваться в рабство всему этому? Не знаю я,

Смит, просто у меня депрессия, и чем ты больше говоришь, тем хуже. Кстати,

знаешь, сестра моя в городе.

- Кто?

- Сестра моя, Рода. Мы с ней выросли вместе в орегонских лесах. Хочет

сестрой поссорился, с тетей Носс. Тоже, между прочим, сука порядочная.

- Не надо тебе было бриться, с бородкой ты был похож на счастливого

маленького мудреца.

- Никакой я больше не мудрец, я устал. - Он был вымотан целым днем

тяжелой работы. Вообще встреча несколько опечалила и разочаровала нас обоих.

Днем я нашел во дворе под кустом диких роз подходящее место для спальника и

на фут устлал его свежей травой. Теперь я пришел сюда с фонарем и бутылкой

воды из-под крана; чудесный отдых под вздыхающими деревьями предстоял мне,

но вначале надо помедитировать. В отличие от Джефи, медитировать в помещении

я разучился, после этой лесной зимы мне надо было слышать шорохи зверей и

птиц, чувствовать дыханье холодной земли подо мной, чтобы ощутить кровное

родство со всем живым - пустым, бодрствующим и уже спасенным. Я помолился за

Джефи: кажется, он менялся к худшему. На рассвете заморосило; ругаясь, я

вытащил пончо из-под спальника, укрылся им и снова заснул. В семь часов

вышло солнце, бабочки запорхали в розах над моей головой, колибри чуть не

спикировал прямо на меня, свистнул и весело упорхнул. Но я ошибся: Джефи не

изменился. Настало одно из лучших утр в нашей жизни. Стоя на пороге, лупил

он по большой сковородке и распевал: "Буддам саранам гоччами... Дхаммам

саранам гоччами... Сангхам саранам гоччами", и выкликал: "Подъем, дружище,

блины готовы! Скорей за стол! Бум-бум-бум!" - и оранжевое солнце било сквозь

ветви сосен, и все опять было хорошо, наверное, ночью Джефи подумал и решил,

что я прав, и надо прорубаться к старой доброй Дхарме.
25

Джефи напек отличных гречневых блинов, к блинам у нас был сироп и

немного масла. Я спросил, что означает его песнь "гоччами".

- Это распевают перед едой в японских буддистских монастырях. Значит:

"Буддам саранам гоччами" - нахожу прибежище в Будде; "сангхам" - нахожу

прибежище в церкви, и "дхаммам" - в Дхарме, в истине. Завтра приготовим на

завтрак "сламгальон" - "кутерьму всмятку", это знаешь чего? Яичница с

картошкой, вот и все.

- Пища лесорубов?

- Забудь это слово - "лесорубы", это по-вашему, по-восточному, а

по-нашему - логгеры. Давай доедай блины, пошли вниз, покажу тебе, как

обращаться с двусторонним топором. - Он вынул топор, наточил его и показал

мне, как это делается. - И никогда не коли прямо на земле, попадешь на

камень и затупишь, всегда надо подкладывать бревно.

Возвращаясь из уборной и желая удивить Джефи дзенской штучкой, я

забросил в окно рулон туалетной бумаги - и с самурайским воинственным кличем

выскочил он на подоконник в трусах и бутсах, с кинжалом в руке, да как

прыгнет на пятнадцать футов вниз, в заваленный бревнами двор! С ума сойти. В

прекрасном настроении спустились мы с холма. Все распиленные бревна были

более или менее треснуты; вставляешь в трещину тяжелый железный клин, потом

заносишь над головой пятифунтовую кувалду, чуть отступив, чтоб не попасть

себе по ногам, хрясь со всей силы по клину - и бревно пополам. Потом ставишь

по половинке на опорное бревно, и тут уже в ход идет двусторонний топор,

длинный, красивый, острый, как бритва, крак! - и четвертинки. Потом

четвертинки раскалываешь на осьмушки. Джефи показал мне, как орудовать

кувалдой и топором, не вкладывая лишней силы, но когда он сам озверел, то

стал лупить напропалую, испуская свой знаменитый рык и ругательства. Скоро я

наловчился и фигачил вовсю, как будто всю жизнь только этим и занимался.

