ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

7

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Конечно, нужно делать скидку на поэтические вольности. Хотя порой вымысел куда лучше реальной жизни. Возможно, это и правильно. Убийство — это убийство, осуществляется ли оно с помощью яда или утопления в ванне, своими руками или чужими, по чьему-то наущению или по собственной воле, путем подкладывания бесконечных газетных вырезок или… В общем, убийство есть убийство, а вина есть вина, и в глубине любого художественного произведения бьется та или иная правда, такая же красная и кровавая, как живое сердце. Потому что убийство меняет всех — и жертву, и преступника, и свидетеля, и подозреваемого, — причем многократно и совершенно непредсказуемым образом. Убийство действует подобно троянскому коню — проникает в душу и дремлет там несколько месяцев, а то и лет, тайком собираясь с силами, выведывая секреты, разрушая связи и невообразимо искажая воспоминания, а потом наконец выныривает на поверхность и учиняет широкомасштабную оргию разрушения.

Нет, я не испытываю никаких угрызений совести. Во всяком случае, по поводу смерти Кэтрин. Тогда я действовал инстинктивно; это был тот самый инстинкт птенца, который борется за выживание в родном гнезде. И реакция моей матери тоже была инстинктивной. В конце концов, я остался ее единственным ребенком. И обязан был не только преуспеть, но и стать лучше всех. О благоразумии и осторожности речи не шло. Я принял наследие Бена. Я читал его книги. Носил его одежду. И когда разразился скандал вокруг Грэма Пикока, я рассказал историю Бена. Не то, что было на самом деле, а то, что вообразила моя мать, постаравшаяся раз и навсегда внушить людям, что мой брат — святой, невинная жертва и настоящая звезда нашего шоу…

Да, вот об этом я действительно жалею. Доктор Пикок был добр ко мне, но у меня не оставалось выбора. Ты-то понимаешь меня? Отказаться было немыслимо; я уже угодил в ловушку, мною же и поставленную, и теперь боролся за собственную жизнь — за ту жизнь, которую украл у Бенджамина.

Ты должна понять меня, Альбертина. Ты ведь тоже отняла жизнь у Эмили. Нет, я ничуть не упрекаю тебя! Как раз наоборот! Вообще-то человек, знающий, как отнять у кого-то жизнь, всегда может отнять и еще одну. Я упоминал как-то, что, по-моему, самое главное в подобных делах — не только в убийстве, но и во всех сердечных делах, — отнюдь не знания и умения, а страстное желание.

Можно, я буду называть тебя Альбертиной? Имя Бетан тебе никогда не шло. Да и розы, что перевешиваются через изгородь в твоем саду — этот сорт с печальным ароматом называется «Альбертина», — точно такие же, как те, что росли у Особняка. Мне кажется, я должен сказать тебе это. Ты всегда была ко мне неравнодушна, маленькая Бетан Бранниган с коротко стриженными каштановыми волосами и серо-голубыми глазами, цвета слюдяного пласта. Ты жила по соседству с Эмили и при определенном освещении вполне сошла бы за ее родную сестру. Ты могла бы даже стать ее закадычной подружкой, вы ведь были примерно одного возраста и могли бы играть вместе…

Но миссис Уайт отличалась снобизмом. Она презирала миссис Бранниган с ее арендованным домиком, ирландским произношением и подозрительным отсутствием мужа. Миссис Бранниган работала в местной начальной школе и когда-то учила моего брата, который прозвал ее миссис Католик-Блю и презирал за приверженность к католической вере. И хотя Патрик Уайт относился к своей соседке куда более терпимо, чем наша мать или Бенджамин, Кэтрин Уайт старалась держать свою дочь Эмили подальше от этой ирландской девчонки и ее семейства.

А тебе ведь очень нравилось наблюдать за ней из-за забора, правда? За маленькой слепой девочкой, которая так чудесно играла на пианино. Она имела все то, чего не имела ты, у нее были и наставники, и подарки, и гости, и ей не нужно было ходить в школу… Когда я впервые заговорил с тобой, ты очень стеснялась и посматривала на меня недоверчиво, во всяком случае сначала, но потом тебе явно стало льстить, что на тебя обращают внимание. И подарки мои ты принимала сперва с изумлением, а потом — с благодарностью.

