Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

позже, состоявшая из депутатов - его приверженцев, объяснила ему, что его

сторонники сознательно пошли на единодушное голосование, чтобы он не

выглядел проигравшим в предвыборной схватке. Он был так обижен, что,

казалось, не оценил всей тонкости этого галантного маневра. Он, наоборот,

думал, что было бы достойнее для его славы, если бы они приняли его отставку

с первого раза, когда он о ней заявил.

- В конечном счете, - вздохнул он, - демагоги снова выиграли, и

выиграли вдвойне.

Однако он тщательно следил за собой до самого прощания на крыльце,

чтобы никто не заметил, как он потрясен. Но не успели коляски скрыться из

виду, как у него начался приступ кашля, продержавший в напряжении и тревоге

всех обитателей имения до позднего вечера. Один из официальных посланников

сказал, что конгресс поступил так, чтобы спасти республику. Он, казалось, не

обратил на эти слова внимания. Но ночью, когда Мануэла уговаривала его

выпить чашку бульона, сказал: "Никакой конгресс никогда не спасет

республику". Перед тем как лечь спать, он собрал своих помощников и слуг и

объявил им с той же торжественностью, с какой обычно заявлял о своих

отставках:

- Завтра я уезжаю из страны.

Но это произошло не на следующий день, а через четыре дня. Несколько

восстановив утерянное душевное равновесие, он продиктовал прощальное

обращение, в котором угадывалась душевная драма, и возвратился в город,

чтобы сделать приготовления к отъезду. Генерал Педро Алькантара Эрран,

министр обороны и флота в новом правительстве, предоставил ему свой дом на

улице Ла Энсеньянса не столько из гостеприимства, сколько для того, чтобы

защитить от угроз, которые раз от разу делались все более пугающими.

Перед тем как уехать из Санта-Фе, он продал то немногое ценное, что у

него было, ввиду предстоящих на дорогу затрат. Кроме лошадей он купил

серебряную посуду благословенных времен Потоси, которую Монетный Двор

оценивал просто по весу металла, не учитывая ни ценности работы, ни

исторических достоинств: две с половиной тысячи песо. Закончив расчеты, он

оказался обладателем семнадцати тысяч шестисот песо и семидесяти сентаво,

чека на восемь тысяч песо из общественной казны Картахены, пожизненной

пенсии, назначенной ему конгрессом, и немногим больше шестисот унций золота,

разложенного по разным сундукам. Таковы были жалкие остатки личного

состояния его семьи, которая к моменту его рождения была одной из самых

процветающих в обеих Америках.

Из личных вещей, которые утром, в день отъезда, пока генерал одевался,

неторопливо укладывал Хосе Паласиос, были взяты только две смены нижнего

белья, сильно поношенного, две рубашки - одну снять, другую надеть, -

военный мундир с двумя рядами пуговиц, которые, по преданию, были покрыты

золотом Атауальпа, матерчатая шляпа, в которой он спал, и маленькая

ярко-красная шапочка, которую маршал Сукре привез ему из Боливии. Из обуви -

только домашние туфли и сапоги из лакированной кожи, которые были сейчас на

нем. В личном сундучке Хосе Паласиоса, вместе с дорожной аптечкой и разными

мелкими ценностями, лежали "Общественный договор" Руссо и "Военное

искусство" итальянского генерала Раймундо Монтекукколи - две

библиографические редкости, принадлежавшие Наполеону Бонапарту и подаренные

ему сэром Робертом Вильсоном, отцом его адъютанта. Остальное смогло

уместиться в солдатском ранце - так немного у него было вещей. Прежде чем

пройти в комнату, где его ждали приближенные, он окинул все это взглядом и

сказал:

- Никогда мы не думали, дорогой мой Хосе, что такая слава может

Однако семь мулов нагружены были сундуками с золотыми медалями,

столовым серебром и другими ценными вещами, десятью баулами с его личными

бумагами, двумя с прочитанными книгами и по крайней мере пятью с одеждой, а

также разными коробками с нужными и ненужными вещами, сосчитать которые ни у

кого не хватило бы терпения. Вместе с тем это было только жалкими остатками

того, что он вез с собой, когда возвращался из Лимы три года назад,

наделенный тройной властью президента Боливии и Колумбии и диктатора Перу:

семьдесят два сундука и более четырехсот ящиков с бесчисленной поклажей,

стоимость которой никем не была оценена. Он оставил тогда в Кито более

шестисот книг, которые никогда и не пытался вернуть себе.

