Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

В суматохе последних лет Урсула все еще не успела выбрать

достаточно свободного времени и должным образом подготовить

Хосе Аркадио к занятию папского престола, как уже подошел срок

отправлять его в семинарию, и пришлось спешно наверстывать

упущенное. Сестра Хосе Аркадио -- Меме, заботы по воспитанию

которой делили между собой суровая Фернанда и унылая Амаранта,

почти в ту же пору достигла возраста, позволявшего поступить в

монастырскую школу, где из нее должны были сделать виртуоза

игры на клавикордах. Урсулу мучили тяжелые сомнения: ей

казалось, что методы, какими она пытается закалить дух вялого

кандидата в папы, недостаточно действенны, но она винила в этом

не свою спотыкающуюся старость, не черные тучи, заволакивающие

ей зрение -- сквозь них она теперь различала, да и то с трудом,

лишь контуры окружающих предметов, -- все зло Урсула видела в

некоем явлении, которое и сама не умела определить с точностью,

но смутно представляла себе как постоянно нарастающее ухудшение

качества времени. "Годы теперь идут совсем не так, как раньше",

-- жаловалась она, чувствуя, что повседневная реальность

ускользает у нее из рук. Раньше, думала Урсула, дети вырастали

очень медленно. Стоит вспомнить, как много ушло времени, прежде

чем Хосе Аркадио, ее старший сын, бежал с цыганами, и сколько

всего случилось до того, как он вернулся домой, разрисованный,

словно змея, и с непонятной, будто у астролога, речью, и все,

что произошло в доме, прежде чем Амаранта и Аркадио забыли язык

индейцев и научились говорить по-испански. Подумать только,

сколько ночей и дней просидел бедный Хосе Аркадио Буэндиа под

своим каштаном и как долго оплакивали его смерть, прежде чем в

дом принесли умирающего полковника Аурелиано Буэндиа, а тому

еще и пятидесяти лет тогда не исполнилось, и это после таких

долгих войн и стольких страданий. Раньше она, бывало, целый

день крутится со своими леденцами и успевает еще приглядеть за

детьми и заметить по их глазам, что пора дать им касторки. А

сейчас, когда она совершенно свободна и с утра до ночи только и

нянчится с Хосе Аркадио, из-за того, что время испортилось, она

не успевает довести до конца ни одного дела. Правда же

заключалась в том, что Урсула, давно уже потеряв счет своим

годам, все еще не желала признавать старости: она всюду

толклась, во все мешалась, надоедала чужеземцам своим вечным

вопросом, не они ли оставили в доме гипсовую статую святого

Иосифа, чтобы он постоял, пока не пройдет дождь. Никто не мог

сказать с достоверностью, в какое время Урсула начала терять

зрение. Даже в последние годы ее жизни, когда она уже не

вставала с постели, все думали, что она просто побеждена

дряхлостью, и ни один человек не заметил, что Урсула совсем

ослепла. Сама Урсула начала чувствовать приближение слепоты

незадолго до рождения Хосе Аркадио. Сперва она приняла это за

временное недомогание. Потихоньку пила бульон из мозговых

костей и капала в глаза пчелиный мед, но вскоре убедилась, что

безнадежно погружается в потемки; ей так и не довелось получить

ясное представление об электричестве, ибо, когда в Макондо

установили первые электрические фонари, Урсула могла

воспринимать их лишь как некое смутное сияние. Ни одной живой

душе не говорила она о том, что слепнет, ведь это было бы

публичным признанием своей бесполезности. Тайком от всех Урсула

стала упорно изучать расстояния между предметами и голоса

людей, чтобы продолжать видеть с помощью памяти, когда тени

катаракты совсем закроют от нее мир. Позже она обрела

неожиданное подспорье в запахах, они определялись в темноте

гораздо отчетливее, чем контуры и цвета, и окончательно спасли

ее от позорного разоблачения. Несмотря на окружающую ее тьму,

Урсула могла вдеть нитку в иголку, и обметать петлю, и вовремя

обнаружить, что молоко закипает. Она так хорошо помнила, в

каком месте находится каждая вещь, что иногда сама забывала о

своей слепоте. Однажды Фернанда раскричалась на весь дом, что у

нее пропало обручальное кольцо, и Урсула отыскала кольцо на

полочке в детской спальне. Объяснялось это очень просто: пока

все остальные беспечно расхаживали взад-вперед по дому, Урсула

всеми оставшимися у нее четырьмя чувствами следила за любым их

движением, чтобы никто не мог захватить ее врасплох; вскоре она

открыла, что каждый член семьи, сам того не замечая, ходит изо

дня в день по одним и тем же путям, повторяет одни и те же

действия и произносит в одни и те же часы почти одни и те же

слова. Следовательно, потерять что-либо Буэндиа рисковали лишь

в том случае, если привычный распорядок нарушался. Поэтому,

заслышав причитания Фернанды, Урсула вспомнила, что

единственным необычным делом, предпринятым Фернандой в этот

день, было проветривание циновок с детских кроватей -- накануне

ночью Меме обнаружила у себя клопа. Поскольку во время уборки

дети оставались в комнате, Урсула решила, что Фернанда положила

кольцо в единственное недосягаемое для них место -- на полку.

Фернанда же, напротив, искала кольцо там, где пролегали ее

обычные пути, не ведая, что именно повседневные привычки

затрудняют нахождение потерянных вещей, из-за них эти вещи и

бывает так трудно найти.

Обучение и воспитание Хосе Аркадио помогали Урсуле

замечать даже самые незначительные изменения, происходящие в

доме. Стоило ей услышать, например, что Амаранта одевает святых

в спальне, и она тотчас же притворялась, будто учит мальчика

различать цвета.

-- Ну, -- говорила она ему, -- а теперь ответь мне,

какого цвета одежда святого архангела Рафаила.