Но самое главное — ты никогда не осуждала меня. Для тебя никогда не имело значения, что я толстый и сильно заикаюсь. Ты никогда не считала меня второсортным. Ты никогда ничего у меня не просила. И не выражала надежды, что я изменюсь. Я стал тебе братом, которого у тебя никогда не было. А ты стала мне младшей сестренкой. И тебе ни разу даже в голову не пришло, что я искал в тебе лишь предлог, что главное мое внимание принадлежало не тебе, что ты была только ширмой…

Ну вот, теперь тебе известно, каковы были мои чувства. Мы не всегда получаем от жизни желаемое. У меня был Бен, у тебя — Эмили, и оба мы были сбоку припека, запасные игроки, заменители чего-то настоящего. И все-таки в итоге я даже полюбил тебя. О нет, конечно, не так сильно, как я любил Эмили, ту младшую сестренку, которая у меня должна была быть. Но твоя невинная преданность поразила меня, я никогда прежде не сталкивался с подобным. Конечно, я был почти в два раза старше, но и у тебя имелись вполне определенные достоинства. Ты была обаятельна, послушна. И необычайно умна И отчаянно мечтала стать именно такой, какой хотелось бы мне…

Ох, пожалуйста! Не надо гадких мыслей. За какого извращенца ты меня принимаешь? Мне просто нравилось быть с тобой, вот и все, точно так же, как нравилось быть рядом с Эмили, точнее, поблизости от нее. Твоя мать вообще не замечала меня, а миссис Уайт, которая прекрасно знала, кто я такой, никогда не пыталась вмешиваться. По будням я заходил к тебе сразу после школы, до того, как возвращалась с работы твоя мать, а по выходным мы встречались с тобой где-нибудь еще — то на площадке для игр на Эбби-роуд, то в дальнем конце вашего сада, где нас почти невозможно было заметить. Мы болтали, делились друг с другом впечатлениями, и я дарил тебе шоколадки и прочие сласти; я много чего говорил тебе — о матери, о братьях, о себе и об Эмили.

Ты была превосходной слушательницей. Если честно, порой я забывал, сколько тебе лет, и обращался с тобой как с ровесницей. Я открыл тебе свои особенности — свой дар. Я демонстрировал свои порезы и синяки. Я рассказывал о докторе Пикоке и о тех тестах, которым он меня подверг, прежде чем остановил выбор на моем брате. Я продемонстрировал тебе кое-что из сделанных мною снимков и признался в том, в чем даже матери не мог признаться: что единственная моя мечта и цель жизни — улететь отсюда далеко-далеко, на Гавайи…

Бедная маленькая одинокая девочка! Разве у тебя был еще кто-то, кроме меня? Целыми днями работавшая мать, отец отсутствует, ни бабушек, ни дедушек, ни соседей, ни друзей. Да, пожалуй, и впрямь никого, кроме меня, у тебя не было. По-моему, ты была готова сделать для меня буквально все.

И пусть никто даже не заикается о том, что восьмилетний ребенок не способен испытывать столь сильные чувства. В подростковый период почти каждый ощущает неясную тоску и стремление к мятежу. А взрослые стараются позабыть об этом, пытаются обмануть себя, внушить себе мысль, что дети чувствуют всё слабее, что любовь приходит позже, вместе с половой зрелостью, являясь как бы компенсацией за потерю благодати…

Любовь? Ну да. Ведь существует столько ее разновидностей. Есть eros — самая простая и скоротечная форма любви. Есть philia — дружба, верность. Есть storge — привязанность, как у ребенка к родителям. Есть thelema — любовь в соответствии с волей. И наконец, agape — любовь платоническая, к другу, к миру, к незнакомцу, которого видишь впервые, ко всему человечеству.

Но всего о любви не знали даже древние греки. Любовь — как снег, слов о ней так же много, как снежинок, каждое уникально и, по сути, непереводимо. Разве существует конкретное название любви, испытываемой к человеку, которого всю жизнь ненавидел? Или любви к чему-то, отчего тебя тошнит? Или той сладостной, болезненной нежности, которую испытываешь к своей будущей жертве?

Пожалуйста, поверь мне, Альбертина. И прости за все, что с тобой случилось. Мне не хотелось причинить тебе боль. Но ведь безумие заразительно, не правда ли? Как и любовь, безумие помогает поверить в невозможное. Оно сдвигает с места горы, оно осмеливается иметь дело с вечностью, а порой даже заставляет мертвых восстать из гроба…

Ты спрашивала, чего мне нужно от тебя и почему я просто не оставлю тебя в покое. Ну что ж, Альбертина, объясняю: ты должна сделать для меня то, чего сам я никогда сделать не смогу. Ты совершишь тот единственный акт, который наконец освободит меня. Этот план зрел у меня двадцать лет. Сам я никогда не осуществил бы его, но тебе это будет чрезвычайно легко…

Тяни карту. Любую.

Фокус состоит в том, чтобы заставить простака поверить: карта, которую он выбрал, действительно выбрана им самим, а не за него. Бери любую карту. Например, мою. Которая чисто случайно окажется…

Неужели не догадалась?

Тогда тяни карту, Альбертина.