Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Амаранта сидела в плетеной качалке, опустив на колени

вышивание, и глядела на Аурелиано Хосе, который, густо намазав

щеки и подбородок мыльной пеной, наточил бритву о ремень из

сыромятной кожи и впервые в жизни приступил к бритью. Пытаясь

придать светлому пушку форму усов, он содрал себе прыщи,

порезал верхнюю губу и остался точно таким же, каким был,

однако сложная процедура бритья создала у Амаранты впечатление,

что именно с этого момента Аурелиано Хосе начал стареть.

-- Ты вылитый Аурелиано, когда ему было столько, сколько

тебе сейчас, -- сказала она. -- Ты уже мужчина.

Мужчиной он стал давно, с того далекого дня, когда

Амаранта, все еще считавшая его ребенком, принялась, как

обычно, раздеваться в купальне у него на глазах. Она привыкла

это делать с тех пор, как Пилар Тернера отдала мальчика ей на

воспитание. В первый раз его заинтересовала только глубокая

впадина между ее грудями. Он был еще настолько невинным, что

спросил Амаранту, почему с ней такое случилось, и она ответила:

"Копали, копали и выкопали", -- и показала рукой, как это

делали. Много времени спустя, когда она, оправившись после

смерти Пьетро Креспи, снова стала мыться вместе с Аурелиано

Хосе, он уже не обратил внимания на впадину, но вид ее пышных

грудей с коричневыми сосками вызвал у него неведомую доселе

дрожь. Он продолжал изучать ее, проникая постепенно в чудо

тайного тайных, и чувствовал, что от этого созерцания тело его

покрывается гусиной кожей, такой же, какая покрывает ее тело от

соприкосновения с водой. Еще совсем малышом Аурелиано Хосе взял

за привычку перебегать чуть свет из своего гамака в постель к

Амаранте, близость которой обладала свойством отгонять его

страхи, порожденные темнотой. Но после того дня, когда он

обратил внимание на ее нагое тело, уже не боязнь темноты

побуждала его забираться под сетку от москитов на кровати

Амаранты, а жгучее желание ощущать тепло ее дыхания на заре.

Однажды на рассвете -- это случилось как раз в ту пору, когда

Амаранта отвергла полковника Геринельдо Маркеса, -- Аурелиано

Хосе проснулся с ощущением, что ему нечем дышать. Он

почувствовал пальцы Амаранты, которые, словно горячие, алчные

червячки, подбираются к его животу. Прикинувшись спящим,

Аурелиано Хосе перевалился на спину, чтобы облегчить им доступ.

Эта ночь связала его и Амаранту нерасторжимыми узами

сообщничества, хотя оба делали вид, будто не знают того, что им

было известно, равно как и того, что каждый из них знает, что

другому все известно. Аурелиано Хосе лежал теперь без сна до

тех пор, пока часы не заиграют полуночный вальс, а созревшая

девственница, чья кожа уже начинала навевать печальные мысли,

не имела ни минуты покоя до тех пор, пока под ее сетку не

проскользнет тот лунатик, которого она вырастила, и не

предполагая, что он ей станет временным средством от

одиночества. Они тогда не только спали вместе, обнаженные,

предаваясь изнуряющим ласкам, но прятались по углам и в любой

час запирались в спальне, охваченные постоянным, неутихающим

возбуждением. Один раз Урсула чуть было не застала их врасплох

-- она вошла в кладовую, где они только что начали целоваться.

"Ты очень любишь свою тетю?" -- простодушно спросила она внука.

