Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

превратностей политики или просто был рассеян, - однако, приветствуя одного

из министров, он назвал его чужим именем.

Те приемы, которые он использовал в последние годы, были недостаточны,

чтобы люди поверили, будто он уйдет, потому что вот уже шесть лет

говорилось, что он умирает, а он все так же держал бразды правления в своих

руках. Первую весть о его скорой кончине принес офицер британского морского

флота, который случайно видел его в пустыне Пативил ка, к северу от Лимы, в

разгар освободительной войны на юге. Он видел, как его выбросили на улицу из

убогой хижины, в которой он устроил свою генеральскую ставку, на нем был

плащ из непромокаемой шерстяной ткани, голова повязана какой-то тряпкой,

потому что он не выносил пронизывающего холода полуденного зимнего ада, и у

него не было сил даже распугать куриц, которые продолжали спокойно клевать,

бродя вокруг него. После тяжелого разговора, перемежавшегося вспышками

безумия, он простился с посетителем с подлинным драматизмом.

- Идите и расскажите всем, что вы видели, как я умер, обделанный

курами, на этой враждебной земле, - сказал он.

Говорили, что с ним от ртутного солнца пустыни случилась тифозная

горячка. Потом говорили, что он в агонии в Гуаякиле, а позднее в Кито, что у

него брюшной тиф, самым тревожным признаком которого является потеря

интереса к жизни и полная успокоенность духа. Никто не знал, на каком

научном фундаменте покоились эти новости, но он всегда отвергал медицинскую

науку, ставил сам себе диагноз и сам себя лечил, основываясь на "Медицине в

вашем духе" Доностьера, французском справочнике домашних лечебных средств,

который Хосе Паласиос всюду возил с собой как непререкаемый авторитет для

излечения любых заболеваний тела и духа.

Во всяком случае, не было агонии более продолжительной, чем у него. Так

что, пока все думали, будто он умирает в Пативилке, он в очередной раз

пересек горные хребты Анд, одержал победу при Хунине и завершил

освободительную борьбу всей испанской Америки окончательной победой при

Аякучо, основал республику Боливию и еще успел побыть таким счастливым в

Лиме, каким никогда не был ни до ни после, за все время упоения славой. Так

что все многочисленные заявления, будто он наконец отказывается от власти и

от страны, потому что серьезно болен, и разнообразные действия, которые

должны были это подтвердить, - все это были не более чем показные репетиции

драмы, слишком очевидной, чтобы в нее поверили.

Через несколько дней после своего возвращения, когда закончился

исполненный язвительности правительственный совет, он взял под руку маршала

Анто-нио Хосе де Сукре. "Вы остаетесь со мной", - сказал он ему. Он провел

Сукре в свой личный кабинет, где принимал немногих избранных, и почти

принудил его сесть в свое генеральское кресло.

- Это место уже больше ваше, чем мое, - сказал он ему.

Великий Маршал, победивший при Аякучо, и его близкий друг хорошо знал

подлинную ситуацию в стране, однако генерал тщательно проверил его, прежде

чем прислушаться к его предложениям. Через несколько дней должен был

состояться учредительный конгресс для выбора президента республики и

принятия новой конституции, как запоздалой попытки поспасению голубой мечты

объединить континент. Республика Перу, находившаяся во власти обветшалой

аристократии, казалась безвозвратно потерянной. Генерал Андрее де Санта Крус

вел Боливию по собственному пути. Венесуэла, под руководством Хосе Антонио

Паэса, только что заявила о своей автономии. Генерал Хуан Хосе Флорес,

главный префект юга, соединил Гуаякиль с Кито, чтобы образовать независимую

республику Эквадор. Республика Колумбия, первый зародыш огромной единой

родины, была урезана до размеров старинного королевства Новая Гранада.

Шестнадцать миллионов американцев, едва вкусивших свободы, оказались в

подчинении у местных правителей.

- В результате, - заключил генерал, - все, что мы сделали руками,

другие разрушают ударами сапога.

- Это насмешка судьбы, - сказал маршал Сукре. - Кажется, мы так глубоко

посеяли семена независимости, что эти народы пытаются сейчас стать

независимыми друг от друга.

Генерал живо отреагировал на это замечание.

