ГЛАВА V. АНОМИЧНОЕ САМОУБИЙСТВО

ГЛАВА V. АНОМИЧНОЕ САМОУБИЙСТВО

I

Известно, что экономические кризисы обладают спосо­бностью усиливать наклонность к самоубийству.

Еще очень ярко у всех сохранилось в памяти вос­поминание о знаменитом крахе, постигшем парижскую биржу в 1882 г. Последствия его дали себя чувствовать не только в одном Париже, но и во всей Франции. С 1874 до 1876 г. увеличение среднего годового числа самоубийств не превышало 2%; в 1882 г. оно достигает 7%. Кроме того, увеличение это равномерно распреде­лялось на протяжении всего года, но особенно ярко выразилось в течение трех первых месяцев, т. е. как раз в момент этого краха. На эти три месяца приходится 0,59 общего увеличения. Ясно, что это возрастание зависит от исключительных обстоятельств, так как его не только не наблюдалось в 1881 г., но оно исчезло в 1883 г., хотя этот последний имеет в общем немного большее число самоубийств, чем предыдущий.

Соотношение между экономическим состоянием страны и процентом самоубийств наблюдается не толь­ко в нескольких исключительных случаях; оно является общим законом. Цифра банкротств может служить барометром, отражающим с достаточной чувствитель­ностью изменения, происходящие в экономической жизни. Если наблюдается, что при переходе от одного года к следующему цифра эта внезапно увеличивается, можно быть уверенным, что произошла какая-нибудь значительная пертурбация в финансовом мире. В пери­од 1845—1869 гг. 3 раза наблюдалось внезапное повы­шение банкротств — этот характерный симптом кризи­са; в продолжение этого периода годовое увеличение числа банкротств равнялось 3,2%; в 1847 г. оно дости­гает 26%, в 1854 г.—37, в 1861 г.—20%. Именно в эти моменты можно было констатировать также исключи­тельно быстрый рост числа самоубийств; в то время как на протяжении этих 24 лет годовая сумма само­убийств увеличивается только на 2%, в 1847 г. увеличе­ние достигало 17%, в 1854 г.—8, в 1864 г.—9%.

Но чему именно должны мы приписать такое вли­яние кризисов? Не потому ли происходит это явление, что с потрясением общественного благосостояния рас­тет нищета? Не потому ли, что условия жизни стано­вятся тяжелее, расставаться с ней более легко? Подо­бное объяснение соблазнительно по своей несложно­сти, тем более что совпадает с общепринятым мне­нием о самоубийстве; тем не менее факты противоре­чат ему.

В самом деле, если число добровольных смертей увеличивается в силу того, что условия жизни стано­вятся тяжелее, оно должно было бы заметно умень­шаться в тот период, когда благосостояние страны улучшается. Но, в то время как чрезмерное возраста­ние стоимости предметов первой необходимости дей­ствительно вызывает повышение числа самоубийств, это последнее, как показывает опыт, не опускается ниже среднего уровня в тот период, когда наблюдается обратное движение цен. В Пруссии в 1850 г. цена на хлеб была так низка, как еще ни разу на протяжении всего периода с 1848 по 1881 г. 50 килограммов стоили 6 марок 91 иф., а тем не менее число самоубийств вместо 1527 в 1849 г. повысилось до 1736, т. е. увели­чилось на 13%, и продолжало увеличиваться в течение 1851, 1852 и 1853 гг., хотя низкие цены держались устойчиво. В 1858—1859 гг. имело место новое паде­ние цен, но число самоубийств продолжало увеличи­ваться. В 1857 г. оно было 2038, в 1858 г.—2126, в 1859г.— 2146. В продолжение 1863 —1866 гг. цены, достигшие 11 м. 04 пф. в 1861 г., постепенно понижа­ются до 7,95 м. в 1864 г. и остаются весьма умерен­ными до конца этого периода. За то же самое время число самоубийств увеличилось на 17% (2112 — в 1862г. и 2485 —в 1886 г.).

В Баварии наблюдаются аналогичные факты: со­гласно кривой, установленной Мауег'ом в его книге «Die Gesetzmasigkeit in Gesellschaftsleben» для периода 1835—1861 гг., цена ржи была всего ниже в течение 1857—1858 и 1858—1859 гг.; в противовес этому в 1857 г. насчитывалось только 286 случаев само­убийств, в 1858 г. число это поднялось до 329, а в 1859 г.— до 387. То же явление наблюдалось в тече­ние 1848—1850 гг.; цены на хлеб были в это время очень низкие по всей Европе.