Он ответил утвердительно. "Хорошо делаешь", -- заметила Урсула,

отмерила муки для хлеба и вернулась в кухню. Это небольшое

происшествие отрезвило Амаранту. Она поняла, что зашла слишком

далеко и уже не просто играет в поцелуи с ребенком, а идет по

зыбкой трясине поздней страсти, страсти опасной и не имеющей

будущего, тогда она сразу же и бесповоротно положила конец

всему. Аурелиано Хосе, завершавший в то время строевую

подготовку, был вынужден примириться со случившимся и стал

ночевать в казарме. По субботам он вместе с солдатами ходил в

заведение Катарино. Женщины, от которых пахло увядшими цветами,

утешали Аурелиано Хосе в его одиночестве и преждевременной

зрелости: в темноте он идеализировал их и страстными усилиями

воображения превращал в Амаранту.

Немного спустя после этих событий сообщения о ходе войны,

которые поступали в Макондо, сделались противоречивыми. Хотя

само правительство официально признавало, что повстанцы

одерживают победу за победой, офицеры в Макондо располагали

секретными сведениями о неизбежности капитуляции. В первых

числах апреля к полковнику Геринельдо Маркесу прибыл нарочный.

Он подтвердил, что и в самом деле руководители партии либералов

вступили в переговоры с вождями повстанческих отрядов

внутренних областей страны, вскоре с правительством будет

подписано перемирие на следующих условиях: либералы получат три

министерских портфеля, будет создано либеральное меньшинство в

парламенте и объявлена амнистия для повстанцев, которые сложат

оружие. Нарочный доставил совершенно секретный приказ

полковника Аурелиано Буэндиа, несогласного с условиями

перемирия. Полковнику Геринельдо Маркесу предписывалось выбрать

пять своих наиболее надежных людей и быть готовым вместе с ними

покинуть страну. Приказ выполнили в строжайшей тайне. За неделю

до официального объявления перемирия, когда в Макондо потоком

хлынули самые разноречивые слухи, полковник Аурелиано Буэндиа и

десять преданных ему офицеров, в их числе был Роке Мясник,

тайно, под покровом ночи, явились в город, распустили по домам

гарнизон, закопали оружие и уничтожили архивы. На рассвете они

ушли из Макондо вместе с полковником Геринельдо Маркесом и его

пятью людьми. Операция была проведена так быстро и бесшумно,

что Урсула узнала о ней лишь в самую последнюю минуту, когда

кто-то постучал тихонько в окно ее спальни и прошептал: "Если

хотите видеть полковника Аурелиано Буэндиа, выходите скорей".

Урсула соскочила с кровати и, как была в ночной рубашке,

бросилась на улицу, но уже никого не застала, только донесся из

темноты топот скачущих во весь опор лошадей -- кавалькада,

окруженная облаком пыли, покидала Макондо. Лишь на следующий

день Урсула обнаружила, что Аурелиано Хосе уехал вместе с

отцом.

оппозиция обнародовали совместное коммюнике об окончании войны,

пришли известия о первом восстании, поднятом полковником

Аурелиано Буэндиа на западной границе. Немногочисленные и плохо

вооруженные отряды повстанцев были рассеяны меньше чем за одну

неделю. Но в течение года, пока либералы и консерваторы делали

все возможное, чтобы страна поверила в их примирение, полковник

Аурелиано Буэндиа организовал еще семь вооруженных выступлений.

Однажды ночью он открыл с борта шхуны пушечную пальбу по

Риоаче, в ответ на это гарнизон Риоачи вытащил из постелей и

расстрелял четырнадцать самых известных либералов города.

Полковник Аурелиано Буэндиа захватил пограничный таможенный

пост, удерживал его более пятнадцати дней и оттуда обратился к

нации с призывом начать всеобщую войну. В другой раз он

проблуждал три месяца по сельве, пытаясь осуществить нелепейший

план -- пройти около тысячи пятисот километров по первозданной

чаще, чтобы открыть военные действия в пригородах самой

столицы. Однажды он очутился меньше чем в двадцати километрах

от Макондо, но передовые отряды правительственных войск

потеснили его и заставили углубиться в горы -- в те места, что

лежали совсем близко от заколдованной поляны, на которой много

лет тому назад его отец обнаружил остов испанского галиона.

