Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

10

Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но, в общем, не

так уж поздно. Больше всего я ненавижу ложиться спать, когда ничуть не

устал. Я открыл чемодан, вынул чистую рубашку, пошел в ванную, вымылся и

переоделся. Пойду, думаю, посмотрю, что у них там творится в "Сиреневом

зале". При гостинице был ночной клуб, назывался "Сиреневый зал".

Пока я переодевался, я подумал, не позвонить ли все-таки моей

сестренке Фиби. Ужасно хотелось с ней поговорить. Она-то все понимала. Но

нельзя было рисковать звонить домой, все-таки она еще маленькая и,

наверно, уже спала и не подошла бы к телефону. Конечно, можно было бы

повесить трубку, если б подошли родители, но все равно ничего бы не вышло.

Они узнали бы меня. Мама всегда догадывается. У нее интуиция. Но мне

ужасно хотелось поболтать с нашей Фиби.

Вы бы на нее посмотрели. Такой хорошенькой, умной девчонки вы,

наверно, никогда не видели. Умница, честное слово. Понимаете, с тех пор

как она поступила в школу, у нее отличные отметки - никогда плохих не

бывало. По правде говоря, я один в семье такой тупица. Старший мой брат,

Д.Б., писатель, а мой братишка Алли, который умер, тот прямо был колдун. Я

один такой тупой. А посмотрели бы вы на Фиби. У нее волосы почти такие же

рыжие, как у Алли, летом они совсем коротенькие. Летом она их закладывает

за уши. Ушки у нее маленькие, красивые. А зимой ей отпускают волосы.

Иногда мама их заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять

лет. Она худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз для

коньков. Один раз я смотрел в окно, как она переходила через улицу в парк,

и подумал - как раз для коньков, тоненькая, легкая. Вам бы она

понравилась. Понимаете, ей что-нибудь скажешь, и она сразу соображает, про

что ты говоришь. Ее даже можно брать с собой куда угодно. Например,

поведешь ее на плохую картину - она сразу понимает, что картина плохая.

А поведешь на хорошую - она сразу понимает, что картина хорошая. Мы с Д.Б.

один раз повели ее на эту французскую картину - "Жена пекаря", - там

играет Раймю. Она просто обалдела. Но любимый ее фильм - "Тридцать девять

ступеней", с Робертом Донатом. Она всю эту картину знает чуть не наизусть,

мы вместе смотрели ее раз десять. Например, когда этот самый Донат

прячется на шотландской ферме от полисменов, Фиби громко говорит в один

голос с этим шотландцем: "Вы едите селедку?" Весь диалог знает наизусть.

А когда этот профессор, который на самом деле немецкий шпион, подымает

мизинец, на котором не хватает сустава, и показывает Роберту Донату, наша

Фиби еще раньше, чем он, в темноте подымает свой мизинец и тычет прямо мне

в лицо. Она ничего. Вам бы она понравилась. Правда, она немножко слишком

привязчива. Чересчур все переживает, не по-детски. Это правда. А потом она

все время пишет книжки. Только она их никогда не подписывает. Там все про

девочку по имени Гизела Уэзерфилд, только наша Фиби пишет "Кисела". Эта

самая Кисела Уэзерфилд - девушка-сыщик. Она как будто сирота, но откуда-то

появляется ее отец. А отец у нее "высокий привлекательный джентльмен лет

двадцати". Обалдеть можно! Да, наша Фиби. Честное слово, она бы вам

понравилась. Она была еще совсем крошка, а уже умная. Когда она была

совсем-совсем маленькая, мы с Алли водили ее в парк, особенно по

воскресеньям. У Алли была парусная лодка, он любил ее пускать по

воскресеньям, и мы всегда брали с собой нашу Фиби. А она наденет белые

перчатки и идет между нами, как настоящая леди. Когда мы с Алли про что-

нибудь говорили, она всегда слушала. Иногда мы про нее забудем, все-таки

она была совсем маленькая, но она непременно о себе напомнит. Все время

вмешивалась. Толкнет меня или Алли и спросит: "А кто? Кто сказал - Бобби

или она?" И мы ей ответим, кто сказал, она скажет: "А-а-а!" - и опять

слушает, как большая. Алли от нее тоже балдел. Я хочу сказать, он ее тоже

любил. Теперь ей уже десять, она не такая маленькая, но все равно от нее

все балдеют - кто понимает, конечно.

