Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

- огромное единое отечество, которое он создавал столькими годами войн и

жертв, - все разлетится на куски, партии передерутся между собой, его имя

будет осквернено оскорблениями, а дело опорочено в памяти поколений. Но все

это волновало бы его в тот момент не так сильно, если бы не новая кровь,

которой он не сможет помешать пролиться. "Восстания похожи на морские волны,

они накатывают одно за другим, - сказал он. - И потому они мне никогда не

нравились". Видя удивление присутствующих, он вымолвил:

- Что поделаешь, в эти дни я сожалею даже о тех, которые мы подняли

против испанцев.

Генерал Монтилья и его друзья поняли, что встреча окончена. Перед тем

как попрощаться, он вручил каждому из них медаль со своим изображением, и

они не могли отделаться от ощущения, что это его предсмертный подарок. Когда

они уже выходили, Гарсиа дель Рио тихо сказал:

- У него лицо мертвеца.

Фраза разошлась по всему дому и, повторяясь как эхо, преследовала

генерала всю ночь. Тем не менее генерал Франсиско Кармона на следующий день

был удивлен бодрым видом генерала. Он нашел его в патио, где тот лежал в

гамаке, на котором шелком было вышито его имя. Гамак сплели в соседнем

селении Сан-Хасинто; Хосе Паласиос повесил его между апельсиновыми

деревьями, и генерал наслаждался благоуханием их цветов. Он только что

принял ванну, волосы его были зачесаны назад, а голубой мундир, накинутый на

голое тело, придавал ему беззащитный вид. Раскачиваясь в гамаке, генерал

диктовал племяннику Фернандо гневное письмо президенту Кайседо. Генералу

Кармоне он не показался похожим на покойника, каким тот ожидал его увидеть,

возможно потому, что генерал был охвачен одним из тех приступов гнева, о

которых ходили легенды.

Кармона был огромен, и его хочешь не хочешь да заметишь, однако генерал

посмотрел на него, словно не видя, - диктуя в этот момент очередную фразу о

вероломстве тех, кто клевещет на него. Только в самом конце письма генерал

повернулся к гиганту, неподвижно стоявшему возле гамака и смотревшему на

него не мигая, и спросил, не поздоровавшись:

- Вы тоже считаете меня зачинщиком мятежей? Генерал Кармона, опережая

возможную враждебность, спросил почти высокомерно:

- Откуда вы это взяли, мой генерал?

- Оттуда же, откуда взял вот это, - ответил он.

Он протянул Кармоне вырезки из газет, которые только что доставила

почта из Санта-Фе, где его в который уже раз обвиняли в том, что он тайно

готовил мятеж гренадеров, чтобы вопреки решению конгресса вернуть себе

власть. "Просто свинство, - сказал он. - Пока я проповедую единение, эти

недоноски обвиняют меня в заговоре". Генерал Кармона, прочитав газетные

вырезки, вздохнул разочарованно.

- Я не просто верил, что вы хотите вернуть себе власть, - сказал он, -

мне бы хотелось, чтобы это воистину оказалось правдой.

- Я и не сомневаюсь, - ответил генерал.

Он ничем не выказал свою досаду, только попросил подождать, пока

закончит диктовать письмо, в котором еще раз просил официального разрешения

выехать из страны. Закончив диктовать, он вновь обрел спокойствие - так же

быстро, как потерял его, когда читал статьи. Он поднялся без посторонней

помощи и взял под руку генерала Кармону, собираясь прогуляться у источника.

Солнечный свет напоминал золотистый порошок - он сыпался сквозь листву

апельсиновых деревьев после трехдневных дождей и распугивал птиц, сидевших

на ветках, усыпанных цветами. Генерал внимательно смотрел на птиц, некоторое

время вслушиваясь в их пение, потом вздохнул: "По крайней мере, хоть птицы

поют". Затем подробно объяснил генералу Кармоне, почему антильские птицы

поют в апреле лучше, чем в июне, и тут же, без всякого перехода, заговорил о

делах Понадобилось минут десять, чтобы убедить Кармону подчиниться без

всяких условий власти нового правительства. Затем генерал проводил его до

дверей и пошел в спальню, чтобы собственноручно написать Мануэле Саенс,

которая все жаловалась на то, что правительство чинит препятствия их

переписке.