Было около шести. Бесконечный дождь на минуту перестал, однако все

равно было пасмурно и холодно, и дом, занятый солдатами, начал пахнуть

казармой. Гусары и гренадеры вставали один за другим, завидя в глубине

коридора генерала с адъютантами, - неверный свет зари бросал на него

зеленоватый отблеск, он был в пончо, кое-как накинутом на плечи, и в

широкополой шляпе, почти совсем закрывавшей лицо. Он прижимал к губам

смоченный одеколоном платок - это, как издавна считают жители Анд, защищает

в непогоду от бед, приносимых ветром. На нем не было никаких знаков военного

отличия, и ничто не указывало на его безмерное могущество в былые времена,

однако магический ореол власти выделял его среди шумной свиты офицеров. Он

направился в зал для посетителей, неторопливо пройдя по устланному циновками

коридору, окаймлявшему внутренний садик, не обращая внимания на солдат

охраны, которые при его приближении отдавали ему честь. Перед тем как войти

в комнату, он спрятал платок за отворот рукава, как это делают священники, и

отдал свою шляпу одному из адъютантов.

Кроме тех военных, кто нес дежурство, в дом, как только стал заниматься

рассвет, все приходили и приходили посетители, гражданские и военные. Они

пили кофе, разделившись на группы, и их темные пышные одежды и приглушенные

голоса придавали всему происходящему мрачноватую торжественность. Общий

шепот перекрыл на мгновение резкий голос одного из дипломатов:

- Похоже на похороны.

Не успел дипломат договорить, как почувствовал запах одеколона,

заполнивший комнату. Он обернулся, держа чашку дымящегося кофе большим и

указательным пальцами, обеспокоенный тем, что призрак, который только что

вошел, слышал его дерзость. Но нет: хотя последний раз генерал был в Европе

двадцать четыре года назад, он все еще был молод, а добрые воспоминания о

Европе были сильнее его недовольства. Так что этот дипломат стал первым, к

кому он обратился с приветствием, причем с такой безмерной вежливостью,

которой только англичане и заслуживают.

- Надеюсь, этой осенью в Гайд-парке не слишком туманно, - сказал он.

Дипломат на секунду заколебался, поскольку в последние дни слышал про

три разных места, куда отправляется генерал, но Лондона среди них не было.

Однако тут же ответил:

- Мы попытаемся сделать так, чтобы солнце светило и день и ночь для

вашего превосходительства.

Нового президента не было, поскольку конгресс выбрал Москеру в его

отсутствие и ему потребовалось еще более месяца, чтобы вернуться из

Попайа-на. От его имени выступал генерал Доминго Кайседо, избранный

вице-президентом, про которого говорили, что любая должность в государстве

для него недостаточна, потому что осанка и высокомерие у него были как у

короля. Генерал приветствовал его с величайшим безразличием и сказал,

усмехаясь:

- А вы знаете, что у меня нет разрешения на выезд из страны?

Фраза была встречена всеобщим смехом, хотя все знали, что это не шутка.

Генерал Касендо пообещал выслать ему выправленный паспорт в Онду с ближайшей

почтой.

Официальная свита состояла из архиепископа города, брата нового

Гражданские были в кожаных штанах для верховой езды, а военные в

кавалерийских сапогах, поскольку предполагалось сопровождать знаменитого

изгнанника несколько лиг. Генерал поцеловал перстень архиепископу и руки

сеньорам, без лишних слов пожал руки мужчинам, как и положено

непревзойденному мастеру светских церемоний, однако оставался совершенно

чуждым лицемерному характеру этого города, о котором он не раз говорил:

"Этот театр не для меня". Он приветствовал всех в том порядке, в котором

следовал мимо них по комнате, и для каждого находил несколько приятных слов,

сказанных непринужденно, в соответствии со всеми правилами учтивости, но

никому не смотрел в глаза. Голос его был твердым и немного хриплым от

лихорадки, а его карибский акцент, который не могли смягчить ни долгие годы

странствий, ни превратности войны, чувствовался еще сильнее рядом с типичным

выговором жителей Анд.

После приветствий он принял от представителя президента лист бумаги,

подписанный многими известными гранадцами, которые высказывали ему

признательность от имени страны за то, что он так много лет руководил ею. Он

сделал вид, что читает бумагу - наступило всеобщее молчание, - отдавая дань

местным правилам приличия, но на самом деле он не видел без очков даже самые

большие буквы. Тем не менее, сделав вид, что закончил чтение, он обратился к

собравшимся с кратким словом благодарности в таком соответствии с

написанным, что никто бы не мог сказать, будто он не читал этой бумаги.

Потом он оглядел зал и спросил, не скрывая некоторого беспокойства:

- Урданета не пришел?