И однако, несмотря на легкое и временное по­нижение, обязанное событиям политического харак­тера, о которых мы уже говорили выше, число са­моубийств осталось на том же уровне. В 1847 г. насчитывалось 217 случаев, в 1848 г. их было 215, а после того, как в 1849 г. число их на один момент сократилось до 189, начиная с 1850 г. кривая опять пошла вверх и достигла 250.

Насколько трудно приписать возрастание числа са­моубийств влиянию растущей нищеты, видно из того, что даже счастливые кризисы, во время которых бла­госостояние страны быстро повышается, оказывают на самоубийство такое же действие, как экономические бедствия.

Завоевание Рима Виктором Эммануилом в 1870 г. окончательно завершило объединение Италии и было для всей страны тем моментом, когда началось ее обновление, ведущее ее к положению одной из великих держав Европы. Торговля и промышленность получи­ли энергичный толчок, и все преобразилось с необык­новенной быстротой. В то время как в 1876 г. потреб­ности итальянской промышленности удовлетворялись 4455 паровыми котлами, дававшими в общем 54000 л. с., в 1887 г. число машин поднялось до 9983 с общей мощностью 167000 л. с., т. е. за это время утроилось.

Само собою разумеется, что количество вырабаты­ваемых продуктов увеличилось в такой же пропорции. Обмен прогрессировал в том же размере: не только развился торговый флот, улучшились пути сообщения и транспорт, но удвоилось .также количество переве­зенных товаров и людей. Чрезвычайное оживление хозяйственной деятельности повлекло за собой увели­чение заработной платы (за период 1873—1889 гг. увеличение ее равняется 35%), материальное положе­ние рабочих улучшилось, тем более, что как раз в это время упала цена на хлеб. Наконец, по расчетам Бо-дио, состояние частных лиц поднялось с 45'/2 млрд в среднем за период 1875—1880 гг. до 51 млрд в 1880— 1885 гг. и до 54'/2 млрд —в 1885—1890 гг.

И вот параллельно этому коллективному возрож­дению констатируется исключительное возрастание числа самоубийств. За период 1866—1870 гг. число это держалось почти на одном и том же уровне; в 1871 — 1877 гг. оно увеличилось на 36%. И с этого момента повышение все продолжалось. Общая сумма само­убийств в 1877 г. равнялась 1139, в 1889 г. она подня­лась до 1463, иначе говоря, мы имеем здесь новое увеличение на 28%.

В Пруссии то же явление повторялось 2 раза. В 1866 г. это королевство получило первые приобрете­ния: оно присоединило к себе несколько важных про­винций и в то же время сделалось центром северной конфедерации. Эта полоса славы и мощи знаменуется внезапной вспышкой самоубийств. В период 1856— 1860 гг. на год приходилось в среднем 123 случая на 1 млн населения и только 122 — за 1861 —1865 гг. За пятилетие (1866—1870 гг.), несмотря на уменьшение числа самоубийств в 1870 г., среднее их число повысилось до 133. В 1867 г., непосредственно после победы, число самоубийств достигает самой высшей точки за все время начиная с 1816 г. (1 самоубийство на 5432 жителя, тогда как в 1864 г. приходился 1 случай на 8739).

После кампании 1870 г. происходит новая счаст­ливая перемена. К этому времени Германия объединилась и восторжествовала гегемония Пруссии. Громад­ная контрибуция после удачной войны широкой рекой влилась в народное благосостояние; промышленность и торговля получили благодаря этому могучий толчок. Между тем никогда еще развитие самоубийств не шло таким быстрым темпом, как в течение этого времени. За период 1875—1886 гг. число самоубийств увеличи­лось на 90%—с 3278 возросло до 6212.

Всемирные выставки, если они бывают удачны, считаются счастливым событием для той страны, где они организуются. Выставки оживляют торговый обо­рот, привлекают в страну денежные капиталы и как бы увеличивают национальное богатство, особенно в том городе, где они открываются. Но, несмотря на все это, в конечном счете они, вероятно, также оказывают положительное влияние на увеличение числа само­убийств. Особенно ясно это влияние сказалось во вре­мя выставки 1878 г. В этом году увеличение числа самоубийств превзошло по величине всякий другой период, считая с 1874 года и кончая 1886 г. Уровень самоубийств был на 8% выше, чем во время кризиса 1882г.

У нас нет основания искать другого повода для объяснения этого явления, кроме выставки, потому что 0,86 этого увеличения приходится на те 6 месяцев, в течение которых она продолжалась.