Он едва притронулся к маисовой каше, которую Фернанда Толстуха принесла

ему в спальню, пока он писал письмо. В час сиесты он попросил Фернандо

почитать ему книгу о китайской ботанике, которую они начали читать накануне.

Немного позже в спальню вошел Хосе Паласиос с травяным настоем для горячей

ванны и увидел: Фернандо заснул на стуле с книгой на коленях. Генерал лежал

в гамаке - он не спал - и, приложив палец к губам, дал ему понять, чтобы тот

не шумел. Впервые за две недели у генерала не было температуры.

Так, отдавшись на волю времени, они прожили в Турбако двадцать девять

дней - между двумя почтами.

Генерал прежде был здесь дважды, но оздоровительные достоинства этих

мест оценил только во второй раз, три года назад, когда возвращался из

Каракаса в Санта-Фе, чтобы помешать сепаратистам Сантандера осуществить свои

планы. Он чувствовал себя в этом городе так хорошо, что остался в нем на

десять дней вместо двух предполагаемых. Дни напролет шумели тогда народные

празднества. В заключение на самый большой скотный двор выпустили быков, и,

несмотря на свое отвращение к корриде, сам генерал померился силами с

теленком - тот вырвал мулету у него из рук под испуганные крики толпы

Сейчас, в третий раз, когда его печальная судьба подошла к концу, бег

времени доводил его до ожесточения. Дожди стали чаще и продолжительнее, и в

жизни ничего другого не оставалось, как только ждать новых неудач В одну из

ночей, когда генералу не удавалось заснуть ни на минуту, Хосе Паласиос

услышал, как тот, лежа в гамаке, вздохнул:

- Бог знает, где сейчас Сукре!

Генерал Монтилья приезжал еще два раза и нашел его в гораздо лучшем

состоянии, чем в первый день. Более того: ему показалось, что генерал

мало-помалу набирает былую силу, задор прежних времен, это особенно

проявлялось в настойчивости, с которой он призывал, чтобы Картахена не

препятствовала голосованию за новую конституцию и признанию нового

правительства, в соответствии с соглашением, которое было достигнуто в его

прошлый приезд. Генерал Монтилья придумал в качестве отговорки, что сначала

все подождут, примет ли Хоакин Москера президентство.

- Им будет лучше, если они поторопятся, - сказал генерал.