- Не повторяйте мерзостей, которые распускают враги, - сказал он, -

даже если они так же верны, как эта Маршал Сукре извинился. Это был умный,

аккуратный, застенчивый и суеверный человек с кротким выражением лица,

которое не могли изменить даже застарелые оспины. Генерал, который очень

любил его, говорил, что тот пытается казаться робким, но таковым не

является. Он геройски сражался при Пи-чинче, в Тумусле, на берегах Тарки и,

едва достигнув двадцати девяти лет, командовал блестящим сражением при

Аякучо, которое уничтожило последний испанский редут в Южной Америке. Но

даже больше, чем за военные заслуги, после победы его ценили за доброе

сердце и за качества государственного деятеля. На тот момент он отказался от

всех своих чинов и не носил никаких знаков военного отличия, ходил в черном

суконном пальто до самых щиколоток и с поднятым воротником, чтобы получше

защититься от пронизывающих ветров с окрестных гор. Его единственная уступка

интересам нации, и, как он настаивал, последняя, - участие в учредительном

конгрессе в качестве депутата от Кито. Ему было тридцать пять лет, у него

было железное здоровье, и он был безумно влюблен в донью Мариану Карселен,

маркизу де Соланда, красивую и резвую уроженку Кито, почти подростка, на

которой женился благодаря своей власти два года назад и от которой у него

была шестимесячная дочь.

Генерал не представлял себе никого более подходящего, кто бы мог

унаследовать от него республику. Он знал, что тому не хватает пяти лет для

достижения установленного возраста - конституционное ограничение, введенное

генералом Рафаэлем Урданетой, чтобы закрыть ему ход. Однако генерал лично

прилагал усилия, чтобы "поправить поправку".

- Соглашайтесь, - сказал он ему, - и я останусь генералиссимусом, буду

кружить около правительства, как бык вокруг стада коров.

Он выглядел очень сдавшим, но его решимость убеждала Однако с некоторых

пор маршал знал, что кресло, в котором он сидит, никогда не будет

принадлежать ему, маршалу. Незадолго до этого, когда генерал впервые

заговорил с ним о возможности стать президентом, он сказал, что никогда не

возьмет на себя управление нацией, так как государственная система и

направление, по которому она идет, становятся чем дальше, тем опасней. По

его мнению, первое, что нужно сделать для того, чтобы расчистить путь, -

отстранить от власти военных и внести предложение конгрессу, чтобы ни один

генерал не мог стать президентом в ближайшие четыре года, возможно, с

намерением не позволить Урданете стать президентом. Но самые серьезные

противники этой поправки были и самыми сильными: как раз те самые генералы.

- Я слишком устал, чтобы идти без компаса, - сказал Сукре. - Кроме

того, ваше превосходительство знает так же хорошо, как и я, что здесь нужен

не президент, а усмиритель бунтов.

Присутствовать на конгрессе он, конечно, будет и даже не откажется от

чести председательствовать на нем, если ему это будет предложено. Но не

более. Четырнадцать лет войны научили его, что самая главная победа - это

когда остаешься в живых. Президентство в Боливии, огромной новой стране,

основанной и управляемой мудрой рукой, научило его тому, как переменчива

власть. Он был достаточно умен и благороден, чтобы понимать всю

беспомощность славы.

"Получается, что я отказываюсь, ваше превосходительство", - заключил

он. 13 июня, в день святого Антония, он должен был быть в Кито с женой и

дочерью, чтобы отпраздновать с ними день не только этих именин, но и всех

тех, которые будут у него и в дальнейшем. Его решимость жить для них и

только для них, наслаждаясь любовью, оставалась неизменной с последнего

Рождества.

- Это все, что я прошу от жизни, - сказал он. Генерал был мертвенно

бледен.

- Я думал, что меня уже ничто не сможет удивить, - сказал он. И

- Это ваше последнее слово?

- Предпоследнее, - сказал Сукре. - Последнее - моя безмерная

благодарность за оказанную мне вами милость, ваше превосходительство.

Генерал, прощаясь с несбыточной мечтой, похлопал его по колену.

- Хорошо, - сказал он. - Вы только что приняли за меня окончательное

решение моей жизни.

Тем же вечером он составил текст своей отставки, мучаясь от действия

рвотного, которое прописал ему случайно оказавшийся рядом врач, чтобы

выпустить желчь. 20 января состоялся конституционный конгресс с его

прощальным выступлением, в котором он назначал следующим президентом маршала

Сукре как самого достойного из генералов. Выбор вызвал овацию у

конгрессменов, но один из депутатов, сидевший рядом с Урданетой, сказал ему

на ухо: "Он хочет сказать, что этот генерал достойнее вас". Слова генерала и

реплика депутата вонзились в сердце генерала Рафаэля Урданеты двумя острыми

ножами.

