Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Последние каникулы Меме совпали с трауром по случаю смерти

полковника Аурелиано Буэндиа. В доме, наглухо закрывшем свои

двери и окна, теперь было не до праздников. Говорили шепотом,

ели молча, трижды в день читали молитву, даже упражнения на

клавикордах в жаркие часы сиесты звучали как похоронная музыка.

Такой строгий траур установила, несмотря на свою скрытую

враждебность к полковнику, сама Фернанда, потрясенная

торжественностью, с которой правительство почтило память

умершего врага. Аурелиано Второй, как обычно во время каникул

дочери, ночевал дома, и, очевидно, Фернанда предприняла кое-что

для восстановления своих законных супружеских прав, ибо в

следующий приезд, через год, Меме увидела недавно родившуюся

сестренку, названную вопреки желанию матери Амарантой Урсулой.

Меме закончила свое обучение. Диплом, аккредитовавший ее в

качестве концертирующей клавикордистки, был единодушно

ратифицирован после того, как она с блеском исполнила народные

мелодии семнадцатого века на празднике по случаю завершения ее

учебы, положившем конец трауру. Еще больше, чем искусство Меме,

гостей восхитила ее необычная двойственность. Легкомысленный и

даже немного ребячливый характер, казалось, делал ее

неспособной к любым серьезным занятиям, между тем, усевшись за

клавикорды, она совершенно преображалась, в ней проявлялась

неожиданная зрелость, придававшая ей вид вполне взрослого

человека. Так случалось всегда. По правде говоря, Меме не имела

особого призвания к музыке, но, не желая перечить матери, она

заставила себя достигнуть высокого совершенства в игре на

клавикордах. С таким же успехом ее могли бы принудить к

изучению любого другого дела. Уже в детстве ей докучала

суровость Фернанды, ее обыкновение решать все за других, и Меме

готова была принести еще более тяжелую жертву, лишь бы не

сталкиваться с непреклонностью матери. На выпускном акте

девушка испытала такое чувство, словно пергамент с готическим

шрифтом и нарядными заглавными буквами освобождает ее от

обязательств, которые она приняла на себя не столько из

послушания, сколько ради собственного спокойствия, и она

думала, что отныне даже упрямая Фернанда не станет больше

вспоминать об инструменте, ведь сами монахини называли его

музейным ископаемым. В первые годы Меме показалось, что ее

расчеты были ошибочными, потому что, хотя уже полгорода успело

выспаться под музыку ее клавикордов, и на семейных приемах, и

на всех благотворительных концертах, школьных вечерах и

патриотических чествованиях, Фернанда все еще продолжала

приглашать в дом каждого нового человека, если считала его

способным оценить талант дочери. Только после смерти Амаранты,

когда семья снова на время погрузилась в траур, Меме удалось

запереть клавикорды и спрятать ключ в один из шкафов, не

опасаясь, что мать начнет расследовать, в какой момент и по

чьей вине ключ затерялся. А до тех пор девушка переносила

публичную демонстрацию своих талантов с тем стоицизмом, с

которым в свое время разучивала упражнения. Она платила этим за

свою свободу. Фернанда была так довольна покорностью дочери,

так горда всеобщим восхищением, вызванным ее искусством, что

без возражений позволяла Меме наводнять дом подругами, гулять

по плантациям, ходить в кино с Аурелиано Вторым или достойными

доверия дамами, разумеется, если фильм одобрен с амвона падре

Антонио Исабелем. В минуты развлечений выявлялись истинные

вкусы Меме. То, что делало ее счастливой, не имело ни малейшего

отношения к порядку и дисциплине: ей нравились шумные

праздники, она любила целыми часами сидеть с подружками в

каком-нибудь укромном уголке, где они сплетничали, кто в кого

влюблен, учились курить, говорили о мужчинах, а однажды распили

три бутылки тростникового рома, после чего разделись и стали

сравнивать и измерять различные части своего тела. Меме никогда

не забудет того вечера: пережевывая кусок солодкового корня,

она вошла в столовую, где в полном молчании ужинали Фернанда и

Амаранта, и села за стол, и никто не заметил, что она не в

себе. Перед этим Меме провела два ужасных часа в спальне

подружки, смеясь до слез и плача от страха, но когда кризис

миновал, почувствовала внезапный прилив храбрости, той

храбрости, которой ей так недоставало, чтобы убежать из

монастырской школы и заявить матери в более или менее

пристойных выражениях: пусть она вставит себе клавикорды вместо

клизмы. Сидя во главе стола и поедая куриный бульон,

вливавшийся ей в желудок как живая вода, Меме вдруг увидела

Фернанду и Амаранту в беспощадном свете истины. Она с трудом

удержалась, чтобы не бросить им в лицо их ханжество, их

скудоумие, их бредовые мечты о величии. Еще во время вторых

каникул Меме стало известно, что отец живет в доме только ради

соблюдения приличий, и, хорошо зная Фернанду, а позже

ухитрившись создать себе представление и о Петре Котес, она

взяла сторону отца. Она предпочла бы иметь матерью его

любовницу. В алкогольном опьянении Меме с наслаждением думала о

том, какой скандал разразится сейчас, выскажи она свои мысли

вслух, и тайное озорное удовлетворение, которое она при этом

испытывала, было так велико, что Фернанда его заметила.

-- Что с тобой? -- спросила она.

-- Ничего, -- ответила Меме. -- Просто я только теперь

поняла, как я вас обеих люблю.