Во всяком случае, мне очень хотелось поговорить с ней по телефону. Но

я боялся, что подойдут родители и узнают, что я в Нью-Йорке и что меня

вытурили из школы. Так что я только надел чистую рубашку, а когда

переоделся, спустился в лифте в холл посмотреть, что там делается.

Но там почти никого не было, кроме каких-то сутенеристых типов и

шлюховатых блондинок. Слышно было, как в "Сиреневом зале" играет оркестр,

и я пошел туда. И хотя там было пусто, мне дали дрянной стол - где-то на

задворках. Надо было сунуть официанту доллар. В Нью-Йорке за деньги все

можно, это я знаю.

Оркестр был гнусный, Бадди Сингера. Ужасно громкий - но не по-

хорошему громкий, а безобразно громкий. И в зале было совсем мало моих

сверстников. По правде говоря, там их и вовсе не было - все больше

какие-то расфуфыренные старикашки со своими дамами. И только за соседним

столиком посетители были совсем другие. За соседним столиком сидели три

девицы лет под тридцать. Все три были довольно уродливые, и по их шляпкам

сразу было видно, что они приезжие. Но одна, блондинка, была не так уж

плоха. Что-то в ней было забавное, но, только я стал на нее поглядывать,

подошел официант. Я заказал виски с содовой, но велел не разбавлять -

говорил я нарочно быстро, а то, когда мнешься и мямлишь, можно подумать,

что ты несовершеннолетний, и тогда тебе спиртного не дадут. И все равно он

стал придираться.

- Простите, сэр, - говорит, - но нет ли у вас какого-нибудь

удостоверения, что вы совершеннолетний? Может быть, у вас при себе

шоферские права?

Я посмотрел на него ледяным взглядом, как будто он меня смертельно

оскорбил, и говорю:

- Разве я похож на несовершеннолетнего?

- Простите, сэр, но у нас есть распоряжение...

- Ладно, ладно, - говорю, а сам думаю: "Ну его к черту!" - Дайте мне

кока-колы.

Он стал уходить, но я его позвал:

- Вы не можете подбавить капельку рома? - Я его попросил очень

вежливо, ласково. - Как я могу сидеть в таком месте трезвый? Вы не можете

подбавить хоть капельку рома?

- Простите, сэр, никак нельзя! - И ушел. Но он не виноват. Он может

потерять работу, если подаст спиртное несовершеннолетнему. А я, к

несчастью, несовершеннолетний.

Опять я стал посматривать на этих ведьм за соседним столиком. Вернее,

на блондинку. Те две были страшные, как смертный грех. Но я не глазел как

дурак. Наоборот, я их окинул равнодушным взором. И что же, по-вашему, они

сделали? Стали хихикать как идиотки! Наверно, решили, что я слишком молод,

чтобы строить глазки. Мне стало ужасно досадно - жениться я хочу на них,

что ли? Надо было бы обдать их презрением, но мне страшно хотелось

танцевать. Иногда мне ужасно хочется потанцевать - и тут захотелось. Я

наклонился к ним и говорю:

- Девушки, не хотите ли потанцевать? - Вежливо спросил, очень

светским тоном. А они, дуры, всполошились. И опять захихикали. Честное

слово, форменные идиотки. - Пойдемте потанцуем! - говорю. - Давайте по

очереди. Ну как? Потанцуем? - Ужасно мне хотелось танцевать.

В конце концов блондинка встала, видно, поняла, что я обращаюсь

главным образом к ней. Мы вышли на площадку. А те две чучелы закатились

как в истерике. С такими только с горя свяжешься.

Но игра стоила свеч. Как эта блондинка танцевала! Лучшей танцорки я в

жизни не встречал. Знаете, иногда она - дура, а танцует, как бог. А

бывает, что умная девчонка либо сама норовит тебя вести, либо так плохо

танцует, что только и остается сидеть с ней за столиком и напиваться.

