Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Ослепленные великим множеством чудесных изобретений,

жители Макондо просто не успевали удивляться. Они ночами не

спали, созерцая бледные электрические лампочки, получавшие ток

от машины, привезенной Аурелиано Печальным после его второго

путешествия на поезде, -- понадобилось немало времени и усилий,

чтобы привыкнуть к ее навязчивому "тумтум". Они возмущались

движущимися картинами, которые показывал в театре с кассами в

виде львиных пастей процветающий коммерсант дон Бруно Креспи,

возмущались потому, что горько оплаканный зрителями герой,

умерший и похороненный в одном фильме, в другом снова был

жив-живехонек, да к тому же оказывался арабом. Публика,

платившая два сентаво за то, чтобы делить с героями

превратности их судьбы, не стерпела неслыханного издевательства

и разнесла в щепы все стулья. По настоянию дона Бруно Креспи,

алькальд в специальном декрете растолковал, что кинематограф --

всего лишь аппарат, создающий иллюзии, и не заслуживает

подобного неистовства со стороны публики; многие решили, что

они пали жертвой новой вздорной выдумки цыган, и предпочли

больше не ходить в кино, рассудив, что у них достаточно своих

собственных несчастий и незачем им проливать слезы над

выдумками, злоключениями вымышленных лиц. Нечто подобное

случилось и с граммофонами, которые были привезены веселыми

французскими гетерами на смену устаревшим органчикам и нанесли

серьезный ущерб доходам местного оркестра. На первых порах

всеобщее любопытство способствовало росту клиентуры запретной

улицы, и даже поговаривали о том, что иные уважаемые дамы

переодевались мужчинами, желая посмотреть вблизи на загадочную

новинку, но они разглядывали граммофон так долго и на таком

близком расстоянии, что весьма скоро пришли к заключению: это

не волшебная мельница, как все думали и как уверяли гетеры, а

просто заводная игрушка, и музыка ее не может идти ни в какое

сравнение с волнующей, человечной, полной жизненной правды

музыкой оркестра. Разочарование было чрезвычайно глубоким, и

хотя вскоре граммофоны получили большое распространение и

появились в каждом доме, держали их все-таки не для развлечения

взрослых, а для детей, чтобы те могли потрошить в свое

удовольствие забавные машины. Но и самые стойкие скептики

дрогнули, когда кому-то из жителей города довелось

удостовериться в суровой реальности установленного на

железнодорожной станции телефона -- аппарата с длинной ручкой,

которую надо было крутить, почему его сначала и приняли было за

примитивный вариант граммофона. Казалось, что Господь Бог решил

проверить, до каких пределов способно дойти удивление жителей

Макондо, и держал их в постоянном колебании между восторгом и

разочарованием, сомнением и признанием, пока наконец не

осталось никого, кто бы мог с уверенностью сказать, где же

проходят границы реальности. Это было такое сумбурное смешение

действительного и иллюзорного, что призрак Хосе Аркадио Буэндиа

под каштаном в полном смятении начал бродить по дому среди бела

дня. После официального открытия железной дороги, когда каждую

среду в одиннадцать часов стал регулярно прибывать поезд и было

сооружено здание станции -- скромный деревянный павильон со

столом, телефоном и окошечком для продажи билетов, на улицах

Макондо появились мужчины и женщины, которые выдавали себя за

самых обыкновенных людей, занимающихся самыми обычными делами,

но очень смахивали на цирковых артистов. В городе, где все уже

неоднократно обожглись на проделках цыган, эти бродячие

фокусники от торговли вразнос, с одинаковым красноречием

навязывавшие вам котелок со свистком и правила воздержания для

спасения души на седьмой день поста, не могли рассчитывать на

успех, но все же они ухитрялись основательно наживаться за счет

тех, кто, устав от их болтовни, поддавался уговорам, и за счет

растяп, а такие везде найдутся. Вместе с этими шарлатанами в

одну из сред прибыл в Макондо и явился затем к обеду в дом

Буэндиа улыбающийся коротышка мистер Герберт. На нем были брюки

для верховой езды, гетры, пробковый шлем и очки в стальной

оправе, за которыми топазами желтели глаза.

Никто за столом не обратил на него внимания до тех пор,

пока он не съел первую гроздь бананов. Аурелиано Второй

встретил мистера Герберта случайно в "Отеле Хакоба", где тот на

ломаном испанском языке возмущался отсутствием свободных

номеров, и привел его к себе, как часто поступал с приезжими.

Мистер Герберт был владельцем нескольких привязных аэростатов,

он объездил с ними полсвета и всюду имел великолепные доходы,

однако ему не удалось поднять в воздух никого из жителей

Макондо, потому что для них привязной аэростат был шагом назад

после того, как им довелось увидеть и испробовать летающую

циновку цыган. И мистер Герберт уже купил билет на ближайший

поезд. Когда подали на стол полосатую, как тигр, гроздь

бананов, которые обычно приносили в столовую к обеду, он

оторвал от нее первый банан без особого энтузиазма. Но потом

взял еще один и еще; не переставая разговаривать, он ел банан

за бананом, тщательно пережевывая их, смакуя, но не с

наслаждением гурмана, а, скорее, с отсутствующим видом ученого.

Покончив с первой гроздью, он попросил вторую. Затем вынул из

ящика для инструментов, который всегда носил с собой, небольшой

футляр с точными приборами. С подозрительностью скупщика

бриллиантов он тщательно изучил один банан: препарировал его

специальным ланцетом, взвесил на аптекарских весах, измерил с

помощью калибров оружейных дел мастера. Потом, достав из своего

ящика комплект других приборов, определил температуру и

влажность воздуха и интенсивность освещения. Эта церемония была

настолько занятной, что никто не мог есть спокойно, каждый

ждал, когда мистер Герберт произнесет окончательное суждение и

все станет ясным, но он не сказал ничего, что позволило бы

угадать его намерения. Потом мистера Герберта видели в

окрестностях города с сачком и корзиной в руках -- он гонялся

за бабочками.

