Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

События, которым предстояло нанести смертельный удар всему

Макондо, уже замаячили на горизонте, когда в дом принесли сына

Меме Буэндиа. Город находился в таком смятении, что никто не

был расположен заниматься семейными скандалами, поэтому

Фернанда решила, воспользовавшись благоприятной обстановкой,

спрятать мальчика и сделать вид, будто он и не появлялся на

свет. Взять внука она была вынуждена -- обстоятельства, при

которых его доставили, исключали отказ. Вопреки ее желанию

Фернанде предстояло терпеть этого ребенка до конца ее дней,

потому что в нужный час у нее не хватило мужества выполнить

принятое в глубине души решение и утопить его в бассейне

купальни. Она заперла его в бывшей мастерской полковника

Аурелиано Буэндиа. Санта Софию де ла Пьедад Фернанде удалось

убедить в том, что она нашла младенца в плывшей по реке

плетеной корзине. Урсуле суждено было умереть, так и не узнав

тайны его рождения. Маленькая Амаранта Урсула, которая

заглянула однажды в мастерскую, где Фернанда кормила малыша,

тоже поверила истории о плавающей корзине. Аурелиано Второй,

окончательно отдалившийся от жены из-за ее дикого поступка,

исковеркавшего жизнь Меме, узнал о существовании внука только

три года спустя, когда тот по недосмотру Фернанды вырвался из

своего плена и появился на минуту в галерее -- голый,

нечесаный, с атрибутом мужского пола, напоминающим индюшачий

клюв с его соплями, похожий не на человека, а на изображение

людоеда в энциклопедии.

Фернанда не ожидала такой жестокой выходки со стороны

своей неисправимой судьбы. Вместе с ребенком в дом словно

вернулся позор, который, как она считала, ей удалось изгнать

навсегда. Не успели еще унести раненого Маурисио Бабилонью, а

Фернанда уже продумала до мельчайших подробностей план

уничтожения всех следов бесчестья. Не посоветовавшись с мужем,

она на следующий день собрала свой багаж, уложила в маленький

чемодан три смены белья для дочери и за полчаса до отхода

поезда явилась к Меме в спальню.

-- Пошли, Рената, -- сказала она.

Фернанда не дала никаких объяснений, Меме со своей стороны

не ждала и не хотела их. Она не знала, куда они идут, ей это

было безразлично, даже если бы ее повели на бойню. С того

мгновения, как она услышала выстрел на заднем дворе и

одновременно с ним крик боли, вырвавшийся у Маурисио Бабилоньи,

Меме не сказала ни слова и больше уже не скажет до конца своей

жизни. Когда мать велела ей выйти из спальни, она не

причесалась, не умылась и села в поезд как сомнамбула, не

обращая внимания даже на желтых бабочек, продолжавших кружиться

над ее головой. Фернанда никогда не узнала, да и не пыталась

выяснить, было ли каменное молчание дочери добровольным или

девушка онемела после обрушившегося на нее удара. Меме почти не

заметила, как они проехали по бывшим заколдованным землям. Она

не видела тенистых нескончаемых банановых плантаций по обе

стороны железнодорожного полотна. Не видела белых домов гринго

с садами, иссушенными жарой и пылью, и женщин в коротких брюках

и полосатых сине-белых кофточках, игравших в карты на верандах.

Не видела волов, которые тащили по пыльным дорогам повозки,

нагруженные бананами. Не видела девушек, которые, как рыбы,

резвились в прозрачных реках, огорчая пассажиров поезда видом

своих великолепных грудей, не видела грязных и нищих бараков,

где жили рабочие, -- вокруг этих бараков летали желтые бабочки

Маурисио Бабилоньи, а в дверях сидели на своих горшках худые,

зеленые дети и стояли беременные женщины, выкрикивающие разные

непристойности вслед проходящему поезду. Бывало, раньше, когда

Меме возвращалась из монастырской школы домой, эти мимолетные

картины радовали ее, теперь они скользнули по сердцу, не оживив

его. Она не взглянула в окно, даже когда пышущие влажным зноем

плантации кончились и поезд пересек поле маков, среди которых

все еще возвышался обуглившийся остов испанского галиона, и

вышел потом в тот же прозрачный воздух, к тому же пенному и

грязному морю, где почти сто лет назад разбились иллюзии Хосе

Аркадио Буэндиа.

В пять часов дня прибыли на конечную станцию долины, и

Фернанда вывела Меме из вагона. Они сели в маленький, похожий

на летучую мышь экипаж, запряженный лошадью, задыхавшейся, как

астматик, и проехали через унылый город; над его бесконечными

улицами, над потрескавшейся от морской соли землей звучали

такие же гаммы, которые в юности Фернанда слышала каждый день в

часы сиесты. Они поднялись на речной пароход, чья железная,

изъеденная ржавчиной обшивка дышала жаром, словно печь, а

деревянное колесо, загребая воду лопастями, хлюпало, как

пожарный насос. Меме заперлась в каюте. Дважды в день Фернанда

ставила возле ее койки тарелку с едой и дважды в день уносила

еду нетронутой, не потому, что Меме решила уморить себя

голодом, а потому, что ей был противен запах пищи и желудок ее

извергал обратно даже воду. Меме еще не подозревала, что

горчичные ванны ей не помогли, так же как Фернанда не знала об

этом до тех пор, пока почти через год ей не принесли ребенка. В

душной каюте, измученная постоянным дрожанием железных

переборок и невыносимым зловонием, исходящим от ила,

поднимаемого со дна колесом парохода, Меме потеряла счет дням.

