Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

из-за неуемной растительности и темно-бурой реки, которая, с грохотом

рассыпаясь брызгами, обрывалась у банановых плантаций на жарких землях.

Генерал знал эти места и в первый раз, когда оказался здесь, сказал: "Если

бы я хотел устроить кому-нибудь коварную ловушку, я выбрал бы это место". Он

всегда старался обходить стороной это место, хотя бы потому, что оно

напоминало Берруэкос, зловещий горный массив по дороге из Кито, которого

старались избегать даже самые отважные путешественники. Однажды он

расположился лагерем в двух лигах отсюда, несмотря на возражения всех

остальных, - это место нагоняло такую тоску, что невозможно было вынести. На

этот раз, несмотря на усталость и лихорадку, здесь ему было лучше, чем в

Гуадуасе, где пришлось бы выносить поток соболезнований своих случайных

друзей, ждавших его на постоялом дворе.

Видя его в таком плачевном состоянии, хозяин постоялого двора послал за

индейцем, жившим неподалеку, которому достаточно было понюхать потную одежду

больного, чтобы исцелить его, независимо от того, как далеко этот человек

находился, - ему не обязательно было видеть его. Генерал посмеялся над

доверчивостью хозяина и запретил всем, кто был с ним, вступать в какие бы то

ни было контакты с индейцем-чудотворцем. Если он не верил во врачей, про

которых говорил, что они наживаются на чужой боли, то еще меньше можно было

ожидать, что он вверит свою судьбу какому-то захолустному спириту. И, чтобы

доказать свое презрение к врачевателям и медицине, он пренебрег удобной

спальней, которую приготовили для него, видя, как ему плохо, и повесил гамак

на широкой открытой галерее, из-за ночного тумана рискуя еще больше своим

здоровьем.

Он ничего не ел весь день, только утром выпил травяной настой, а если

садился за стол, так только из учтивости к своим офицерам. Впрочем, он лучше

других умел приноравливаться к суровостям походной жизни, будучи аскетом в

отношении еды и питья; однако он любил и знал искусство приготовления вин и

пищи, как утонченный европеец, и с первого своего путешествия по Европе

перенял у французов привычку во время еды говорить о еде.

В тот вечер он выпил только полбокала красного вина и попробовал из

любопытства жаркое из оленины, дабы убедиться, что хозяин и его офицеры

говорят правду: мясо тает во рту и имеет привкус жасмина. За ужином он

говорил мало и с не большим воодушевлением, чем те немногие слова, которые

произнес за время путешествия, но все оценили его усилия подсластить малой

толикой хороших манер горечь поражения в делах и тяготы болезней. Он не

сказал ни слова о политике и не вспомнил ни об одной из тех неприятностей,

какие случились в субботу, а ведь это был человек, который не мог пересилить

в себе отвращение и досаду к чему-то неприятному, даже если случилось это

несколько лет назад.

Еще до конца ужина он, извинившись, поднялся, надел длинную рубашку и

ночной колпак и, дрожа от озноба, укрылся в гамаке. Ночь была прохладной, и

между холмами показалась огромная оранжевая луна, но у него не было желания

смотреть на нее. Солдаты охраны, которые находились в нескольких шагах от

него и пели хором народные песни, замолчали. Согласно его давнему приказу

они всегда располагались на ночлег рядом с его спальней, как легионеры Юлия

Цезаря, чтобы он из ночных разговоров знал об их настроении, и на рассвете

часто можно было увидеть: он распевает вместе с солдатами казарменные

песенки с фривольными или шутливыми куплетами, сочиненными тут же, среди

общего веселья. Но в тот вечер пение раздражало его, и он приказал им

замолчать. Река грохотала среди скал, и ее вечный шум, вдобавок к лихорадке,

сводил его с ума.

- Проклятие! - воскликнул он. - Если бы можно было остановить ее хоть

на минуту!