заслуг де Сукре, ни такого огромного обаяния, не было причины называть его

менее достойным. Его спокойствие и уравновешенность всегда защищали самого

генерала, верность и преданность ему были доказаны множество раз, и это был

один из немногих на свете людей, которые не боялись высказывать ему в глаза

правду, которую он боялся слышать. Осознав свою оплошность, генерал

попытался исправить ошибку в напечатанных экземплярах, где его собственной

рукой слова "достойнейший из генералов" были исправлены на "один из

достойнейших". Но злоба в сердце Урданеты все равно осталась.

Через несколько дней, собравшись с друзьями-депутатами, Урданета

обвинил генерала в том, что он, делая вид, будто уходит в отставку, тайно

готовится к своему переизбранию. За три года до того генерал Хосе Антонио

Паэс силой захватил власть в департаменте Венесуэлы в виде первой попытки

отделиться от Колумбии. Генерал, бывший в то время в Каракасе, публично

обнимался с Паэсом под ликующие крики толпы и перезвон колоколов и, что

выходило из всяких границ, учредил для него особенный режим, при котором тот

мог править как хотел. "Оттуда пошли все несчастья", - сказал Урданета.

Такое благоволение не только окончательно испортило отношения с гранадцами,

но и посеяло в них зерно сепаратизма. Сейчас, заключил Урданета, лучшее, что

может сделать генерал для отечества, - подать в отставку, перестать наконец

тешить свой порок властолюбия и уехать из страны. Генерал ответил с такой же

горячностью. Однако Урданета был человек прямой, говорил страстно и

убедительно, и у всех осталось впечатление, что перед ними - развалины

некогда великой старинной дружбы.

Генерал повторил, что уходит в отставку, и назначил дона Доминго

Кайседо временно исполняющим обязанности президента, пока конгресс не

выберет нового. Первого марта он покинул Дом правительства через черный ход,

чтобы не встречаться с приглашенными, которых его преемник угощал бокалом

шампанского, и удалился в чужой карете в имение де Фуча, идиллический уголок

в окрестностях города, которое временный президент предоставил в его

распоряжение. Одна только мысль о том, что теперь он не более чем обычный

горожанин, усиливала действие рвотного средства. Он велел Хосе Паласиосу,

который за последнее время научился спать на ходу, принести ему все

необходимое, чтобы он смог начать свои мемуары. Хосе Паласиос принес ему

чернила и писчую бумагу в количестве, необходимом для записи воспоминаний за

сорок лет, а генерал предупредил Фернандо, своего племянника и помощника,

что тот станет помогать ему со следующего понедельника, с четырех часов утра

- наиболее подходящее для него время, чтобы оживить былые обиды. Как он уже

много раз говорил племяннику, он бы хотел начать с самого старого

воспоминания, с того сна, который он видел на асьенде Сан-Матео, в

Венесуэле, вскоре после того, как ему исполнилось три года. Ему приснилась

черная ослица с золотой челюстью, которая вошла в дом и прошла его насквозь,

от главной гостиной до кладовок, безостановочно пожирая на своем пути все,

что ей попадалось, в то время как члены семьи и рабы предавались сиесте, и в

конце концов она съела занавески, подушки, светильники, цветочные вазы,

обеденную посуду и приборы, фигурки святых на алтарях, шкафы и комоды со

всем, что в них было, кухонную утварь, двери и окна вместе с дверными

петлями и задвижками и всю мебель от прихожей до спален, и единственное, что

осталось нетронутым и парило в пространстве, - овальное зеркало с туалетного

столика его матери.

Но ему было так хорошо в доме де Фуча, а воздух был так нежен под этим

небом с быстрыми облачками, что он перестал говорить о мемуарах, а

предрассветными часами подолгу бродил по тропинкам, пахнущим саванной. Те,

кто навещал его в эти дни, находили, что он очень окреп. Особенно

подчеркивали это военные, его самые верные друзья, - они жаждали продолжения

его правления, хотя бы даже ценой военного переворота. Он разубедил их,

приведя как аргумент, что насильственный захват власти недостоин его славы,

но, кажется, не терял надежду снова заступить на пост в результате законного

решения конгресса. А Хосе Паласиос повторял: "Что думает мой хозяин, знает

только мой хозяин".