Именно в ту пору умерла Виситасьон. Умерла естественной

смертью, как ей и хотелось, ведь ради этого она отказалась от

трона, боясь преждевременно погибнуть от эпидемии бессонницы.

Последняя воля индианки состояла в том, чтобы из сундучка под

ее кроватью вынули деньги, скопленные ею более чем за двадцать

лет службы, и отослали полковнику Аурелиано Буэндиа на

продолжение войны. Но Урсула даже не прикоснулась к этим

деньгам, потому что прошел слух, будто полковник Аурелиано

Буэндиа погиб при высадке на побережье около главного города

провинции. Официальное сообщение о его смерти -- четвертое по

счету за последние два года -- считалось достоверным в течение

почти шести месяцев, так как ни одной вести о полковнике

Аурелиано Буэндиа больше не поступало. И вот, когда Урсула и

Амаранта уже объявили новый траур, хотя сроки предыдущих еще не

истекли, в Макондо пришло потрясающее известие. Полковник

Аурелиано Буэндиа жив, но, по всей видимости, отказался

бороться с правительством своей страны и присоединился к

федералистам, победоносно сражающимся в других республиках

Карибского моря. Он появлялся под чужими именами и с каждым

разом все дальше от родной земли. Позже выяснится, что в то

время он был воодушевлен идеей объединить все федералистские

силы Центральной Америки и свергнуть правительства

консерваторов на всем континенте -- от Аляски до Патагонии.

Первая весточка, полученная Урсулой непосредственно от сына,

пришла через несколько лет после того, как он оставил Макондо,

-- то было измятое письмо с расплывшимися буквами -- его

передавали из рук в руки от самого Сантьяго-де-Куба.

-- Мы навсегда потеряли Аурелиано! -- воскликнула Урсула,

прочитав письмо. -- Если так пойдет и дальше, то через год он

доберется до края света.

Человек, к которому были обращены эти слова и которому

Урсула показала письмо раньше, чем всем остальным, был

генерал-консерватор Хосе Ракель Монкада, после окончания войны

назначенный алькальдом Макондо. "Ах, этот Аурелиано, как жаль,

что он не консерватор", -- заметил генерал Монкада. Он

действительно восхищался полковником Аурелиано Буэндиа. Как

многие штатские люди из партии консерваторов, Хосе Ракель

Монкада, защищая партийные интересы, принял участие в войне и

на полях сражения получил звание генерала, хотя у него не было

ни малейшей склонности к военной службе. И даже больше того --

генерал Монкада, подобно многим из его сотоварищей по партии,

был убежденным противником военщины. Считал военных

беспринципными лодырями, интриганами и карьеристами, которые

нападают на мирных граждан, чтобы половить рыбку в мутной воде.

Умный, приятный, жизнерадостный, любитель вкусно поесть и

фанатичный приверженец петушиных боев, генерал Хосе Ракель

Монкада был одно время самым опасным противником полковника

Аурелиано Буэндиа. Ему удалось завоевать авторитет среди

свежеиспеченных военных и в обширном районе побережья. Однажды,

когда стратегические соображения вынудили его сдать какую-то

крепость войскам полковника Аурелиано Буэндиа, он оставил ему,

уходя, два письма. В одном, более пространном, генерал

предлагал организовать совместную кампанию за гуманные методы

ведения войны. Другое письмо было адресовано супруге генерала,

которая жила на территории, занятой повстанцами, и в

приложенной записке генерал просил передать его по назначению.