Таким образом ребенок давал Урсуле те сведения, в которых

ей отказывали глаза, и задолго до того, как он уехал в

семинарию, Урсула научилась определять на ощупь, по ткани,

цвета одежды святых. Иной раз случалось и что-нибудь

непредвиденное. Однажды Урсула наткнулась на Амаранту, сидевшую

с вышиванием в галерее бегоний.

-- Ради Бога, -- возмутилась Амаранта, -- смотри, куда ты

идешь.

должна сидеть.

Урсула была совершенно убеждена в своей правоте и,

поразмыслив, сделала неожиданное открытие, которое до нее

никому и в голову не приходило: по мере чередования времен года

солнце постепенно и незаметно изменяло свое положение в небе, и

те, кто сидел в галерее, понемногу, и сами того не замечая,

передвигались и меняли свои места. С тех пор Урсуле надо было

только вспомнить, какое сегодня число, чтобы безошибочно

определить, где сидит Амаранта. Хотя руки Урсулы дрожали с

каждым днем все заметней, а ноги словно наливались свинцом,

никогда еще ее маленькую фигуру не видели в стольких местах

сразу. Урсула была почти столь же расторопной, как в те

времена, когда на ее плечах лежали все заботы по дому. Однако

теперь, в лишенном света одиночестве своей глубокой старости,

она обрела способность с такой необычайной проницательностью

разбираться даже в самых незначительных семейных событиях, что

впервые увидела со всей ясностью ту правду, разглядеть которую

мешала ей прежде ее вечная занятость. К тому времени, когда

Хосе Аркадио стали готовить в семинарию, Урсула произвела уже

доскональнейший обзор всей жизни семьи Буэндиа, начиная с

основания Макондо и полностью пересмотрела свое мнение о

потомках. Она пришла к убеждению, что полковник Аурелиано

Буэндиа утратил привязанность к семье не из-за того, что его

ожесточила война, как Урсула думала раньше, просто он никогда

никого не любил: и свою жену Ремедиос, и бесчисленных

возлюбленных на одну ночь, прошедших через его жизнь, и в

особенности своих сыновей. Она догадалась, что он проделал

столько войн не из-за идеализма, как все считали, отказался от

верной победы не из-за усталости, как все думали, а и победы

одерживал, и поражения терпел по одной и той же причине --

из-за самого доподлинного греховного тщеславия. Она сделала

заключение, что этот ее сын, за которого она пошла бы на

смерть, от природы лишен способности любить. Однажды ночью, в

те времена, когда Урсула еще носила его в своем чреве, она

услышала, как он заплакал. Плач был жалобный и такой

отчетливый, что спавший рядом Хосе Аркадио Буэндиа проснулся и

обрадовался: наверное, ребенок родится чревовещателем. Другие

предсказывали, что он будет ясновидящим. Сама же Урсула

содрогнулась от внезапной уверенности, что это утробное рычание

-- первый предвестник страшного свиного хвоста, и стала молить

Бога уничтожить ребенка у нее в чреве. Но в прозрении старости

она поняла и неоднократно затем повторяла, что плач ребенка в

животе матери не признак его чревовещательских или пророческих

дарований, а безошибочное указание на неспособность к любви.

Эта переоценка сына внезапно пробудила в ней всю ту жалость,

которую она ему недодала. В противоположность сыну Амаранта,

чья душевная черствость пугала Урсулу, чья затаенная горечь

печалили ее, теперь показалась матери воплощением женской

нежности, и с проницательностью, порожденной состраданием,

Урсула поняла, что несправедливые мучения, которым Амаранта

подвергла Пьетро Креспи, объясняются вовсе не жаждой мщения,

как все думали, а медленная пытка, исковеркавшая жизнь

полковника Геринельдо Маркеса, вызвана отнюдь не злым, желчным,

неизлечимым горем, как все считали. На самом деле и то и другое

было следствием борьбы не на жизнь, а на смерть между

безграничной любовью и непреодолимой трусостью, в конце концов,

в этой борьбе восторжествовал неразумный страх, неотступно

терзавший измученное сердце Амаранты. В ту пору Урсула стала

все чаще произносить имя Ребеки, она вызывала в памяти ее образ

с прежней любовью, усиленной запоздалым раскаянием и внезапным

восхищением, она поняла, что только Ребека, та, которая не была

вскормлена ее молоком, а ела землю земли и известку стен, та, в

чьих жилах текла не кровь Буэндиа, а неизвестная кровь

неизвестных, кости которых продолжали клохтать даже в могиле,

Ребека с нетерпеливым сердцем, Ребека с необузданным лоном, --

единственная из всех обладала той безудержной смелостью, о

которой Урсула мечтала для отпрысков своего рода.

-- Ребека, -- бормотала она, ощупывая стены, -- как мы

были к тебе несправедливы!

Все считали, что Урсула просто бредит, особенно после

того, как ей вздумалось ходить, вытянув вперед правую руку,

наподобие архангела Гавриила. Однако Фернанда заметила, что

мрак этого бреда освещается иной раз солнцем здравомыслия, ведь

Урсула могла без запинки ответить, сколько денег потрачено в

доме за прошедший год. Та же мысль появилась у Амаранты, когда

однажды на кухне ее мать, помешивая в горшке суп и не зная, что

ее слушают, сказала вдруг, что ручная мельница для кукурузы,

купленная у первых цыган и исчезнувшая еще до того, как Хосе

Аркадио шестьдесят пять раз объездил вокруг света, стоит до сих

пор у Пилар Тернеры. Тоже почти достигшая столетнего возраста,

но крепкая и живая, несмотря на невероятную свою толщину,

которой пугались дети, как некогда голуби пугались ее звонкого

смеха, Пилар Тернера не удивилась словам Урсулы, она уже

начинала убеждаться, что недремлющая мудрость стариков нередко

оказывается проницательнее, чем карты.

Тем не менее, когда Урсула обнаружила, что у нее не хватит

времени утвердить Хосе Аркадио в его призвании, она впала в

уныние. Стала попадать впросак, пробуя разглядеть глазами те

предметы, которые гораздо яснее видела с помощью интуиции.