Амаранту испугала ненависть, явственно прозвучавшая в этих

словах. Но Фернанда была так тронута, что чуть не сошла с ума,

когда в полночь Меме проснулась с разламывающейся от боли

головой и ее стало рвать. Фернанда дала дочери выпить целый

флакон касторового масла, поставила ей на живот припарки, а на

голову положила пузырь со льдом и пять дней не выпускала ее из

дому, держа на диете, как прописал новый доктор, чудаковатый

француз, который после более чем двухчасового осмотра Меме

пришел к туманному заключению, что у нее обычное женское

недомогание. Мужество покинуло Меме, она совершенно упала

духом, и в этом жалком состоянии ей ничего не оставалось, как

только терпеть. Уже совсем ослепшая, но все еще живая и

проницательная Урсула, единственная из всех, интуитивно

поставила точный диагноз. "По-моему, -- сказала она себе, --

как раз такое самое лечение прописывают пьяницам". Но тут же

отогнала эту мысль и даже упрекнула себя в несерьезности. Когда

Аурелиано Второй заметил подавленное настроение Меме, он

почувствовал угрызения совести и дал слово в будущем уделять ей

больше внимания. Так и родились между отцом и дочерью отношения

веселого товарищества, которые на время освободили его от

горького одиночества среди пьяных радостей, а ее от постылой

опеки Фернанды, предотвратив, казалось, уже неизбежное

столкновение между Меме и ее матерью. В те дни Аурелиано Второй

отдавал дочери большую часть своего досуга и, не колеблясь,

откладывал любое свидание, лишь бы только провести вечер с

Меме, пойти с ней в кино или цирк. За последние годы характер

Аурелиано Второго начал портиться, виной тому была

обременительная тучность, лишившая его возможности самому

зашнуровывать свои ботинки и удовлетворять, как прежде, свои

разнообразные желания. Обретение дочери вернуло Аурелиано

Второму былую веселость, а удовольствие, которое он находил в

ее обществе, постепенно отдаляло его от разгульного образа

жизни. Меме расцвела, словно дерево весной. Она не была

красавицей, как никогда не была красавицей Амаранта, но зато

отличалась миловидностью, простотой и способностью нравиться с

первого взгляда. Присущий ей дух современности оскорблял

старомодную умеренность и плохо скрытую черствость Фернанды, но

нравился Аурелиано Второму, и тот его всячески поощрял. Это

Аурелиано Второй извлек Меме из спальни, которую она занимала с

детских лет и где робкие взгляды святых питали ее ребяческие

страхи; новую комнату дочери он украсил кроватью, похожей на

трон, большим туалетным столом и бархатными портьерами, не

заметив, что создает копию жилища Петры Котес. Он был так щедр,

что даже не знал, сколько денег дает Меме, она сама брала их у

него из карманов. Аурелиано Второй снабжал дочь всеми новинками

по части женской красоты, которые только можно было достать в

магазине банановой компании. Спальня Меме наполнилась

подушечками для полирования ногтей, щипцами для завивки волос,

эликсирами, придающими блеск зубам, глазными каплями,

придающими томность взгляду, и бесчисленным множеством других

новинок косметики и приспособлений для наведения красоты;

всякий раз, входя в эту комнату, Фернанда с возмущением думала,

что у ее дочери, наверное, такой же туалетный стол, как у

французских гетер. В ту пору Фернанда была всецело погружена в

заботы о капризной и болезненной Амаранте Урсуле и в волнующую

переписку с невидимыми целителями. Поэтому, когда она

обнаружила сообщничество между отцом и дочерью, она

ограничилась лишь тем, что вырвала у Аурелиано Второго обещание

никогда не водить Меме в дом Петры Котес. Эта предосторожность

была излишней, ибо Петру Котес так расстроила дружба ее

возлюбленного с дочерью, что она даже и слышать не хотела о

Меме. Любовницу Аурелиано Второго мучил незнакомый ей доселе

страх, словно инстинкт подсказывал ей, что стоит Меме захотеть,

и она добьется того, чего не могла добиться Фернанда, -- лишит

Петру Котес любви, которая, казалось, уже была ей обеспечена до

самой смерти. И тут Аурелиано Второму впервые довелось увидеть

злые взгляды и услышать ядовитые насмешки в доме любовницы --

он даже стал побаиваться, как бы не пришлось его перелетным

сундукам проделать обратный путь в дом супруги. Но до этого не

дошло. Никто еще не изучил ни одного мужчину лучше, чем Петра

Котес своего возлюбленного; она знала -- сундуки останутся там,

куда были присланы, ведь ничто не вызывало у Аурелиано Второго

большего отвращения, чем необходимость усложнять свою жизнь

разными исправлениями и переменами. Поэтому сундуки остались на

месте, а Петра Котес принялась отвоевывать любовника

единственным оружием, которое не могла оспаривать у нее дочь.

Она тоже зря тратила силы -- Меме никогда и не собиралась

вмешиваться в дела отца, а если бы сделала это, то лишь в

пользу Петры Котес. У Меме не оставалось времени, чтобы

причинять кому-нибудь неприятности. Каждый день она сама, как

ее научили монахини, убирала спальню и стелила постель. По

утрам занималась в галерее своей одеждой -- вышивала себе

что-нибудь или шила на старой ручной машине Амаранты. В то

время как другие после обеда ложились спать, она два часа

упражнялась на клавикордах, зная, что эта ежедневная жертва

обеспечит ей спокойствие Фернанды. Из тех же соображений она

продолжала выступать с концертами на церковных базарах и

школьных праздниках, хотя приглашения поступали все реже.

Вечером она надевала одно из своих простых платьев и высокие

ботинки на шнурках, и если не шла никуда с отцом, то

отправлялась до самого ужина к подругам. Но Аурелиано Второй

почти всегда являлся за дочерью и уводил ее в кино.

В число приятельниц Меме входили три молодые американки,

которые вырвались из электрифицированного курятника и завязали

дружбу с девушками Макондо. Одной из этих американок была

Патриция Браун. В благодарность за гостеприимство Аурелиано

Второго сеньор Браун открыл Меме двери своего дома и пригласил

ее на субботние танцы -- только во время них гринго и общались

с туземцами. Узнав о приглашении, Фернанда забыла на минуту об

Амаранте Урсуле и невидимых целителях и разыграла

душераздирающую мелодраму. "Ты только представь себе, --

сказала она Меме, -- что подумает об этом полковник в своей

могиле". Фернанда не преминула обратиться за поддержкой к

Урсуле. Но вопреки всем ожиданиям слепая старуха решила, что

ничего предосудительного в посещении танцев и дружбе Меме со

сверстниками-американками не будет, если девушка, разумеется,

сохранит твердость своих убеждений и не позволит обратить себя

в протестантскую веру. Меме очень хорошо уловила мысль

прапрабабки и с тех пор на следующий день после танцев всегда

вставала раньше, чем обычно, и шла к мессе. Фернанда оставалась

в оппозиции, пока не была обезоружена сообщением дочери, что

американцы хотели бы послушать ее игру на клавикордах.