В 1889 г. аналогичное явление не наблюдалось на всем протяжении Франции. Но вполне возможно, что

Можно предполагать, что если бы не влияние буланжистов, то повышение числа самоубийств выразилось бы еще резче.

Но еще более убедительным доказательством того, что экономическое расстройство не имеет приписыва­емого ему усиливающегося влияния на возрастание числа самоубийств, служит тот факт, что в действитель­ности наблюдается как раз обратное влияние. В Ир­ландии жизнь крестьянина полна всевозможных лише­ний, а самоубийство там явление чрезвычайно редкое. Среди жалкого и дикого населения Калабрии, собст­венно говоря, совершенно не бывает самоубийств; в Испании число самоубийств в 10 раз меньше, чем во Франции. В известном смысле бедность предохраняет от самоубийства. В различных департаментах Фран­ции тем выше число самоубийств, чем больше число людей, живущих на проценты со своих капиталов.

Если промышленный и финансовый кризисы имеют усиливающее влияние на число самоубийств, то это происходит не потому, что они несут с собой бедность и разорение,— ведь кризисы расцвета дают те же результаты,— но просто потому, что они — кризисы, т. е. потрясения коллективного строя.

Всякое нарушение равновесия даже при условии, что следствием его будет увеличение благосостояния и общий подъем жизненных сил, толкает к доброволь­ной смерти. Каждый раз, когда социальное тело тер­пит крупные изменения, вызванные внезапным скач­ком роста или неожиданной катастрофой, люди начи­нают убивать себя с большей легкостью. Чем это объясняется? Каким образом то, что обычно считается улучшением жизни, может отнять ее?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо неско­лько предварительных замечаний.

Всякое живое существо может жить, а тем более чув­ствовать себя счастливым только при том условии, если его потребности находят себе достаточное удов­летворение. В противном случае, т. е. если живое существо требует большего или просто иного, чем то, что находится в его распоряжении, жизнь для него неизбежно становится непрерывною цепью страданий. Стремление, не находящее себе удовлетворения, неизбежно атрофируется, а так как желание жить есть по существу своему производное от всех других желаний, то оно не может не ослабеть, если все прочие чувства притупляются.

У животных, когда они находятся в нормальном состоянии, это равновесие устанавливается с автоматической самопроизвольностью, потому что оно зависит от чисто материальных условий. Организм требует лишь, чтобы количества вещества и энергии, непрерыв­но затрачиваемые на существование, были периодичес­ки возмещаемы эквивалентными количествами, т. е. что­бы возмещение равнялось затрате. Когда ущерб, причи­ненный жизнью ее собственным источникам, пополнен, животное довольно и больше ничего не требует: в нем недостаточно сильно развита способность размышле­ния, чтобы оно могло ставить себе другие цели жизни, чем те, которые ставит ему его физическая природа. С другой стороны, так как работа, выпадающая на долю каждого органа, зависит от общего состояния жизненных сил и от необходимого равновесия организ­ма, то трата в свою очередь регулируется возмещением, и таким образом баланс сводится сам собою. Границы одного в то же самое время являются и границами другого: обе они начертаны в самой организации живо­го существа, которое не может их переступить.

Изменить это положение вещей можно лишь при том условии, если человеческие страсти найдут себе определенный предел. Только в этом случае можно говорить о гармонии между стремлениями и потребностями человека, и только тогда последние могут быть удовлетворены. Но так как внутри индивида нет никакого сдерживающего начала, то оно может ис­текать только от какой-либо внешней силы. Духовные потребности нуждаются в каком-нибудь регулиру­ющем начале, играющем по отношению к ним ту же роль, какую организм выполняет в сфере физических потребностей. Эта регулирующая сила, конечно, долж­на быть в свою очередь морального характера. Пробу­ждение сознания нарушило то состояние равновесия, в котором дремало животное, и потому только одно сознание может дать средство к восстановлению этого равновесия. Материальное принуждение в данном слу­чае не может иметь никакого значения; сердца людей нельзя изменить посредством физико-химических сил. Поскольку стремления не задерживаются автоматичес­ки с помощью физиологических механизмов, постоль­ку они могут остановиться только перед такой гра­ницей, которая будет ими признана справедливой. Лю­ди никогда не согласились бы ограничить себя в своих желаниях, если бы они чувствовали себя вправе перей­ти назначенный для них предел. Однако ввиду сооб­ражений, уже указанных нами выше, приходится при­знать, что люди не могут продиктовать сами себе этот закон справедливости; он должен исходить от лица, авторитет которого они уважают и перед которым добровольно преклоняются. Одно только общество — либо непосредственно, как целое, либо через посредство одного из своих органов — способно играть эту умеряющую роль; только оно обладает той моральной силой, которая возвышается над индивидом и превос­ходство которой последний принужден признать. Ни­кому другому, кроме общества, не принадлежит право намечать для человеческих желаний тот крайний пре­дел, дальше которого они не должны идти. Одно толь­ко оно может определить, какая награда должна быть обещана в будущем каждому из служащих ему в ин­тересах общего блага.