Но нет: никому не дано остановить течение реки. Хосе Паласиос хотел

дать ему какое-нибудь успокаивающее из своей аптечки, но он отказался. Это

было в первый раз, когда Хосе услышал от генерала слова, которые тот однажды

уже говорил: "Я отказался от ошибочно выписанного рвотного, но я не

собираюсь отказываться заодно и от жизни". Несколько лет назад, когда другой

врач прописал ему настой мышьяка и он чуть не умер, потому что у него

началась дизентерия, он сказал то же самое. С тех пор единственное

лекарство, к которому он прибегал, были слабительные пилюли, их он принимал

несколько раз в неделю от непрерывных запоров, или клизма из

александрийского листа, когда дела были совсем плохи.

Вскоре после полуночи уставший от его бреда Хосе Паласиос вытянулся на

голом полу и уснул. Когда проснулся, генерала в гамаке не было, а на полу

валялась ночная рубашка, мокрая от пота. В этом не было ничего странного. У

генерала была привычка вставать с постели и до света бродить, когда он был в

доме один, обнаженным, отвлекая себя от бессонницы. Но в эту ночь оснований

беспокоиться за его жизнь было больше, чем когда-либо, потому что день ему

предстоял тяжелый, а холодный и влажный воздух вовсе не располагал к

прогулкам в непогоду. Хосе Паласиос поискал его с одеялом в руках по дому,

освещенному зеленоватым светом луны, и нашел спящим на скамье в коридоре, -

он был похож на статую, лежащую на гробнице. Генерал посмотрел на него ясным

взглядом, в котором не было и тени лихорадки.

- Это было так же, как в ночь святого Иоанна де Пайара, - сказал он. -

Только, к несчастью, без Королевы Марии Луисы.

Хосе Паласиос знал, о чем он говорит. Дело было в 1820-м, январской

ночью, в венесуэльском селении, затерянном среди горных плато Апуре, куда

генерал прибыл с двумя тысячами солдат. Он уже освободил от испанского

владычества восемнадцать провинций. Из территорий старинного

вице-королевства Новая Гранада, округа Венесуэлы и представительства в Кито

он создал республику Колумбию и был одновременно и ее президентом, и

генерал-аншефом ее войск. Его последней мечтой было дойти с боями до юга,

чтобы воплотить в жизнь фантастический сон о создании самой большой нации в

мире: единая свободная страна от Мехико до Кабо де Орнос.

Однако военная ситуация в ту ночь не располагала к мечтам. Скоротечная

чума поразила животных прямо в пути, и в Льяно, на протяжении четырнадцати

лиг, они оставляли за собой зачумленный след из мертвых лошадей. Многие

офицеры, деморализованные случившимся, утешались тем, что грабили жителей, и

находили удовольствие в неподчинении генералу, а иные даже посмеивались над

его угрозами расстрелять виновных. Две тысячи солдат, оборванных, разутых,

без оружия и еды, без одеял, чтобы укрыться от холода и дождя, уставшие от

войны, а многие и больные, дезертировали из его армии. Не найдя лучшего

решения, он отдал приказ награждать десятью песо патрули, которым удастся

задержать и привести обратно своего товарища-дезертира, и расстрелять

последнего, не вникая в причины.

Жизнь уже дала ему достаточно оснований полагать, что никакое поражение

никогда не бывает последним. Не прошло и двух лет, как он, затерянный со

своими солдатами неподалеку от этих мест, среди сельвы на берегах Ориноко,

вынужден был приказать есть лошадей из боязни, что солдаты начнут есть друг

друга. В ту пору он был похож, как рассказывал один из офицеров Британского

легиона, на бродягу-партизана - так странен был его вид: он носил головной

убор русских драгун, альпарагаты погонщика мулов, голубой мундир с красными

петлицами и позолоченными пуговицами; у него был черный пиратский флаг,

прикрепленный к шесту погонщика, с черепом и костями и надписью

кроваво-красными буквами: "Свобода или смерть".