- Вы здорово танцуете! - говорю я блондинке. - Вам надо бы стать

профессиональной танцоркой. Честное слово! Я как-то раз танцевал с

профессионалкой, но вы во сто раз лучше. Слыхали про Марко и Миранду?

- Что? - Она даже не слушала меня. Все время озиралась.

- Я спросил, вы слыхали про Марко и Миранду?

- Не знаю. Нет. Не слыхала.

- Они танцоры. Она танцовщица. Не очень хорошая. То есть она делает

что полагается, и все-таки это не очень здорово. Знаете, как

почувствовать, что твоя дама здорово танцует?

- Чего это? - переспросила она. Она совершенно меня не слушала,

внимания не обращала.

- Я говорю, знаете, как почувствовать, что дама здорово танцует?

- Ага...

тебя под рукой и где у твоей дамы ноги, руки и все вообще, значит, она

здорово танцует!

Она и не слыхала, что я говорю. Я решил замолчать. Мы просто

танцевали - и все. Ох, как эта дура танцевала! Бадди Сингер и его дрянной

оркестр играли "Есть лишь одно на свете..." - и даже они не смогли

испортить эту вещь. Танцевал я просто, без фокусов - ненавижу, когда

вытворяют всякие фокусы во время танцев, - но я ее совсем закружил, и она

слушалась отлично. Я-то по глупости думал, что ей тоже приятно танцевать,

и вдруг она стала пороть какую-то чушь.

- Знаете, мы с подругами вчера вечером видели Питера Лорре, -

говорит. - Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой хорошенький!

- Вам повезло, - говорю, - да, вам крупно повезло. Вы это

понимаете? - Настоящая идиотка. Но как танцует! Я не удержался и поцеловал

ее в макушку, эту дуру, прямо в пробор. А она обиделась!

- Это еще что такое?

- Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете, - сказал я. - У меня есть

сестренка, она, чертенок, только в четвертом классе. Вы не хуже ее

танцуете, а уж она танцует - чертям тошно!

- Пожалуйста, не выражайтесь!

Тоже мне леди! Королева, черт побери!

- Откуда вы приехали? - спрашиваю. Не отвечает. Глазеет во все

стороны - видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.

- Откуда вы приехали? - повторяю.

- Чего?

- Откуда вы все приехали! Вы не отвечайте, если вам не хочется. Не

- Из Сиэтла, штат Вашингтон, - говорит. Снизошла, сделала мне

одолжение!

- Вы отличная собеседница, - говорю. - Вам это известно?

- Чего это?

Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит.

- Хотите станцевать джиттербаг, если будет быстрая музыка? Настоящий

честный джиттербаг, без глупостей - не скакать, а просто потанцевать. Если

сыграют быструю, все сядут, кроме старичков и толстячков, нам места

хватит. Ладно?

- Да мне все одно, - говорит. - Слушьте, а сколько вам лет?

Мне вдруг стало досадно.

- О черт, зачем все портить? - говорю. - Мне уже двенадцать. Я

только дьявольски большого роста.

- Слушьте, я вас просила не чертыхаться. Ежели будете чертыхаться, я

могу уйти к своим подругам, поняли?

Я стал извиняться как сумасшедший, оттого что оркестр заиграл быстрый

танец. Она пошла со мной танцевать джиттербаг - очень пристойно, легко.

Здорово она танцевала, честное слово. Слушалась - чуть дотронешься. А

когда она крутилась, у нее так мило вертелся задик, просто прелесть.

Здорово, ей-богу. Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Беда мне с

этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она

дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь мило, я уже влюбляюсь. Ох эти

девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.

Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности, конечно,

а я все-таки сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс или

Кребс. А тех, некрасивых, звали Марти и Лаверн. Я сказал, что меня зовут

Джим Стил, нарочно сказал. Попробовал я завести с ними умный разговор, но

это оказалось невозможным. Их и силком нельзя было бы заставить говорить.

Одна глупее другой. И все время озираются, как будто ждут, что сейчас в

зал ввалится толпа кинозвезд. Они, наверно, думали, что кинозвезды, когда

приезжают в Нью-Йорк, все вечера торчат в "Сиреневом зале", а не в

"Эль-Марокко" или в "Сторк-клубе". Еле-еле добился, где они работают в

своем Сиэтле. Оказывается, все три работали в одном страховом обществе. Я

спросил, нравится ли им их работа, но разве от этих дур можно было

чего-нибудь добиться? Я думал, что эти две уродины, Марти и Лаверн, -

сестры, но они ужасно обиделись, когда я их спросил. Понятно, что каждая

не хотела быть похожей на другую, это законно, но все-таки меня смех

разбирал.