С тех пор даже в самые кровавые периоды войны оба командующих

заключали перемирия для обмена пленными. Генерал Монкада

использовал эти паузы, насыщенные каким-то праздничным духом,

для того, чтобы учить полковника Аурелиано Буэндиа игре в

шахматы. Они стали большими друзьями. И даже подумывали о

возможности согласовать действия простых людей в обеих партиях

и таким образом уничтожить влияние военщины и профессиональных

политиков и установить гуманный строй, в котором найдет

применение все лучшее из доктрины каждой партии. Когда война

кончилась, полковник Аурелиано Буэндиа скрылся в извилистых

ущельях нескончаемой диверсионной деятельности, а генерал

Монкада был назначен коррехидором Макондо. Он снова надел

штатское платье, заменил солдат безоружными полицейскими,

обязал уважать законы об амнистии и оказал помощь семьям

некоторых либералов, погибших в бою. Он же добился объявления

Макондо центром муниципального округа и, превратившись из

коррехидора в алькальда, наладил в городе такую спокойную

жизнь, что о войне стали вспоминать как о далеком бессмысленном

кошмаре. Вконец изнуренный приступами болезни печени, падре

Никанор был заменен падре Коронелем, ветераном первой

федералистской войны, в Макондо его прозвали Ворчуном. Бруно

Креспи, который женился на Ампаро Москоте и чей магазин игрушек

процветал по-прежнему, выстроил в городе театр, и театральные

труппы Испании включили Макондо в маршруты своих гастролей.

Театр представлял собой обширное помещение без крыши, в нем

были деревянные скамьи и бархатный занавес с изображением

греческих масок; билеты продавались в трех сделанных в виде

львиных голов кассах -- через широко разинутые пасти. Тогда же

привели в порядок школьное здание. Школу возглавил присланный

из одного городка долины старый учитель дон Мельчор Эскалона:

ленивых учеников он заставлял ползать на коленях по мощенному

булыжником двору, а болтливых -- есть жгучий индийский перец, и

все это -- с одобрения родителей. Аурелиано Второй и Хосе

Аркадио Второй, своенравные близнецы Санта Софии де ла Пьедад,

одними из первых уселись в классной комнате со своими

грифельными досками, мелками и алюминиевыми кружечками,

помеченными их именами; Ремедиос, которая унаследовала красоту

своей матери, уже начинала приобретать известность под именем

Ремедиос Прекрасной. Несмотря на годы, наслоившиеся друг на

друга трауры и многочисленные заботы, Урсула все еще не

поддавалась старости. При помощи Санта Софии де ла Пьедад она

сообщила новый размах производству кондитерских изделий -- не

только восстановила состояние, потраченное сыном на войну, но

еще набила чистым золотом несколько высушенных тыкв и спрятала

их в спальне. "Пока Бог не лишит меня жизни, -- частенько

говорила она, -- в этом сумасшедшем доме денег всегда будет

вдоволь". Так обстояли дела, когда Аурелиано Хосе дезертировал

из федералистских войск в Никарагуа, нанялся матросом на

немецкое судно и появился дома на кухне -- большой и крепкий,

как лошадь, смуглый и длинноволосый, как индеец, -- с тайным

решением в душе жениться на Амаранте.

Когда Амаранта увидела его, она сразу поняла, зачем он

вернулся, хотя он еще ничего ей не сказал. За столом они не

осмеливались смотреть друг на друга. Но через две недели после

своего возвращения Аурелиано Хосе в присутствии Урсулы, глядя

прямо в глаза Амаранте, сказал: "Я все время думал о тебе".