Прошло много времени, прежде чем на ее глазах погибла в

лопастях вентилятора последняя желтая бабочка и она наконец

осознала, что Маурисио Бабилонья мертв и это уже непоправимо.

Но Меме не отреклась от своего возлюбленного. Она продолжала

думать о нем, пока они пробирались верхом на мулах через полную

миражей пустыню, где блуждал Аурелиано Второй, искавший самую

красивую женщину на земле, не переставала думать и когда они по

индейским тропам поднялись в горы и вступили в мрачный город с

каменистыми крутыми улицами, над которыми раздавался

погребальный звон колоколов тридцати двух церквей. Ночь они

провели в старинном заброшенном доме, в заросшей бурьяном

комнате, постелью им служили доски, разложенные на полу

Фернандой. Сорвав с окон шторы, давно превратившиеся в

лохмотья, она бросила поверх голого дерева это тряпье, при

каждом движении тела рассыпавшееся в прах. Меме угадала, где

они находятся, потому что, лежа без сна, с содроганием увидела,

как мимо прошел одетый в черное кабальеро, тот самый, которого

в далекий сочельник принесли к ним в свинцовом сундуке. На

следующий день, после мессы, Фернанда отвела ее в здание

мрачного вида. Меме сразу узнала его по много раз слышанным

рассказам матери о монастыре, где ее готовили в королевы, и

поняла, что путешествие пришло к концу. Пока Фернанда

разговаривала с кем-то в соседнем помещении, Меме ждала рядом в

приемной, увешанной большими старинными портретами испанских

епископов, написанными маслом, и дрожала от холода, потому что

на ней все еще было платье из легкой ткани в черных цветочках и

высокие ботинки, покоробившиеся от льдов пустыни. Она стояла

посреди приемной в потоках желтого света, льющегося сквозь

витражи, и думала о Маурисио Бабилонье, а потом из соседней

комнаты вышла очень красивая послушница, держа на руках ее

чемоданчик с тремя сменами белья. Дойдя до девушки, она, не

останавливаясь, протянула ей руку и сказала:

-- Пойдем, Рената.

Меме взяла эту руку и безропотно позволила увести себя.

Когда Фернанда в последний раз увидела дочь, та шла,

приноравливаясь к шагу послушницы, уже по ту сторону только что

закрывшейся за ней железной решетки монастырского двора. Меме

все еще думала о Маурисио Бабилонье -- об исходившем от него

запахе машинного масла, о свите из желтых бабочек -- и будет

думать о нем каждый день своей жизни, вплоть до того далеко

осеннего утра, в которое она умрет от старости в мрачной

больнице Кракова, умрет под чужим именем и так и не произнеся

ни слова.

Фернанда возвратилась в Макондо в поезде, охраняемом

вооруженными полицейскими. Во время путешествия ее поразили

напряженные лица пассажиров, войска на улицах городов и

селений, разлитое в воздухе ожидание чего-то значительного, что

должно произойти, но Фернанда не понимала, в чем дело, пока,

уже в Макондо, ей не рассказали, что Хосе Аркадио Второй

подстрекает рабочих банановой плантации к забастовке. "Только

этого нам не хватало, -- сказала себе Фернанда. -- Анархиста

семье". Забастовка началась через две недели и не имела тех

драматических последствий, которых все опасались. Рабочие

отказывались срезать и грузить бананы по воскресеньям, их

требование выглядело совершенно справедливым, и сам падре

Антонио Исабель одобрил его, найдя, что оно отвечает Божеским

законам. Победа этой забастовки, так же как и других,

вспыхнувших в следующие месяцы, извлекла из безвестности

бледную фигуру Хосе Аркадио Второго, прежде слывшего в народе

человеком, способным лишь на то, чтобы наводнить город

французскими шлюхами. С тем же внезапным приливом

решительности, с каким он распродал некогда своих бойцовых

петухов, собираясь организовать бессмысленное судоходное

предприятие, Хосе Аркадио Второй отказался теперь от должности

надсмотрщика банановой компании и встал на сторону рабочих.

Очень скоро его объявили агентом международного заговора против

общественного порядка. В одну из ночей недели, омраченной

зловещими слухами, Хосе Аркадио Второй чудом спасся от четырех

пуль, которые выпустил в него какой-то неизвестный, подкараулив

на пути с подпольного собрания. Атмосфера последующих месяцев

была такой напряженной, что даже Урсула ощутила это в своем

лишенном света мирке, и ей почудилось, будто она снова

переживает те роковые времена, когда ее сын Аурелиано набивал

свои карманы гомеопатическими шариками заговора. Она хотела

потолковать с Хосе Аркадио Вторым, поделиться с ним опытом

пережитого, но Аурелиано Второй сообщил ей, что с ночи

покушения никто не знает местопребывания его брата.

-- Точь-в-точь Аурелиано! -- воскликнула Урсула. --

Похоже, что все в мире идет по кругу.