Инструмент еще раз вытащили из дому и отвезли к сеньору Брауну,

где юная музыкантша была награждена самыми искренними

аплодисментами и самыми горячими поздравлениями, после чего ее

стали приглашать уже не только на танцы, но также на воскресные

купанья в бассейне и раз в неделю к обеду. Меме научилась

плавать, как профессиональная пловчиха, играть в теннис и есть

виргинскую ветчину с ломтиками ананаса. Танцуя, плавая, играя в

теннис, она незаметно освоила английский язык. Аурелиано Второй

был в таком восторге от успехов дочери, что купил ей у

бродячего торговца английскую энциклопедию в шести томах с

многочисленными цветными вклейками, и в свободное время Меме ее

читала. Чтение отвлекло девушку от уединений с подружками и

сплетен про любовь, и не потому, что она вменила себе в

обязанность читать, а просто Меме потеряла всякое желание

заниматься обсуждением секретов, известных всему городу. О

своем опьянении она вспоминала теперь как о детской шалости,

которая казалась такой забавной, что она рассказала о ней

Аурелиано Второму, ему эта история показалась еще более

забавной. "Если бы твоя мать узнала!.." -- повторял он,

задыхаясь от смеха, так он говорил всегда, когда дочь

признавалась ему в чем-нибудь. Он взял с нее обещание столь же

откровенно рассказать ему о своей первой любви, и вскоре Меме

сообщила отцу, что ей нравится один рыжий американец,

приехавший на каникулы к своим родителям в Макондо. "Вот так

штука! -- смеялся Аурелиано Второй. -- Если бы твоя мать

узнала!.." Но позже Меме известила его, что молодой человек

вернулся на родину и не подает признаков жизни. Зрелый ум Меме

способствовал упрочению семейного мира, и Аурелиано Второй

постепенно снова зачастил к Петре Котес. Хотя празднества

больше не веселили его тело и душу так, как раньше, он все же

не упускал случая поразвлечься и вынуть из чехла аккордеон,

несколько клавиш которого были теперь подвязаны сапожными

шнурками. Дома Амаранта без конца вышивала саван, а Урсула

позволила старости увлечь себя в глубины тьмы, откуда ей уже

ничего не удавалось разглядеть, кроме призрака Хосе Аркадио

Буэндиа под каштаном. Фернанда укрепила свою власть. Письма,

которые она каждый месяц посылала сыну, не содержали в то время

ни одной строчки неправды, мать скрывала от Хосе Аркадио лишь

свою переписку с невидимыми целителями, они определили у нее

доброкачественную опухоль толстой кишки и готовили Фернанду к

телепатическому оперативному вмешательству.