Амаранта его избегала. Старалась с ним не встречаться и не

разлучалась с Ремедиос Прекрасной. Как-то раз Аурелиано Хосе

спросил Амаранту, до каких пор она собирается носить на руке

черную повязку. Амаранта поняла слова племянника как намек на

ее девственность, покраснела и сама на себя за это

рассердилась. С тех пор как Аурелиано Хосе вернулся, она стала

запирать на щеколду дверь своей спальни, но потом, слыша ночь

за ночью, что он спокойно храпит в соседней комнате, забыла об

этой предосторожности. Однажды под утро, почти через два месяца

после его приезда, Амаранта услышала, что он вошел в ее

спальню. И тогда, вместо того, чтобы убежать или крикнуть, она

замерла, испытывая сладостное успокоение. Она почувствовала,

что он скользнул под сетку от москитов, как делал это, будучи

ребенком, как делал это с незапамятных времен, и тело ее

покрылось холодным потом, а зубы неудержимо застучали, когда

она обнаружила, что он совершенно голый. "Уходи, -- прошептала

она, задыхаясь от жгучего любопытства. -- Уходи, или я

закричу". Но теперь Аурелиано Хосе знал, что нужно делать, ведь

он был уже не ребенком, а животным из казармы. С этой ночи

возобновились их безрезультатные сражения, продолжавшиеся до

самого утра. "Я твоя тетка, -- шептала, задыхаясь, Амаранта. --

Почти что твоя мать, и не только по летам, разве что вот грудью

тебя не кормила". На заре Аурелиано Хосе уходил, чтобы ночью

прийти снова, и, видя незапертую дверь, с каждым разом

возбуждался все больше. Ведь он так никогда и не переставал

желать Амаранты. Он встречал ее в темных спальнях покоренных

городов, особенно в самых гнусных спальнях; ее образ вставал

перед ним в душном запахе крови, запекшейся на повязках

раненых, в мгновенном ужасе перед смертельной опасностью --

всегда и повсюду. Он бежал из дома, пытаясь уничтожить память о

ней с помощью расстояния и той дурманящей жестокости, которую

его товарищи по оружию называли бесстрашием, но чем больше

марал он ее образ в дерьме войны, тем больше война напоминала

ему об Амаранте. Так он и мучился в изгнании, ища смерти, чтобы

в ней найти избавление от Амаранты, пока однажды не услышал

старый анекдот про то, как один человек женился на собственной

тетке, которая приходилась ему еще и двоюродной сестрой, и сын

его оказался самому себе дедушкой.

-- Разве можно жениться на родной тетке? -- спросил

удивленный Аурелиано Хосе.

-- Не только на тетке, -- ответил ему один из солдат. --

Ведь ради чего воюем мы против попов? Чтобы каждый мог жениться

хоть на собственной матери.

Через две недели после этого разговора Аурелиано Хосе

дезертировал. Амаранта показалась ему более поблекшей, чем он

ее помнил, более печальной и сдержанной, приближающейся уже к

последней грани зрелости, но пылкой, как никогда в темноте

спальни, как никогда возбуждающей в своей воинственной обороне.

"Ты животное, -- говорила загнанная его преследованиями

Амаранта. -- Разве ты не знаешь, что жениться на тетке можно

только с разрешения папы римского?" Аурелиано Хосе обещал

отправиться в Рим, проползти на коленях через всю Европу и

поцеловать туфлю его святейшества, лишь бы Амаранта опустила

свои подъемные мосты.

-- Дело не только в разрешении, -- отбивалась Амаранта.

-- Ведь от этого дети рождаются со свиными хвостами.

Аурелиано Хосе был глух к любым ее доводам.

-- Да пусть хоть крокодилы родятся, -- умолял он.

Однажды на заре, побежденный муками неудовлетворенного

желания, он отправился в заведение Катарино. Там он нашел

дешевую ласковую женщину с обвисшими грудями, на время

успокоившую его страдания. Теперь он пытался одолеть Амаранту

напускным презрением. Проходя по галерее, где она строчила на

швейной машине, с которой управлялась удивительно ловко, он не

удостаивал ее ни одним словом. Амаранта почувствовала, будто у

нее гора с плеч свалилась, и вдруг, сама так и не поняв отчего,

снова стала думать о полковнике Геринельдо Маркесе, вспоминать

с тоской вечерние партии в шашки, и ей даже захотелось увидеть

полковника в своей спальне. Аурелиано Хосе и не представлял

себе, как много он потерял благодаря своей ошибочной тактике.