Фернанда была далека от треволнений этих дней. После

страшной ссоры с мужем, возмущенным тем, что судьбой Меме

распорядились без его согласия, Фернанда не соприкасалась с

внешним миром. Аурелиано Второй грозился освободить свою дочь

из монастыря -- если понадобится, то и с помощью полиции, но

Фернанда показала ему бумаги, из которых следовало, что Меме

приняла монашеский обет по доброй воле. В действительности Меме

подписала эти бумаги, находясь уже по другую сторону железной

решетки, и сделала это с тем же безразличием ко всему, с каким

позволила увезти себя из дому. В глубине души Аурелиано Второй

не поверил подлинности предъявленных женой доказательств, как

никогда не верил и тому, что Маурисио Бабилонья забрался к ним,

намереваясь воровать кур, но оба объяснения помогли ему

успокоить свою совесть, вернуться, не терзая себя, под крыло

Петры Котес и возобновить в ее доме неистовое веселье и

обильные пиры. Чуждая тревоге, охватившей весь город, глухая к

страшным пророчествам Урсулы, Фернанда подкрутила последние

гайки в механизме своего замысла. Она написала пространное

письмо Хосе Аркадио, который скоро уже должен был получить сан

клирика, и сообщила, что его сестра Рената заболела желтой

лихорадкой и почила в мире. Потом предоставила Амаранту Урсулу

заботам Санта Софии де ла Пьедад и принялась налаживать свою

переписку с невидимыми целителями, расстроившуюся из-за

несчастья с Меме. Прежде всего она назначила окончательную дату

телепатической операции. Но невидимые целители ответили ей, что

было неосторожно производить операцию, пока в Макондо не

кончились беспорядки. Фернанда, охваченная нетерпением и очень

плохо осведомленная, в следующем письме объяснила им, что

никаких беспорядков в городе нет, а все дело в глупых выходках

ее сумасброда деверя, который теперь увлекается профсоюзными

дурачествами, как раньше был помешан на петушиных боях и

судоходстве. Они еще не пришли к согласию в ту жаркую среду,

когда в дом постучалась старая монахиня с плетеной корзиной в

руках. Отворившая дверь Санта София де ла Пьедад подумала, что

это чей-то подарок, и хотела взять у монашки ее ношу, покрытую

изящной кружевной салфеткой. Но старуха запротестовала -- ей

приказали передать корзину лично и в строжайшей тайне донье

Фернанде дель Карпио де Буэндиа. В корзине лежал сын Меме.

Бывший духовник Фернанды объяснял ей в письме, что мальчик

родился два месяца тому назад и они позволили себе окрестить

его именем Аурелиано в честь деда, поскольку мать даже не

разжала губ, чтобы выразить свою волю. Внутри Фернанды все

восстало против такого глумления судьбы, но у нее хватило сил

скрыть это от монахини.

-- Скажем, что нашли его в корзине, которая плыла по

реке, -- улыбнулась она.

-- Никто этому не поверит, -- заметила монахиня.

-- Если все этому верят в Священном Писании, -- возразила

Фернанда, -- не вижу, почему бы им не поверить мне.

В ожидании обратного поезда монахиня осталась обедать в

доме Буэндиа и ни разу больше не упомянула о ребенке, как ей

это и велели в монастыре, но все равно Фернанду угнетало

присутствие нежелательного свидетеля ее позора, и она пожалела,

что вышел из моды средневековый обычай вешать гонца, явившегося

с дурными вестями. Тогда Фернанда и приняла решение, как только

уедет монахиня, утопить младенца в бассейне, но у нее не

хватило на это духу, и она предпочла терпеливо ждать, пока

беспредельная благодать Господня не избавит ее от обузы.

Новому Аурелиано уже исполнился год, когда напряжение, не

оставлявшее Макондо, внезапно разрядилось взрывом. Хосе Аркадио

Второй и другие профсоюзные вожаки, которые ушли в подполье, к

концу недели неожиданно появились в городе и организовали

демонстрацию в поселках банановой зоны. Полиция ограничивалась

лишь наблюдением за порядком. Однако ночью в понедельник

профсоюзных руководителей выволокли из постелей, надели им на

ноги пятикилограммовые кандалы и отправили в тюрьму главного

города провинции. Среди других были взяты Хосе Аркадио Второй и

Лоренсо Гавилан, полковник, участник мексиканской революции,

находившийся в изгнании в Макондо, который утверждал, что был

свидетелем героических подвигов своего кума Артемио Круса

(*20). Но меньше чем через три месяца все они уже снова

оказались на свободе, потому что правительство и банановая

компания не смогли прийти к соглашению о том, кто должен

оплачивать питание арестованных. Новая волна недовольства была

вызвана недоброкачественностью пищевых продуктов и каторжными

условиями труда. Кроме того, рабочие жаловались, что им платят

не деньгами, а бонами, на которые нельзя ничего купить, кроме

виргинской ветчины в магазинах компании. Хосе Аркадио Второго

посадили в тюрьму как раз за то, что он разоблачил систему бон.

Он объяснил, что система удешевляет содержание торгового флота

компании, ибо обратным рейсом суда везут товары для магазинов,

а не будь этого груза, им пришлось бы ходить порожняком от

Нового Орлеана до портов, где они загружаются бананами.

Остальные претензии рабочих касались бытовых условий и

медицинского обслуживания. Врачи компании не осматривали

больных, а просто выстраивали их в очередь перед амбулаторией,

и медицинская сестра клала каждому на язык по пилюле цвета

медного купороса, независимо от того, чем страдал пациент --

малярией, триппером или запором. Это была до такой степени

общая терапия, что дети становились в очередь по нескольку раз

и, вместо того чтобы глотать пилюли, уносили их домой, где

использовали при игре в лото вместо фишек. Рабочие жили в

страшной скученности в развалившихся бараках. Инженеры не

потрудились построить им отхожие места, а поставили в поселках

на рождество по одной переносной уборной на каждые пятьдесят

человек, показав при всем честном народе, как следует

пользоваться этими сооружениями, чтобы они служили подольше.