Я со всеми тремя перетанцевал по очереди. Одна уродина, Лаверн, не

так уж плохо танцевала, но вторая, Марти, - убийственно. С ней танцевать

все равно что таскать по залу статую Свободы. Надо было что-то придумать,

чтоб не так скучно было таскать ее. И я ей сказал, что Гэри Купер,

киноартист, идет вон там по залу.

- Где, где? - Она страшно заволновалась. - Где он?

- Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не посмотрели,

когда я сказал?

Она даже остановилась и стала смотреть через головы, не видно ли его.

- Да где же он? - говорит. Она чуть не плакала, вот что я наделал.

Мне ужасно стало жалко - зачем я ее надул. Есть люди, которых нельзя

обманывать, хоть они того и стоят.

А смешнее всего было, когда мы вернулись к столику. Марти сказала,

что Гэри Купер был здесь. Те две - Лаверн и Бернис - чуть не покончили с

собой, когда услыхали. Расстроились, спрашивают Марти, видела ли она его.

А Марти говорит - да, только мельком. Вот дурища!

Бар закрывался, и я им заказал по две порции спиртного на брата, а

себе две кока-колы. Весь их стол был заставлен стаканами. Одна уродина,

Лаверн, все дразнила меня, что я пью только кока-колу. Блестящий юмор. Она

и Марти пили прохладительное - в декабре, черт меня возьми! Ничего они не

понимали. А блондинка Бернис дула виски с содовой. Пила как лошадь. И все

три то и дело озирались - искали киноартистов. Они даже друг с другом не

разговаривали. Эта Марти еще говорила больше других. И все время несла

какую-то унылую пошлятину, например, уборную называла "одно местечко", а

старого облезлого кларнетиста из оркестра называла "душкой", особенно

когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет назвала "дудочкой".

Ужасная пошлячка. А вторая уродина, Лаверн, воображала, что она страшно

остроумная. Все просила меня позвонить моему папе и спросить, свободен ли

он сегодня вечером. Все спрашивала - не ушел ли мой папа на свидание.

Ч е т ы р е раза спросила - удивительно остроумно. А Бернис, блондинка,

все молчала. Спросишь ее о чем-нибудь, она только переспрашивает:

"Чего это?" Просто на нервы действует.

И вдруг они все три допили и встали, говорят - пора спать. Говорят,

им завтра рано вставать, они идут на первый сеанс в Радио-сити, в

мюзик-холл. Я просил их посидеть немножко, но они не захотели. Пришлось

попрощаться. Я им сказал, что отыщу их в Сиэтле, если туда попаду. Но вряд

ли! То есть вряд ли я их стану искать.

За все вместе с сигаретами подали счет почти на тринадцать долларов.

По-моему, они могли хотя бы сказать, что сами заплатят за все, что они

выпили до того, как я к ним подсел. Я бы, разумеется, не разрешил им

платить, но предложить они могли бы. Впрочем, это ерунда. Уж очень они

были глупы, да еще эти жалкие накрученные шляпки. У меня настроение

испортилось, когда я подумал, что они хотят рано встать, чтобы попасть на

первый сеанс в Радио-сити. Только представить себе, что такая вот особа в

ужасающей шляпке приехала в Нью-Йорк бог знает откуда - из какого-нибудь

Сиэтла - только для того, чтобы встать чуть свет и пойти смотреть дурацкую

программу в Радио-сити, и от этого так скверно становится на душе, просто

вынести невозможно. Я бы им всем троим заказал по с т о рюмок, только бы

они мне этого не говорили.

После них я сразу ушел из "Сиреневого зала". Все равно он закрывался

и оркестр давно перестал играть. Во-первых, в таких местах скучно сидеть,

если не с кем танцевать, а во-вторых, официант не подает ничего, кроме

кока-колы. Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если

нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от

которой ты по-настоящему балдеешь.