Кристина вышла посмотреть, как у нас дела, и крикнула:

- У меня для вас вкусный обед.

- О'кей. - Джефи и Кристина были как брат и сестра.

Мы накололи кучу дров. Совершенно особое ощущение - махать тяжелой

кувалдой, всем своим весом обрушиваясь на клин, и чувствовать, как бревно

подается, если не с первого, то уж со второго раза точно. Запах опилок,

сосны, морской ветерок поверх голов безмятежных гор, жаворонки заливаются,

бабочки в траве, красота. Потом мы зашли в дом, поели сосисок с рисом и

супа, запивая красным вином, закусили свежими кристиниными бисквитами и

сели, скрестив разутые ноги, проглядывая книги обширной шоновской

библиотеки.

- Знаешь, как один ученик спросил мастера: "Что такое Будда?"

- Нет, и что?

- "Будда - это кусок высохшего дерьма", ответил мастер. И внезапное

просветление снизошло на ученика.

- Просто, как посрать, - сказал я.

- А знаешь, что такое внезапное просветление? Один ученик пришел к

мастеру и ответил на его коан, а мастер как даст ему палкой, так что тот

отлетел с веранды футов на десять и шлепнулся в грязную лужу. Ученик встал и

рассмеялся. Позже он сам стал мастером. Он получил просветление не от слов,

а от здорового удара палкой.

"Изваляться в грязище, чтоб постичь кристальную истину сострадания," -

подумал я, но ничего не сказал: как-то не хотелось больше произносить

"слова" перед Джефи.

- Эй! - крикнул он, кинув мне в голову цветком. - Знаешь, как Касьяпа

стал первым патриархом? Будда собрался излагать сутру, тысяча двести

пятьдесят бхикку ждали, скрестив ноги и расправив свои одеяния, а Будда

просто-напросто поднял цветок. Все были смущены. Будда не произнес ни слова.

Один лишь Касьяпа улыбнулся. Так Будда избрал Касьяпу. Это известно как

"цветочная церемония".

Я сходил на кухню за бананом и, вернувшись, спросил: "Знаешь, что такое

нирвана?"

- Что?

Я съел банан и выкинул кожуру. "Это банановая церемония".

как они с Серебряным Лисом положили начало миру - стали топтаться на пустом

месте, пока у них под ногами не выросло немножко земли? Кстати, глянь-ка,

это знаменитые "Быки". - Это была серия китайских картинок, типа комиксов:

вначале юноша отправляется в горы, с посошком и котомкой, как американский

нэт-уилсовский бродяга образца 1905 года; на следующих изображениях он

встречает быка, пытается приручить его, оседлать, наконец приручает и ездит

на нем верхом, но потом бросает быка и просто сидит, медитируя под луной,

потом спускается с горы просветления, и вдруг на следующей картинке не

нарисовано абсолютно ничего, а дальше - цветущие ветви, и на последней

картинке юноша, уже не юноша, а толстый старый смеющийся волшебник с большим

мешком за спиной, просветленный, входит в город, чтобы напиться там с

мясниками, а новый юноша отправляется в горы с посохом и котомкой.

- Все повторяется, все через это проходят, ученики и учителя, вначале

надо найти и приручить быка собственного сознания, потом отказаться от него,

наконец постигнуть ничто, как показано на этой пустой картинке, и, постигнув

ничто, постичь все - весеннее цветение деревьев, а затем спуститься в город,

чтобы напиться с мясниками, подобно Ли Бо. - Мудрые были картинки, они

напомнили мне мой собственный опыт: сперва я приручал собственное сознание в

лесу, потом осознал, что все пребывает в пустоте и бодрствовании, и не нужно

ничего делать, а теперь напиваюсь с мясником-Джефи. Мы послушали пластинки,

перекурили и пошли опять рубить дрова.

Наступил вечер, похолодало, мы поднялись к себе в домик, вымылись и

переоделись к большой субботней вечеринке. За день Джефи раз десять бегал

вверх-вниз: то звонить по телефону, то взять у Кристины хлеба, то за чистыми

простынями на ночь (ожидая девушку, он всегда стелил на свой тощий матрасик

чистое белье, это был такой ритуал). Я же просто сидел на травке, ничего не

делал, сочинял хокку да смотрел, как кружит над холмом старина стервятник.