Одряхлевшие адвокаты в черных сюртуках, которые в былые дни

осаждали полковника Аурелиано Буэндиа, а теперь представляли

интересы банановой компании, опровергали все обвинения рабочих

с ловкостью, граничившей с колдовством. А когда рабочие

составили общую, единогласно одобренную петицию, то прошло

немало времени, прежде чем удалось официально довести ее до

сведения банановой компании. Стоило только сеньору Брауну

услышать о петиции, как он тотчас же прицепил к поезду свой

великолепный вагон со стеклянной крышей и исчез из Макондо

вместе с наиболее крупными представителями фирмы. Однако в

следующую субботу рабочие разыскали одного из них в борделе,

где он лежал голый с женщиной, согласившейся заманить его в

ловушку, и заставили подписать копию петиции. Траурные

законники тем не менее доказали на суде, что этот человек не

имел никакого отношения к банановой компании, и, чтобы никто не

усомнился в их аргументах, вынудили власти посалить его в

тюрьму как самозванца. Позже рабочие захватили самого сеньора

Брауна, путешествовавшего инкогнито в третьем классе, и

заставили его подписать другую копию петиции. На следующий день

он предстал перед судьями, волосы у него были выкрашены в

черный цвет, и говорил он на безукоризненном испанском языке.

Адвокаты доказали, что это не сеньор Джек Браун, главный

директор банановой компании, уроженец города Пратвилл, штат

Алабама, а безобидный торговец лечебными травами, родившийся в

Макондо и там же окрещенный именем Дагоберто Фонсека. Вскоре,

после новой попытки рабочих добраться до сеньора Брауна,

законники развесили в общественных местах копии свидетельства о

его смерти, заверенного консулами и советниками посольства и

удостоверявшего, что девятого июня Джек Браун был раздавлен

пожарной машиной в Чикаго. Устав от этого казуистического

бреда, рабочие махнули рукой на местные власти и обратились со

своими жалобами в верховные судебные органы. Но и там фокусники

от юриспруденции доказали, что требования рабочих совершенно

незаконны по той простой причине, что в штатах у банановой

компании нет, никогда не было и не будет никаких рабочих -- она

их нанимала от случая к случаю для работ, носивших временный

характер. Так были развеяны лживые измышления о виргинской

ветчине, чудодейственных пилюлях и рождественских уборных, и

решением суда было установлено и торжественно провозглашено

повсюду, что рабочих как таковых не существовало. Началась

мощная забастовка. Работы на плантациях прекратились, фрукты

гнили на корню, поезда из ста двадцати вагонов стояли

неподвижно в тупиках железной дороги. Города и селения

наполнились безработными. На улице Турков наступила

нескончаемая суббота, в бильярдной "Отеля Хакоба" у столов

круглые сутки толклись игроки, ожидая своей очереди. В тот

день, когда было объявлено, что армия получила приказ

восстановить общественный порядок, Хосе Аркадио Второй как раз

находился в бильярдной. Хотя он и не был наделен даром

ясновидения, но это сообщение воспринял как предвестие смерти,

которой ждал с того далекого утра, когда полковник Геринельдо

Маркес позволил ему посмотреть на расстрел. Однако дурное

предчувствие не лишило его свойственной ему выдержки. Он ударил

кием по шару и сделал задуманный карамболь. Через некоторое

время грохот барабанов, лающие звуки горна, суета и крики на

улице сказали ему, что не только партии в бильярд, но и другой

безмолвной и одинокой игре, которую он со дня той казни на

рассвете вел с самим собой, настал конец. Тогда он вышел на

улицу и увидел их. Там было три полка, от их мерного шага под

барабанный бой тряслась земля. Сияющий полдень пропитался

зловонным дыханием этого многоглавого дракона. Солдаты были

низкорослые, плотные, грубые. От них исходил запах лошадиного

пота и распаренной на солнце сыромятной кожи, и чувствовалось в

этих людях молчаливое и неодолимое бесстрашие жителей гор. Хотя

ушел целый час, пока они промаршировали мимо Хосе Аркадио

Второго, можно было подумать, что тут не больше нескольких

отделений, которые все ходят и ходят по кругу, до того они были

похожи друг на друга, словно дети одной матери, и все с

одинаково тупым видом несли на себе тяжесть ранцев и фляг, и

позор винтовок с примкнутыми штыками, и чумной бубон слепого

повиновения, и чувство чести. Со своего сумрачного ложа Урсула

услышала их шаг и подняла руку, сложив пальцы крестом. Санта

София де ла Пьедад на мгновение застыла, склонившись над

расшитой скатертью, которую кончала гладить, и подумала о своем

сыне, Хосе Аркадио Втором, а тот стоял в дверях "Отеля Хакоба"

и невозмутимо смотрел, как проходят последние солдаты.

По законам военного положения войска должны были принять

на себя роль посредника в споре, но никаких попыток к

примирению сторон сделано не было. После того как солдаты

продемонстрировали свою силу, пройдя через Макондо, они

составили винтовки в козлы и начали срезать бананы и нагружать

выведенные из тупиков поезда. Рабочие, до сих пор спокойно

выжидавшие, ушли в леса и, вооруженные только мачете, повели

борьбу против штрейкбрехеров. Они сожгли усадьбы и магазины

компании, разобрали железнодорожное полотно, чтобы помешать

движению поездов, которые теперь расчищали себе путь пулеметным

огнем, перерезали телефонные и телеграфные провода. Вода в

оросительных каналах окрасилась кровью. Сеньор Браун, сидевший

живой и невредимый в электрифицированном курятнике, был под

охраной солдат вывезен из Макондо со своей семьей и семьями

своих соотечественников и доставлен в безопасное место. События

уже грозили перерасти в неравную и кровопролитную гражданскую

войну, когда власти обратились к рабочим с призывом собраться

всем в Макондо. В обращении указывалось, что гражданский и

военный глава провинции прибудет в город в следующую пятницу и

разберется в конфликте.