Представитель президента уведомил его, что генерал Рафаэль Урданета

уехал к восставшим войскам, чтобы превратить предварительные меры генерала

Хосе Лауренсио Сильва в более действенные. И тут послышался чей-то голос,

перекрывший остальные:

- Сукре тоже не пришел.

Он не мог оставить незамеченным явное намерение сообщить ему эту

непрошеную новость. Его гла-

За, до этого потухшие и угрюмые, лихорадочно заблестели, и он ответил

неизвестно кому:

- Верховного маршала де Аякучо не ставили в известность о часе отъезда,

чтобы не беспокоить его.

Казалось, он не знал, что маршал Сукре возвратился двумя днями раньше

после провала своей миссии в Венесуэле, где его не пустили на его

собственные земли. Никто не сказал Сукре, что генерал уезжает, возможно,

потому, что никому не приходило в голову, будто он может об этом не знать.

Хосе Пала-сиос вспомнил было об этом в какой-то неподходящий момент, а потом

забыл в сутолоке последних часов. Разумеется, ему в голову приходила

неприятная мысль о том, что маршал Сукре может почувствовать себя задетым,

если его не предупредят об отъезде генерала.

В соседней комнате был сервирован праздничный завтрак по-креольски:

свинина, нарезанная тонкими ломтями, кровяная колбаса с рисом и луком, яйца

с тушеным мясом, множество сладких булочек на кружевных салфетках и котелки

с дымящимся шоколадом, густым, будто ароматный клейстер. Хозяева дома не

торопились с завтраком, надеясь, что он захочет председательствовать за

столом, хотя знали, что по утрам он пьет только маковый настой с древесной

смолой. В конце концов донья Амалия предложила генералу занять кресло,

которое приготовила для него во главе стола, но он уклонился от этой чести и

обратился ко всем с учтивой улыбкой.

- Мой путь долог, - сказал он. - Приятного аппетита.

Он привстал на цыпочки, чтобы попрощаться с представителем президента,

и тот ответил ему дружеским объятием, и тогда все увидели, каким маленьким

был генерал, каким беззащитным и беспомощным казался он в момент прощания.

Потом он снова пожал руки мужчинам и поцеловал руки дамам. Донья Амалия

попыталась удержать его, чтобы он отказался от своих намерений, хотя знала

так же хорошо, как и он: нельзя отказаться от того, что так давно должно

было произойти. И потом, желание отправиться в путь как можно скорее было

так заметно, что попытка задержать его казалась невежливой. Хозяин дома

проводил его через сад до конюшен под моросившим невидимым дождем. Он

попытался помочь генералу, осторожно поддержав под локоть кончиками пальцев,

будто он был стеклянный, и был удивлен мощной силой, которую почувствовал в

нем и которая жила, словно скрытый источник, не имеющий никакого отношения к

телесной немощи. Посланцы правительства, дипломаты и военные, по щиколотку в

грязи, в мокрых от дождя плащах, ждали, чтобы проводить его в поход. Однако

ни один с точностью не сказал бы, кто из них делает это из дружеских чувств,

кто - чтобы защитить его, а кто - чтобы удостовериться в факте его отъезда.

Мул, который ждал его, был лучшим в табуне из сотни голов - испанский

торговец обменял его на обещание правительства закрыть следствие по его делу

о скотокрадстве. Генерал уже занес ногу в стремя, которое подставил ему

конюх, как тут министр обороны и флота позвал его: "Ваше

превосходительство". Тот застыл на месте, не вынимая ногу из стремени и

держась за луку седла.

- Останьтесь, - сказал ему министр, - пойдите на последнюю жертву,

чтобы спасти отечество.

- Нет, Эрран, - ответил он, - у меня больше нет отечества, ради

которого следовало бы приносить жертвы.

Это был конец. Генерал Симон Хосе Антонио де ла Сантиссима Тринидад

Боливар вместе с Хосе Паласи-осом уезжал навсегда. Он уничтожил испанское

владычество в империи, в пять раз превосходящей размерами всю Европу,

двадцать лет командовал военными действиями, чтобы Америка была свободной и

единой, и правил ею твердой рукой вплоть до прошлой недели, но в минуту

прощания даже не мог утешить себя мыслью, что этому будут верить.

Единственное, что было более или менее ясно, - он действительно уезжает, а

куда - об этом один английский дипломат написал в официальном докладе своему

правительству: "Времени, которое ему осталось, едва-едва хватит на то, чтобы

добраться до могилы".