А в следующую среду приехала группа инженеров, агрономов,

гидрологов, топографов и землемеров, они в течение нескольких

недель исследовали те же самые места, где мистер Герберт ловил

бабочек. Позже прибыл сеньор Джек Браун в прицепленном к хвосту

желтого поезда вагоне, отделанном серебром, с диванами, обитыми

епископским бархатом, и с крышей из синих стекол. В другом

вагоне прибыли и закружились вокруг сеньора Брауна важные

чиновники в черном, те самые адвокаты, которые в былые времена

сопровождали повсюду полковника Аурелиано Буэндиа, и это

внушило людям мысль, что агрономы, гидрологи, топографы и

землемеры так же, как мистер Герберт с его привязными

аэростатами и разноцветными бабочками и сеньор Браун с его

мавзолеем на колесах и злыми немецкими овчарками, имеют

какое-то отношение к войне. Впрочем, времени для размышлений

было немного, подозрительные жители Макондо только еще начинали

задаваться вопросом, что же все-таки происходит, черт побери,

как город уже превратился в лагерь из деревянных, крытых цинком

бараков, населенных чужеземцами, которые прибывали поездом

почти со всех концов света -- не только в вагонах и на

платформах, но даже на крышах вагонов. Немного погодя гринго

привезли своих женщин, томных, в муслиновых платьях и больших

шляпах из газа, и выстроили по другую сторону железнодорожной

линии еще один город; в нем были обсаженные пальмами улицы,

дома с проволочными сетками на окнах, белые столики на

верандах, подвешенные к потолку вентиляторы с огромными

лопастями и обширные зеленые лужайки, где разгуливали павлины и

перепелки. Весь этот квартал обнесли высокой металлической

решеткой, как гигантский электрифицированный курятник, по утрам

в прохладные летние месяцы ее верхний край был всегда черным от

усевшихся на нем ласточек. Никто еще не знал толком: то ли

чужеземцы ищут что-то в Макондо, то ли они просто филантропы, а

вновь прибывшие уже все перевернули вверх дном -- беспорядок,

который они внесли, значительно превосходил тот, что прежде

учиняли цыгане, и был далеко не таким кратковременным и

понятным. С помощью сил, в минувшие времена подвластных только

Божественному Провидению, они изменили режим дождей, сократили

период созревания урожая, убрали реку с того места, где она

всегда находилась, и переместили ее белые камни и ледяные струи

на другой конец города, за кладбище. Именно тогда поверх

выцветших кирпичей на могиле Хосе Аркадио была сооружена

крепость из железобетона, чтобы воды реки не пропитались

запахом пороха, исходившим от костей. Для тех чужеземцев, кто

не привез с собой своей милой, улица любвеобильных французских

гетер была превращена в целый город, еще более обширный, чем

город за металлической решеткой, и в одну прекрасную среду

прибыл поезд, нагруженный совершенно особенными шлюхами и

вавилонскими блудницами, обученными всем видам обольщения,

начиная с тех, что были известны в незапамятные времена, и

готовыми возбудить вялых, подтолкнуть робких, насытить алчных,

воспламенить скромных, проучить спесивых, перевоспитать

отшельников. Улица Турков, сияющая огнями магазинов заморских

товаров, которые появились на смену старым арабским лавчонкам,

в субботние ночи кишела толпами искателей приключений; они

толкались у столов с азартными играми, возле стоек тиров, в

переулке, где предсказывали судьбу и разгадывали сны, у

столиков с фритангой (*17) и напитками; утром в воскресенье

столики эти возвышались, как островки, среди распростертых на

мостовой тел, иной раз принадлежавших блаженным пьяницам, но в

большинстве случаев -- незадачливым зевакам, сраженным

выстрелом, ударом кулака, ножа или бутылки во время ночной

потасовки. Нашествие в Макондо было таким многолюдным и

неожиданным, что первое время невозможно было ходить по улицам:

повсюду вы натыкались на мебель, сундуки, разные строительные

материалы -- собственность тех, кто, ни у кого не спрашивая

разрешения, возводил себе дом на первом попавшемся незанятом

участке, или же налетали на скандальное зрелище -- какую-нибудь

парочку, которая среди бела дня, на виду у всех, занималась

любовью в гамаке, подвешенном между миндальными деревьями.

Единственный тихий уголок был создан мирными антильскими

неграми -- они выстроили себе на окраине города целую улицу

деревянных домов на сваях и по вечерам усаживались в

палисадниках и распевали на своем непонятном жаргоне печальные

псалмы. Произошло столько перемен и за такое короткое время,

что уже через восемь месяцев после визита мистера Герберта

старые жители Макондо не узнавали своего собственного города.

-- Ну и наделали мы себе мороки, -- частенько повторял

тогда полковник Аурелиано Буэндиа, -- а все лишь потому, что

угостили какого-то гринго бананами.

Аурелиано Второй, напротив, так и раздувался от

удовольствия при виде этой лавины чужеземцев. Очень скоро дом

наполнился разными незнакомцами, неисправимыми гуляками со всех

концов земли; пришлось построить новые спальни во дворе,

расширить столовую, заменить прежний стол другим -- на

шестнадцать персон, купить новую посуду и столовые приборы, и

даже после всего этого обедать были вынуждены в несколько смен.