В следующий раз генерал опять горячо уговаривал его, ибо знал Монтилью

с детства и понимал, что сопротивление, которое тот приписывает другим,

только его собственное и больше ничье. Их объединяла не только

принадлежность к одному классу и профессия, но еще и то, что они прожили

единую на двоих жизнь. Было время охлаждения отношений - они даже не

разговаривали друг с другом, поскольку Монтилья оставил генерала в Момпоксе

без военной помощи в один из самых опасных моментов войны против Морильо, и

генерал обвинил его в том, что он морально разложен и является виновником

всех несчастий. Монтилья был в такой ярости, что вызвал генерала на дуэль,

однако, невзирая на личный разлад, оставался верен идее независимости

В свое время он изучал математику и философию в Военной академии в

Мадриде и служил в личной охране короля Фернандо VII, до того дня, когда

впервые услышал о независимости Венесуэлы. Он был хорошим конспиратором в

Мехико, хорошим контрабандистом - а его контрабандой являлось оружие - в

Кюрасао и хорошим солдатом где бы то ни было - с тех пор как впервые был

ранен в возрасте шестнадцати лет. В 1821 году он освободил от испанцев

побережье от Риоачи до Панамы и, разбив более многочисленные и лучше

вооруженные отряды противника, взял Картахену Тогда он предложил генералу

помириться, и это был прекрасный жест: Монтилья послал ему золотые ключи от

города, и генерал вернул их, повысив его в должности и сделав бригадным

генералом, вместе с приказом, где тот назначался главой правительства округа

Картахена. Монтилья был правителем не самым любимым, однако умел смягчать

свои неудачи чувством юмора. У него был лучший в городе дом, его имение в

Агуас-Вивас вызывало зависть у всей провинции, и народ - с помощью надписей

на стенах - вопрошал, откуда взялись деньги все это купить. Но он продолжал

оставаться тем, кем был уже восемь лет назад, и исполнял тяжелые и

неблагодарные обязанности властителя, показав себя хитрым политиком,

которому было трудно противостоять.

Каждый раз, когда генерал начинал его убеждать, Монтилья приводил

разные аргументы. Впрочем, один раз он сказал всю правду без обиняков

сторонники Боливара в Картахене решили не принимать конституцию компромиссов

и не признавать немощное правительство, создание которого зиждется не на

общем согласии, а на всеобщем разладе. Это было типично для местных

политиков, чьи разногласия не однажды служили причиной исторических

трагедий. "И они не поймут, если ваше превосходительство, самый большой

либерал из всех, оставит нас на милость тех, кто присвоил себе имя либерала,

чтобы покончить с делом всей вашей жизни", - сказал Монтилья И единственное,

что могло поправить дело, - это если бы генерал остался в стране, дабы

помешать ее распаду.

- Хорошо, если это так, скажите Кармоне, чтобы он пришел еще раз, и мы

убедим его поднять восстание, - ответил генерал с присущим ему сарказмом. -

Будет меньше крови, чем если жители Картахены спровоцируют гражданскую войну

своей излишней щепетильностью.

Перед тем как попрощаться с Монтильей, он полностью овладел собой и

попросил его приехать в Турбако вместе с верхушкой партии боливаристов,

чтобы уладить разногласия. Встреча еще не состоялась, когда генерал Карреньо

принес ему весть о том, что Хоакин Москера принял президентство. Генерал

хлопнул себя по лбу.

- Черт бы все побрал! - воскликнул он. - Не поверю, даже если встречусь

с ним, с живым.

Генерал Монтилья подтвердил это тем же вечером; шумел ливень, ураганный

ветер с корнем вырывал деревья и разрушил половину городка, разметал его

скотный двор и вместе с водой унес домашнюю скотину. Но генерал сумел

выстоять под напором плохих новостей. Офицерский эскорт, еще недавно

умиравший от скуки в пустоте этих дней, делал все, чтобы не было еще больших

разрушений. Монтилья, накинув армейский плащ, руководил спасательными

работами. Генерал подолгу сидел в качалке около окна, завернувшись в одеяло,

взгляд его был задумчив, а дыхание спокойно, он смотрел на потоки грязи, в

которой плавали обломки стихийного бедствия. Эти карибские буйства были

хорошо знакомы ему с детства. Правда, пока солдаты пытались навести в доме

порядок, он сказал Хосе Паласиосу, что в жизни не видел ничего подобного.

Когда наконец воцарилось спокойствие, в комнату вошел Монтилья - с него

ручьями стекала вода, а сапоги были заляпаны грязью до колен. Генерал,

погруженный в свои раздумья, не пошевелился.

- Так вот, Монтилья, - сказал он, - Москера уже президент, а Картахена

так-таки не признает его.

На Монтилью буря не очень-то подействовала.

- Если бы ваше превосходительство был в Картахене, все устроить было бы

гораздо легче, - сказал он.

- Есть риск, что это будет понято как мое вмешательство, а я не хочу

быть зачинщиком чего бы то ни было, - сказал генерал. - Более того: я не

двинусь отсюда, пока вопрос не решится сам собой.