"Где-нибудь в округе, наверное, падаль," - думал я.

- Сколько можно задницу просиживать! - в очередной раз проносясь мимо,

воскликнул Джефи.

- Я занимаюсь не-деланием.

- Ну и что? К черту неделание, мой буддизм - деятельный, - и он

поскакал с холма, а через минуту, насвистывая, уже пилил бревно далеко

внизу. Он не мог затормозить ни на минуту. Медитировал он регулярно, по

часам: первым делом, просыпаясь с утра, потом дневная медитация, всего

минуты три, и последний раз перед сном, вот и все. Я же знай слонялся да

грезил. Мы были два странных, совершенно разных монаха на одной тропе.

Правда, я взял лопатку и сровнял землю под розовым кустом - раньше спать

было не совсем удобно из-за склона, теперь же я сделал ровно и той ночью,

после большой пьянки, спал отлично.

Пьянка удалась на славу. Джефи пригласил девушку по имени Полли Уитмор,

темноглазую брюнетку с испанской прической - настоящая сногсшибательная

красотка, вдобавок альпинистка. Она недавно развелась с мужем и жила в

Милбрэй. Приехал кристинин брат Уайти Джонс со своей невестой Пэтси. И Шон,

конечно, вернулся с работы и наводил в доме порядок перед приемом гостей.

Еще на выходные приехал длинный светловолосый Бад Дифендорф, он работал

сторожем-уборщиком в Буддистской ассоциации, чтобы платить ренту, и

бесплатно посещал там занятия - большой добрый Будда с трубкой в зубах и

разными занятными идеями. Бад мне нравился, неглупый парень, мне нравилось,

что вначале он учился на физика в Чикагском университете, потом перешел на

философию, а теперь пришел к убийце философии - Будде. Он сказал: "Однажды

мне приснилось, что я сижу под деревом, наигрываю на лютне и пою: "У меня

нет имени". Я был безымянным бхикку". Приятно было после утомительного

автостопа встретить столько буддистов разом.

Шон был странным буддистом, мистиком, полным предчувствий и суеверий.

- Я верю в чертей, - сказал он.

- Что ж, - сказал я, гладя по головке его дочку, - вот детишки знают,

что все в конце концов окажутся на небесах. - Он мягко согласился, грустно

кивнув бородатым черепом. "Э-хе-хе," - приговаривал он, когда нам пришлось

грести в залив, чтобы вычерпать воду из его лодки, которая стояла там на

якоре, и ее постоянно затапливало штормами. Не лодка, а старая развалюшка

футов двенадцати в длину, о кабине и говорить нечего, жалкая скорлупка,

болтающаяся на ржавом якоре. Уайти Джонс, брат Кристины, славный

двадцатилетний малый, никогда ничего не говорил и безропотно сносил

подначки. Например, под конец вечеринки все разгулялись, три пары разделись

донага и, взявшись за руки, отплясывали в гостиной замысловатую невинную

полечку, пока дети посапывали в своих кроватках. Нас с Бадом это ничуть не

смутило, мы как сидели, так и продолжали сидеть себе в уголке, попыхивая

трубками и беседуя о буддизме, - наилучший выход, ибо своих девушек у нас не

было. А тут прямо перед нами скачут три аппетитные нимфы. И вот Джефи с

Шоном потащили Пэтси в спальню и стали понарошку приставать к ней, чтобы

подразнить Уайти, а тот, голый, покраснел с головы до пят; смех и возня по

всему дому. Скрестив ноги сидели мы с Бадом прямо перед танцующими голыми

девушками и смеялись - кажется, это уже было.

- Знаешь, Рэй, - сказал Бад, - видимо, в прошлой жизни мы с тобой были

монахами в каком-нибудь тибетском монастыре, и девушки танцевали для нас

перед церемонией "ябьюм".