Однажды утром вылила на голову мальчика содержимое чернильницы,

думая, что это цветочная вода. В своем упорном желании во все

вмешиваться, она делала промах за промахом, чувствовала, как на

нее все чаще обрушиваются приступы тоски, и тщетно пыталась

вырваться из паутины мрака, опутывающей ее все больше и больше.

Тогда-то Урсуле и пришло в голову, что ее промахи -- это не

свидетельство первой победы, одержанной над ней дряхлостью и

тьмой, а следствие какого-то повреждения в самом времени --

порчи времени. Раньше, думала она, пока Бог не плутовал еще с

месяцами и годами вроде турка, отмеряющего вам ярд перкаля, все

шло по-иному. Теперь же не только дети вырастают быстрее, но

даже чувствуют люди не так, как раньше. Не успела Ремедиос

Прекрасная вознестись душой и телом на небо, а бессовестная

Фернанда тут же стала ворчать по углам, зачем у нее забрали

простыни. Не успели еще остыть в могилах тела шестнадцати

Аурелиано, как Аурелиано Второй уже снова привел к себе толпу

пьяниц играть на аккордеоне и наливаться шампанским, словно

умерли не христиане, а собаки и этот сумасшедший дом, на

который ушло столько ее здоровья и столько фигурок из леденца,

был создан лишь для того, чтобы превратиться в вертеп порока.

Пока укладывали сундук Хосе Аркадио, Урсула, перебирая горькие

воспоминания, спрашивала себя, не лучше ли лечь в могилу и быть

засыпанной землей, и бесстрашно вопрошала Бога, действительно

ли он считает, что люди сделаны из железа и могут перенести

столько мук и страданий; но, спрашивая и вопрошая, она только

больше запутывалась, и в ней поднималось непреодолимое желание

начать говорить все, что взбредет в голову, как делают

чужеземцы, позволить себе наконец взбунтоваться хотя бы на один

миг, на тот короткий миг, которого она так горячо жаждала и

только раз откладывала, сделав самоотречение основой своего

существования; ей страстно хотелось плюнуть хоть один раз на

все, вывалить из сердца необъятные груды дурных слов, которыми

она вынуждена была давиться в течение целого века покорности.

-- Гадина! -- крикнула Урсула.

Амаранта, начавшая складывать в сундук одежду, решила, что

мать укусил скорпион.

-- Где он? -- испуганно спросила она.

-- Кто?

Урсула ткнула пальцем в сердце.

-- Здесь, -- сказала она.

В один из четвергов, в два часа дня, Хосе Аркадио

отправился в семинарию. Урсула всегда будет помнить его таким,

каким представляла себе при расставании, -- худым и серьезным,

не пролившим, как она его и учила, ни единой слезы,

задыхающимся от жары в костюмчике из зеленого вельвета с

медными пуговицами и с накрахмаленным бантом у ворота. Когда

Хосе Аркадио ушел, в столовой остался резкий запах цветочной

воды, которой Урсула поливала мальчику голову, чтобы легче было

находить его в доме. Пока шла прощальная трапеза, семья

скрывала свое волнение за веселой болтовней и с преувеличенным

воодушевлением откликалась на шутки падре Антонио Исабеля. Но

когда унесли обитый бархатом сундук с серебряными

наугольниками, все почувствовали себя так, словно из дома

вынесли гроб. Полковник Аурелиано Буэндиа отказался участвовать

в проводах.

-- Только одного нам недоставало, -- пробурчал он под

нос, -- святейшего папы.

Через три месяца Аурелиано Второй и Фернанда отвезли Меме

в монастырскую школу и возвратились с клавикордами, которые

заняли место пианолы. Как раз в это время Амаранта начала ткать

себе погребальный саван. Банановая лихорадка уже поуспокоилась.

Коренные жители Макондо обнаружили, что они оттерты на задний

план чужеземцами, но, с трудом сохранив свои прежние скромные

доходы, они все же испытывали радость, будто им посчастливилось

спастись во время кораблекрушения. В доме Буэндиа все еще

продолжали приглашать к столу толпы гостей, и былая семейная

жизнь восстановилась лишь через несколько лет, когда перестала

существовать банановая компания. Однако традиционное

гостеприимство претерпело основательные изменения, потому что

теперь власть перешла в руки Фернанды. Урсула находилась в

изгнании в стране тьмы, Амаранта с головой погрузилась в шитье

савана, и бывшая кандидатка на королевский престол обрела

полную свободу выбирать сотрапезников по своему вкусу и

навязывать им строгие правила, внушенные ей родителями. В

городе, потрясенном вульгарностью, с которой чужеземцы

расточали свои легко нажитые состояния, дом Буэндиа благодаря

суровой руке Фернанды превратился в оплот отживших обычаев.

Фернанда считала порядочными людьми только тех, кто не имел

ничего общего с банановой компанией. Даже ее деверь, Хосе

Аркадио Второй, пал жертвой ее дискриминаторского рвения,

потому что в сумятице первых дней банановой лихорадки он снова

продал своих великолепных бойцовых петухов и поступил

надсмотрщиком на плантации.

-- Чтобы ноги его здесь не было, пока на нем зараза от

этих чужеземцев, -- сказала Фернанда.

Жизнь в доме сделалась такой суровой, что Аурелиано

Второму стало определенно уютнее у Петры Котес. Сначала, под

тем предлогом, что хочет облегчить супруге бремя забот, он

перенес к наложнице свои пиршества. Потом, под тем предлогом,

что скот утрачивает плодовитость, переместил к ней хлев и

конюшни. И наконец, под тем предлогом, что в ее доме не так

жарко, перетащил туда маленькую контору, где вел свои дела.

Когда Фернанда заметила, что превратилась в соломенную вдову,

было уже поздно. Аурелиано Второй почти не ел дома, он являлся

только ночевать. Это была единственная его дань внешним

приличиям; впрочем, она никого не обманывала. Как-то раз он

оплошал, и утро застало его в постели Петры Котес. Вопреки всем

ожиданиям он не услышал от жены не только ни малейшего упрека,

но даже самого легкого вздоха обиды, однако в тот же день

Фернанда отправила в дом любовницы два сундука с его одеждой.