Уже можно было бы сказать, что в уставшем от жизненных

передряг семействе Буэндиа воцарились на долгие годы мир и

благоденствие, но тут внезапная смерть Амаранты вызвала новый

переполох. Смерть эта явилась для всех неожиданностью. Амаранта

была уже стара и чужда всему окружающему, тем не менее

держалась она еще очень прямо, выглядела крепкой и, казалось,

по-прежнему сохраняла свое железное здоровье. С того самого

дня, как она окончательно оттолкнула полковника Геринельдо

Маркеса и заперлась, чтобы хорошенько выплакаться, никто не

знал, о чем она думает. Когда Амаранта вышла из спальни, весь

ее запас слез был исчерпан навсегда. Она не плакала ни после

вознесения Ремедиос Прекрасной, ни после уничтожения всех

Аурелиано, ни после смерти полковника Аурелиано Буэндиа,

человека, которого она любила больше всех в мире, хотя поняла

это лишь в ту минуту, когда его труп нашли под каштаном. Она

помогла поднять мертвеца с земли. Обрядила его в военную форму,

причесала, побрила, подкрутила ему усы лучше, чем это делал сам

полковник во время своей славы. Никто не увидел в ее действиях

проявления любви, все уже привыкли к тому, что Амаранта хорошо

знакома с похоронными обрядами. Фернанда с возмущением

говорила, что Амаранта не понимает связей католицизма с жизнью

и видит лишь его связи со смертью, словно католицизм не

религия, а свод правил погребения. Но Амаранта, далеко

углубившаяся в чащу своих воспоминаний, не слышала ее ученых

речей в защиту католической религии. Она вошла в старость,

сохранив живыми все свои печали. При звуках вальсов Пьетро

Креспи ей по-прежнему, так же как в юности, хотелось плакать,

словно время и горький опыт ничему ее не научили. Хотя она

своими руками выбросила на свалку цилиндры с музыкой под тем

предлогом, что картон сгнил от сырости, у нее в памяти они

продолжали вращаться и сообщать движение молоточкам. Она

пыталась утопить их в нечистой страсти к своему племяннику

Аурелиано Хосе, которой позволила увлечь себя, пыталась искать

от них защиты в спокойном мужском покровительстве полковника

Геринельдо Маркеса, но не смогла избавиться от этого наваждения

даже с помощью самого отчаянного поступка своей старости, когда

за три года до отправления маленького Хосе Аркадио в семинарию

она купала его и ласкала, не как бабушка ласкает внука, а как

женщина ласкает мужчину, как это делали, по слухам, французские

блудницы, как в ее двенадцать-четырнадцать лет ей хотелось

ласкать Пьетро Креспи, стоявшего перед ней в своих узких брюках

для танцев и под стук метронома отмечавшего такты взмахом

волшебной палочки. Иногда Амаранта мучилась тем, что оставила

за собой в жизни целый поток страданий, а иной раз это

приводило ее в такую ярость, что она колола себе пальцы

иголкой, но больше всего ее мучил, бесил и печалил благоуханный

и изъеденный червями цветник любви, который должен был умереть

лишь вместе с ней. Как полковник Аурелиано Буэндиа не мог не

думать о войне, так Амаранта не могла не думать о Ребеке. Но

если полковник сумел лишить свои воспоминания остроты, она свои

только еще больше раскалила. В течение многих лет Амаранта

молила Бога лишь о том, чтобы он не послал ей наказание умереть

раньше Ребеки. Каждый раз, проходя мимо дома былой соперницы и

замечая в нем все новые разрушения. Амаранта радовала себя

мыслью, что ее молитва услышана. Однажды, занимаясь шитьем в

галерее, она вдруг почувствовала глубокую уверенность, что

будет сидеть на том же самом месте, в том же самом положении,

при том же освещении, когда ей сообщат о смерти Ребеки. С тех

пор Амаранта сидела и ждала, как ждут письма, и одно время --

это совершенно точно -- даже отрывала пуговицы и снова их

пришивала, чтобы праздность не сделала ожидание более долгим и

томительным. Никто в доме не подозревал, что Амаранта ткет свой

роскошный саван для Ребеки. Когда Аурелиано Печальный

рассказал, что Ребека превратилась в загробное видение с

морщинистой кожей и несколькими желтоватыми былинками на

черепе, Амаранта не удивилась, потому что описанный им призрак

в точности походил на тот, который она уже давно создала в

своем воображении. Она решила, что приведет в порядок труп

Ребеки, замажет парафином разрушения на лице и сделает ей парик

из волос святых. Соорудит красивый труп, завернет его в

полотняный саван, уложит в гроб, обитый снаружи плюшем, а

внутри пурпуром, и в сопровождении великолепной похоронной

процессии отправит в распоряжение червей. Кипя ненавистью,

составляла Амаранта свой план, когда внезапно ей пришло в

голову, что, люби она Ребеку, она сделала бы для нее то же

самое. Эта мысль привела Амаранту в содрогание, но она не пала

духом, продолжала тщательно совершенствовать все детали своего

замысла и скоро стала не просто специалистом, а настоящим

виртуозом по части похоронного ритуала. Одного не учла она в

своем чудовищном плане, что, несмотря на мольбы, обращенные к

Богу, может умереть раньше Ребеки. Так оно и случилось. Но в

последнюю минуту Амаранта почувствовала себя не обманутой в

своих надеждах, а, напротив, освобожденной от всякой печали,

потому что смерть оказала ей милость и за несколько лет

предупредила о близости кончины. Амаранта увидела свою смерть в

один жаркий полдень вскоре после того, как Меме отправили в

монастырскую школу, смерть сидела и шила в галерее рядом с

Амарантой, и та сразу же ее узнала: в ней не было ничего

страшного -- просто женщина в синем платье, длинноволосая,

немножко старомодная и чем-то похожая на Пилар Тернеру тех

времен, когда Пилар помогала Урсуле по хозяйству. Несколько раз

вместе с Амарантой в галерее сидела и Фернанда, но она не

видела смерти, хотя смерть была такой реальной, так походила на

человека, что однажды даже попросила Амаранту оказать ей

любезность вдеть нитку в иголку. Смерть не сообщила, в какой

день и месяц и в каком году умрет Амаранта и наступит ли ее час

раньше, чем час Ребеки, а только приказала ей начать ткать

саван для себя самой с шестого дня ближайшего апреля. Она

позволила сделать его таким затейливым и красивым, как Амаранте

вздумается, но предупредила, что трудиться над ним надо столь

же добросовестно, как над саваном Ребеки, и сказала затем, что

умрет Амаранта без мучений, без тоски и страха ночью того дня,

когда закончит работу. Стараясь потратить как можно больше

времени, Амаранта заказала пряжу из отборного льна и стала

ткать полотно сама. Она делала это так тщательно, что только на

одно тканье ушло четыре года. Потом приступила к вышиванию. Чем

меньше времени оставалось до неотвратимого конца, тем яснее она

понимала, что лишь чудо может затянуть изготовление савана до

дня смерти Ребеки, но постоянная сосредоточенность на работе

сообщила Амаранте спокойствие, которое помогло ей примириться с

мыслью о крушении ее надежд. Именно тогда до Амаранты дошел

смысл порочного круга из золотых рыбок, созданного полковником

Аурелиано Буэндиа. Внешний мир теперь ограничился для нее

поверхностью ее тела, а внутренний был недосягаем ни для каких

огорчений. Она жалела, что не сделала этого открытия на много

лет раньше, когда еще можно было очистить свои воспоминания и

заново перестроить вселенную: без содрогания вызывать в памяти

запах лаванды в вечерних сумерках, исходивший от Пьетро Креспи,

извлечь Ребеку из нищеты -- не по любви, не в силу ненависти, а

из-за глубокого понимания тяжести ее одиночества. Ненависть,

которую она угадала однажды вечером в словах Меме, встревожила

Амаранту не потому, что была направлена против нее, а потому,

что Амаранта почувствовала себя повторенной в чужой юности,

казавшейся такой же чистой, какой должна была казаться ее

собственная, и тем не менее уже обезображенной злобой. Но

сознание, что исправить теперь ничего нельзя, даже не

взволновало Амаранту, настолько она смирилась со своей судьбой.

Единственной ее заботой было кончить саван. Вместо того, чтобы

затягивать работу всякими ненужными выдумками, как она это

делала вначале, Амаранта заспешила. Когда до окончания работы

осталась неделя, она высчитала, что сделает последний стежок

вечером четвертого февраля, и, не открывая причины, попыталась

уговорить Меме отложить концерт на клавикордах, назначенный на

пятое число, но Меме не придала значения ее просьбе. Тогда

Амаранта стала изыскивать способ протянуть еще сорок восемь

часов и даже решила, что смерть идет навстречу ее желанию, так

как вечером четвертого февраля буря вывела из строя

электростанцию. Но на следующий день в восемь часов утра

Амаранта все же сделала последний стежок на самом красивом

саване, который когда-либо был изготовлен женскими руками, и

объявила спокойно, без всякой нарочитости, что вечером умрет.

Она предупредила об этом не только семью, но и весь город,

поскольку пришла к заключению, что может искупить свою

скаредную жизнь, сделав напоследок людям какое-нибудь доброе

дело, и самым подходящим для такой цели будет доставка писем

умершим.