Мануэла так и жила в нескольких шагах от дворца Сан Карлос, который был

президентским домом, прислушиваясь к тому, что говорят на улицах. Она

появлялась в де Фуча два-три раза в неделю или чаще, если было что-то

срочное, с коробками марципана, горой горячих монастырских булочек и

шоколадными батончиками с корицей к четырехчасовому полднику. Газеты она

привозила редко, поскольку генерал стал так чувствителен к критике, что

любое самое обычное замечание выводило его из себя. Она обращала его

внимание на политические новости, салонные интриги, предсказания провидцев,

и, когда он слушал, его так и крутило, потому что слушать все это было

неприятно, но она была единственным человеком, которому разрешалось говорить

правду. Когда обо всем было переговорено, они просматривали корреспонденцию,

или она читала ему, или они играли в карты с прислугой, но ели всегда только

вдвоем.

Они познакомились в Кито, восемь лет назад, на праздничном балу в честь

английского врача, вошедшего в аристократические салоны Лимы в последние

годы вице-королевства. Кроме того, что это была последняя женщина, с которой

он поддерживал продолжительную любовную связь с тех пор, как двадцать семь

лет назад умерла его жена, она была еще и доверенным лицом, хранительницей

его архивов, самым выразительным чтецом и в его генеральном штабе была

приравнена к чину полковника. Далеко ушли те времена, когда она готова была

прокусить ему ухо в порыве ревности, но и поныне их самые обычные разговоры

могли окончиться вспышками ненависти, а потом нежными любовными

примирениями. Мануэла никогда не оставалась на ночь. Она всегда уходила

засветло, чтобы ночь или сумерки не застигли ее в пути.

В противоположность тому, как это было на вилле Ла Магдалена в Лиме,

где он вынужден был под разными предлогами держать ее вдали от себя, пока

любезничал с дамами высокого происхождения и с теми, кто не были таковыми, в

имении де Фуча он всячески показывал, что не может жить без нее. Он подолгу

смотрел с террасы на дорогу, нетерпеливо ожидая, не едет ли она, ежесекундно

спрашивал у Хосе Паласиоса, который час, и просил то передвинуть кресло, то

разжечь камин, то загасить его, то опять разжечь, и пребывал в нетерпении и

плохом настроении до тех пор, пока из-за холмов не показывалась карета и

Мануэла не озаряла его жизнь своим появлением. Но такие же признаки

нетерпения он выказывал, если визит затягивался долее обычного. В час сиесты

они ложились в постель, не закрывая двери в спальню, и не раз пытались

отдаться последней любви, - но тщетно, ибо его тело уже не было достаточно

сильным для того, чтобы порадовать душу, и не слушалось его.

Изнурительная бессонница в те дни привела его жизнь в полнейший

беспорядок. Он мог уснуть в любое время посередине фразы, или когда диктовал

какое-нибудь письмо, или за игрой в карты, причем он сам не знал, были ли

это молниеносные приступы сна или мимолетные обмороки, и так же неожиданно,

как засыпал, он вдруг мог почувствовать необыкновенную ясность сознания.

Едва ему удавалось погрузиться в вязкую предрассветную дрему, как его тут же

будил тихий ветерок в листве деревьев. И тогда он не мог противиться

искушению отложить писание мемуаров еще на один день и долго гулял в

одиночестве, иногда до самого обеда.

Он ходил без охраны, с двумя верными собаками, которые в иные времена

были с ним даже в сражениях, и у него не осталось уже ни одной из его

знаменитых лошадей, которые были проданы батальону гусар, чтобы выручить

денег на дорогу. Он уходил к реке, что текла неподалеку, ступал по ковру из

гниющих листьев, слетевших с бесчисленных тополей, укрывшись от ледяного

ветра саванны вигоневым пончо, в меховых сапогах и зеленой матерчатой шляпе,

которую раньше надевал только когда спал. Он подолгу сидел, задумавшись,

около мостика с прогнившими досками, в тени плакучих ив, завороженно глядя

на течение реки, которое порой сравнивал с человеческой судьбой, как научил

его когда-то делать учитель юности, дон Симон Родригес. Один из его

охранников незаметно следовал за ним повсюду до самого его возвращения,

когда он приходил, мокрый от росы, прерывисто дыша, и едва мог подняться по

ступенькам крыльца, но, несмотря на бледность и крайнее изнурение, его

взгляд излучал счастливое отрешение. Ему было хорошо во время этих прогулок,

когда он уходил от всего, что его мучило, а невидимые телохранители слышали:

он поет солдатские песни под шум листвы, как в годы легендарной славы и

сокрушительных поражений. Те, кто знал его лучше, не понимали, чем вызвано

это хорошее настроение, ведь даже Мануэла сомневалась в том, что его еще раз

изберут президентом республики на учредительном конгрессе, на который только

он один и уповал.