Отправила среди бела дня и приказала нести посредине улицы, на

виду у всего города, думая, что заблудший супруг не вытерпит

позора и со склоненной выей вернется в стойло. Но этот

героический жест только еще раз доказал, как плохо знала

Фернанда характер своего мужа и нравы Макондо, не имевшие

ничего общего с нравами ее родителей, -- каждый, кто видел

сундуки, говорил себе, что вот наконец-то завершилась, как и

следовало ожидать, история, интимные подробности которой ни для

кого уже не были тайной. Аурелиано же отпраздновал дарованную

ему свободу трехдневным пиром. К довершению несчастий супруги

она в своих темных и длинных одеяниях, со своими вышедшими из

моды медальонами и неуместной гордостью выглядела

преждевременно постаревшей, между тем как облаченная в яркие

платья из натурального шелка любовница, глаза которой сияли

радостью от сознания, что ее попранные права восстановлены,

казалось, цвела второй молодостью. Аурелиано Второй снова

отдался Петре Котес, отдался с юным пылом, как в былые времена,

когда она спала с ним потому, что принимала его за его

брата-близнеца, и, живя с обоими братьями, думала, что Бог

послал ей невиданное счастье -- мужчину, умеющего любить за

двоих. Вновь возродившаяся страсть была неутолимой: не раз

случалось, уже сев за стол, они посмотрят друг другу в глаза,

ни слова не сказав, закроют кастрюли крышками и отправляются в

спальню -- умирать от голода и любви. Вдохновленный тем, что

ему довелось увидеть во время своих тайных вылазок к

французским гетерам, Аурелиано Второй купил Петре Котес кровать

с балдахином, как у архиепископа, повесил на окна бархатные

шторы, покрыл потолок и стены спальни огромными зеркалами из

горного хрусталя. Он стал еще большим весельчаком и

сумасбродом, чем прежде. Каждый день, в одиннадцать часов утра,

поезд доставлял ему ящики с шампанским и бренди. Возвращаясь с

ними со станции, Аурелиано Второй увлекал за собой, словно в

импровизированной кумбиамбе (*18), любое человеческое существо,

попадавшееся ему навстречу, -- местное или пришлое, знакомое

или незнакомое, без всякого разбора. Он соблазнил зазывными

жестами даже увертливого сеньора Брауна, объясняющегося только

на своем непонятном языке, и тот несколько раз мертвецки

напивался в доме Петры Котес, а однажды даже заставил своих

злых немецких овчарок, повсюду его сопровождавших, плясать под

техасские песни, которые он сам кое-как промямлил под музыку

аккордеона.

-- Плодитесь, коровы! -- кричал Аурелиано Второй в

приступе веселья. -- Плодитесь, жизнь коротка!