В ночь святого Иоанна де Пайара его наряд уже почти не напоминал наряд

бродяги, но его положение было не лучшим. И не только потому, что оно

отражало состояние армии на тот момент, но и потому, что это была общая

драма Освободительной армии - армии, которая возрождалась и росла после еще

худших поражений, зато оказалась на грани полной гибели под тяжестью

стольких побед. И напротив, испанский генерал дон Пабло Морильо, прекрасно

оснащенный всем необходимым для поддержания и реставрации колониального

режима, еще владел значительными территориями на западе Венесуэлы и

располагал серьезными силами в горах.

Вот в такой ситуации генерал и боролся с бессонницей, разгуливая

обнаженным по пустынным комнатам старого дома, причудливо освещенного лунным

светом. Большинство лошадей, сдохших накануне, были сожжены вдали от дома,

но запах разложения был невыносим. После тяжелого дневного перехода всей

этой недели солдаты уже не пели песен, а у него не хватило духу наказать

часовых, которые заснули от голода. И вдруг в глубине открытой галереи,

которая выходила на широкую голубую долину, он увидел Королеву Марию Луису:

она сидела на возвышении, сложенном из кирпичей, поставленных ребром.

Красавица-мулатка в расцвете юности, с божественным профилем, укутанная с

ног до головы в шаль, затканную цветами, курила сигару. Мария Луиса

испугалась и, вытянув руку, осенила его крестом.

- Во имя Бога или дьявола, - сказала она, - что ты хочешь?

- Тебя, - сказал он.

Он улыбнулся, и она увидела, как сверкнули его зубы в свете луны. Он

крепко обнял ее, так что она не могла пошевелиться, и стал осыпать нежными

поцелуями ее лоб, глаза, щеки, шею, пока она не стала послушной. Тогда он

сбросил с нее шаль, и у него перехватило дух. Она была обнаженной, как и он,

потому что бабушка, которая спала с ней в комнате, забирала у нее одежду,

чтобы она не вставала ночью курить, и не знала, что на рассвете она

заворачивается в шаль и все равно выходит покурить. Генерал перенес ее в

гамак, продолжая сладко целовать, и она отдалась ему не потому, что в ней

проснулось желание или любовь, а из страха. Она была девственницей. Когда

сердце ее снова застучало ровно, она сказала:

- Я - рабыня, сеньор.

- Уже нет, - ответил он. - Любовь сделала тебя свободной.

Утром он выкупил ее у хозяина асьенды за сто песо из своих небогатых

запасов и отпустил на свободу без всяких условий. Перед тем как уйти, он не

устоял перед искушением предложить ей выбор. Он был в патио вместе с

несколькими офицерами, оседлавшими всю имеющуюся домашнюю скотину, пригодную

для верховой езды, - лучше сказать, с людьми, пережившими собственную

смерть. Остальная часть войска собралась проститься с ними и перейти под

командование дивизионного генерала Хосе Антонио Паэса, который прибыл

накануне.

Генерал выступил с кратким прощальным обращением, в котором несколько

смягчил драматизм ситуации, и уже собирался отправиться в путь, как вдруг

увидел Королеву Марию Луису в недавно обретенном состоянии свободной и

хорошо устроенной женщины. Она только что приняла ванну и была прекрасна,

сверкая под небом Льяно крахмальной белизной нижних юбок, отделанных

кружевами, и скромной блузкой рабыни. Он проникновенно спросил ее:

- Ты остаешься или пойдешь с нами? Она ответила ему с чарующей улыбкой:

- Я остаюсь, сеньор.

Ответ был встречен единодушным хохотом. Тогда хозяин дома, испанец, с

первого часа борьбы за независимость его сторонник и друг, улыбаясь,

встряхнул кожаный кошелек с сотней песо и подбросил его. Генерал поймал его

на лету.

- Сохраните их для дела, ваше превосходительство, - сказал ему хозяин.