Хосе Аркадио Второй находился в толпе, которая стеклась к

станции с утра в пятницу. Накануне он принял участие в

совещании профсоюзных руководителей, где ему и полковнику

Гавилану поручили смешаться с народом и направлять его действия

в зависимости от обстоятельств. Хосе Аркадио Второму было не по

себе: с тех пор, как стало известно, что войска установили

вокруг привокзальной площади пулеметы, а обнесенный железной

решеткой городок банановой компании защищен пушками, он все

время чувствовал во рту какой-то солоновато-горький привкус.

Около двенадцати часов дня, ожидая запаздывающий поезд, более

трех тысяч людей -- рабочие, женщины и дети -- заполнили

открытое пространство перед станцией и столпились в прилегающих

улицах, которые солдаты перекрыли пулеметами. На первых порах

это напоминало скорее праздничное гулянье. С улицы Турков

притащили столы с фритангой, ларьки с напитками, и народ бодро

переносил утомительное ожидание и палящее солнце. Незадолго до

трех часов прошел слух, что поезд с официальными лицами

прибудет не раньше завтрашнего дня. Уставшая толпа испустила

вздох разочарования. Какой-то старший лейтенант поднялся на

крышу станционного павильона, откуда глядели на толпу дула

четырех пулеметов, и призвал всех к тишине. Возле Хосе Аркадио

Второго стояла толстая босая женщина с двумя детьми, примерно

четырех и семи лет. Она взяла на руки младшего и попросила Хосе

Аркадио Второго, которого совсем не знала, поднять другого

ребенка, чтобы он мог лучше слышать, что скажут. Хосе Аркадио

Второй посадил мальчика себе на плечи. Много лет спустя этот

мальчик будет всем рассказывать, и никто не будет ему верить,

что он видел, как старший лейтенант читал в граммофонную трубу

декрет номер четыре гражданского и военного главы провинции.

Декрет был подписан генералом Карлосом Кортесом Варгасом и его

секретарем майором Энрике Гарсиа Исарой и в трех параграфах из

восьмидесяти слов объявлял забастовщиков "бандой преступников"

и уполномочивал войска стрелять в них, не жалея патронов.

Декрет вызвал оглушительную бурю протестов, но тут

лейтенанта на крыше павильона сменил капитан и, размахивая

граммофонной трубой, показал, что он хочет говорить. Толпа

снова замолкла.

-- Дамы и господа, -- сказал капитан тихо, медленно и

немного устало, -- в вашем распоряжении пять минут, чтобы

разойтись.

Свист, улюлюканье, крики заглушили звуки горна,

возвестившего начало срока. Никто не двинулся с места.

-- Пять минут истекло, -- сказал капитан тем же тоном. --

Еще одна минута, и будет открыт огонь.

Хосе Аркадио Второй, покрывшийся ледяным потом, снял

мальчика с плеч и передал его матери. "С этих мерзавцев

станется начать стрельбу", -- прошептала она. Хосе Аркадио

Второй не успел ответить, потому что в ту же минуту он узнал

хриплый голос полковника Гавилана, который, словно эхо, громко

повторил слова, сказанные женщиной. Опьяненный напряжением

момента и поразительно глубокой тишиной, к тому же уверенный,

что нет силы, способной сдвинуть с места эти толпу, оцепеневшую

под пристальным взглядом смерти, Хосе Аркадио Второй поднялся

на носки и, в первый раз за всю свою жизнь возвысив голос,

крикнул через головы стоящих впереди:

-- Ублюдки! Подавитесь вы этой минутой!

Как только отзвучали эти слова, случилось нечто, вызвавшее

у Хосе Аркадио Второго не ужас, а впечатление какой-то

нереальности происходящего. Капитан дал приказ открыть огонь, и

на него тотчас же откликнулись четырнадцать пулеметов. Но все

это напоминало фарс. Казалось, что стреляют холостыми

патронами: пулеметы захлебывались оглушительным треском,

исступленно плевались огнем, однако из плотно сбившейся толпы

не вырывалось ни единого крика, даже ни единого вздоха, словно

все внезапно окаменели и стали неуязвимыми. И вдруг

предсмертный вопль, донесшийся со стороны станции, развеял

чары: "А-а-а-а, мама!" Будто мощный сейсмический толчок с гулом

вулкана, ревом топота всколыхнул центр толпы и в одно мгновение

распространился на всю площадь. Хосе Аркадио Второй едва успел

схватить на руки мальчика, а мать с другим ребенком уже была

увлечена центробежной силой бегущей в панике толпы.

Много лет спустя мальчик все будет рассказывать, хоть

соседи и объявят его выжившим из ума стариком, как Хосе Аркадио

Второй поднял его над головой и, почти вися в воздухе, словно

плавая в охватившем толпу ужасе, дал потоку втянуть себя в одну

из прилегающих к площади улиц. Вознесенный над толпой, мальчик

увидел сверху, как вливавшаяся в улицу масса людей стала

приближаться к углу и пулеметы, которые стояли там, открыли

огонь. Несколько голосов крикнуло одновременно:

-- Ложись! Ложись!