Однажды ночью, не в силах играть дальше роль безразличного, он

снова пришел в комнату Амаранты. Она отвергла его с

непоколебимой решительностью и навсегда задвинула щеколду на

двери.

Макондо в дом пришла пышнотелая, благоухающая жасмином женщина

с ребенком лет пяти. Женщина заявила, что это сын полковника

Аурелиано Буэндиа и она хочет, чтобы Урсула окрестила его.

Происхождение безымянного дитяти ни у кого не вызвало сомнения:

он был точно такой же, как полковник в те времена, когда его

водили смотреть на лед. Женщина рассказала, что мальчик родился

с открытыми глазами и взирал на окружающих с видом

превосходства и что ее пугает его обыкновение пристально, не

мигая, смотреть на предметы. "Вылитый отец, -- сказала Урсула.

-- Не хватает только одного: чтобы от его взгляда стулья сами

собой двигались". Мальчика окрестили именем Аурелиано и дали

ему фамилию матери -- по закону он не мог носить фамилию отца

до тех пор, пока тот его не признает. Крестным отцом был

генерал Монкада. Амаранта потребовала оставить ребенка ей на

воспитание, но мать не согласилась.

Раньше Урсула никогда не слышала про обычай посылать

девушек в спальню к прославленным воинам, как пускают кур к

породистым петухам, но в течение этого года твердо убедилась в

его существовании: еще девять сыновей полковника Аурелиано

Буэндиа были доставлены к ней в дом для крестин. Старшему из

них, темноволосому странному мальчику с зелеными глазами,

который ничем не походил на отцовскую родню, было уже больше

десяти лет. Приводили детей разного возраста, разной масти, но

все это были только мальчики, и вид у них был такой одинокий,

что исключал сомнения в их родстве с Буэндиа. Из всей вереницы

Урсула запомнила только двоих. Один, очень крупный для своих

лет мальчишка, превратил в груду осколков ее цветочные вазы и

несколько тарелок -- руки его, казалось, обладали свойством

разбивать вдребезги все, к чему они прикасались. Другой был

блондин с материнскими серовато-синими глазами и волосами, как

у девочки, -- длинными и в локонах. Он вошел в дом, ничуть не

смущаясь, так, будто все здесь уже знал, будто здесь он и

вырос, направился прямо к ларю в спальне Урсулы и объявил: "Я

хочу заводную балерину". Урсула даже испугалась. Открыла ларь,

покопалась среди потрепанных, пропыленных вещей времен

Мелькиадеса и нашла завернутую в пару старых чулок балерину --

ее принес как-то раз Пьетро Креспи, и о ней давным-давно

забыли. Не прошло и двенадцати лет, как уже все сыновья,

которых полковник Аурелиано Буэндиа разбросал по тем землям,

куда его приводила война, получили имя Аурелиано и фамилии

своих матерей: сыновей было семнадцать. Первое время Урсула

набивала им карманы деньгами, а Амаранта порывалась оставить

мальчиков при себе. Но потом Урсула и Амаранта стали

ограничиваться каким-нибудь подарком и ролью крестных матерей.

"Мы выполняем свой долг уже тем, что крестим их, -- говорила

Урсула, записывая в особую книжечку фамилию и адрес очередной

матери, дату и место рождения ребенка. -- Аурелиано должен

иметь свою бухгалтерию в полном порядке, ведь ему же придется

решать их судьбу, когда он возвратится". Как-то раз за обедом,

обсуждая с генералом Монкадой эту вызывающую опасения

плодовитость, Урсула выразила желание, чтобы полковник

Аурелиано Буэндиа все-таки когда-нибудь вернулся и собрал всех

своих сыновей под одной крышей.

-- Не беспокойтесь, кума, -- загадочно ответил генерал

Монкада. -- Он вернется раньше, чем вы думаете.

