Е. Г. Веретехин, Т. Ю. Виноградова, С. Ю. Якушин

устойчивая любовь к искусству, грусть, гнев, горе, ужас, раздражение, печаль, страх, страсть к науке, злость, подавленность (20, с. 51).

42. В семье Новиковых между ее членами все боль­ше омрачались отношения из-за недостойного поведения отца: грубого, недалекого, жестокого. Он почти каждый вечер превращал в унизительное ожидание скандала, оскорблений и даже физического насилия. Матери не раз приходилось искать приют у соседей, спасаясь от •пьяных дебошей. Ребята во дворе и в школе сочувство­вали сыну Новиковых, 15-летнему Коле, но избегали общения с ним, так как их родители не одобряли друж­бы своих детей с Колей. Мальчик рос замкнутым, озлобленным, болезненно самолюбивым.

Однажды, когда сын попытался наброситься на отца с топором, тот на его глазах избил мать. На другой день Коля не пошел в школу. Дождавшись прихода отца на обеденный перерыв, он подошел сзади и выстрелил ему в затылок из ружья.

Используя психологическую терминологию, опреде­лите чувства Коли (42, с. 49).

43. В небольшом городке длительное время происхо­дили пожары. По некоторым предположениям они были следствием поджогов. В конце концов был задержан преступник — 23-летний Ефремов. Объясняя мотивы своего поведения, он ответил, что таким образом мстил потерпевшим. Болезненно самолюбивый, немногослов­ный, неумелый в работе, Ефремов не пользовался попу­лярностью в поселке: его редко приглашали в гости, считали «недоумком».

В очередной раз попав в положение отвергнутого, он несколько дней «не находил себе места», мечтая возвы­ситься над людьми, поставить на свое место всех. Вел подсчет «унижениям», которые ему якобы наносили.

18

Однажды у одного из обидчиков загорелся дом, и Ефре­мов испытал острое наслаждение, наблюдая за испуган­ными людьми. На следующий день он сам поджег дом и, находясь среди людей, помогавших тушить пожар, радовался панике. Вскоре потребность заставить людей страдать, волноваться, плакать стала у Ефремова столь велика, что он уже активно искал повода для ссоры с кем-нибудь из жителей, чтобы, претерпев унижение, отомстить за это пожаром.

с. 53).

19

На мгновение я остановился в дверях, держа кин­жал за спиной. В это мгновение он улыбнулся и до смешного равнодушным тоном начал:

— Вот не ждала,— в то же время начала и она, по­коряясь его тону. Но ни тот, ни другой не договорили: то же самое бешенство, которое я испытал неделю на­зад, овладело мной. Опять я испытал эту потребность разрушения, насилия и восторга бешенства и отдался ему.

Оба не договорили... Началось то другое, чего он боялся, что разрывало все сразу, что они говорили. Я бросился к ней, все еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидел, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул:

— Опомнитесь, что вы! Люди!

Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел, как полотно, до губ, глаза сверкнули как-то особенно, и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепиано, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повис­ла тяжесть. Это была она.. Я рванулся. Она еще тяже­лее повисла и не выпускала. Неожиданная эта помеха, тяжесть, и ее отвратительное мне прикосновение еще больше разожгли меня. Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому. Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем по­пал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку. Я хотел бежать за ним, но вспомнил, что было бы смешно бежать в чулках за любовником своей жены, а я не хотел быть смешон, а хотел быть страшен. Несмо­тря на страшное бешенство, в котором я находился, я помнил все время, какое впечатление я произвожу на других, и даже это впечатление отчасти руководило мною. Я повернулся к ней. Она упала на кушетку и, схватившись рукою за расшибленные мною глаза, смо­трела на меня. В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышелов­ку, в которую она попалась. Я по крайней мере ничего не видел в ней, кроме этого страха и ненависти ко мне. Это был самый страх и ненависть ко мне, которые должна была вызвать любовь к другому. Но еще, мо-

20

жет быть я удержался бы и не сделал бы того, что

— Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ни­чего, ничего... Клянусь!