Те, кто находился в передних рядах, уже легли, скошенные

пулеметными очередями. Оставшиеся в живых, вместо того чтобы

упасть на землю, повернули обратно на площадь. И тогда паника

ударила своим хвостом, как дракон, и швырнула их плотной волной

на другую, двигавшуюся им навстречу волну, отправленную другим

ударом дракона хвоста с другой улицы, где тоже без передышки

стреляли пулеметы. Люди оказались запертыми, словно скот в

загоне: они крутились в гигантском водовороте, который

постепенно стягивался к своему эпицентру, потому что края его

все время обрезались по кругу -- как это бывает, когда чистишь

луковицу, -- ненасытными и планомерно действующими ножницами

пулеметного огня. Мальчик увидел женщину со сложенными крестом

руками, она стояла на коленях посреди пустого пространства,

каким-то таинственным образом ставшего заповедным для пуль.

Туда и сбросил ребенка Хосе Аркадио Второй, рухнув на землю с

лицом, залитым кровью, за мгновение до того, как нахлынувший

гигантский человеческий вал смел и пустое пространство, и

коленопреклоненную женщину, и сияние высокого знойного неба, и

весь этот подлый мир, в котором Урсула Игуаран продала столько

своих зверушек из леденца.

Когда Хосе Аркадио Второй пришел в себя, он лежал на спине

и вокруг было темно. Он понял, что едет в каком-то бесконечно

длинном и бесшумном поезде, голова его сжата коркой запекшейся

крови и все кости болят. Невыносимо хотелось спать. Собираясь

проспать много часов подряд, здесь, где он в безопасности от

всех ужасов и гнусностей, Хосе Аркадио Второй повернулся на тот

бок, который болел меньше, и только тут заметил, что лежит на

трупах. Ими был набит весь вагон, лишь посредине оставался

свободный проход. После бойни прошло, должно быть, несколько

часов, потому что трупы были такой температуры, как гипс

осенью, и, так же как гипс, напоминали на ощупь окаменевшую

пену, и те, кто принес их сюда, имели время уложить их рядами,

как укладывают обычно грозди бананов. Пытаясь спастись от этого

кошмара, Хосе Аркадио Второй переползал из вагона в вагон к

голове поезда и при вспышках света, мелькавшего в щелях между

планками обшивки, когда состав проносился мимо спящих поселков,

видел мертвых мужчин, мертвых женщин, мертвых детей, которых

везли, чтобы сбросить в море, как бракованные бананы. Он узнал

только двоих: женщину, торговавшую прохладительными напитками

на площади, и полковника Гавилана -- на руке полковника все еще

был намотан пояс с пряжкой из мексиканского серебра, с его

помощью он пытался расчистить себе дорогу в охваченной паникой

толпе. Добравшись до первого вагона, Хосе Аркадио Второй

прыгнул в темноту и лежал в канаве, пока весь поезд не прошел

мимо. Это был самый длинный состав из всех виденных им -- почти

двести товарных вагонов, по паровозу с каждого конца и третий

паровоз в центре. На поезде не было никаких огней, даже красных

и зеленых сигнальных фонарей, он бесшумно и стремительно

скользил по рельсам. На крышах вагонов виднелись темные фигуры

солдат возле пулеметов.

Около полуночи хлынул проливной дождь. Хосе Аркадио Второй

не знал, где он выпрыгнул, но понимал, что если будет идти в

направлении, противоположном тому, куда ушел поезд, то придет в

Макондо. После более чем трех часов пути, промокнув до костей и

испытывая страшную головную боль, он увидел в рассветной

полумгле первые дома города. Привлеченный запахом кофе, он

вошел в кухню, где какая-то женщина с ребенком на руках стояла,

склонившись над очагом.

-- Здравствуйте, -- сказал он, совершенно обессиленный.

-- Я Хосе Аркадио Второй Буэндиа.

Он произнес свое имя полностью, буква за буквой, чтобы

убедиться в том, что он жив. И хорошо сделал, так как женщина,

увидев в дверях мрачного, истощенного человека, запачканного

кровью и отмеченного печатью смерти, решила, что перед ней

привидение. Она узнала Хосе Аркадио Второго. Принесла одеяло,

чтобы он завернулся, пока она высушит у очага его одежду,

согрела воду, чтобы он мог промыть свою рану -- у него была

только содрана кожа, -- и дала ему чистую пеленку перевязать

голову. Потом поставила перед ним небольшую чашку кофе без

сахара, которую, как ей рассказывали, пьют Буэндиа, и развесила

одежду у огня.

Хосе Аркадио Второй не произнес ни слова, пока не допил

кофе.

-- Там было, наверное, тысячи три, -- прошептал он.

-- Мертвых, -- объяснил он. -- Наверное, все, кто

собрался на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью. "Здесь не было

мертвых, -- возразила она. -- Со времен твоего родича,

полковника Аурелиано Буэндиа, в Макондо ничего не случалось". В

трех кухнях, где побывал Хосе Аркадио Второй, прежде чем

добрался до своего дома, ему сказали то же самое: "Не было

мертвых". Он прошел через привокзальную площадь, увидел

нагроможденные один на другой столы для фританги и не обнаружил

никаких следов бойни. Улицы под непрекращающимся дождем были

пустынны, в наглухо закрытых домах не было заметно даже

признаков жизни. Единственным свидетелем того, что здесь есть

люди, был звон колоколов, призывавший к утрени. Хосе Аркадио

Второй постучал в дверь дома полковника Гавилана. Беременная

женщина, которую он до этого видел много раз, захлопнула дверь

у него перед носом. "Он уехал, -- сказала она испуганно. --

Вернулся к себе на родину". У главного входа в

электрифицированный курятник, как всегда, стояли двое местных

полицейских, в своих плащах и клеенчатых шлемах они были похожи

на каменные изваяния под дождем. На окраинной улочке антильские

негры распевали хором псалмы. Хосе Аркадио Второй перепрыгнул

через ограду двора и вошел в кухню дома Буэндиа. Санта София де

ла Пьедад сказала ему шепотом: "Смотри, чтоб тебя не увидела

Фернанда. Она уже встала". Как будто выполняя некое тайное

соглашение, Санта София де ла Пьедад отвела сына в "горшечную

комнату", застелила для него полуразвалившуюся раскладную

кровать Мелькиадеса, а в два часа дня, когда Фернанда легла

спать, передала ему в окно тарелку с едой.