Никогда еще он не выглядел лучше, чем в ту пору, никогда

еще его не любили больше, никогда его скот не размножался с

такой необузданностью. Для бесконечных пиршеств было зарезано

столько телят, свиней и кур, что земля во дворе стала черной и

вязкой от крови. Сюда без конца выбрасывали кости и

внутренности, сваливали объедки, и приходилось чуть ли не

каждый час сжигать все это, чтобы ауры (*19) не выклевали

гостям глаза. Аурелиано Второй потолстел, лицо его стало

багрово-фиолетовым, расплылось и напоминало теперь морду

черепахи, а все по вине его чудовищного аппетита, с которым не

мог сравниться даже аппетит Хосе Аркадио после его возвращения

из кругосветных скитаний. Слава о невероятной прожорливости

Аурелиано Второго, его неслыханном мотовстве, его

непревзойденном гостеприимстве вышла за пределы долины и

привлекала внимание самых знаменитых чревоугодников. Со всех

концов побережья в Макондо прибывали легендарные обжоры, чтобы

принять участие в безрассудных гастрономических турнирах,

проводившихся в доме Петры Котес. Аурелиано Второй неизменно

одерживал победу над всеми до той роковой субботы, когда

явилась Камила Сагастуме, женщина, напоминавшая своими формами

тотемическую скульптуру и известная во всей стране под

выразительной кличкой Слониха. Состязание длилось до утра

вторника. Уничтожив за первые сутки теленка с гарниром из

маниоки, ямса и жареных бананов и выпив, кроме того, полтора

ящика шампанского, Аурелиано Второй был совершенно уверен в

своей победе. Он считал, что в нем больше воодушевления и

жизни, чем в его невозмутимой сопернице; стиль еды у нее был,

конечно, более профессиональным, но именно поэтому он вызывал

меньше восторга у переполнявшей дом разношерстной публики. В то

время как Аурелиано Второй, в жажде победы забыв все приличия,

рвал мясо зубами, Слониха рассекала его на части с искусством

хирурга и ела не торопясь, даже испытывая определенное

удовольствие. Была она огромной и толстой, но чудовищная

тучность вознаграждалась нежной женственностью: Слониха

обладала таким красивым лицом, такими изящными и холеными

руками и таким непреодолимым обаянием, что, когда она вошла в

дом, Аурелиано Второй вполголоса заметил, что предпочел бы

провести турнир не за столом, а в постели. А когда он увидел,

как Слониха расправилась с целым телячьим окороком, не нарушив

при этом ни одного правила благовоспитанности самого высокого

класса, он совершенно серьезно заявил, что это деликатное,

очаровательное и ненасытное хоботное является в определенном

смысле идеальной женщиной. И он не ошибся. Слухи о том, что

Слониха -- прожорливый орел-ягнятник, предшествовавшие ее

появлению, не имели оснований. Она была не мясорубкой для

перемалывания быков, не бородатой женщиной из греческого цирка,

как говорили, а директрисой школы пения. Мастерски поглощать

пищу она научилась, будучи уже почтенной матерью семейства,

когда пыталась найти способ заставить своих детей больше есть,

но не с помощью искусственного возбуждения аппетита, а путем

создания полного душевного покоя. Ее проверенная практикой

теория основывалась на том, что человек, у которого все дела

совести в совершенном порядке, способен есть без перерыва до

тех пор, пока не устанет. Таким образом, она бросила свою школу

и семейный очаг не из спортивного честолюбия, а по причинам

морального порядка -- чтобы вступить в единоборство с

человеком, прославившимся на всю страну как беспринципный

обжора. Лишь только Слониха увидела Аурелиано Второго, она

сразу же поняла, что ее соперника подведет не желудок, а

характер. И действительно, к концу первой ночи она сохранила

всю свою боеспособность, а Аурелиано Второй истощил свои силы

смехом и болтовней. Они поспали четыре часа. Затем каждый выпил

сок от пятидесяти апельсинов, восемь литров кофе и тридцать

сырых яиц. На второе утро, после долгих часов бодрствования,

прикончив двух свиней, гроздь бананов и четыре ящика

шампанского, Слониха стала подозревать, что Аурелиано Второй,

сам того не ведая, открыл ее собственный метод, но в отличие от

нее открыл совершенно стихийно. Итак, противник оказался

опаснее, чем она предполагала. Между тем, когда Петра Котес

принесла на стол двух жареных индеек, Аурелиано Второй был уже

на шаг от апоплексического удара.

-- Если не можете, не ешьте больше, -- предложила ему

Слониха. -- Пусть будет ничья.

Она сказала это от чистого сердца -- ведь и сама она не

смогла бы съесть ни кусочка, зная, что каждый глоток приближает

смерть соперника. Но Аурелиано Второй понял ее слова как новый

вызов, давясь, уплел всю индейку и, превысив свою невероятную

вместительность, потерял сознание. Он свалился ничком на блюдо

с обглоданными костями, изо рта у него бежала пена, как у

бешеной собаки, и вырывался предсмертный хрип. Среди темноты, в

которую он внезапно окунулся, Аурелиано Второму почудилось,

будто его швырнули с самой верхушки какой-то башни в бездонную

пропасть, и при последней, короткой вспышке сознания он уяснил

себе, что в конце этого долгого падения его ждет смерть.

-- Отнесите меня к Фернанде, -- еще успел он сказать.

Доставившие его домой друзья решили, что он выполняет

данное жене обещание не умирать в постели любовницы. Петра

Котес начистила лаковые ботинки, в которых он хотел лежать в

гробу, и уже искала, с кем бы их отослать, когда ей сообщили,

что Аурелиано Второй вне опасности. И правда, через неделю он

уже был здоров, а еще через две недели отметил свое воскрешение

из мертвых невиданным доселе пиром. Он продолжал жить в доме

Петры Котес, но каждый день навещал теперь Фернанду и иногда

оставался обедать с семьей, словно судьба поменяла все местами,

сделав его мужем наложницы и любовником жены.

Фернанда наконец смогла немного передохнуть. Невыносимо

скучные дни одиночества покинутой жене скрашивали только игра

на клавикордах в часы сиесты да письма от детей. Дважды в месяц

она сама отправляла Хосе Аркадио и Меме подробные послания, не

содержавшие ни одной строчки правды. Фернанда скрывала от детей

свои несчастья. Умело прятала печаль этого дома, который,

несмотря на залитые солнечным светом бегонии, несмотря на

удушливую полуденную жару, несмотря на частые взрывы

праздничного веселья, проникавшие в него с улицы, с каждым днем

становился все более похожим на мрачный дом ее родителей.

Фернанда одиноко бродила среди трех живых призраков и одного

мертвого -- призрака Хосе Аркадио Буэндиа, имевшего обыкновение

усаживаться в темном углу гостиной и с напряженным вниманием

слушать, как она играет на клавикордах. От прежнего полковника

Аурелиано Буэндиа осталась лишь тень. С того дня, когда он в

последний раз вышел из дому, намереваясь уговорить полковника

Геринельдо Маркеса развязать новую, безнадежную войну, он

покидал свою мастерскую только чтобы справить нужду возле

каштана. Он никого больше не принимал, кроме цирюльника,

который заходил каждые три недели. Питался тем, что ему раз в

день приносила Урсула, и хотя все еще с прежним усердием

мастерил своих золотых рыбок, но уже не продавал их, узнав, что

покупают их не как украшения, а как исторические реликвии.

Однажды он разжег во дворе костер из кукол Ремедиос, украшавших

его спальню со дня свадьбы. Бдительная Урсула обнаружила, что

делает ее сын, но не смогла остановить его.

-- У тебя сердце из камня, -- сказала она.

-- При чем тут сердце, -- ответил он, -- в комнате полно

моли.

толк, почему ее дочери, Меме, Амаранта время от времени пишет

письма и даже шлет ей подарки, а о Хосе Аркадио и говорить не

желает. "Они так и умрут, не узнав почему", -- ответила

Амаранта, когда Фернанда через Урсулу спросила ее об этом;

ответ Амаранты Фернанда сохранила в своем сердце как загадку,

которую ей не суждено было разгадать. Высокая, прямая,

надменная Амаранта, всегда облаченная в пышные, белоснежные,

как пена, юбки, сохранившая, несмотря на годы и тяжелые

воспоминания, исполненный превосходства вид, казалось, носила

на лбу свой собственный крест из пепла -- крест девственности.

Она его и в самом деле носила, но только на руке -- под черной

повязкой, ее Амаранта не снимала даже на ночь и сама стирала и

гладила. Вся жизнь Амаранты проходила за изготовлением савана.

Было похоже, что сотканное днем ночью она снова распускает, и

делает это не для того, чтобы спастись от своего одиночества,

а, совсем напротив, чтобы сохранить его.

В дни разлуки с мужем Фернанду больше всего мучила мысль,

что Меме, приехав на каникулы, не увидит в доме отца.

Апоплексический удар положил конец ее страхам. К тому времени,

когда Меме вернулась, ее родители договорились обо всем, чтобы

девочка не только поверила, будто Аурелиано Второй остается

покорным мужем, но даже не заметила бы печали, наполняющей дом.