Я бы и еще помедлил, но эти последние слова ее, по которым я заключил обратное, то есть, что все было, вызвали ответ. И ответ должен был быть соответстве­нен тому настроению, в которое я привел себя, которое все шло... и должно было продолжаться. У бешенства

•есть тоже свои законы.

_ Не лги, мерзавка!— завопил я и левой рукой

•схватил ее руку, но она вырвалась. Тогда все-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левою рукой за гор­ло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была... Она схватилась обеими руками за мои ру­ки, отдирая их от горла, и я будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер. Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают,— это вздор, неправда. 'Я все помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешен­ства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, что я делаю. Не могу сказать, чтобы я знал вперед, что я буду делать, но в ту секун­ду, как я делал, даже, кажется, несколько вперед, я знал, что я делаю, как будто для того, чтобы возмож­но было раскаяться, чтобы я мог себе сказать, что я мог остановиться. Я знал, что я ударю них^е ребер и что кинжал войдет. В ту минуту, как я делал это,

•я знал, что делаю нечто ужасное, такое, какого я ни­когда не делал и которое будет иметь ужасные послед­ствия. Но сознание это мелькнуло как молния, и за сознанием тотчас последовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью. Я слышал и по­мню мгновенное противодействие корсета и еще чего-то и потом погружение ножа в мягкое. Она схватилась руками за кинжал, обрезала их, но не удержала. Я долго потом в тюрьме, после того как нравственный переворот совершился во мне, думал об этой минуте, вспоминал, что мог, и соображал. Помню на мгновение, только на мгновение, предварявшее поступок, страшное .сознание того, что я убиваю и убью женщину, безза-

21

щитную женщину, мою жену. Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая, что будет, можно ли поправить. Она вскочила на ноги вскрикнула: — Няня! он убил меня!

Услыхавшая шум няня стояла в дверях. Я все сто­ял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлыну­ла кровь. Тут я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала, и няня с криком: «Батюшки!» — подбежала, к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.

Охарактеризуйте психологические состояния Позд-нышева и иных участников этой трагедии (59, с. 188— 193).

Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квар­тира напротив, та пустая. В третьем этаже, по всем приметам, квартира, что прямо под старухиной, тоже пустая: визитный билет, прибитый к дверям гвоздочка­ми, снят — выехали!.. Он задыхался. На одно мгнове­ние пронеслась в его уме мысль «Не уйти ли!». Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислу­шался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз, подобрался, опра­вился и еще раз попробовал в петле топор. «Не бледек ли я ... очень?— подумалось ему,— не в особенном ли я волнении? Она недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?..»

Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.

Нет ответа. Звонить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Старуха, разумеется, была дома, но она по­дозрительна и одна. Он отчасти знал ее привычки... и еще раз плотно приложил ухо к двери. Чувства ли его

22

были так изощрены (что вообще трудно предполо­жить) , или действительно было очень слышно, но он вдруг различил как бы осторожный шорох рукой у за­мочной ручки и как бы шелест платья о самую дверь... Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробор­мотал, чтобы и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом, после, ярко, ясно — эта минута отчеканилась в нем навеки — он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более, что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе... Мгновение спустя по­слышалось, что снимают запор...

— Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам

угодно?

— Помилуйте, Алена Ивановна... знакомый ваш... Раскольников... вот, заклад принес, что обещался на­медни...— И он протягивал ей заклад.

нее.

| ворилось.

Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее,

видимо, ободрил.

— Да чего же ты, батюшка, так вдруг... что та­кое?— спросила она, смотря на заклад.

— Серебряная папиросочница: ведь я говорил про­шлый раз.

23

\

Она протянула руку.

— Лихорадка,— отвечал он отрывисто.— Поневоле станешь бледный, коли есть нечего,— прибавил он, ед­ва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла за­клад.

— Что такое? — спросила она, еще раз пристально оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.

— Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.

— Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.

Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у нее были заперты, несмотря на духо­ту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвобо­дил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал рукой под одеждой. Руки его были ужас­но слабы; самому ему слышалось, как они с каждым мгновением все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.

— Да что он тут навертел! — с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.