Этой ночью он написал генералу Москере примирительное письмо. "Я только

что узнал, не без удивления, что вы взяли бразды правления государством в

свои руки, и это вызывает у меня радость за страну и за себя лично,

- писал он ему. - И все же сочувствую вам сейчас и буду сочувствовать

впредь". Письмо заканчивалось лукавым постскриптумом: "Я не уезжаю, потому

что до сих пор не получил паспорт, но уеду сразу, как только он будет у меня

в руках".

В воскресенье он приехал в Турбако и включил в свою свиту генерала

Даниэля Флоренсио О'Лири, одного из самых известных членов Британского

легиона, - тот долгое время был адъютантом и переводчиком-писцом генерала.

Монтилья приехал вместе с ним из Картахены в прекрасном, как никогда,

расположении духа, и втроем с генералом они, как старые друзья, провели

чудесный вечер под апельсиновыми деревьями. Когда долгие разговоры с О'Лири

о его военных делах подходили к концу, генерал использовал свой обычный

прием:

- Говорят, будто это не правда, что вы уезжаете, - сказал О'Лири.

- Вот как? - усмехнулся генерал. - А сейчас-то почему?

- Потому что Мануэла остается.

Генерал ответил с обезоруживающей откровенностью:

- Но она и всегда оставалась!

О'Лири, близкий друг Мануэлы Саенс, знал, что генерал говорит правду

Она действительно всегда оставалась, но не потому, что ей так хотелось, а

потому, что генерал, боясь попасть в рабство узаконенной любви, оставлял ее

под любым предлогом. "Я никогда больше не полюблю, - доверительно сказал он

однажды Хосе Паласиосу, единственному человеку, с которым позволял себе

иногда подобные откровения. - Это все равно, что заиметь две души

одновременно". Мануэла была полна неудержимой решительности и не слишком

принимала во внимание собственное достоинство, но чем больше она старалась

подчинить его, тем сильнее стремился он вырваться из ее цепей. Это была

любовь бесконечных мимолетных встреч. В Кито, после двух недель безумств,

ему нужно было уехать в Гуаякиль, чтобы увидеться с генералом Хосе де Сан

Мартином, освободителем Рио-де-ла-Плата, и она спросила генерала, что же он

за любовник, если встает и уходит из-за стола посреди ужина. Он всегда

обещал писать ей во время разлуки каждый день, где бы он ни был, и клятвенно

подтверждал, положа руку на сердце, что любит ее, как никто никого в мире не

любил. Да, он писал ей, и иногда собственноручно, но писем не отправлял. В

то же самое время генерал утешался идиллическим любовным многообразием с

пятью неразлучными женщинами, что жили в Гаракоа по принципу матриархата,

без которого он и сам не знал бы, какую ему выбрать: бабушку пятидесяти

шести лет, дочь тридцати восьми или одну из трех внучек - каждая в расцвете

юности. Закончив дела в Гуаякиле, он сбежал от всех, пообещав вечную любовь

и скорое возвращение, и вернулся в Кито, чтобы погрузиться в зыбучие пески

отношений с Мануэлей Саенс.

В начале следующего года, когда он заканчивал освобождение Перу -

последний этап его дела, он опять оказался без нее. Мануэла прождала четыре

месяца, а потом, как только начали приходить письма, не просто написанные от

руки - это случалось часто, - а продуманные и прочувствованные, написанные

Хуаном Хосе Сантаной, личным секретарем генерала, приплыла в Лиму. Она нашла

его в президентском дворце, напоминающем большой бордель, в Ла-Магдалене, -

генерал был уже наделен диктаторской властью, данной ему конгрессом, и его

окружали красивые ненасытные женщины нового двора - республиканского. В

президентском дворце царил такой разгул, что командир улан вынужден был

посреди ночи уходить спать куда-нибудь в другое место, ибо ему не давали

уснуть крики страсти в спальнях Однако Мануэла осталась там - все это ей

было хорошо знакомо. Она родилась в Кито, от связи богатой креолки,

владелицы асьенды, с женатым мужчиной, и в восемнадцать лет, выпрыгнув в

окно монастыря, где она училась, сбежала с офицером королевской армии.