Каждый год Аурелиано Второй два месяца подряд играл роль

примерного супруга и устраивал праздники, где гостей угощали

мороженым и печеньем; веселая и живая воспитанница монахинь

украшала эти сборища игрой на клавикордах. Уже тогда было

видно, что она очень мало унаследовала от характера матери.

Меме казалась скорее вторым изданием Амаранты, Амаранты-девочки

в двенадцать-четырнадцать лет, той, которая еще не ведала

печали, чьи легкие, танцующие шаги вносили в дом оживление,

пока тайная страсть к Пьетро Креспи не сбила навсегда ее сердце

с правильного пути. Но в отличие от Амаранты, в отличие от всех

остальных Буэндиа чувство одиночества, которым судьба наделила

членов этой семьи, в Меме еще не проявлялось, она выглядела

совершенно довольной окружающим миром, даже когда в два часа

дня отправлялась в гостиную, чтобы с железной настойчивостью

упражняться в игре на клавикордах. Было совершенно очевидно,

что дома ей нравится, что она целый год мечтает о той шумной

радости, с какой встречает ее молодежь, и что Меме не чужда

отцовской склонности к развлечениям и неумеренному

гостеприимству. Первые признаки этой злополучной

наследственности обнаружились во время третьих каникул, когда

Меме явилась домой в сопровождении четырех монахинь и

шестидесяти восьми подружек по классу, которых она, ни у кого

не спросившись и никого не предупредив, пригласила погостить

недельку в доме.

-- Что за несчастье, -- стонала Фернанда, -- это создание

так же безрассудно, как ее отец!

Пришлось просить у соседей кровати и гамаки, установить

питание в девять смен, составить распорядок пользования

купальней и одолжить сорок табуреток, чтобы девочки в синих

форменных платьях и мужских башмаках не слонялись целый день

взад-вперед по дому. Все шло из рук вон плохо: едва шумная

ватага кончала с завтраком, как уже надо было кормить первые

очереди обедом, а потом ужином; за всю неделю школьницы только

и успели, что сходить на плантации. С наступлением ночи монашки

выбивались из сил, чтобы загнать своих подопечных в постели,

но, как ни старались, во дворе всегда оставалась целая толпа

неутомимых отроковиц, распевающая унылые школьные гимны.

Однажды девицы чуть не сбили с ног Урсулу, которая всегда

появлялась со своими услугами именно там, где она больше всего

могла помешать. В другой раз монашки подняли шум из-за того,

что полковник Аурелиано Буэндиа помочился возле каштана в

присутствии школьниц. А по вине Амаранты едва не возникла самая

настоящая паника: когда Амаранта солила суп, в кухню вошла одна

из монашек и ничего другого не придумала, как спросить, что это

за белый порошок бросают в котел.

-- Мышьяк, -- ответила ей Амаранта.

В первый вечер школьницы замучились, пытаясь попасть перед

сном в уборную, -- около часу ночи последние из них только еще

туда входили. Тогда Фернанда купила семьдесят два горшка, но

добилась этим лишь того, что превратила ночную проблему в

утреннюю: теперь с самого рассвета около уборной выстраивалась

длинная вереница девочек с горшками в руках -- каждая ждала

очереди помыть свою посудину. Хотя некоторые из школьниц

простудились, а у других на покусанной москитами коже вздулись

пузыри, большинство проявило непоколебимую стойкость перед

лицом тягчайших испытаний, и даже в самые жаркие часы дня они

ухитрялись бегать по саду. К тому времени, когда гости наконец

уехали, все цветы были вытоптаны, мебель сломана, стены покрыты

рисунками и надписями, но Фернанда была так рада отъезду, что

простила причиненный ущерб. Кровати и табуретки она вернула

соседям, а семьдесят два горшка составила штабелями в комнате

Мелькиадеса. Заброшенное помещение, вокруг которого в былые

времена вращалась вся духовная жизнь дома, стало с тех пор

известно под названием "горшечной комнаты". По мнению

полковника Аурелиано Буэндиа, название было самое подходящее,

ведь, хотя вся семья продолжала удивляться, что жилище

Мелькиадеса недоступно для пыли и разрушения, полковнику оно

казалось просто свалкой. Как бы то ни было, но он, видимо,

вовсе не интересовался, на чьей стороне правда, и о постигшей

комнату судьбе узнал лишь потому, что Фернанда целый день

бегала мимо него с горшками и мешала ему работать.

В ту пору в доме снова появился Хосе Аркадио Второй. Ни с

кем не здороваясь, он проходил в конец коридора и скрывался в

мастерской, где вел какие-то разговоры с полковником. Видеть

его Урсула уже не могла, но она изучила стук его тяжелых сапог

-- сапог надсмотрщика -- и удивлялась, какое неодолимое

расстояние отделяет его от семьи, даже от брата-близнеца, с

которым ребенком он играл в хитроумные игры с переодеваниями, а

сейчас не имел ни одной общей черточки. Хосе Аркадио Второй был

длинный и худой, держался надменно, и какой-то мрачный отблеск

лежал на его смуглом лице, задумчивом и грустном, как у

сарацина. Он больше походил на свою мать, Санта Софию де ла

Пьедад, чем на Буэндиа, и случалось, Урсула, говоря о семье,

даже забывала упомянуть его имя, хоть и корила себя за это.

Когда она обнаружила, что Хосе Аркадио Второй снова ходит по

дому и полковник, отрываясь от работы, принимает его в

мастерской, Урсула перебрала старые воспоминания и утвердилась

в своем подозрении -- Хосе Аркадио Второй в детстве поменялся

местом со своим братом-близнецом, и именно он, а не тот должен

зваться Аурелиано. Никто не знал подробностей его жизни. Одно

время было известно, что у него нет определенного

местожительства, что он выращивает бойцовых петухов в доме

Пилар Тернеры, иногда там спит, а почти все остальные ночи

проводит в спальнях французских гетер. Он плыл по воле волн, не

имея ни привязанностей, ни честолюбивых стремлений, --

блуждающая звезда в планетарной системе Урсулы.