якоря и отплывает вместе с почтой в царство мертвых,

распространилось по всему Макондо еще до полудня, а в три часа

в гостиной уже стоял ящик, доверху наполненный письмами. Те,

кто не хотел писать, передавали Амаранте свои послания устно, и

она записывала их в книжечку вместе с фамилией адресата и датой

его смерти. "Не волнуйтесь, -- успокаивала она отправителей. --

Первое, что я сделаю по прибытии, -- это узнаю о нем и передам

ваше письмо". Все происходящее напоминало фарс. У Амаранты не

было заметно никакой тревоги, никаких признаков горя, от

сознания исполненного долга она казалась даже помолодевшей.

Прямая и стройная, как всегда, она бы выглядела гораздо моложе

своих лет, если бы не ввалившиеся щеки и не отсутствие передних

зубов. Она сама распорядилась, чтобы письма были уложены в

просмоленный ящик, и объяснила, как его поставить в могиле для

лучшего предохранения от сырости. Утром она позвала столяра и,

пока он снимал с нее мерку для гроба, стояла так спокойно,

словно он собирался шить ей платье. В самые последние часы она

проявила столько энергии, что у Фернанды зародилось подозрение,

а не подшутила ли Амаранта над ними, объявив о своей смерти.

Урсула, знавшая обыкновение всех Буэндиа умирать не болея,

верила, что Амаранта действительно имела предвестие о своей

смерти, но побаивалась, как бы со всей этой суетой вокруг

доставки писем и беспокойством о том, чтобы они дошли

побыстрее, ошалевшие отправители не похоронили ее дочку заживо.

Поэтому, крича и споря, Урсула стала освобождать дом от

посторонних и к четырем часам дня добилась своего. К этому

времени Амаранта кончила раздавать свои вещи бедным и оставила

себе на простом гробу из струганых досок только смену белья да

вельветовые туфли без задников: их должны были надеть на нее

после смерти. Она не преминула позаботиться о туфлях, помятуя,

что, когда умер полковник Аурелиано Буэндиа, пришлось покупать

ему новые ботинки, так как у него остались только шлепанцы,

которые он носил в мастерской. Незадолго до пяти часов

Аурелиано Второй пришел за Меме проводить ее на концерт и

удивился, что дом убран как для похорон. Если кто-нибудь и

выглядел живым в тот час, так это Амаранта, она была исполнена

невозмутимости и нашла время даже срезать себе мозоли.

Аурелиано Второй и Меме шутливо простились с ней и пообещали

устроить через неделю пир в честь ее воскресения. В пять часов,

привлеченный молвой, что Амаранта Буэндиа собирает письма для

умерших, падре Антонио Исабель явился соборовать ее и вынужден

был ждать больше двадцати минут, пока умирающая выйдет из

купальни. Когда она предстала перед ним в рубахе из мадаполама

и с распущенными по спине волосами, престарелый священник счел,

что над ним посмеялись, и отослал мальчика со святыми дарами.

Но решил все же воспользоваться случаем и исповедать Амаранту,

которая почти двадцать лет уклонялась от исповеди. Амаранта без

обиняков заявила ему, что не нуждается ни в какой духовной

помощи, ибо совесть у нее чиста. Фернанду это возмутило. Не

заботясь о том, что ее могут услышать, она громко спросила

себя, какой такой страшный грех совершила Амаранта, что

предпочитает кощунственную смерть без покаяния позору

признания? Тогда Амаранта легла и вынудила Урсулу публично

засвидетельствовать ее девственность.

-- Пусть никто не обольщается, -- крикнула она, чтобы

слышала Фернанда. -- Амаранта Буэндиа уходит из этого мира

такой же, как пришла в него.

Больше она уже не вставала. Откинувшись, словно больная,

на подушки, она заплела свои длинные косы и уложила их над

ушами -- смерть объяснила ей, что так им полагается быть в

гробу. Потому Амаранта попросила Урсулу принести зеркало и

снова, после перерыва почти в сорок лет, увидела свое лицо,

разрушенное годами и страданиями, и удивилась, что оно точно

такое, как она себе представляла. По наступившей в спальне

тишине Урсула поняла, что начинает смеркаться.

-- Простись с Фернандой, -- взмолилась она. -- Минута

примирения дороже целой жизни, прожитой в дружбе.

-- Да, пожалуй, уже ни к чему! -- ответила Амаранта.

Меме все еще не могла избавиться от мысли об Амаранте,

когда на импровизированной сцене снова зажгли свет и началось

второе отделение программы. Посредине пьесы, которую она

исполняла, кто-то шепнул ей на ухо о случившемся, и концерт

прервали. Войдя в дом, Аурелиано Второй вынужден был

проталкиваться через толпу, чтобы увидеть тело престарелой

девственницы: она лежала некрасивая, бледная, с черной повязкой

на руке, завернутая в роскошный саван. Гроб стоял в гостиной

возле ящика с почтой.

После девяти ночей поминания Амаранты Урсула слегла и

больше уже не вставала. Ее взяла на свое попечение Санта София

де ла Пьедад. Носила ей в спальню еду, воду для умывания и

рассказывала обо всем, что происходило в Макондо. Аурелиано

Второй часто навещал Урсулу и дарил ей разную одежду, она

складывала ее возле кровати рядом с самыми необходимыми для

каждодневного пользования вещами и скоро сотворила себе на

расстоянии протянутой руки целый мир. Ей удалось завоевать

любовь маленькой Амаранты Урсулы, которая во всем на нее

походила, и она обучила девочку чтению. Никто даже и теперь не

догадывался о полной слепоте Урсулы, хотя все уже понимали, что

видит она плохо, но ясность ее мыслей, умение обходиться без

посторонней помощи заставляли предполагать, что она просто

подавлена тяжестью своих ста лет. Свободное время и внутренняя

тишина, которыми Урсула располагала в ту пору, давали ей

возможность следить за жизнью дома, и она первая заметила

молчаливые муки Меме.

-- Поди сюда, -- сказала Урсула девушке. -- А теперь,

когда мы с тобой одни, признайся бедной старухе, что с тобой

происходит.

Меме со смущенным смешком уклонилась от разговора. Урсула

не настаивала, но после того как Меме перестала заходить к ней,

подозрения ее усилились.