Однако через два года в Лиме она вышла замуж с флердоранжем невинности в

руках за доктора Джеймса Торна, добрейшего англичанина, в два раза старше

нее. Так что, когда она появилась в Перу, следуя за любовью жизни своей, ей

не нужно было спрашивать у кого бы то ни было совета, чтобы расположить свой

главный штаб в самом центре творящихся безобразий.

О'Лири был ее главным помощником во всех этих сердечных битвах. Мануэла

не жила постоянно в Ла-Магдалене, но в любое время входила во дворец через

главный вход и с воинскими почестями. Она была хитра, своенравна, обладала

непревзойденной грацией и в любых испытаниях выказывала сильную волю и

стойкость. Она хорошо говорила по-английски, благодаря своему мужу,

по-французски - примитивно, но вполне сносно, и играла на клавикордах - хотя

в несколько суховатой манере монастырских послушниц. Почерк у нее был

неразборчивый, правописание чудовищное, и она сама смеялась над своими

ошибками. Генерал, чтобы она была рядом с ним, называл ее опекуншей своих

архивов, и это очень облегчало им возможность заниматься любовью в любое

время и в любом месте - под рычание диких зверей Амазонки, которых Мануэла

приручала, используя свое очарование.

Однако, когда генерал предпринял завоевательный поход в труднодоступные

территории Перу, которые все еще находились в руках испанцев, Мануэле не

удалось поехать с ним в составе его генерального штаба. И тогда она

последовала за ним со своими баулами, чемоданами и его архивами, как первая

дама среди его наложниц, но без его ведома, с последним отрядом колумбийской

армии, солдаты которой обожали Мануэлу за ее казарменный язык. Она проехала

триста лиг по головокружительным горным тропам Анд, верхом на муле, но за

четыре месяца ей удалось побыть с генералом лишь две ночи, причем одну из

них только потому, что она напугала его угрозой самоубийства. Она следовала

за ним, пока не обнаружила, что в то время, как она не может до него

добраться, он утешался со случайными женщинами, каковые встречались ему.

Среди них была Мануэлита Мадроньо, неотесанная метиска восемнадцати лет, -

это она озаряла его бессонные ночи.

Вернувшись в Кито, Мануэла решила оставить мужа - она называла его

пресным англичанином, который любит без наслаждения, говорит без изящества,

ходит медленно, здоровается с реверансами, садится и встает с

осмотрительностью и не смеется даже собственным шуткам. Но генерал убедил ее

на полную мощь использовать свое гражданское состояние, и она подчинилась

его доводам.

Через месяц после победы при Аякучо, уже будучи правителем половины

мира, генерал отправился в Верхнее Перу, которое позднее стало республикой

Боливией. Он не только уехал без Мануэлы, но перед отъездом поставил перед

ней как проблему государственного значения вопрос об окончательном разрыве.

"Я думаю, ничто не может соединить нас под покровительством невинности и

чести, - написал он ей. - В будущем ты останешься одна, но рядом со своим

мужем, я же останусь один на целом свете. И только сознание победы над

самими собой будет нам утешением". За три месяца до того он получил от

Мануэлы письмо, где она извещала, что вместе с мужем уезжает в Лондон.

Новость застала его в постели с Франсиской Субиага де Гамарра, храброй

воительницей, супругой одного маршала, который позднее стал президентом

республики. Генерал, прервав любовные ласки посреди ночи, немедленно послал

Мануэле ответ, который скорее напоминал военный приказ: "Скажите ему правду

и никуда не уезжайте". И подчеркнул собственной рукой последнюю фразу: "Я

люблю вас, это несомненно". Она подчинилась, переполненная радостью.