- В любом случае, девушка на свободе.

Генерал Хосе Антонио Паэс, чья внешность фавна удивительно подходила к

его разноцветным лохмотьям, весело рассмеялся.

- Вот видите, генерал, - сказал он. - Стоит стать Освободителем, и

тотчас случится что-либо подобное.

Он согласился с Паэсом и попрощался со всеми широким жестом руки. С

Королевой Марией Луисой он простился с достоинством проигравшего и никогда

после этого ничего не слышал о ней. Все это вспомнил Хосе Паласиос, никогда

до этого не вспоминавший о той ночи полнолуния, пока генерал не сказал ему:

все было как тогда, только не было, к несчастью, божественного появления

Королевы Марии Луисы. И тогда и сейчас была ночь поражения.

В пять утра, когда Хосе Паласиос принес ему утреннее питье, то увидел:

генерал лежит с открытыми глазами. Вдруг он приподнялся так резко, что едва

не упал, и сильно закашлялся. Он сидел в гамаке и кашлял, обхватив голову

руками, пока не прошел приступ. Потом стал пить обжигающе горячее зелье, и

настроение у него поднималось с каждым глотком.

- Всю ночь мне снился Кассандр, - сказал он. Так он называл гранадского

генерала Франсиско де Паула Сантандера, своего большого друга в давние годы

и противника во все остальные времена, начальника генерального штаба своей

армии с начала войны и представителя президента в Колумбии во время

тяжелейших кампаний по освобождению Кито и Перу и основанию Боливии. Скорее

в силу исторической необходимости, чем по призванию, он был толковым и

храбрым воином, до странного склонным к жестокости, но его гражданские

добродетели и блестящее академическое образование способствовали его славе.

Без сомнения, это был второй человек в борьбе за независимость и первый в

установлении законодательства в республике, человек, который навсегда

остался верен букве закона и традициям.

Однажды, после многочисленных попыток объявить о своей отставке,

генерал сказал Сантандеру, что уходит спокойным за свое представительство,

ибо "я оставляю страну вам, потому что вы - второй я, и, может быть,

лучший". Ни одному человеку, в силу ли фактов или благодаря собственному

уму, он так не доверял. Он пожаловал ему титул: Человек Закона. Однако тот,

кто заслужил все это, вот уже два года как был выслан в Париж за участие,

ничем не подтвержденное, в одном из заговоров с целью убить генерала.

Вот как это было. В 1828 году, 25 сентября, в среду, около полуночи,

двенадцать гражданских и двадцать шесть военных ворвались в Дом

правительства в Санта-Фе, убили двух собак из тех, что охраняли президента,

ранили нескольких часовых, тяжело ранили ударом сабли в предплечье капитана

Андреса Ибарру, убили шотландского полковника Вильяма Фергюссона, члена

Британского легиона и адъютанта президента, о котором последний говорил, что

он храбр, словно Цезарь, и поднялись по лестнице с криками: "Да здравствует

свобода, и смерть тирану".

Мятежники приговорили его к смерти за чрезвычайную склонность к

диктаторству, которую генерал продемонстрировал три месяца назад,

воспрепятствовав победе сторонников Сантандера на Учредительном собрании в

Оканье - Сантандер, который был в течение семи лет вице-президентом

республики, был низложен. Сантандер сообщил об этом своему другу одной

фразой, типично в его стиле: "Я имел удовольствие быть погребенным под

обломками конституции 1821 года". Ему было тогда тридцать шесть лет. Он был

назначен полноправным представителем страны в Вашингтоне, но несколько раз

откладывал отъезд, возможно, рассчитывая на то, что заговор удастся.