Ни одного мига нельзя было терять более. Он вы­нул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не бы­ло. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.

Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жир­но смазанные маслом, были заплетены в крысиную ко­сичку и подобраны под осколок роговой гребенки, тор­чавшей на ее затылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще про­должала держать «заклад». Тут он изо всей силы уда­рил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула как из опрокинутого стакана, и тело повали­лось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были

24

i

Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию,— в тот самый правый карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки все еще дрожали... У третьей стены был комод. Стран­ное дело: только что он начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал их звякание, как будто су­дорога прошла по нем. Ему вдруг опять захотелось бросить все и уйти. Но это было только мгновение; было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи и комод, он побежал, назад, к телу, схватил топор и замах­нулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроб­лен и даже сворочен чуть-чуть в сторону. Он было хо­тел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без то­го было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и не срывался; к тому же намок в крови. Он пробовал было вытащить так, из-за пазу­хи, но что-то мешало, застряло. В нетерпении он взмах­нул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал сну­рок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся — кошелек. На снурке были два креста, кипарисовый и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же вместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелёк, с стальным ободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников тут же сунул его в карман, не осматривая, кресты сбросил старухе на трудь и, захватив на этот раз и топор, бросился обрат­но в спальню.

Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться с ними. Но как-то все неудачно: не вкла­дывались они в замки. Не то чтобы руки его так дро­жали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не подходит, а все сует. Вдруг он припомнил и

25

сообразил, что этот большой ключ, с зубчатою бород­кой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно должен быть вовсе не от комода (как в прошлый раз ему на ум не пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть, все и припрятано. Он бросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, что укладки обыкновенно ставятся у ста­рух под кроватями. Так и есть: стояла значительная укладка, побольше аршина в длину, с выпуклой кры­шей, обитая красным сафьяном, и с утыканными по нем стальными гвоздиками. Зубчатый ключ как раз при­шелся и отпер. Сверху, под белой простыней, лежала заячья шубка, крытая красным гарнитуром; под ней было шелковое платье, затем шаль, и туда, вглубь, ка­залось, все лежало одно тряпье. Прежде всего он при­нялся было вытирать об красный гарнитур свои запач­канные в крови руки. «Красное, ну а на красном кровь неприметнее»,— рассудилось было ему, и вдруг он опом­нился: «Господи! С ума, что ли, я схожу?» — подумал он в испуге.

Вдруг послышалось, что в комнате, где была стару­ха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть, померещилось. Вдруг явст­венно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на кор­точках у сундука и ждал едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.

Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела в оцепенении на убитую сестру, вся белая, как полотно, и как бы не в силах крикнуть. Увидев его выбежавшего, она задрожала, как лист,

26

мелкой дрожью, по всему лицу ее пробежали судоро­ги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ее пере­косились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закри­чать. И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не под­няла защитить себе лицо, хотя это был самый необхо­димо-единственный жест в эту минуту, потому что то-лор был прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнула. Раскольников сов­сем было потерялся, схватил ее узел, бросил его опять и побежал в прихожую.

Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчи­вость, стала понемногу овладевать им: минутами он как-будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прицеплялся к мелочам. Впрочем, заглянув на кухню и увидав на лавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и топор. Руки его были в крови и липли. Топор он опустил лезвием прямо в воду, схватил лежавший на окошке, на раско­лотом блюдечке, кусочек мыла и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымыл железо, и долго, минуты с три, отмывал дере­во, где закровянилось, пробуя кровь даже мылом. За­тем оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал топор у окна. Следов не осталось, только древко было еще сырое. Тщательно вложил он топор в петлю под пальто. Затем, сколько позволял свет в ту­склой кухне, осмотрел пальто, панталоны, сапоги. Сна-

27

ружи, с первого взгляда, как будто ничего не было; только на сапогах были пятна. Он помочил тряпку и оттёр сапоги. Он знал впрочем, что нехорошо разгля­дывает, что, может быть, есть что-нибудь в глаза бро* сающееся, чего он не замечает. В раздумье стал он сре­ди комнаты. Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует и что в эту мину­ту не в силах ни рассудить, ни себя защитить, что во­все, может быть, не то надо делать, что он теперь де­лает... «Боже мой! Надо бежать, бежать!» — пробормо­тал он и бросился в переднюю. Но здесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не испы­тывал...