- Ага, причем мы были старыми монахами и сексом уже не интересовались,

а Шон, Джефи и Уайти - молодыми, их еще снедало пламя порока, им еще многое

предстояло познать. - Время от времени мы поглядывали на всю эту плоть и

украдкой облизывались. Но вообще на подобных голых пирушках я, как правило,

закрывал глаза и слушал музыку, я всерьез, искренне, стиснув зубы, силой

пытался изгнать из себя похоть. Надо сказать, что несмотря на пляски нагишом

и все такое, это была обычная безобидная домашняя вечеринка, и к ночи все

начали зевать. Уайти ушел с Пэтси, Джефи увел Полли на холм, к чистым

простыням, а я расстелил спальный мешок под розовым кустом и заснул. Бад,

приехавший со своим мешком, спал в нем на циновках на полу у Шона.

Утром Бад пришел, закурил трубку и сел на травку поболтать со мной,

пока я протирал глаза. В этот день, в воскресенье, к Монаханам понаехала

куча народу, и половина не преминула подняться на холм - полюбоваться на

уютный домик и на двух знаменитых безумных бхикку - Джефи и Рэя. Приехали в

том числе Принцесса, Альва и Уоррен Кофлин. Шон накрыл в саду, на широкой

доске, королевский обед на всех - вино, гамбургеры, пикули, - развел

огромный костер, вынес две своих гитары, и я понял: вот как надо жить в

солнечной Калифорнии, причем все это было связано с любезной моему сердцу

Дхармой, а также с альпинизмом, все они были с рюкзаками и спальниками, и

кое-кто собирался на следующий же день отправиться в поход по красивейшим

тропам Марин-Каунти. Праздник состоял как бы из трех частей: в гостиной

слушали музыку и листали книжки, во дворе закусывали и играли на гитаре, а в

хижине на холме заваривали чай и сидели по-турецки, беседуя о всяческой

поэзии и Дхарме, или прогуливались по лугу, наблюдая, как ребята пускают

воздушных змеев или как катаются верхом пожилые леди. Каждые выходные

возобновлялся этот ненавязчивый праздник, цветочное веселье ангелов с

куколками в пустоте, - как пустота на той китайской картинке, и цветущая

ветвь.

- Вон тот высоко не полетит - хвост короток, - сказал я.

- Смотри-ка, здорово, - сказал Бад, - у меня каждый раз та же проблема

с медитацией. Никак не могу взлететь до нирваны - слишком короткий хвост, -

и, выпустив клуб дыма, погрузился в раздумье. Всю ночь размышлял он об этом,

а наутро сказал:

- Мне снилось, будто я рыба, плыву в пустоте моря и поворачиваю

вправо-влево, не зная, что такое право и лево, просто шевелю плавником - то

же самое, что хвост воздушного змея, так что я рыба Будды, а мой плавник -

моя мудрость.

- Ишь, как этот змей тебя хвостом зацепил, - сказал я.

Во время таких праздников я, бывало, удалялся вздремнуть под

эвкалиптами - не под розовым кустом, где днем все было залито солнцем;

хорошо было отдохнуть в тени. Как-то вечером, глядя на верхушки этих

высоченных деревьев, я стал замечать, что верхние веточки с листьями

совершают какой-то трогательно-счастливый танец, словно радуются, что им

досталась именно верхушка, а дерево всем своим шумным лепечущим опытом

раскачивается под ними, диктуя им каждое трепетание танца, огромного,

общинного, таинственного танца необходимости, и, плавая в пустоте, они

вытанцовывают смысл всего дерева. Я заметил, как листья совсем

по-человечески кланяются, и выпрямляются, и покачиваются из стороны в

сторону. Безумное, но прекрасное видение. В другой раз под этим деревом мне

пригрезился пурпурный трон, весь раззолоченный, а на троне некто вроде Папы

или Патриарха Вечности, и где-то тут же Рози; в тот момент у нас был Коди,

трепался с кем-то в хижине, и мне почудилось, что он тоже там, слева от

трона, как некий архангел, - но, открыв глаза, я понял, что это просто

солнце било мне в закрытые веки. И этот колибри, лазоревый крошка, не больше

стрекозы, каждый день со свистом пикировал на меня, обычно по утрам, явно

здороваясь, и я всегда приветствовал его в ответ. Под конец он уже стал

зависать у открытого окна домика, трепеща неистовыми крылышками, глядя на