Тайна, которую знал генерал Монкада и не пожелал открыть

во время обеда, заключалась в том, что полковник Аурелиано

Буэндиа уже находился в пути на родину, собираясь возглавить

самое долгое, решительное и кровавое восстание из всех поднятых

им до тех пор.

Положение вновь стало таким же напряженным, как в месяцы,

предшествовавшие первой войне. Петушиные бои, вдохновителем

которых являлся сам алькальд, были отменены. Начальник

гарнизона -- капитан Акилес Рикардо -- фактически взял на себя

и функции гражданской власти. Либералы объявили его

провокатором. "Вот-вот случится что-то ужасное, -- говорила

Урсула Аурелиано Хосе. -- Не выходи на улицу после шести

вечера". Мольбы ее были бесполезны. Аурелиано Хосе так же, как

в былые времена Аркадио, перестал принадлежать ей. Казалось,

что возвращение домой, возможность существовать без трудов и

забот пробудили в нем склонность к чувственным наслаждениям и

лень, отличавшие его дядю -- Хосе Аркадио. Страсть Аурелиано

Хосе к Амаранте угасла, не оставив на его сердце никаких

рубцов. Он словно плыл по воле волн: играл на бильярде, искал

спасения от своего одиночества у случайных женщин, шарил по

тайникам, где Урсула хранила свои накопления. И наконец стал

заглядывать домой только для того, чтобы переодеться. "Все они

одинаковы, -- жаловалась Урсула. -- Поначалу растут спокойно,

слушаются, серьезные, вроде бы и мухи не обидят, но стоит

только бороде показаться -- и сразу же их на грех тянет". Не в

пример Аркадио, который так и не узнал правду о своем

происхождении, Аурелиано Хосе разведал, что его матерью была

Пилар Тернера; она даже повесила ему у себя гамак -- для

послеобеденного сна. Они были не просто матерью и сыном, а

товарищами по одиночеству. В душе Пилар Тернеры угасли

последние искры надежды. Ее смех стал низким, как звучание

органа, груди опали от случайных, немилых ласк, живот и ляжки

постигла неизбежная для публичной женщины судьба, но сердце

Пилар Тернеры старилось без горечи. Толстая, суетная, как

впавшая в немилость фаворитка, она отказалась от карточных

гаданий, внушавших бесплодные надежды, и обрела тихую заводь,

утешаясь чужой любовью. Дом, где Аурелиано Хосе проводил

сиесту, был местом встреч соседских девушек с их случайными

возлюбленными. "Пусти меня к себе, Пилар", -- без церемоний

говорили они, уже войдя в комнату. "Сделайте милость, --

отвечала Пилар. И если при этом был еще кто-нибудь, объясняла:

-- Когда я вижу, что людям хорошо в постели, мне и самой

хорошо".

Она никогда не брала денег за услуги. Никогда не

отказывала в просьбе, как никогда не отказывала бесчисленным

мужчинам, домогавшимся ее ласк до поздних сумерек ее зрелости,

хотя эти мужчины не приносили ей ни денег, ни любви и лишь

изредка -- удовольствие. Пять дочерей Пилар Тернеры, которые

унаследовали пламенную кровь матери, еще подростками разбрелись

по извилистым дорогам жизни. Из двух сыновей, выросших у нее в

доме, один погиб, сражаясь под знаменем полковника Аурелиано

Буэндиа, а другой, когда ему исполнилось четырнадцать лет, был

ранен и схвачен при попытке украсть корзину с курами в одном из

городков долины. Аурелиано Хосе оказался в известном роде тем

самым высоким смуглым мужчиной, которого в течение полувека

сулил Пилар Тернере король червей, но, как все прочие мужчины,

обещанные ей картами, он вошел в ее сердце слишком поздно,

когда смерть уже отметила его своим знаком. Пилар Тернера

прочла это в картах.

-- Не уходи сегодня вечером, -- сказала она ему. -- Спи

здесь. Кармелита Монтьель давно просит пустить ее к тебе.