По правде говоря, Хосе Аркадио Второй перестал

принадлежать своей семье и утратил способность принадлежать

любой другой уже с того далекого утра, когда полковник

Геринельдо Маркес повел его в казарму -- не для того, чтобы

показать ему расстрел, а для того, чтобы мальчик на всю жизнь

запомнил грустную и немножко насмешливую улыбку расстрелянного.

Это воспоминание было не только самым давним, но и

единственным, сохранившимся у него с детства. Не считая еще

одного -- образа старика в допотопного вида жилете и шляпе с

полями, как вороновы крылья, который рассказывал всякие чудеса

возле сияющего квадрата окна. Но Хосе Аркадио Второй не знал, к

какому времени относится это воспоминание. Оно было туманным,

не оставило в нем горького осадка и ничему его не научило в

отличие от первого, которое, в сущности, определило направление

всей его жизни, и по мере того как он старел, возникало в

памяти все более отчетливо, словно течение времени приближало

его. Урсула попыталась прибегнуть к помощи Хосе Аркадио

Второго, чтобы извлечь полковника Аурелиано Буэндиа из его

заточения. "Уговори его пойти в кино, -- просила она. --

Картины ему, правда, не нравятся, да пусть хоть подышит свежим

воздухом". Но очень скоро она заметила, что Хосе Аркадио Второй

также нечувствителен к ее мольбам, как сам полковник, и оба они

покрыты одинаковой броней, непроницаемой для всяких

привязанностей. Хотя Урсула не знала, да и никто не знал, о чем

они толковали долгие часы, запершись в мастерской, но она

понимала, что только эти два человека из всей семьи связаны

узами внутренней близости.

По правде говоря, Хосе Аркадио Второй и не смог бы

выполнить просьбу Урсулы, даже если бы захотел. Нашествие

школьниц переполнило чашу терпения полковника. Под тем

предлогом, что спальня все еще находится во власти моли, хотя

аппетитные куклы Ремедиос уже уничтожены, он повесил в

мастерской гамак и теперь выходил из нее только во двор --

справить нужду. Урсуле не удалось втянуть его даже в самый

обычный разговор. Идя к сыну, она уже наперед знала: он и не

посмотрит на тарелки с едой, а отодвинет их на дальний конец

стола и будет доделывать золотую рыбку, совсем не беспокоясь о

том, что суп покрывается пленкой жира, а мясо остывает. С тех

пор как полковник Геринельдо Маркес отказался помочь ему в

задуманной на старости лет войне, он все больше и больше

ожесточался. Ушел в себя и заперся там на засов, и семья в

конце концов стала думать о нем так, словно он уже умер. Никто

не замечал, чтобы полковник проявлял какие-нибудь человеческие

чувства, до того дня одиннадцатого октября, когда он вышел на

крыльцо поглядеть на проходивший мимо цирк. Этот день был для

полковника Аурелиано Буэндиа таким же, как все остальные дни

последних лет. В пять часов утра его разбудил шум, который

подняли во дворе жабы и сверчки. По-прежнему моросил дождь,

начавшийся еще в субботу, и, даже если бы полковник не слышал

его настырного шепота в листве деревьев в саду, по холоду в

своих костях он все равно бы почувствовал, что идет дождь. На

полковнике Аурелиано Буэндиа, как всегда, был шерстяной плащ и

длинные, из грубой ткани кальсоны, которые он носил для

удобства, хотя сам же называл их "готскими подштанниками" из-за

крайне старомодного вида. Он надел узкие брюки, но не застегнул

их и не вдел в воротник рубашки всегдашнюю золотую запонку,

потому что собирался помыться. Потом натянул плащ на голову,

словно капюшон, расправил пальцами обвисшие усы и пошел во двор

справить нужду. До восхода солнца было далеко, и Хосе Аркадио

Буэндиа еще спал под своим навесом из прогнивших от дождей

пальмовых листьев. Полковник, как обычно, не увидел отца, и

когда призрак, разбуженный полившейся внезапно ему на ботинки

струей горячей мочи, обратился к сыну с какой-то непонятной

фразой, тот ее не услышал. Он решил, что вымоется попозже -- не

из-за холода и сырости, а из-за гнетущего душу октябрьского

тумана. Когда он возвращался в мастерскую, до него донесся

запах дыма от печей, которые растапливала Санта София де ла

Пьедад, и он подождал на кухне, пока закипит кофейник, чтобы

взять с собой свою чашку кофе без сахара. Санта София де ла

Пьедад спросила его, как всегда спрашивала по утрам, какой

сегодня день недели, и он ответил, что вторник, одиннадцатое

октября. Глядя на спокойное, позолоченное отблеском огня лицо

стоящей перед ним женщины, в реальности существования которой

он в эту минуту, да, впрочем, и раньше, не был до конца

убежден, он вдруг вспомнил, что однажды, в разгар войны, тоже

одиннадцатого октября, он проснулся от инстинктивной, животной

уверенности, что женщина, которая спит рядом с ним, мертва. Так

оно и было, он сохранил в памяти число, потому что женщина, за

час до случившегося, тоже спросила его, какой сегодня день. Но,

даже вспомнив это, полковник Аурелиано Буэндиа все еще не

заметил, до какой степени его покинули предчувствия, и, пока

закипал кофейник, он из любопытства и без всякого риска впасть

в тоску продолжал думать о той женщине, имени ее он так никогда

и не узнал, а лицо увидел уже после ее смерти, ведь она пришла

к его гамаку, спотыкаясь в кромешной темноте. Той же дорогой

приходило в его жизнь великое множество женщин, и поэтому он не

вспомнил, что именно она в безумии первых объятий чуть не

утонула в собственных слезах и за час до того, как умереть,

поклялась любить его до самой смерти. Вернувшись в мастерскую,

он уже не думал ни об этой, ни о какой другой женщине и зажег

свет, чтобы посчитать золотых рыбок, которых хранил в жестяной

банке. Их было семнадцать. С тех пор как он решил не продавать

рыбок, он делал каждый день по две штуки и, когда число их

доходило до двадцати пяти, снова расплавлял их в тигле и

начинал сначала. Он работал все утро, с головой уйдя в свое

дело, ни о чем не думая, и не заметил, что в десять часов дождь

усилился и кто-то прошел мимо мастерской, крича, чтобы закрыли

двери, а то зальет весь дом, и не помнил даже о самом себе,

пока не вошла Урсула с едой и не погасила свет.