46. В начале своей уголовной карьеры Пантелеев был действительно не жесток. Кроме того, он был уве­рен в себе и спокоен. Это позволяло ему пошутить во время грабежа и вежливо раскланяться с хозяевами, покидая ограбленную квартиру. Но все это было толь­ко первые несколько месяцев. Дальше вступил в дейст­вие железный закон моральной деградации пре­ступника.

При каждом преступлении Ленька Пантелеев назы­вал себя. Слухи о нем шли по Петрограду. Первыми, кто подхватил и без конца обсуждал эти слухи, были уголовники. Какие бы плохие люди ни были воры, гра­бители, убийцы, все равно в глубине души их непремен­но мучают презрение и ненависть, которыми они окруже­ны со стороны нормальных людей. Уголовники первы­ми подхватили и распространили легенды о благород­ном грабителе Пантелееве. 'Хваля его, они хвалили себя. Значит, не все преступники заслуживают осужде­ния. Значит, может быть, и я не такой уж плохой че­ловек. Может быть, и обо мне скажут доброе слово.

А сам Пантелеев чувствовал себя плохо. Конечно, его популярность давала ему некоторые преимущества. Достаточно ему было себя назвать, чтобы хозяева пере­ставали сопротивляться и чуть ли не на блюдечке под­носили ему ключи от шкафа и ящиков. Но больше, по­жалуй, популярность приносила ему вреда. Конечно, в ГПУ и угрозыске знали его фамилию, наверное, раздо-

были его фотографию. Конечно, все его бывшие това­рищи по работе и просто знакомые знали, что он стал бандитом. Когда бы он ни шел по улице, каждую се­кунду он мог встретиться с человеком, знающим его. Опасность шла за ним по пятам. Он не мог зайти к ма­тери, потому что за ней, конечно, следят. К счастью, ни­кому никогда, в том числе и матери, он не говорил о своей любимой женщине. Иногда он решался навестить ее, понимая, что может поставить ее под удар. Кто-, кто, а он-то уж знал хорошо, что слухи о верном то­вариществе преступников выдуманы авторами плохих уголовных романов. На самом деле преступники — люди морально опустившиеся, и дружба их жива, пока не грозит опасность и нечего делить. А ему нужны бы­ли и места, где он мог ночевать, и помощники в ограб­лении, и скупщики краденного, и наводчики. И каждый из этих многих людей, с которыми он вынужден был общаться, конечно, выдал бы его, чтобы самому избе­жать опасности. Жил Ленька в притонах. Он появлялся всегда неожиданно и уходил через два-три дня. Сре­ди тех, кто был ему необходим, раньше или позже дол­жен был оказаться предатель. Он перестал верить лю­дям, он стал подозрителен.

Должно быть у человека место, где он может чувст­вовать себя спокойно. У Пантелеева такого места не было. В любом притоне любой мог найти и сказать ближайшему милиционеру: вот адрес, где сейчас Пан­телеев. Опасность окружала со всех сторон. Опасность не давала ни секунды отдыха. Он спал вполглаза, каждую секунду готовый схватиться за револьвер. Его , окружали не воображаемые опасности, а опасности на­стоящие. Его действительно мог погубить в любую ми­нуту случай или предательство. Казалось, поэтому он должен быть всегда настороже, всегда готов к сопро­тивлению или бегству. Но именно в это время он начал пить. У него не выдержали нервы, он должен был хоть • на несколько часов отвлечься от этого страшного чув-L ства непрестанно подстерегающей опасности. Во сне [ ему виделась кошка, которая глядит белыми сверкаю­щими глазами и готовится на него прыгнуть. Это была обыкновенная кошка. Удивительная ярость была у нее в глазах и удивительная сила угадывалась в теле, при­готовившемся к прыжку. Он просыпался и хватался за револьвер.