Фернанде оставалось только подавать свое отвращение и

по-королевски ухаживать за гостями, которые отличались самым

безнравственным поведением: они натаскивали грязи в галерею,

мочились прямо в саду, во время сиесты стелили свои циновки где

вздумается и болтали что в голову взбредет, не обращая никакого

внимания ни на смущение дам, ни на кривые улыбки мужчин.

Амаранта была приведена в такое негодование этим нашествием

плебеев, что снова стала есть на кухне, как в старые времена.

Полковник Аурелиано Буэндиа, убежденный, что большинство из

тех, кто заходит в мастерскую поздороваться с ним, делают это

не из симпатии или уважения к нему, а потому, что им любопытно

взглянуть на историческую реликвию, на музейное ископаемое,

закрыл дверь на засов, и теперь его лишь в крайне редких

случаях можно было увидеть сидящим возле двери на улице. Только

Урсула -- даже когда она уже стала волочить ноги и ходить

ощупью, держась за стены, -- накануне прибытия каждого поезда

испытывала детскую радость. "Готовьте мясо и рыбу, --

командовала она четырем кухаркам, мечтавшим поскорей вернуться

под спокойное правление Санта Софии де ла Пьедад. --

Настряпайте всякой всячины, кто знает, чего захочется

чужеземцам". Поезд прибывал в самый жаркий час дня. Во время

обеда весь дом гудел, словно рынок, потные нахлебники, которые

даже не знали в лицо своих щедрых хозяев, вваливались шумной

толпой и спешили занять лучшие места за столом, а кухарки

налетали друг на друга, носясь с огромными кастрюлями, полными

супа, котелками с мясом и овощами, блюдами с рисом, и разливали

по стаканам неиссякающими поваренными ложками целые бочки

лимонада. Беспорядок был страшный, и Фернанда приходила в

отчаяние от мысли, что многие едят по два раза, и нередко,

когда рассеянный нахлебник, спутав ее дом с харчевней, требовал

счет, ей хотелось излить душу в словах из лексикона рыночной

торговки. После визита мистера Герберта прошло больше года, но

выяснилось с тех пор только одно -- гринго думают сажать бананы

на заколдованных землях, тех самых, через которые прошли Хосе

Аркадио Буэндиа и его люди, когда искали путь к великим

изобретениям. Еще два сына полковника Аурелиано Буэндиа, с

крестами из пепла на лбу, приехали в Макондо, увлеченные

гигантским потоком, хлынувшим на город, как лава из вулкана, и

сказали, оправдывая свой приезд, фразу, которая, пожалуй,

объясняла побуждения всех прибывших туда.

-- Мы приехали потому, -- заявили они, -- что все едут.

Ремедиос Прекрасная была единственным человеком, не

заразившимся банановой лихорадкой. Девушка словно задержалась в

поре чудесной юности и становилась с каждым днем все более

чуждой разным условностям, все более далекой от разных хитрых

уловок и недоверия, находя счастье в своем собственном мире

простых вещей. Будучи не в силах понять, зачем женщины

осложняют себе жизнь корсажами и юбками, она сшила из грубого

холста что-то вроде балахона, который надевала прямо через

голову, и таким образом раз навсегда решила проблему, как быть

одетой и вместе с тем ощущать себя голой: по ее разумению,

обнаженное состояние было единственным подходящим для домашней

обстановки. Ей так долго надоедали советами укоротить немного

роскошные волосы, доходившие ей уже до икр, заплести их в косы,

украсить гребнями и цветными лентами, что в конце концов она

просто остриглась наголо и сделала из своих волос парики для

статуй святых. Самым удивительным в ее инстинктивной тяге к

упрощению было то, что чем больше Ремедиос Прекрасная

освобождалась от моды, ища удобства, чем решительнее

преодолевала условности, повинуясь свободному влечению, тем

более волнующей становилась ее невероятная красота и более

непринужденным ее обращение с мужчинами. Когда сыновья

полковника Аурелиано приехали первый раз в Макондо, Урсула

вспомнила, что у них в жилах течет та же кровь, что и у ее

правнучки, и содрогнулась от давно забытого страха. "Гляди в

оба, -- предупредила она Ремедиос Прекрасную. -- От любого из

них дети у тебя будут со свинячьими хвостами". Ремедиос

Прекрасная придала так мало значения словам прабабки, что

вскоре переоделась в мужскую одежду, вывалялась в песке, чтобы

влезть на шест за призом, и чуть не стала причиной трагической

ссоры между двенадцатью кузенами, которые были приведены в

полное расстройство чувств этим непереносимым зрелищем. Вот

потому-то Урсула никого из них и не оставляла ночевать в доме,

когда они приезжали, а те четверо, что жили в Макондо, снимали

по ее распоряжению комнаты на стороне. Если бы Ремедиос

Прекрасной рассказали об этих предосторожностях, она бы,

наверное, умерла со смеху. До самого последнего мгновения

своего пребывания на земле девушка так и не поняла, что судьба

определила ей быть возмутительницей мужского спокойствия,

чем-то вроде повседневного стихийного бедствия. Всякий раз,

когда она, нарушив запрет Урсулы, появлялась в столовой, среди

чужеземцев возникало смятение, родственное отчаянию. Слишком уж

бросалось в глаза, что под грубым балахоном на Ремедиос

Прекрасной нет ничего, и никто не мог поверить, что эта

остриженная голова, удивительно совершенная по форме, не была

вызовом, так же как не были преступным обольщением бесстыдство,

с которым девушка открывала свои ляжки, чтобы немного

прохладиться, и наслаждение, с каким она облизывала пальцы

после еды. Ни один человек из семьи Буэндиа и не подозревал

того, что очень скоро обнаружили чужеземцы: от Ремедиос

Прекрасной исходил дух беспокойства, веяние томления, они

сохранялись в воздухе еще в течение нескольких часов после ее

ухода. Мужчины, искушенные в любовных муках, познавшие любовь

во всех странах мира, утверждали, что им никогда не доводилось

испытывать волнение, подобное тому, которое рождал в них

природный запах Ремедиос Прекрасной. В галерее с бегониями, в

гостиной, в любом уголке дома они всегда могли безошибочно

указать место, где побывала Ремедиос Прекрасная, и определить,

сколько времени прошло с тех пор. Она оставляла после себя в

воздухе четкий след, который ни с чем нельзя было спутать:

никто из домашних не замечал его потому, что он уже давно стал

частью повседневных запахов дома, но чужеземцы чуяли его

немедленно. Поэтому лишь они и понимали, как мог умереть от

любви молодой офицер, а кабальеро, явившийся из далеких земель,

пасть в отчаяние. Не сознавая, что она окружена стихией

тревоги, что ее присутствие вызывает у мужчин непереносимое

ощущение внутренней катастрофы, Ремедиос Прекрасная общалась с

ними без малейшего лукавства и окончательно добивала их своей

простодушной любезностью. Когда Урсула, чтобы убрать свою

правнучку с глаз чужеземцев, заставила ее питаться на кухне

вместе с Амарантой, Ремедиос Прекрасная даже обрадовалась,

освободившись от необходимости подчиняться какому-либо порядку.

По правде говоря, ей было все равно, где есть и когда, она

предпочитала питаться не в определенные часы, а в зависимости

от капризов своего аппетита. Иногда она вдруг вставала

перекусить в три часа утра, а потом спала до самого вечера и

могла жить так, перепутав весь распорядок дня, целыми месяцами,

пока наконец какая-нибудь случайность не возвращала ее к

установленному в доме регламенту. Но даже и тогда она покидала

кровать в одиннадцать утра, запиралась совершенно голая на два

часа в купальне и, убивая скорпионов, мало-помалу приходила в

себя после глубокого и долгого сна. Затем она начинала

обливаться водой, черпая ее в бассейне сосудом из тыквы. Эта

долгая и тщательная процедура сопровождалась многочисленными

церемониями, и тот, кто плохо знал Ремедиос Прекрасную, мог бы

подумать, что она занята вполне оправданным любованием своим

телом. Но на самом деле этот тайный обряд был лишен всякой

чувственности, для Ремедиос Прекрасной он являлся всего лишь

способом убить время до тех пор, пока ей не захочется есть.

Однажды, когда она только что начала мыться, какой-то чужеземец

разобрал черепицу на крыше, и у него захватило дыхание при виде

потрясающего зрелища наготы Ремедиос Прекрасной. Девушка

заметила его исполненные отчаяния глаза между черепицами, но не

застыдилась, а лишь встревожилась.

-- Берегитесь! -- воскликнула она. -- Вы упадете.

-- Я хочу только поглядеть на вас, -- пролепетал

чужеземец.

-- Ах так, -- сказала она. -- Ладно, только будьте

осторожны, крыша совсем прогнила.

Лицо чужеземца выражало изумление и страдание, казалось,

он молча борется с обуревающим его вожделением, опасаясь, как

бы дивный мираж не рассеялся. Ремедиос Прекрасная решила, что

его мучит страх, не провалилась бы под ним черепица, и

постаралась вымыться быстрее обычного, не желая долго оставлять

человека в опасности. Обливаясь водой, девушка сказала, что

очень плохо, когда крыша в таком состоянии, и, наверное,

скорпионы лезут в купальню из прогнивших от дождей листьев,

которыми завалена черепица. Чужеземцу эта болтовня показалась

ширмой, скрывающей благосклонность, и когда Ремедиос Прекрасная

стала намыливаться, он не удержался от соблазна попытать

счастья.

-- Позвольте мне намылить вас, -- прошептал он.

-- Благодарю за доброе намерение, -- ответила она, -- но

я обойдусь своими двумя руками.

-- Ну хоть спинку, -- умолял чужеземец.

-- Зачем? -- удивилась она. -- Где это видано, чтобы люди

мыли себе спину мылом?

Пока она вытиралась, чужеземец с глазами, полными слез,

умолял ее выйти за него замуж. Она чистосердечно ответила, что

никогда не выйдет за простака, который способен потерять целый

час, рискуя даже остаться без обеда, лишь бы увидеть купающуюся

женщину. Когда в заключение Ремедиос Прекрасная облеклась в

свой балахон и чужеземец собственными глазами удостоверился,

что она действительно, как многие и подозревали, надевает его

прямо на голое тело, он чувствовал себя навеки заклейменным

раскаленным железом открывшейся ему тайны и не смог это

вынести. Он вытащил еще две черепицы, чтобы спуститься в

купальню.

-- Здесь очень высоко, -- испуганно предупредила девушка,

-- вы убьетесь!