Урсула знала, что Меме поднимается теперь раньше, чем

обычно, и ни минуты не сидит спокойно, пока не наступит час,

когда можно уйти из дому, что ночи напролет она ворочается с

боку на бок на своей постели в соседней комнате и что ей все

время мешает спать летающая по комнате бабочка. Однажды Урсула

слышала, как Меме сказала, что идет к отцу, и подивилась

недогадливости Фернанды, которая ничего не заподозрила, хотя

вскоре после этого пришел Аурелиано Второй и спросил, где дочь.

У Меме завелись какие-то секретные дела, неотложные

обязательства, тайные заботы -- это было совершенно очевидно

уже задолго до того вечера, когда Фернанда подняла на ноги весь

дом, увидя Меме целующейся с мужчиной в кино.

Всецело поглощенная своими переживаниями, Меме решила, что

ее выдала Урсула. На самом деле она сама себя выдала. Уже давно

оставляла она за собой цепочку следов, способных возбудить

подозрение даже у слепого, и если Фернанде понадобилось так

много времени, чтобы обнаружить их, то лишь потому, что она

была отвлечена тайными сношениями с невидимыми целителями. Тем

не менее и Фернанда в конце концов заметила, что дочь то

надолго умолкает, то внезапно вздрагивает, что настроение у нее

резко меняется и она стала непокладистой. Фернанда установила

за Меме скрытое, но неусыпное наблюдение. Она по-прежнему

разрешала дочери выходить с подружками, помогала одеваться для

субботних праздников и ни разу не задала нескромного вопроса,

который мог бы насторожить девушку. У Фернанды скопилось уже

немало доказательств, что Меме занимается совсем не теми

делами, которыми собиралась, судя по ее словам, и все же мать

не открыла своих подозрений, ожидая решающей улики. Однажды

вечером Меме заявила ей, что идет в кино с отцом. Немного

погодя Фернанда услышала доносящееся от дома Петры Котес

хлопанье праздничных ракет и звуки аккордеона Аурелиано

Второго, который нельзя было спутать ни с каким другим

аккордеоном. Тогда она оделась, пошла в кино и увидела в

полумраке первых рядов партера свою дочь. Потрясенная тем, что

подозрения ее подтвердились, Фернанда не успела рассмотреть

мужчину, целовавшего Меме, но различила среди свистков и

оглушительных взрывов смеха его взволнованный голос. "Прости,

любовь моя", -- услышала она и тут же, ни слова не сказав,

выволокла Меме из зала, с позором протащила ее за руку по

многолюдной улице Турков и заперла на ключ в спальне.

На следующий день, в шесть часов, к Фернанде явился

визитер, и она узнала его голос. Пришедший был молод и печален,

его темные грустные глаза не поразили бы Фернанду так сильно,

если бы ей довелось раньше встречать цыган; увидев мечтательное

выражение этого лица, любая другая менее жестокосердная женщина

поняла бы Меме. На госте был изношенный полотняный костюм и

туфли, покрытые растрескавшейся корой из нескольких слоев

цинковых белил, свидетельствовавших об отчаянных попытках

придать обуви сносный вид, в руке он держал шляпу-канотье,

купленную в прошлую субботу. Ему было страшно, как никогда в

жизни еще не было и не будет страшно, но держался он с

достоинством, не теряя самообладания, и это спасало его от

унижения. В нем чувствовалось какое-то врожденное благородство

-- во всем, кроме рук, грязных, со слоящимися от тяжелой работы

ногтями. Тем не менее стоило только Фернанде увидеть этого

человека, и она сразу поняла, что имеет дело с мастеровым.

Заметила, что он надел свой единственный воскресный костюм и

что тело у него под рубашкой пропитано заразой банановой

компании. Она не позволила ему рта раскрыть. Не позволила даже

войти в дверь, которую через минуту вынуждена была затворить,

потому что весь дом наполнился желтыми бабочками.

-- Убирайтесь, -- сказала она. -- Вам нечего делать в

порядочном доме.

Его звали Маурисио Бабилонья. Он родился и вырос в Макондо

и работал учеником механика в мастерских банановой компании.

Меме познакомилась с ним случайно, когда отправилась с

Патрицией Браун за автомобилем, чтобы поехать на плантации.

Шофер был болен, вести машину поручили Маурисио Бабилонье, и

Меме удалось наконец выполнить свое желание -- сесть рядом с

водителем и рассмотреть всю систему управления. Не в пример

штатному шоферу Маурисио Бабилонья наглядно все ей объяснил.