Генерал и Мануэла Саенс едва успели помириться и пробыть вместе лишь

одну ночь. Конец недели они провели в селении Соача, в двух с половиной

лигах от того места, и вернулись в понедельник в разных колясках после

любовных разногласий, более глубоких, чем обычно, ибо он был глух к

предупреждениям о том, что его хотят убить, о чем говорили все и во что не

верил только он один. Она не отвечала на его многочисленные послания,

которые он отправлял из дворца Сан Карлос, напротив ее дома, до того самого

вечера, до девяти часов, когда она, получив три особенно настойчивые

записки, надела поверх домашних туфель непромокаемые башмаки, закуталась в

шаль и пошла под дождем через улицу. Она обнаружила его плавающим лицом

кверху в благоухающих водах ванны, без Хосе Паласиоса, и не приняла его за

мертвеца потому лишь, что много раз видела, как он предается размышлениям в

этом приятном состоянии. Он узнал ее по шагам и заговорил, не открывая глаз.

- Назревает бунт, - сказал он.

Ее ирония не могла скрыть раздражение.

- В добрый час, - ответила она. - Они еще успеют до десяти, ведь вы так

внимательны к предупреждениям.

- Я верю только в предзнаменования, - сказал он.

Подобная игра была уже позволительна, поскольку начальник его

генерального штаба, открывший заговорщикам ночной пароль, чтобы они могли

беспрепятственно пройти во дворец, дал ему слово, что заговор провалится.

Так что он вышел из ванной в веселом расположении духа.

- Не тревожься, - сказал он, - этим сволочам подрежут крылышки.

Они начали резвиться в постели, он обнаженный, она полураздетая, когда

услышали первые крики, первые выстрелы и грохот пушек, стрелявших по казарме

преданных ему частей. Мануэла быстро помогла ему одеться, надела на его ноги

непромокаемые башмаки, в которых пришла сама, потому что единственную пару

сапог генерал отдал чистить, и помогла ему спуститься через балкон с саблей

и пистолетом, правда, без всякого прикрытия от дождя. Не успел он оказаться

на улице, как взял на прицел чью-то тень, которая приближалась к нему:

"Стой! Кто идет?" То был его вестовой, который возвращался в дом,

встревоженный новостью, что его хозяина убили. Решив разделить с генералом

его участь до конца, он прятался вместе с ним в зарослях близ моста Кармен

через ручей Святого Августина, до тех пор пока не зазвучали залпы пушек

верных ему войск.

Мануэла Саенс, которая при подобных обстоятельствах всегда проявляла

хитрость и смелость, вышла навстречу атакующим, ворвавшимся в спальню. Они

спросили ее о президенте, и она ответила, что он в зале заседаний Ее

спросили, почему в зимнюю ночь открыта дверь на балкон, и она ответила, что

открыла ее посмотреть, что там за шум на улице. Ее спросили, почему постель

еще теплая, и она ответила, что спала, не раздеваясь, в ожидании президента.

Она тянула время, запутывала их своими ответами и курила плохие извозчичьи

папиросы, чтобы уничтожить запах одеколона, который еще чувствовался в

комнате.

Военный суд под председательством генерала Рафаэля Урданеты установил,

что генерал Сантандер был тайным руководителем заговора, и приговорил его к

смерти. Его враги говорили, что этот приговор более чем заслужен им, не

столько за участие в заговоре, сколько за цинизм, когда он первым появился

на главной площади, чтобы сердечно обнять президента. Последний сидел верхом

на лошади, мокрый от дождя, без рубашки, в рваном и грязном мундире,

приветствуемый овациями солдат и крестьян, которые бросились сюда в дождь из

ближних пригородов, требуя предать убийц смерти. "Все участники получили

разную меру наказания, - написал генерал маршалу Сукре - Сантандер - главный

из них, но наиболее счастливый, потому что его хранит мое великодушие". В

самом деле, своей абсолютной властью он заменил смертную казнь на ссылку в

Париж. И наоборот, без достаточных доказательств был расстрелян адмирал Хосе

Пруденсио Падилья, который сидел в тюрьме в Санта-Фе за несостоявшийся мятеж

в Картахена-де-Индиас Хосе Паласиос никогда, когда дело касалось генерала

Сантандера, не знал, где правда, а где сон, который приснился его хозяину.