Прогнившая крыша рухнула вниз со страшным грохотом горного

обвала, мужчина, едва успев испустить крик ужаса, свалился на

цементный пол, расколол себе череп и тут же умер. Чужеземцы,

которые прибежали на шум из столовой и поспешили унести труп,

заметили, что кожа его источает ошеломляющий запах Ремедиос

Прекрасной. Этот запах прочно вошел в тело покойного, и даже из

трещины в его черепе вместо крови сочилась амбра, насыщенная

тем же таинственным ароматом; и тут всем стало ясно, что запах

Ремедиос Прекрасной продолжает терзать мужчин даже и после

смерти, пока кости их не обратятся в прах. Однако никто не

связал страшное происшествие с гибелью первых двоих мужчин,

умерших из-за Ремедиос Прекрасной. Понадобилось еще одна

жертва, прежде чем чужеземцы и многие коренные жители Макондо

перестали считать легендой рассказы о том, что от Ремедиос

Прекрасной исходит не дыхание любви, а губительное веяние

смерти. Случай убедиться в справедливости этих толков

представился через несколько месяцев, в тот день, когда

Ремедиос Прекрасная отправилась в компании своих подруг

посмотреть на банановые плантации. У жителей Макондо стало

модным развлечением бродить по нескончаемым, пропитанным

сыростью коридорам между рядами банановых деревьев; тишина там

была совсем новенькая, такая нетронутая, словно ее перенесли из

каких-то других мест, где никто ни разу ею не пользовался, и

потому она еще не научилась толком передавать голоса. Иной раз

нельзя было расслышать сказанного на расстоянии полуметра от

вас, а то, что произнесли на другом конце плантации, доносилось

с абсолютной отчетливостью. Девушки Макондо обратили это

странное свойство в игру, в повод для смеха и испуга, шуток и

стращаний, а вечерами вспоминали о прогулке как о нелепом сне.

Тишина банановых аллей стяжала себе в Макондо столь громкую

славу, что Урсула не решилась отказать Ремедиос Прекрасной в

невинном развлечении и пустила ее на плантации, поставив

условием надеть шляпку и все, что полагается. Как только

девушки вступили в пределы плантации, воздух сразу наполнился

губительным ароматом. Мужчины, копавшие оросительные канавы,

почувствовали себя во власти некоего странного колдовства, под

угрозой какой-то невидимой опасности, и многие из них уступили

непреодолимому желанию разрыдаться. Ремедиос Прекрасная и ее

перепуганные подруги едва успели спрятаться в ближайшем доме от

толпы распаленных самцов, готовой броситься на них. Немного

погодя девушки были освобождены из своего убежища четырьмя

Аурелиано, чьи кресты из пепла внушали всем священный ужас, как

если бы они являлись знаком высшей касты, печатью неуязвимости.

Ремедиос Прекрасная никому не рассказала, что один из рабочих,

воспользовавшись суматохой, судорожно вцепился в ее живот рукой

-- так орел цепляется лапой за край пропасти. Словно яркая

вспышка на мгновение ослепила девушку, она повернулась к

обидчику и увидела отчаянный взгляд, который проник в ее сердце

и затеплил там уголек жалости. Вечером на улице Турков этот

рабочий похвалялся своей дерзостью и кичился своим счастьем, а

несколько минут спустя удар лошадиного копыта раздробил ему

грудь; толпа чужеземцев, собравшаяся над умирающим, смотрела,

как он бьется в агонии посреди мостовой, захлебываясь

собственной кровью.

Предположение о том, что Ремедиос Прекрасная наделена

способностью приносить смерть, было теперь подтверждено

четырьмя неоспоримыми доказательствами. Хотя кое-кому из

любящих прихвастнуть мужчин нравилось говорить, что за одну

ночь с такой обольстительной женщиной стоит отдать жизнь, на

самом деле никто из них не был на это способен. А ведь для

того, чтобы покорить Ремедиос Прекрасную и даже сделать себя

неуязвимым для связанных с нею опасностей, было бы достаточно

столь первобытного и простого чувства, как любовь, но именно

это никому и не приходило в голову. Урсула совсем перестала

заниматься правнучкой. Раньше, когда она все еще рассчитывала

спасти девушку для мира, она пыталась заинтересовать ее

немудреными домашними делами. "Мужчинам нужно больше, чем ты

думаешь, -- говорила она загадочно. -- Кроме того, о чем ты

думаешь, надо еще без конца готовить, подметать, страдать из-за

всякой мелочи". В глубине души Урсула понимала, что обманывает

себя, стараясь подготовить правнучку к семейному счастью, ибо

твердо знала: нет на земле такого мужчины, который,

удовлетворив свою страсть, способен будет вынести хотя бы в

течение одного дня превосходящую всякое понимание нерадивость

Ремедиос Прекрасной. Рождение последнего Хосе Аркадио и

непоколебимое желание вырастить из него папу вынудили Урсулу

отказаться от забот о правнучке. Она предоставила девушку ее

судьбе, веря, что рано или поздно произойдет чудо и в этом

мире, где есть все, найдется и человек, обладающий достаточным

хладнокровием, чтобы взвалить на себя такой груз. Амаранта

значительно раньше Урсулы оставила всякие попытки приспособить

Ремедиос Прекрасную к хозяйственным делам. Уже в те далекие

вечера в комнате у Амаранты, когда ее воспитанница с трудом

соглашалась даже на то, чтоб крутить ручку швейной машины,

Амаранта пришла к заключению, что Ремедиос Прекрасная просто

дурочка. "Придется разыграть тебя в лотерею", -- говорила

Амаранта, озабоченная полным безразличием девушки к разговорам

о мужчинах. Позже, когда Урсула велела Ремедиос Прекрасной,

отправляясь в церковь, закрывать лицо мантильей, Амаранта

подумала, что эта таинственность может оказаться весьма

притягательной и скоро объявится мужчина, любопытство которого

будет столь велико, что он начнет терпеливые поиски уязвимого

места в сердце красавицы. Но после того как девушка безрассудно

оттолкнула претендента, во многих отношениях казавшегося

заманчивей любого принца, Амаранта потеряла последнюю надежду.