Это случилось в ту пору, когда Меме только начала посещать дом

сеньора Брауна и когда вождение автомобиля еще считалось делом,

недостойным особ женского пола. Поэтому она удовлетворилась

теоретическим объяснением и несколько месяцев не встречала

Маурисио Бабилонью. Позже она вспомнила, что во время прогулки

по плантациям его мужественная красота привлекла ее внимание --

не понравились лишь грубые руки -- и что потом она обсуждала с

Патрицией Браун неприятное впечатление, оставленное его почти

надменной самоуверенностью. Как-то в субботу Меме пошла с отцом

в кино и снова увидела Маурисио Бабилонью, он был в своем

полотняном костюме и сидел неподалеку от них. Девушка заметила,

что фильм его интересует мало -- он то и дело оборачивается

назад поглядеть на нее, не столько для того, чтобы видеть ее,

сколько для того, чтобы она знала, что он смотрит. Меме

покоробила вульгарность этого приема. После сеанса Маурисио

Бабилонья подошел поздороваться с Аурелиано Вторым, и только

тогда Меме поняла, что они знакомы, так как Маурисио Бабилонья

работал раньше на маленькой электростанции Аурелиано

Печального, -- к ее отцу он обращался с почтительностью

подчиненного. Это открытие избавило Меме от неприязни, которую

вызвало в ней его высокомерие. Они не виделись наедине, не

обменялись еще ни словом, кроме слов приветствия, как вдруг

однажды ночью ей приснилось, что он спасает ее во время

кораблекрушения, но она испытывает не чувство благодарности, а

злобу. Во сне выходило так, будто она сама предоставила ему

желанную возможность, а Меме жаждала другого, не только от

Маурисио Бабилоньи, но и от любого мужчины, который ею

увлечется. Поэтому ее так и возмутило, что, проснувшись, она не

возненавидела Маурисио Бабилонью, а почувствовала непреодолимое

желание с ним увидеться. По мере того как проходила неделя, ее

беспокойство все возрастало, в субботу оно стало нестерпимым, и

когда Маурисио Бабилонья поздоровался с нею в кино, ей пришлось

сделать над собой огромное усилие, чтобы он не заметил, что

сердце у нее готово выпрыгнуть из груди. Ослепленная счастьем и

одновременно гневом, она в первый раз протянула ему руку, и

Маурисио Бабилонья в первый раз ее пожал. На какую-то долю

секунды Меме раскаялась в своем порыве, но раскаяние тут же

превратилось в жестокое удовлетворение, когда она заметила, что

его рука тоже влажная и холодная как лед. Ночью Меме стало

ясно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока она не докажет

Маурисио Бабилонье всей тщетности его надежд, и целую неделю

она ни о чем больше не могла думать. Она безуспешно изобретала

всевозможные уловки, пытаясь вынудить Патрицию Браун пойти с

ней за автомобилем. Наконец воспользовалась приездом в Макондо

рыжеволосого американца и потащила его в гараж, якобы поглядеть

на новые модели машин. Как только Меме увидела Маурисио

Бабилонью, она перестала обманывать себя и поняла -- все дело в

том, что она умирает от желания остаться с ним наедине. И он

все понял, едва она появилась в дверях; уверенность в этом

рассердила Меме.

-- Я пришла посмотреть новые модели, -- сказала Меме.

-- Что ж, это неплохой предлог, -- ответил он.

Меме показалось, будто пламя его высокомерия опалило ее, и

она стала лихорадочно искать способ унизить Маурисио Бабилонью.

Но он не дал ей времени сделать это. "Не бойтесь, -- сказал он,

понизив голос. -- Не в первый раз женщина сходит с ума из-за

мужчины". Она почувствовала себя такой беззащитной, что ушла из

гаража, даже не взглянув на новые модели, и всю ночь напролет

ворочалась с боку на бок в кровати и плакала от негодования.

Рыжий американец, который, по правде говоря, уже начинал ее

интересовать, казался ей теперь младенцем в пеленках. Именно

тогда она заметила, что желтые бабочки предвещают появление

Маурисио Бабилоньи. Она встречала их и раньше, чаще всего в

гараже, но думала, что их привлекает туда запах краски. Один

раз Меме услышала, как они порхают над ее головой в темноте

зрительного зала. Но только когда Маурисио Бабилонья стал

преследовать ее, словно привидение, лишь ей одной видимое в

толпе людей, Меме сообразила, что желтые бабочки имеют какое-то

отношение к нему. На концертах, в кино, в церкви во время мессы

Маурисио Бабилонья всегда находился среди публики, и, чтобы

обнаружить его, Меме достаточно было отыскать взглядом желтых

бабочек. Однажды Аурелиано Второй разворчался, проклиная их

надоедливое кружение, и Меме чуть не доверила отцу свою тайну,

как она ему обещала когда-то сделать, но инстинкт подсказал ей

-- на этот раз он не засмеется, как обычно: "Что бы сказала

твоя мать, если бы узнала!" Однажды утром, когда Фернанда и

Меме подстригали розы, Фернанда вдруг вскрикнула и оттащила

дочь в сторону -- с того самого места, где стояла Меме,

вознеслась в небо Ремедиос Прекрасная. Фернанду испугало

трепетание, внезапно наполнившее воздух, и на мгновение ей

показалось, что чудо сейчас повторится с ее дочерью. Но это

были бабочки. Они появились перед глазами Меме так неожиданно,

словно возникли прямо из солнечного света, и сердце у нее

екнуло. В ту же минуту в сад вошел Маурисио Бабилонья с пакетом

в руках, подарком от Патриции Браун, как он сказал. Усилием

воли Меме согнала с лица краску смущения и, изобразив довольно

непринужденную улыбку, попросила его положить пакет на перила

галереи, так как у нее руки в земле. Фернанда почти не обратила

внимания на человека, которого несколько месяцев спустя она

выгонит из своего дома, даже не вспомнив, что однажды его уже

видела, она заметила только болезненный, желтый цвет его кожи.

-- Очень странный человек, -- сказала Фернанда. -- По

лицу видно -- он не жилец на этом свете.

Меме решила, что мать все еще не может забыть бабочек.

Кончив подрезать розы, она вымыла руки, унесла пакет в спальню

и там развернула. В пакете оказалось нечто вроде китайской

игрушки -- пять коробочек, вставленных одна в другую, в

последней из них лежала открытка, на которой кто-то, едва

умеющий писать, старательно вывел: "В субботу увидимся в кино".

Меме испугалась задним числом: ведь пакет немалое время

пролежал в галерее и Фернанда могла поинтересоваться его

содержимым. Смелость и изобретательность Маурисио Бабилоньи

понравились девушке. Однако ее наивная уверенность в том, что

она обязательно придет на свидание, задела ее. Меме знала, что

в субботу вечером Аурелиано Второй занят. Но в течение всей

недели она испытывала такое мучительное беспокойство, что в

субботу уговорила отца отвести ее в кино, а после сеанса прийти

за ней. Пока лампы в зале еще горели, над ее головой, не

переставая, кружились ночные бабочки. Потом это произошло. Огни

погасли, и рядом с ней сел Маурисио Бабилонья. У Меме было

такое чувство, словно она беспомощно бьется в страшной трясине

и спасти ее может, как это случилось во сне, только этот

пропахший машинным маслом человек, еле различимый в темноте

зала.

никогда больше не увидели.

Меме ощутила на своем колене тяжесть его руки и поняла: с

этого мгновения они оба уже не беззащитны.

-- Что меня в тебе возмущает, -- улыбнулась она, -- так

это твоя манера всегда говорить как раз то, что не следует

говорить.