В день выборов, во время утренней прогулки, он увидел бездомную борзую,

которая резвилась у изгороди, вспугивая перепелов. Он весело свистнул ей, и

собака остановилась как вкопанная, стала искать его, насторожив уши, и нашла

- он стоял в потертом плаще и шляпе, как у флорентийского епископа, рукою

Провидения заброшенный сюда, где стремительно несутся тучи и идет

непрестанный дождь. Она тщательно обнюхала его, а он гладил ее кончиками

пальцев, но вдруг она отпрыгнула, посмотрела ему в глаза своими золотистыми

глазами, подозрительно зарычала и в испуге убежала. Он пошел за ней по

незнакомой прежде тропинке и оказался, не имея представления, где он, в

каком-то пригороде с грязными улочками и домиками из кирпича-сырца под

красными крышами, где из патио шел запах парного молока. Вдруг он услышал

крик:

- Эй ты, свинячья колбаса!

какого-то хлева, и она ударилась ему в грудь, забрызгав лицо. Но не столько

навоз, сколько выкрик вывел его из состояния спячки, в которой он пребывал с

тех пор, как покинул президентский дом. Он знал прозвище, которым наградили

его гранадцы, такое же, как у одного буяна с улицы, знаменитой своими

маркитантками. Один сенатор из тех, кто именовал себя либералами, назвал его

так даже на заседании конгресса, в его отсутствие, и только двое из

конгрессменов высказали тому протест. Но ему никогда не говорили этого в

лицо. Он стал вытирать лоб и щеки краем пончо и еще не успел вытереться, как

из-за деревьев появился невидимый до тех пор охранник, обнажив шпагу, дабы

наказать обидчика. Он гневно набросился на охранника:

- Какого черта вы здесь делаете? Офицер стал по стойке "смирно".

- Выполняю приказ, ваше превосходительство.

- Никакое я не превосходительство, - отозвался он.

Офицеру оставалось только радоваться, что генерал, решительно

отказавшийся от всех своих чинов и званий, не имеет власти, чтобы примерно

наказать его. Даже Хосе Паласиосу, который так хорошо понимал генерала, было

трудно понять его ярость.

Это был плохой день. Все утро он кружил по дому с такой же тоской, с

какой ждал Мануэлу, но все понимали, что на этот раз он страдает не из-за

нее, а из-за ожидания своей участи. Минута за минутой он пытался во всех

подробностях представить себе, что происходит на заседании конгресса. Когда

Хосе Паласиос заметил, что уже десять, он сказал: "Сколько бы ни раздавались

ослиные крики демагогов, голосование уже должно было начаться". Он надолго

задумался, а потом сказал вслух: "Кто может знать, что думает человек,

подобный Урданете?" Хосе Паласиос был уверен, что генерал-то как раз это

знает, потому что Урданета везде, где только мог, рассказывал о физической

слабости генерала и о том, как он сдал в последнее время. Когда Хосе

Паласиос в очередной раз проходил мимо него, он рассеянно спросил: "Как

думаешь, за кого будет голосовать Сукре?" Хосе Паласиос знал так же хорошо,

как и он, что маршал Сукре голосовать не будет, потому что в эти самые дни

он путешествует по Венесуэле вместе с епископом Сан-та-Марты, монсеньором

Хосе Мария Эстевесом, по поручению конгресса, чтобы договориться об условиях

отделения Венесуэлы. Поэтому он тут же ответил: "Вы знаете это лучше, чем

кто-либо другой, сеньор". Генерал улыбнулся, впервые с тех пор, как вернулся

с тоскливой прогулки.

Несмотря на свой непредсказуемый аппетит, он почти всегда садился за

стол около одиннадцати и съедал яйцо вкрутую с рюмкой портвейна или кусочек

сыра, но в тот день он так и продолжал смотреть на дорогу с террасы, пока

другие завтракали, и был настолько погружен в себя, что даже Хосе Паласиос

не осмелился его побеспокоить. Когда пробило три, он подскочил на месте,

различив издалека цоканье копыт еще прежде, чем из-за холмов появилась

коляска Ма-нуэлы. Он выбежал ей навстречу, помог выйти, и стоило ему

взглянуть ей в лицо, как он все понял - дон Хоакин Москера, основатель

одного из известных родов Попайана, единогласно избран президентом

республики.

Он не выказал ни гнева, ни разочарования, только удивление, поскольку

сам предложил конгрессу кандидатуру дона Хоакина Москеры, будучи уверенным,

что она не пройдет. Он погрузился в глубокую задумчивость и не произнес ни

слова до тех пор, пока не настало время еды. "Ни одного голоса за меня?" -

спросил он. Ни одного. Однако официальная делегация, которая посетила его