-- Какой дождь! -- сказала Урсула.

-- Октябрь, -- ответил он.

Произнося это слово, он не поднял взгляда от первой за

день золотой рыбки, потому что вставлял ей рубиновые глаза.

Только кончив работу и положив рыбку в банку к остальным, он

взялся за суп. Потом съел, очень медленно, кусок мяса,

тушенного с луком, рис и ломтики жареного банана, лежавшие на

той же тарелке. Аппетит его оставался всегда одинаковым и в

хороших, и в самых тяжелых условиях. После еды ему захотелось

отдохнуть. Из-за в некотором роде научно обоснованного суеверия

он никогда не работал, не читал, не купался, не занимался

любовью, пока не пройдут два часа, отведенные на пищеварение,

-- его вера в необходимость этого была настолько закоренелой,

что несколько раз полковник Аурелиано Буэндиа задерживал начало

военных операций, чтобы не подвергать своих солдат риску

апоплексического удара. Он улегся в гамак, поковырял в ушах

перочинным ножом и очень скоро заснул. Ему приснилось, будто он

входит в пустой дом с белыми стенами, испытывая тягостное

чувство, что он первое переступающее этот порог человеческое

существо. Во сне он вспомнил, что то же самое ему снилось

прошлой ночью и еще много раз за последние годы, и понял: стоит

ему проснуться, и все тотчас же сотрется в памяти, потому что

его возвращающийся сон имеет одно свойство -- вспомнить его

можно только в таком же сне. И действительно, когда через

минуту в дверь мастерской постучал цирюльник, полковник

Аурелиано Буэндиа открыл глаза с полным впечатлением, что он

нечаянно задремал на несколько секунд и ему ничего еще не

успело присниться.

-- Сегодня не надо, -- сказал он цирюльнику. -- Увидимся

в пятницу.

У него была трехдневная борода, пестреющая седыми

волосами, но он не счел нужным побриться -- в пятницу все равно

надо стричь волосы, и можно сделать то и другое сразу. После

нездорового дневного сна он покрылся липкой испариной, под

мышками заныли шрамы от нарывов. Дождь перестал, но солнце все

еще не проглянуло. Полковник Аурелиано Буэндиа звучно рыгнул и

ощутил на небе кислый вкус супа, это был как бы приказ

организма накинуть плащ и отправиться в уборную. Он задержался

там дольше, чем было необходимо, сидя на корточках над

деревянным ящиком, из которого поднимался густой запах

брожения, потом привычка подсказала ему, что надо идти

работать. В уборной он вспомнил, что сегодня вторник и Хосе

Аркадио Второй не пришел в мастерскую, потому что по вторникам

банановая компания рассчитывается со своими рабочими. Это

воспоминание, как всегда случалось с воспоминаниями в последние

годы, незаметно навело его на мысль о войне. Он вспомнил, что

полковник Геринельдо Маркес однажды пообещал достать ему лошадь

с белой звездочкой на лбу, да так никогда больше об этом не

заикался. Потом он стал перебирать отдельные эпизоды войны, но

возвращение к прошлому не будило в нем ни радости, ни

огорчения, потому что, не имея возможности избежать мыслей о

войне, он научился думать о ней спокойно, не тревожа своих

чувств. По дороге в мастерскую он заметил, что воздух стал

суше, и решил вымыться, но купальня уже была занята Амарантой.

И он взялся за вторую рыбку. Он уже приделывал ей хвост, когда

вдруг солнце вырвалось из-за туч с такой силой, что, казалось,

все вокруг заскрипело, как старый рыбачий шлюп. Воздух, умытый

трехдневным дождем, наполнился летающими муравьями. Тут

полковник заметил, что давно хочет помочиться, но все

откладывал это до тех пор, пока не кончит собирать рыбку. Как

только он вышел во двор, в четыре часа десять минут, до его

слуха донеслись отдаленные звуки медных труб, раскаты большого

барабана и ликующие крики детей, и в первый раз со времен своей

юности он умышленно ступил в западню тоски и снова пережил тот

чудесный день с цыганами, когда отец взял его с собой

посмотреть на лед. Санта София де ла Пьедад оставила дела,

которыми занималась на кухне, и побежала на улицу.

-- Это цирк, -- крикнула она.

Вместо того чтобы идти к каштану, полковник Аурелиано

Буэндиа тоже вышел из дому и смешался с толпой зевак, которые

глазели на двигавшуюся по улице процессию. Он увидел облаченную

в золотые одежды женщину на спине слона. Увидел печального

одногорбого верблюда. Увидел медведя, наряженного голландкой,

который отбивал такт, хлопая ложкой по кастрюле. Увидел паяцев,

выделывающих разные штуки в самом конце процессии, и, после

того как все прошли и на улице ничего не осталось, кроме

залитого светом пустого пространства, летающих муравьев и

нескольких зевак, завязнувших в трясине нерешительности, снова

встретился лицом к лицу со своим жалким одиночеством. Тогда он,

думая о цирке, направился к каштану и, пока мочился, пытался

продолжать думать о нем, но уже ничего не мог вспомнить. Втянул

голову в плечи и застыл, уткнувшись лбом в ствол дерева. Семья

узнала о случившемся только на следующий день в одиннадцать

часов утра, когда Санта София де ла Пьедад пошла на задний двор

выбросить мусор и заметила, что к каштану слетаются ауры.