И действительно, в любой момент истории в мо­ральном сознании общества можно найти смутное понимание относительной ценности различных социаль­ных функций и того вознаграждения, которого достойна каждая из них; а следовательно, общество сознает, какой степени жизненного комфорта заслужи­вает средний работник каждой профессии. Обществен­ное мнение как бы иерархизует социальные функции, и каждой из них принадлежит тот или иной коэффици­ент жизненного благополучия в зависимости от места, занимаемого ею в социальной иерархии. Например, согласно идеям, установившимся в обществе, суще­ствует известный предел для образа жизни рабочего, выше которого не должны простираться его стремле­ния улучшить свое существование, и, с другой сторо­ны, устанавливается известный жизненный минимум, ниже которого, кроме каких-нибудь исключительных отрицательных случаев, не могут опускаться потреб­ности рабочего. Уровень материального обеспечения, конечно, разнится для городского и сельского рабо­тника, для слуги и поденщика, для приказчика и чинов­ника. Если богатый человек ведет жизнь бедняка, то общественное мнение резко порицает его, но точно так же неодобрительно относится оно к нему, если жизнь его утопает в изысканной роскоши. Экономисты про­тестуют напрасно; в глазах общества всегда будет казаться несправедливым и возмутительным тот факт, что частное лицо может расточительно потреблять громадные богатства; и по-видимому, эта нетерпи­мость к роскоши ослабевает только в эпоху мораль­ных переворотов. Мы имеем здесь настоящую рег­ламентацию, которая всегда носит юридическую форму и с относительной точностью постоянно фик­сирует тот максимум благосостояния, к достижению которого имеет право стремиться каждый класс. Необ­ходимо отметить, впрочем, что вся эта социальная лестница отнюдь не есть что-либо неподвижное. По мере того как растет или падает коллективный доход, меняется и она вместе с переменой моральных идей в обществе. То, что в одну эпоху Считается роскошью, в другую оценивается иначе. Материальное благосо­стояние, признававшееся в течение долгого времени законным уделом одного только класса, поставлен­ного в исключительно счастливые условия, начинает в конце концов казаться совершенно необходимым для всех людей без различия.

Под этим давлением каждый в своей сфере может отдать себе приблизительный отчет в том, до какого предела могут простираться его жизненные требова­ния. Если субъект дисциплинирован и признает над собою коллективный авторитет, т. е. обладает здоро­вой моральной конструкцией, то он чувствует сам, что требования его не должны подниматься выше опреде­ленного уровня. Индивидуальные стремления заклю­чены в этом случае в определенные рамки и имеют определенную цель, хотя в подобном самоограничении нет ничего обязательного или абсолютного. Экономи­ческий идеал, установленный для каждой категории граждан, в известных пределах сохраняет подвижность и не препятствует свободе желаний; но он небезграни­чен. Благодаря этому относительному ограничению и обузданию своих желаний люди могут быть доволь­ны своей участью, сохраняя при этом стремление к лучшему будущему; это чувство удовлетворенности дает начало спокойной, но деятельной радости, кото­рая для индивида точно так же, как и для общества, служит показателем здоровья. Каждый, по крайней мере в общем, примиряется со своим положением и стремится только к тому, на что он может с полным правом надеяться как на нормальную награду за свою деятельность. Человек вовсе не осужден пребывать в неподвижности; перед ним открыты пути к улучше­нию своего существования, но даже неудачные попыт­ки в этом направлении вовсе не должны повлечь за собою полного упадка духа. Индивид привязан к тому, что он имеет, и не может вложить всю свою душу в добывание того, чего у него еще нет; поэтому даже в том случае, если все то новое, к чему он стремится и на что надеется, обманет его, жизнь не утратит для него всякой ценности. Самое главное и существенное останется при нем. Благополучие его находится в слишком прочном равновесии, чтобы какие-нибудь преходящие неудачи могли его ниспровергнуть.