Однажды в Гуаякиле тот рассказал, что видел во сне открытую книгу, лежащую

на толстом брюхе, но вместо того, чтобы читать ее, стал отрывать страницы

одну за другой и поедать их, смачно пережевывая и чавкая как козел. В другой

раз, в Кукуте, он видел себя сплошь покрытого тараканами. Однажды в

Санта-Фе, на деревенской усадьбе в Монтсеррате, он проснулся с криком,

потому что ему приснилось, будто генерал Сантандер, с которым он вместе

завтракал, вынул глаза, так как они мешали ему есть, и положил их на стол.

Так что, когда на рассвете близ Гуадуаса генерал сказал, что видел во сне

Сантандера, Хосе Паласиос даже не спросил его о содержании сна, а просто

попытался успокоить, вернув к действительности.

- Между ним и нами ровно половина всех морей, - сказал он.

Но генерал остановил его, бросив на него быстрый взгляд.

- Уже нет, - ответил он. - Уверен, этот трус Хоакин Москера позволит

ему вернуться.

Эта мысль мучила его со дня последнего возвращения в страну, когда

отказ от власти стал для него вопросом чести. "Я предпочитаю ссылку или

смерть такому бесчестью, как оставить мою славу в руках колледжа Святого

Бартоломе", - сказал он Хосе Па-ласиосу. Однако противоядие само по себе

содержало яд, ибо по мере приближения к окончательному решению в нем росла

уверенность, что сразу после его отъезда будет вызван из ссылки генерал

Сантан-дер, который из всей этой своры крючкотворов был в самом высоком

чине.

Лихорадка прошла окончательно, и он почувствовал такой подъем духа, что

попросил у Хосе Паласи-оса перо и бумагу, надел очки и собственной рукой

написал письмо Мануэле Саенс из шести строчек. Это показалось странным даже

Хосе Паласиосу, привыкшему к его неожиданным поступкам, и он расценил это

как предзнаменование или как приступ неудержимого вдохновения. Это не только

противоречило его решению, высказанному в прошлую пятницу, никогда в жизни

больше не писать ни одного письма, но и шло вразрез с привычкой будить

писцов в любое время суток, чтобы закончить отложенное письмо, или

продиктовать им какое-нибудь воззвание, или помочь привести в порядок свои

мысли, перепутанные в часы бессонницы. Еще более странным было то, что

письмо не было вызвано крайней необходимостью, - ко всему, что он сказал ей

на прощание, была добавлена только одна фраза, похожая на зашифрованную:

"Береги себя; если не сбережешь, то, потеряв себя, потеряешь нас обоих". Он

написал ее, как обычно, повинуясь порыву, не обдумывая этого заранее, и

наконец лег в гамак и стал раскачиваться, задумчиво глядя на письмо, которое

держал в руке.

- Огромную власть имеет над нами непреодолимая сила любви, - вдруг

произнес он. - Кто это сказал?

- Никто, - ответил Хосе Паласиос.

Он не умел ни читать, ни писать и не хотел учиться, приводя тот простой

аргумент, что ума у него не больше, чем у осла. Однако он мог запомнить

любую фразу, которую когда-либо случайно слышал, но этой не помнил.

- В таком случае это сказал я, - ответил генерал, - но мы будем

считать, что это сказал генерал Сукре.

Ни с кем не было ему так хорошо в трудные времена, как с племянником

Фернандо. Он был самым услужливым и терпеливым из всех писарей генерала,

хотя, может быть, не самым блестящим, зато он стоически переносил произвол в

распорядке дня и раздражение от бессонницы. Генерал будил его, когда

вздумается, чтобы тот почитал ему какую-нибудь скучную книгу или сделал

неожиданные и непременно срочные заметки, которые на следующий день

выкидывались в мусорное ведро. Детей у генерала не было, несмотря на