Аурелиано Второй ночевал дома, потому что там его застал

дождь, и в три часа дня он все еще ждал, когда прояснится.

Санта София де ла Пьедад по секрету сообщила ему о появлении

брата, и он пошел в комнату Мелькиадеса. Аурелиано Второй тоже

не поверил ни в историю о бойне на площади, ни в ночной кошмар

с нагруженным трупами поездом, который шел к морю. Накануне

вечером в Макондо было оглашено чрезвычайное заявление

правительства, сообщавшее, что рабочие подчинились приказу

покинуть станцию и мирными колоннами разошлись по домам. В

заявлении также доводилось до сведения народа, что вожаки

профсоюзов, проникшись высоким патриотизмом, свели свои

требования к двум пунктам: реформа медицинского обслуживания и

постройка отхожих мест при бараках. Позже Аурелиано Второй

узнал, что, уладив дело с рабочими, военные власти поспешили

известить об этом сеньора Брауна, и он не только согласился

удовлетворить новые требования, но даже предложил устроить за

счет компании трехдневное народное гулянье и отпраздновать

примирение. Однако когда военные спросили его, на какое число

можно назначить подписание соглашения, он поглядел в окно, на

озаряемое вспышками молний небо, и сделал жест, выражавший

полную неопределенность.

-- Вот разгуляется погода, -- сказал он. -- На время

дождей мы приостанавливаем всякую деятельность.

Дождей не было целых три месяца -- стоял засушливый сезон.

Но как только сеньор Браун объявил о своем решении, во всей

банановой зоне хлынул тот самый проливной дождь, что захватил

Хосе Аркадио Второго по дороге в Макондо. Ливень продолжался и

через неделю после этого. Официальная версия, которую тысячи

раз повторяли и вдалбливали населению всеми имевшимися в

распоряжении правительства средствами информации, в конце

концов была навязана каждому: мертвых не было, удовлетворенные

рабочие вернулись к своим семьям, а банановая компания

приостановила работы до конца дождей. Военное положение

сохранялось на тот случай, если непрекращающиеся ливни вызовут

какое-нибудь бедствие и понадобится принимать чрезвычайные

меры, но войска были отведены в казармы. Днем солдаты, засучив

штаны до колен, бродили по улицам, превратившимся в бурные

потоки, и пускали с ребятишками кораблики. Ночью, после

наступления комендантского часа, они вышибали ударами прикладов

двери, вытаскивали подозреваемых из постелей и уводили туда,

откуда не было возврата. Все еще велись поиски и уничтожение

преступников, убийц, поджигателей и нарушителей декрета номер

четыре, но военные отрицали это даже перед родными своих жертв,

переполнявшими приемную начальника гарнизона в надежде узнать о

судьбе арестованных. "Я уверен, что вам это просто приснилось,

-- твердил начальник гарнизона. -- В Макондо ничего не

произошло, ничего не происходит и никогда ничего не произойдет.

Это счастливый город". Так были уничтожены все профсоюзные

вожаки.

феврале, двери дома затряслись от ударов. Стучали прикладами --

этот стук ни с чем нельзя было спутать. Аурелиано Второй,

который все еще ждал, когда прояснится, чтобы выйти из дому,

открыл дверь и увидел шестерых солдат во главе с офицером в

мокрых от дождя плащах. Не сказав ни слова, они обыскали дом,

комнату за комнатой, шкаф за шкафом, и гостиные, и кладовые.

Урсула проснулась, когда зажгли свет в ее комнате, и, пока шел

обыск, лежала затаив дыхание, но сделала из пальцев крест и все

время направляла его туда, куда переходили солдаты. Санта София

де ла Пьедад успела разбудить Хосе Аркадио Второго, спавшего в

комнате Мелькиадеса, однако ему сразу стало ясно, что пытаться

бежать слишком поздно. Санта София де ла Пьедад снова заперла

дверь, а он надел рубаху и ботинки, сел на постель и стал

ждать, когда они появятся. В этот момент они обыскивали

ювелирную мастерскую. Офицер приказал отпереть висячий замок,

быстрым взмахом фонаря обвел помещение, увидел рабочий стол,

стеклянный шкаф для флаконов с кислотами, инструменты, лежавшие

на тех же местах, где их оставил хозяин, и, казалось, понял,

что в этой комнате никто не живет. Но тем не менее коварно

спросил Аурелиано Второго, не ювелир ли он, тот объяснил, что

здесь была мастерская полковника Аурелиано Буэндиа. "Так!" --

сказал офицер, зажег свет и отдал приказ произвести тщательный

обыск, от которого не укрылись восемнадцать золотых рыбок, --

оставшись нерасплавленными, они лежали в жестяной банке, за

флаконами. Офицер высыпал их на стол и внимательно рассмотрел

каждую, после чего заметно смягчился. "Я бы хотел взять себе

одну, если вы позволите, -- сказал он. -- В свое время они были

опознавательным знаком мятежников, но сейчас это реликвия". Он

был совсем молодой, почти юноша, но держался очень уверенно, и

только теперь стало заметно, что в нем есть нечто

привлекательное, располагающее. Аурелиано Второй подарил ему

золотую рыбку. У офицера радостно, как у ребенка, заблестели

глаза, он спрятал рыбку в карман, а остальные бросил в банку и

поставил ее на место.