Первый день пути был самым неприятным, и не только для такого больного

человека, как он, - ему тяжелее всего было перенести скрытую враждебность,

которую он ощущал на улицах Санта-Фе утром в день отъезда. Дождь ненадолго

перестал, стало чуть светлее, но на своем пути он встречал только отбившихся

от стада коров, а в воздухе витала ненависть его врагов. Хотя по

распоряжению правительства его везли по наименее людным улицам, генерал

увидел написанные на стенах монастырей проклятия в свой адрес.

Хосе Паласиос ехал верхом рядом с ним, одетый как обычно, так, как он

одевался даже в дни сражений: сюртук, шелковый галстук, заколотый булавкой с

топазом, перчатки из выделанной кожи козленка, парчовый жилет с цепочками

крест-накрест от двух пар часов. Сбруя его лошади была украшена серебром

Потоси, а стремена были золотые, из-за чего его много раз в горных селениях

Анд путали с президентом. Впрочем, предупредительность, с которой он

старался угодить своему хозяину, исполняя его малейшие желания, исключала

возможность какой бы то ни было ошибки. Он так знал и любил его, что

переживал как свое собственное это прощальное бегство из города, для

которого одна только весть о его прибытии некогда служила поводом для

национального празднества. Не прошло и трех лет, как генерал вернулся с

трудной войны на юге, овеянный такой славой, какой не удостаивался ни один

американец, ни живой ни мертвый, и ему был устроен грандиознейший прием,

какой только знала наша эпоха. Это были времена, когда люди хватались за

уздечку его коня и останавливали его на улице, чтобы пожаловаться на

чиновников или на судебные подати, или просили его о милости, а то и просто

грелись в лучах его величия.

Он относился к этим уличным мольбам с таким же вниманием, как к самым

важным правительственным вопросам, поражая всех знанием домашних проблем

любого или вопросами, как идут торговые дела и не пошаливает ли здоровье, и

у каждого, поговорившего с ним, оставалось впечатление, что он на миг

разделил с ним сладость власти.

Никто бы не поверил сейчас, что это тот самый человек, который был

тогда, и что этот замкнувшийся город, который он навсегда покидает, принимая

меры предосторожности, словно беглый преступник, - все тот же город. Нигде

он не чувствовал себя таким чужим, как на этих застывших улочках с

одинаковыми домиками под темными крышами и уютными садиками с благоухающими

цветами на улочках, где на медленном огне варилось то, что называется

отношениями деревенской общины, где нарочитая вежливость и нормативный

испанский язык служили для того, чтобы как можно больше скрыть, чем сказать.

И тем не менее, хотя сейчас это казалось ему насмешливой игрой воображения,

это был тот же самый город, окутанный туманом и овеваемый ледяным ветром,

город, который он выбрал еще до того, как узнал его, чтобы здесь вкусить

плоды своей славы, город, который он любил больше, чем все остальные города,

и который казался ему центром и смыслом его жизни и столицей половины мира.

Когда настал момент подвести последние итоги, казалось, он сам более

всех удивлен утратой доверия к нему. Правительство расставило боевые посты

даже в тех местах, где вовсе не было опасно, и поэтому ему не попались на

пути злобно настроенные люди, которые оскорбили его в лицо накануне вечером,

но на всем пути слышался ему тот же самый далекий крик: "Свинячья колбаса!"

Единственная душа, сострадающая ему, - женщина, встретившаяся на улице и

сказавшая вслед:

- Ступай с Богом, призрак.

Все сделали вид, что не слышали ее. Генерал погрузился в мрачную

задумчивость; он ехал, чуждый всему, до тех пор, пока они не достигли

сверкающей саванны. В местечке Куатро-Эскинас, где начинается мощеная

дорога, Мануэла Саенс ждала верхом и в одиночестве, когда проедет эскорт, и

издалека помахала генералу рукой на прощание. Он ответил ей и продолжал

путь. Больше они никогда не виделись.

Немного позже дождь прекратился, небо снова засверкало синевой, и два

заснеженных вулкана неподвижно возвышались на горизонте весь остаток пути в

этот день. Но в этот раз он ничем не выразил свою радость от близости к

природе, не глядел на поселки, которые они торопливо проезжали, не обращал

внимания на людей, которые махали ему на прощание, не зная, кто он. Одним

словом, самым необычным для его спутников было то, что блестящая кавалькада

не удостоилась ни одного дружеского взгляда в многочисленных обиталищах

саванны, а ведь столько раз говорили, что, мол, это всегда было для их

жителей любимым зрелищем на свете.

В селении Факататива, где они провели первую ночь, генерал распрощался

со своими случайными спутниками и продолжал путешествие с постоянной свитой.