Что касается Фернанды, то она даже и не пыталась понять

Ремедиос Прекрасную. Увидев ее во время кровавого карнавала в

костюме королевы, Фернанда решила, что это необыкновенное

существо. Но когда она обнаружила, что Ремедиос ест руками и не

способна сказать в ответ ни одного слова, которое не было бы

верхом глупости, она пожалела, что полоумные в роду Буэндиа

живут так долго. И хотя полковник Аурелиано Буэндиа продолжал

верить и повторять, что Ремедиос Прекрасная в действительности

самое здравомыслящее человеческое создание из всех, кого ему

довелось видеть, и то и дело доказывал это со своей

удивительной способностью издеваться над людьми, родные

покинули девушку на волю Божью. И Ремедиос Прекрасная стала

блуждать в пустыне одиночества, не испытывая, впрочем, от этого

никаких мук, и постепенно становилась взрослой во время своих

снов, лишенных кошмаров, своих бесконечных купаний,

беспорядочной еды, долгого и глубокого молчания, за которым не

крылось никаких воспоминаний. Так оно и шло до того самого

мартовского дня, когда Фернанда, собираясь снять с веревки в

саду простыни и сложить их, кликнула на подмогу всех женщин. Не

успели они приступить к делу, как Амаранта заметила, что

Ремедиос Прекрасная вдруг стала удивительно бледной, даже как

будто прозрачной.

-- Тебе плохо? -- спросила она.

Ремедиос Прекрасная, державшая в руках другой конец

простыни, ответила ей с улыбкой сострадания:

-- Напротив, мне никогда еще не было так хорошо.

Едва только Ремедиос Прекрасная произнесла эти слова, как

Фернанда почувствовала, что ласковый, напоенный сиянием ветер

вырывает у нее из рук простыни, и увидела, как он расправил их

в воздухе во всю ширину. Амаранта же ощутила таинственное

колыхание кружев на своих юбках и в ту минуту, когда Ремедиос

Прекрасная стала возноситься, вцепилась в свой конец простыни,

чтобы не упасть. Одна лишь Урсула, почти совсем уже слепая,

сохранила ясность духа и сумела опознать природу этого

неодолимого ветра -- она оставила простыни на милость его

лучезарных струй и глядела, как Ремедиос Прекрасная машет ей

рукой на прощание, окруженная ослепительно белым трепетанием

поднимающихся вместе с ней простынь: вместе с ней они покинули

слой воздуха, в котором летали жуки и цвели георгины, и

пронеслись с нею через воздух, где уже не было четырех часов

дня, и навсегда исчезли с нею в том дальнем воздухе, где ее не

смогли бы догнать даже самые высоколетающие птицы памяти.

Чужеземцы решили, что девушка покорилась наконец своему

неотвратимому жребию царицы пчел, а семья пытается спасти честь

сказкой о вознесении. Мучимая завистью, Фернанда со временем

все же признала чудо и долго потом надоедала Богу мольбами

вернуть ей простыни. Большинство коренных жителей Макондо тоже

уверовали в чудо и даже зажгли свечи и стали читать заупокойные

молитвы. Вероятно, люди еще долго не говорили бы ни о чем

другом, если бы вскоре удивление не было вытеснено ужасом, в

который привело город известие о варварском истреблении всех

Аурелиано. Полковник Аурелиано Буэндиа в какой-то мере

предчувствовал трагический конец своих сыновей, хотя и не

определил эти ощущения как пророчество. Когда Аурелиано Пильщик

и Аурелиано Аркайя, те двое, что прибыли вместе с потоком

чужеземцев, заявили о желании остаться в Макондо, отец пытался

отговорить их. Он не понимал, что они будут делать в городе, по

которому теперь с наступлением темноты стало опасно ходить. Но

Аурелиано Ржаной и Аурелиано Печальный, поддержанные Аурелиано

Вторым, дали братьям работу на своих предприятиях. Полковник

Аурелиано Буэндиа имел основания, ему самому пока не очень

ясные, не одобрять их решения. С той минуты, как он увидел

сеньора Брауна в первом появившемся в Макондо автомобиле --

оранжевой машине с откидным верхом и гудком, наводящим своим

тявканьем ужас на городских собак, -- бывший воин не переставал

возмущаться раболепством людей перед этим гринго и понял:

что-то изменилось в нравах мужчин с тех пор, когда они

закидывали за плечо ружье, оставляли своих жен и детей и

уходили на войну. После Неерландского перемирия местной властью

в Макондо были алькальды, лишенные самостоятельности,

неполномочные судьи, выбранные из числа мирных и уставших

консерваторов города. "Это правление убожеств, -- замечал

полковник Аурелиано Буэндиа, глядя на идущих мимо босых

полицейских, вооруженных одними деревянными дубинками. -- Мы

столько воевали, и все ради того, чтобы нам не перекрасили дома

в голубой цвет". Когда появилась банановая компания, местные

чиновники были заменены деспотичными чужеземцами, которых

сеньор Браун поселил в электрифицированном курятнике, чтобы они

наслаждались преимуществами своего высокого сана и не страдали

от жары, москитов и бесчисленных неудобств и лишений,

выпадающих на долю тех, кто живет в самом городе. Место прежних

полицейских заняли наемные убийцы с мачете. Запершись в

мастерской, полковник Аурелиано Буэндиа размышлял над этими

переменами, и впервые за все долгие годы своего молчаливого

одиночества он почувствовал мучительную и твердую уверенность в

том, что с его стороны было ошибкой не довести войну до

решительного конца. Как раз в один из этих дней брат уже давно

забытого всеми полковника Магнифико Висбаля подошел вместе с

семилетним внуком к одному из лотков на площади, чтобы выпить

лимонаду. Ребенок случайно пролил напиток на мундир

оказавшегося поблизости капрала полиции, и тогда этот варвар

своим острым мачете изрубил мальчика в куски и одним ударом

отсек голову его деду, пытавшемуся спасти внука. Весь город

смотрел на обезглавленное тело старика, когда несколько мужчин

несли его домой, на голову, которую какая-то женщина держала в

руке за волосы, и на окровавленный мешок с останками ребенка.