Мечта генерала рассыпалась на куски в тот самый день, когда она,

казалось, вот-вот исполнится. Не успел он основать Боливию и завершить

государственную реорганизацию Перу, как ему срочно пришлось возвращаться в

Санта-Фе - это было вызвано первыми попытками разъединения со стороны

сепаратистов генерала Паэса в Венесуэле и политических интриганов Сантандера

в Новой Гранаде. На сей раз Мануэле пришлось ждать довольно долго, пока он

разрешил ей быть рядом с ним, но когда это наконец стало возможным,

получился цыганский табор - дюжина навьюченных мулов, верные рабы,

одиннадцать котов и кошек, шесть собак, три самца уистити, обученные

искусству дворцовых непристойностей, медведь, умеющий вдевать нитку в

иголку, и девять клеток с попугаями лоро и гуа-камайо, которые поносили

Сантандера на трех языках.

Она прибыла в Санта-Фе как раз вовремя, чтобы спасти генералу жизнь в

недобрую для него ночь 25 сентября Прошло только пять лет с тех пор, как они

познакомились, однако он был уже таким дряхлым и на него настолько нельзя

было положиться, будто прошло пятьдесят, и у Мануэлы было ощущение, будто

она, спотыкаясь, бредет в сумерках одиночества Немного погодя он вернулся на

юг, чтобы попридержать завоевательс-кие амбиции Перу против Кито и Гуаякиля,

но любые усилия были уже бесполезны. Мануэла осталась тогда в Санта-Фе, не

имея ни малейшего желания ехать с ним, зная, что этому вечному беглецу

некуда бежать.

О'Лири отметил в своих воспоминаниях, что генерал никогда не бросался

столь стремительно в объятия тайной любви, как в тот воскресный вечер в

Турбако. Монтилья написал об этом в частном письме спустя несколько лет,

расценивая это как несомненный симптом надвигающейся старости Побуждаемый

хорошим настроением, в котором пребывал генерал, и его доверительным тоном,

Монтилья не удержался от попытки вызвать генерала на откровенность.

- Остается только Мануэла? - спросил он его.

- Остаются все, - ответил без тени улыбки генерал - Но Мануэла прежде

всего.

- Скажите честно, генерал: сколько их было? Генерал уклонился от

прямого ответа.

- Намного меньше, чем вы думаете.

Поздно вечером, когда генерал принимал горячую ванну, Хосе Паласиос

решил было навести ясность. "По моим подсчетам, тридцать пять, - сказал он -

Не считая пташек на одну ночь, разумеется". Цифра совпала с подсчетами

генерала, но говорить об этом с кем бы то ни было ему не хотелось.

- О'Лири - прекрасный человек, храбрый солдат и верный друг, но хочет

знать слишком много, - объяснил генерал - Нет ничего опаснее, чем память,

увековеченная на бумаге.

На следующий день после продолжительного разговора с О'Лири о положении

дел на границах генерал попросил его поехать в Картахену с поручением -

якобы узнать о движении судов в Европу, на самом же деле О'Лири должен был

держать его в курсе всех подробностей местной политической ситуации. О'Лири

приехал в город как раз вовремя. В субботу 12 июня конгресс Картахены принял

новую конституцию и признал вновь избранный магистрат. Монтилья, узнав об

этом, послал генералу записку единственно возможного содержания:

"Этого следовало ожидать".

Он все еще ждал ответа, когда весть о том, что генерал умер, заставила

его вскочить с постели. Монтилья спешно бросился в Турбако, даже не проверив

правдивости этой новости, и там нашел генерала бодрым, как никогда, за

завтраком с французским графом де Режеку-ром, пригласившим генерала вместе с

ним отправиться в Европу на английском пакетботе, который должен был прибыть

в Картахену на следующей неделе. В тот день генерал чувствовал себя лучше

всего. Он решил оказать физической немощи моральное противостояние, и никто