Их было пятеро, кроме Хосе Паласиоса: генерал Хосе Мария Карреньо, без

правой руки, потерянной в сражении; его адъютант-ирландец, полковник Белфорд

Хинтон Вильсон, сын сэра Роберта Вильсона, генерала, ветерана почти всех

войн в Европе; Фернандо, его племянник, адъютант и секретарь, в чине

лейтенанта, сын его старшего брата, погибшего во время кораблекрушения в

годы первой республики; его родственник и адъютант, капитан Андрес Ибарра, с

перебитой ударом сабли два года назад, во время штурма 25 сентября, правой

рукой, и полковник Хосе де ла Крус Паредес, испытанный им в многочисленных

кампаниях войны за независимость. Почетный гарнизон состоял из сотни гусаров

и гренадеров, отобранных среди лучших солдат-венесуэльцев.

На попечении Хосе Паласиоса были еще две собаки, которые достались им

как военная добыча в Альто-Перу. Это были красивые и смелые животные,

служившие ночными сторожами, - они охраняли Дом правительства в Санта-Фе с

того момента, когда в ночь покушения на его жизнь были зарезаны двое его

товарищей. В нескончаемых переездах из Лимы в Кито, из Кито в Санта-Фе, из

Санта-Фе в Каракас, и снова в Кито и Гуаякиль эти две собаки охраняли груз

его каравана. В последнем переходе из Санта-Фе в Картахену они делали то же

самое, хотя груз был не такой большой, как обычно, и к тому же охранялся

солдатами.

Рассвет генерал встретил в плохом настроении в местечке Факататива, но

настроение стало улучшаться по мере того, как они спускались с плато по

тропинке, вьющейся по склону холма, и воздух теплел, а свет становился менее

ярким. Много раз обеспокоенные его состоянием спутники предлагали ему

отдохнуть, но он предпочитал продолжать путь до теплых земель, даже не

останавливаясь, чтобы поесть. Он говорил, что вечером хорошо думается, и

ехал без остановок много дней и ночей, часто меняя лошадей, чтобы не загнать

их. У него были кривые ноги, как у всех, кто всю жизнь провел в седле, и

походка человека, привыкшего спать сидя, а на заду образовалась грубая

мозоль, похожая на кожаный ремень цирюльника, так что он вполне оправдывал

почетное прозвище Железная Задница. С тех пор как началась Война за

независимость, он проехал верхом восемнадцать тысяч лиг: два раза с лишним

обогнул земной шар. Никто бы не смог опровергнуть рассказы о том, что он и

спит в седле.

После полудня стало чувствоваться теплое дыхание, поднимавшееся из

расщелин, и тогда они сделали привал в каком-то монастыре. Их приняла сама

настоятельница, а несколько послушниц-индианок обнесли их свежеиспеченными

марципановыми булочками и лепешками из комковатого, замешанного на

кукурузной муке чуть забродившего теста. Увидев отряд солдат, потных и

одетых без всяких знаков военного отличия, настоятельница сначала приняла за

старшего из офицеров полковника Вильсона, возможно потому, что он был

стройным и белокурым, а мундир его был украшен богаче других, и потому она

занималась им одним, отличая его от других очень по-женски, что вызвало

лукавые замечания.

Хосе Паласиос не упустил возможности для своего господина отдохнуть в

тени монастырской сейбы и укрыл его шерстяным одеялом, чтобы он пропотел и

его перестало лихорадить. И так он лежал там, без еды и без сна, слушая

сквозь дрему креольские любовные песни, которые пели послушницы, а старшая

монахиня аккомпанировала им на арфе. После чего одна из них обошла всех с

тарелочкой для пожертвований на нужды миссии. Монахиня, игравшая на арфе,

сказала ей: "У больного не проси". Но послушница не обратила на это

внимания. Генерал, даже не глядя на нее, сказал с горькой улыбкой: "Я и сам

готов просить милостыню, дитя мое". Вильсон отдал часть своих личных денег,

и с такой щедростью, что заслужил дружескую шутку своего командира: "Вот

теперь видите, сколько стоит слава, полковник?!" Позднее даже Вильсон

выказывал удивление, что никто в миссии - и дальше, на всем пути - не

узнавал человека, который был самым знаменитым в новых республиках. И для

самого генерала это тоже было необычным.

- Я уже не я, - сказал он.

Следующую ночь они провели на старинной табачной фактории недалеко от

селения Гуадуас, превращенной в постоялый двор для путников, которые ждали

там их прибытия, чтобы воздать ему должную славу, а это ему было невыносимо.

Дом был огромный и сумрачный, и само место навевало необъяснимую печаль