-- Такому подарку цены нет, -- заметил он. -- Полковник

Аурелиано Буэндиа был одним из наших самых великих людей.

Однако этот приступ человечности не повлиял на его

профессиональное поведение. Перед дверью в комнату Мелькиадеса

Санта София де ла Пьедад прибегла к последней оставшейся у нее

в запасе уловке. "Здесь уже почти сто лет никто не живет", --

сказала она. Офицер заставил открыть комнату, пробежал по ней

лучом фонаря, и Аурелиано Второй и Санта София де ла Пьедад

увидели арабские глаза Хосе Аркадио Второго в тот момент, когда

блик света скользнул по его лицу, и поняли, что это конец одной

тревоги и начало другой, спасение от которой только в смирении.

Однако офицер продолжал водить лучом фонаря по комнате и не

проявил никаких признаков заинтересованности, пока не обнаружил

семьдесят два горшка, сложенных штабелями в шкафу. Тогда он

зажег свет. Хосе Аркадио Второй, более чем когда-либо

торжественный и задумчивый, сидел на краю койки, готовый встать

и пойти. За ним виднелись полки с растрепанными книгами и

свитками пергаментов, все еще чистый и прибранный рабочий стол

с чернильницами, все еще полными чернил. В комнате был тот же

свежий и прозрачный воздух, та же неподвластность пыли и

разрушению, которые помнил с детства Аурелиано Второй и которые

не умел замечать один лишь полковник Аурелиано Буэндиа. Но

внимание офицера было приковано только к горшкам.

-- Сколько человек живет в доме? -- спросил он.

-- Пять.

на том пространстве, где Аурелиано Второй и Санта София де ла

Пьедад продолжали видеть Хосе Аркадио Второго; теперь и сам

Хосе Аркадио Второй заметил, что военный смотрит на него, не

видя его. Потом офицер выключил свет и прикрыл дверь. Когда он

заговорил с солдатами, Аурелиано Второй понял, что молодой

военный видел комнату Мелькиадеса теми же глазами, какими видел

ее полковник Аурелиано Буэндиа.

-- Сюда действительно уже лет сто по крайней мере никто

не заглядывал, -- сказал офицер своим солдатам. -- Тут,

наверное, даже змеи водятся.

Когда дверь закрылась, Хосе Аркадио Второй почувствовал

уверенность, что его война пришла к концу. За много лет до

этого полковник Аурелиано Буэндиа рассказывал ему о

притягательной силе войны и пытался доказать свое утверждение

бесчисленными примерами из собственной жизни. Хосе Аркадио

Второй поверил ему. Но в ту ночь, пока офицер глядел на него,

не видя его, он вспомнил о напряжении последних месяцев, о

мерзостях тюрьмы, о панике на станции, о поезде, груженном

трупами, и пришел к заключению, что полковник Аурелиано Буэндиа

просто шарлатан или дурак. Он не понимал, зачем нужно было

тратить столько слов, чтоб объяснить, что ты испытываешь на

войне, когда достаточно всего лишь одного слова: страх. В

комнате Мелькиадеса он, защищенный разлитым в ней колдовским

светом, шумом дождя, чувством своей невидимости, обрел тот

покой, которого не имел ни одной минуты за всю свою прошлую

жизнь; единственное, что еще вызывало в нем страх, была мысль,

как бы его не похоронили заживо. Он рассказал об этом Санта

Софии де ла Пьедад, носившей ему пищу, и та обещала сделать все

возможное, прожить как можно дольше и удостовериться

собственными глазами, что его хоронят мертвым. Тогда,

освободившись наконец от всяких страхов, Хосе Аркадио Второй

занялся изучением пергаментов Мелькиадеса, и чем меньше он

понимал их, тем с большим удовольствием продолжал изучать. Он

привык к шуму дождя, который через два месяца уже превратился в

новую форму тишины, и его одиночество нарушалось лишь

появлением Санта Софии де ла Пьедад. Он упросил ее оставлять

еду на подоконнике, а на дверь повесить замок. Другие члены

семьи забыли о Хосе Аркадио Втором, даже Фернанда, не

возражавшая против пребывания деверя в доме с тех пор, как ей

стало известно, что офицер застал его в комнате, но не увидел.

Через полгода заточения Хосе Аркадио Второго, когда войска

покинули Макондо, Аурелиано Второй, жаждавший поболтать с

кем-нибудь, пока перестанет дождь, снял замок с дверей комнаты.

Как только он вошел, в нос ему сразу ударило зловоние от

горшков -- они стояли на полу и были неоднократно использованы

по назначению. Хосе Аркадио Второй, облысевший, безразличный к

тошнотворным, отравляющим воздух испарениям, продолжал читать и

перечитывать непонятные пергаменты. Он весь светился каким-то

ангельским сиянием. При звуке открывшейся двери он лишь поднял

глаза от стола и снова опустил их, но брату было достаточно и

этого короткого мгновения, чтобы увидеть в его взгляде

повторение непоправимой судьбы прадеда.

-- Их было больше трех тысяч, -- только и сказал Хосе

Аркадио Второй. -- Я уверен, что там были все, кто собрался на

станции.