Это зрелище положило конец искуплению грехов полковником

Аурелиано Буэндиа. Он снова был охвачен возмущением, таким же,

какое пережил в молодости возле трупа женщины, забитой

прикладами за то, что ее укусила бешеная собака. Он поглядел на

любопытных, столпившихся на улице, и своим прежним громовым

голосом, воскрешенными его безмерным презрением к самому себе,

обрушил на них весь груз ненависти, уже не умещавшейся в его

груди.

-- Ну погодите, -- крикнул он, -- на днях я дам своим

Всю следующую неделю невидимые злоумышленники охотились по

побережью на семнадцать сыновей полковника, как на кроликов;

они целились точно в середину крестов из пепла. Аурелиано

Печальный в семь часов вечера вышел из дома своей матери, как

вдруг в темноте прогремел выстрел и пуля пробила ему лоб.

Аурелиано Ржаной был найден в своем гамаке на фабрике, где он

обычно спал, меж бровей у него торчал ломик для колки льда,

вогнанный по самую рукоятку. Аурелиано Пильщик проводил свою

невесту домой из кино и возвращался к себе по ярко освещенной

улице Турков, убийца, так и не обнаруженный среди толпы,

выстрелил в него из револьвера, и Аурелиано Пильщик упал прямо

на котел с кипящим маслом. Через пять минут после этого кто-то

постучал в дверь комнаты, где Аурелиано Аркайя находился с

женщиной, и крикнул: "Торопись, там убивают твоих братьев".

Женщина рассказывала потом, что Аурелиано Аркайя вскочил с

постели и открыл дверь, за дверью его встретил выстрел из

маузера, раздробивший ему череп. В эту ночь смертей, пока в

доме готовились читать молитвы над четырьмя покойниками,

Фернанда как безумная металась по городу в поисках мужа,

которого Петра Котес, думая, что уничтожают всех, кто носит имя

полковника, спрятала в платяном шкафу. Петра Котес выпустила

Аурелиано Второго оттуда только на четвертый день, когда из

полученных телеграмм стало понятно, что ярость невидимого врага

направлена только против братьев, отмеченных крестами из пепла.

Амаранта разыскала книжечку, где были записаны данные о

племянниках, и, по мере того как прибывали телеграммы,

вычеркивала оттуда имена, пока не осталось лишь одно -- имя

самого старшего. Этого человека со смуглой кожей и светлыми

зелеными глазами очень хорошо помнили в доме. Звали его

Аурелиано Влюбленный, он был плотником и жил в селении,

затерянном среди отрогов горного хребта. Прождав напрасно две

недели сообщения о его смерти, Аурелиано Второй отправил гонца

предупредить Аурелиано Влюбленного о нависшей над ним угрозе,

думая, что он ни о чем не знает. Гонец вернулся с известием,

что Аурелиано Влюбленный находится в безопасности. В ночь

истребления к нему пришли двое и разрядили в него свои

револьверы, но не сумели попасть в крест из пепла. Аурелиано

Влюбленному удалось перескочить через забор и скрыться в горах,

где он знал каждую тропинку благодаря своей дружбе с индейцами,

продававшими ему древесину. Больше о нем не слышали.

Для полковника Аурелиано Буэндиа это были черные дни.

Президент республики выразил ему соболезнование телеграммой, в

которой обещал провести тщательное расследование и восхвалял

покойных. По приказу президента алькальд явился на похороны с

четырьмя венками и хотел возложить их на гробы, но полковник

выставил его на улицу. А после похорон написал и лично отнес в

почтовую контору резкую телеграмму на имя президента

республики, которую телеграфист отказался передать. Тогда

полковник Аурелиано Буэндиа обогатил текст послания крайне

недружелюбными выражениями, положил в конверт и отправил

почтой. Как это случилось с ним после смерти жены и столько раз

случалось в войну, когда погибали его лучшие друзья, он

испытывал не горе, а слепую, беспредельную ярость, опустошающее

бессилие. Он даже объявил, что падре Антонио Исабель --

соучастник убийц и нарочно пометил его сыновей несмываемыми

крестами, чтобы враги могли их узнать. Дряхлый служитель Божий,

уже немного повредившийся в рассудке и в своих проповедях с

амвона пугавший прихожан нелепыми толкованиями Священного

Писания, явился в дом с чашей, где обычно держал пепел для

первого дня поста, и хотел помазать пеплом всю семью и

доказать, что он легко смывается водой. Но страх перед

несчастьем так глубоко проник в души, что даже сама Фернанда не

согласилась подвергнуться опыту, и никто больше не видел, чтобы

хоть один Буэндиа преклонил колени в исповедальне в первый день

поста.

вернуть себе утраченное спокойствие. Он забросил изготовление

золотых рыбок, ел лишь через силу и бродил по дому словно

сомнамбула, волоча по полу плащ и пережевывая, как жвачку, свой

глухой гнев. К концу третьего месяца волосы его совсем

поседели, прежде подкрученные кончики усов обвисли над

выцветшими губами, но зато глаза снова стали теми горящими, как

два угля, глазами, что испугали всех при его рождении и в былое

время одним лишь своим взглядом заставляли двигаться стулья.