Она влюбилась в него до безумия. Потеряла сон и аппетит и

так глубоко погрузилась в одиночество, что даже отец стал для

нее помехой. Чтобы сбить с толку Фернанду, она сочинила длинный

и очень запутанный список разных приглашений и дел, забросила

своих подруг и перешагивала через любые условности, лишь бы

только повидаться с Маурисио Бабилоньей -- все равно где и в

какое время. Сначала ей не нравилась его грубость. Когда они в

первый раз остались одни на пустыре за гаражом, он безжалостно

довел ее до какого-то животного состояния, совершенно

истощившего ее силы. Позже Меме поняла, что это тоже вид ласки,

тогда она совсем потеряла покой и стала жить только своим

любимым, мучимая страстным желанием снова и снова погружаться в

сводящий с ума запах машинного масла и жавеля. Незадолго до

смерти Амаранты Меме вдруг на короткое время обрела ясность ума

и затрепетала от неуверенности в будущем. Тогда она услышала об

одной женщине, гадающей на картах, и тайком пошла к ней. Это

была Пилар Тернера. Увидев Меме, она сразу же поняла скрытые

причины, которые привели девушку в ее комнату. "Садись, --

сказала Пилар Тернера, -- мне не нужны карты, чтобы предсказать

судьбу одной из Буэндиа". Меме не знала и так никогда и не

узнала, что столетняя пифия приходится ей прабабкой. Да она и

не поверила бы этому, выслушав предельно откровенные объяснения

Пилар Тернеры, которая внушала ей, что мучительное любовное

томление может быть успокоено лишь в постели. Такой же точки

зрения придерживался Маурисио Бабилонья, но Меме не хотела

верить ему, в глубине души она считала, что он говорит так,

потому что невежествен, как всякий мастеровой. Она думала

тогда, что одна разновидность любви уничтожает другую ее

разновидность, ибо человек в силу своей природы, насытив голод,

теряет интерес к еде. Пилар Тернера не только рассеяла

заблуждение Меме, но предложила к ее услугам старую веревочную

кровать, где зачала Аркадио, деда Меме, а потом Аурелиано Хосе.

Кроме того, она научила Меме, как предупредить нежелательную

беременность с помощью горчичных ванн, и дала ей рецепты

напитков, которые, если уж несчастье случится, помогут

избавиться от всего -- "даже от угрызений совести". После этого

разговора Меме ощутила такой же прилив мужества, как в день

пьянки с подружками. Смерть Амаранты, однако, вынудила ее

отложить исполнение задуманного. Пока длились девять

поминальных ночей, она ни на минуту не расставалась с Маурисио

Бабилоньей, который бродил среди толпившихся в доме людей.

Потом начался долгий траур с его обязательным затворничеством,

и влюбленным пришлось на время разлучиться. Это были дни,

полные такого внутреннего волнения, таких безудержных томлений

и таких подавленных порывов, что в первый же вечер, когда Меме

удалось выйти из дому, она отправилась прямо к Пилар Тернере.

Она отдалась Маурисио Бабилонье без сопротивления, без стыда,

без ломанья, проявив столь несомненную одаренность и столь

мудрую интуицию, что более подозрительный мужчина мог бы

спутать их с самой настоящей опытностью. Они любили друг друга

дважды в неделю около трех месяцев, защищенные невольным

сообщничеством Аурелиано Второго, который простодушно

подтверждал придуманные дочерью алиби, желая освободить ее от

материнского ига. В тот вечер, когда Фернанда захватила

врасплох в кино Меме и Маурисио Бабилонью, Аурелиано Второй

почувствовал угрызения совести и пришел к дочери в спальню, где

ее заперли, уверенный, что Меме станет легче, если она изольет

перед ним душу, как обещала это сделать. Но Меме отрицала все.

Она была так уверена в себе, так цеплялась за свое одиночество,

что Аурелиано Второму показалось, будто все связи между ними

оборвались и никогда они не были ни товарищами, ни сообщниками

-- все это лишь иллюзии прошлого. Он подумал, не поговорить ли

ему с Маурисио Бабилоньей, может, авторитет бывшего хозяина

заставит того отказаться от своих намерений, но Петра Котес

убедила его не вмешиваться в женские дела, и он остался витать

в стихии нерешительности, теша себя надеждой, что заточение

излечит страдания его дочери.

Меме не выказывала никаких признаков горя, и, даже

напротив, Урсула слышала из соседней комнаты, что она крепко

спит ночь, спокойно занимается своими делами днем, регулярно

ест и не испытывает никаких нарушений пищеварения. Только одно

показалось странным Урсуле после почти двух месяцев содержания

Меме под арестом: почему она ходит в купальню не по утрам, как

все остальные, а в семь часов вечера. Один раз Урсула хотела

даже предостеречь ее против скорпионов, но Меме, считавшая, что

это прабабка ее выдала, избегала разговоров с ней, и та решила

не донимать девушку своими стариковскими поучениями. Как только

начинало смеркаться, дом наполнялся желтыми бабочками. Каждый

вечер, возвращаясь из купальни, Меме встречала Фернанду,

которая в полном отчаянии уничтожала их с помощью

опрыскивателя. "Просто напасть какая-то, -- стонала Фернанда.

-- Всю жизнь мне говорили, что ночные бабочки приносят

несчастье". Однажды, когда Меме находилась в купальне, Фернанда

случайно вошла в ее комнату и увидела, что там дышать нечем от

бабочек. Она схватила первую попавшуюся тряпку, чтобы выгнать

их, и оцепенела от ужаса, увязав поздние купания дочери с

разлетевшимися по полу горчичниками. Тут уж Фернанда не стала

ждать удобного случая, как в прошлый раз. На следующий же день

пригласила к обеду нового алькальда, уроженца гор, как и она

сама, и попросила его поставить ночную стражу на заднем дворе:

ей кажется, что у нее воруют кур. А через несколько часов

стражник подстрелил Маурисио Бабилонью, когда тот поднимал

черепицу, чтобы спуститься в купальню, где среди скорпионов и

бабочек, голая и трепещущая от любви, ждала его Меме, как ждала

почти каждый вечер все эти месяцы. Пуля, засевшая в позвоночном

столбе, приковала Маурисио Бабилонью к постели до конца его

жизни. Он умер стариком, в полном одиночестве, ни разу не

пожаловавшись, не возмутившись, никого не выдав, умер,

замученный воспоминаниями и ни на минуту не оставлявшими его в

покое желтыми бабочками, ославленный всеми как похититель кур.