Сжигаемый муками ярости, полковник Аурелиано Буэндиа тщетно

старался пробудить в себе предчувствия, которые в молодости

вели его по тропинкам опасности к пустыне славы. Он погибал,

заблудившись в этом чужом доме, где никто и ничто уже не

вызывало в нем ни малейшей привязанности. Однажды он вошел в

комнату Мелькиадеса, пытаясь обнаружить следы того прошлого,

что предшествовало войнам, но увидел лишь мусор, грязь да кучи

всякой дряни, накопившейся после стольких лет запустения.

Переплеты на книгах, которые уже давно никто не читал, и

раскисшие от сырости пергаменты были покрыты мертвенно-бледной

растительностью, а в воздухе, когда-то самом чистом и светлом в

доме, стоял невыносимый запах прогнивших воспоминаний. В другой

раз, утром, он увидел под каштаном Урсулу -- она плакала,

припав головой к коленям своего покойного мужа. Полковнику

Аурелиано Буэндиа, единственному из всех обитателей дома, не

дано было видеть могучего старца, согнутого полувеком бурь и

непогод. "Поздоровайся с отцом", -- сказала Урсула. Он

задержался на минуту возле дерева и еще раз убедился, что даже

это опустевшее место не рождает в нем никаких чувств.

-- Ну, что он говорит сегодня? -- спросил полковник

Аурелиано Буэндиа.

-- Он грустит, -- ответила Урсула. -- Ему кажется, что ты

должен скоро умереть.

-- Скажи ему, -- улыбнулся полковник, -- что человек

умирает не тогда, когда должен, а тогда, когда может.

Пророчество покойного отца лишь перемешало последние угли

гордыни, которые еще тлели в сердце полковника Аурелиано

Буэндиа, но он принял их короткую вспышку за внезапный прилив

былой силы. И стал допытываться у матери, где закопала она

золотые монеты, найденные в гипсовой статуе святого Иосифа.

"Никогда тебе этого не узнать, -- сказала она ему с твердостью,

рожденной горьким опытом прошлого. -- Вот объявится хозяин

денег, он и выкопает". Никто не мог понять, почему человек,

всегда отличавшийся бескорыстием, вдруг принялся с такой

алчностью мечтать о деньгах, и не о скромных суммах на

повседневные нужды, а о целом состоянии, -- при одном

упоминании о его размерах даже Аурелиано Второй остолбенел от

удивления. Бывшие сотоварищи по партии, к которым полковник

Аурелиано обратился с просьбой о деньгах, избегали встречаться

с ним. Как раз к этому времени относятся его слова:

"Единственное различие между либералами и консерваторами

заключается сейчас в том, что либералы посещают раннюю мессу, а

консерваторы -- позднюю". Однако он проявил такую

настойчивость, так умолял, до такой степени поступался своими

понятиями о собственном достоинстве, что понемногу с молчаливым

усердием и безжалостным упорством проник повсюду и сумел

собрать за восемь месяцев больше денег, чем их было спрятано

Урсулой. После этого он отправился к больному полковнику

Геринельдо Маркесу, чтобы тот помог ему начать новую всеобщую

войну.

Какое-то время полковник Геринельдо Маркес был в самом

приковавший его к качалке паралич, привести в движение покрытые

ржавчиной рычаги восстания. После Неерландского перемирия, пока

полковник Аурелиано Буэндиа искал забвения у своих золотых

рыбок, полковник Геринельдо Маркес поддерживал связи с теми из

повстанческих офицеров, кто до самого конца не изменил ему.

Вместе с ними он прошел через войну ежедневных унижений,

прошений и докладных записок, бесконечных "придите завтра",

"вот уже скоро", "мы изучаем ваше дело с должным вниманием";

это была война, обреченная на поражение, война против

"уважающих вас", "ваших покорных слуг", которые все обещали

дать, да так никогда и не дали ветеранам пожизненных пенсий. Та

другая, кровавая, длившаяся двадцать лет война не причинила

ветеранам столько ущерба, сколько эта разрушительная война

вечных отсрочек. Сам полковник Геринельдо Маркес, который

спасся от трех покушений на него, остался в живых после пяти

ранений, вышел невредимым из бесчисленных тяжелых боев, не

выдержал жесткого натиска вечного ожидания и принял последнее,

окончательное поражение -- старость; он сидел в своей качалке,

разглядывая квадраты солнечного света на полу, и думал об

Амаранте. Своих соратников он больше не видел, кроме одного

раза -- в газете на фотографии, где несколько ветеранов стояли

рядом с очередным президентом республики, имени его полковник

Геринельдо Маркес не знал; на лицах бывших воинов читался гнев:

президент только что подарил им значки со своим изображением,

чтобы они носили их на лацканах, и вернул одно из покрытых

пылью и кровью знамен, чтобы они могли возлагать его на свои

гробы. Остальные ветераны, самые достойные, все еще ждали

извещения о пенсии в темных углах общественной

благотворительности; одни из них умирали от голода, другие,

питаемые кипевшей в них яростью, продолжали жить и медленно

гнили от старости в отборном дерьме славы. Поэтому, когда

полковник Аурелиано Буэндиа явился со своим предложением

возжечь пожар беспощадной -- не на жизнь, а на смерть -- войны,

которая сотрет с лица земли этот позорный, прогнивший насквозь

режим, поддерживаемый иностранными захватчиками, полковник

Геринельдо Маркес не смог подавить в себе чувство жалости.

-- Ax, Аурелиано, -- вздохнул он, -- я знал, что ты

постарел, но только сегодня понял, что ты гораздо старее, чем

кажешься.