Аурелиано Хосе не уловил тревожной мольбы, прозвучавшей в

словах матери.

-- Скажи, чтобы ждала меня в полночь, -- ответил он.

И отправился в театр, где испанская труппа играла пьесу

"Кинжал Сорро" (*14) -- на самом деле это была трагедия

Соррильи, но название ее изменили по приказу капитана Акилеса

Рикардо, потому что "готами" либералы называли консерваторов.

Уже в дверях, предъявляя билет, Аурелиано Хосе заметил, что

капитан Акилес Рикардо с двумя вооруженными солдатами

обыскивает всех входящих. "Полегче, капитан, -- предупредил

Аурелиано Хосе. -- Еще не родился тот человек, который поднимет

на меня руку". Капитан пытался обыскать его силой, Аурелиано

Хосе, не имевший при себе оружия, бросился бежать. Солдаты не

повиновались приказу и не выстрелили. "Ведь это Буэндиа", --

пояснил один из них. Тогда взбешенный капитан схватил винтовку,

прорвался через толпу на середину улицы и прицелился.

-- Трусы! -- заорал он. -- Да будь это хоть сам полковник

Аурелиано Буэндиа.

Кармелита Монтьель, двадцатилетняя девственница, только

что обтерлась цветочной водой и посыпала лепестками розмарина

кровать Пилар Тернеры, когда раздался выстрел. Судя по тому,

что говорили карты, Аурелиано Хосе было предначертано познать с

нею счастье, в котором ему отказала Амаранта, вырастить вместе

шестерых детей и, достигнув старости, умереть у нее на руках,

но пуля, которая вошла ему в спину и пробила грудь, очевидно,

плохо разбиралась в предсказаниях карт. Зато капитан Акилес

Рикардо, тот, кому было предначертано умереть этой ночью,

действительно умер, и на четыре часа раньше, чем Аурелиано

Хосе. Как только прогремел выстрел, капитан тоже упал,

пораженный сразу двумя пулями, пущенными неизвестной рукой, и

многоголосый крик потряс ночной мрак:

-- Да здравствует либеральная партия! Да здравствует

полковник Аурелиано Буэндиа!

К двенадцати часам ночи, когда рана Аурелиано Хосе уже

перестала кровоточить и карты судьбы Кармелиты Монтьель были

перетасованы, более четырехсот человек прошли перед театром и

разрядили свои револьверы в брошенный посреди улицы труп

капитана Акилеса Рикардо. Понадобилось несколько солдат, чтобы

переложить на тачку отяжелевшее от свинца тело, которое

разваливалось, как намокший хлеб.

Возмущенный наглым поведением правительственных войск,

генерал Хосе Ракель Монкада, использовав все свои политические

связи, снова надел мундир и принял на себя гражданскую и

военную власть в Макондо. Однако он не рассчитывал на то, что

его миротворческая деятельность сможет предотвратить

неизбежное. Сентябрьские сообщения были противоречивыми.

Правительство заявляло, что оно контролирует всю страну, а к

либералам поступали секретные сведения о вооруженных восстаниях

во внутренних штатах. Власти признали состояние войны только

тогда, когда обнародовали решение военного трибунала, заочно

приговорившего полковника Аурелиано Буэндиа к смертной казни.

Первый же гарнизон, которому удастся захватить полковника в

плен, должен был привести приговор в исполнение. "Значит, он

вернулся", -- радостно сказала Урсула генералу Монкаде. Но тот

пока не имел об этом никаких сведений.

На самом деле полковник Аурелиано Буэндиа возвратился в

страну уже больше месяца тому назад. Появлению его

сопутствовали самые разнообразные слухи, согласно которым он

находился одновременно в нескольких, отстоящих на сотни

километров друг от друга местах, и поэтому даже сам генерал

Монкада не верил в его возвращение до тех пор, пока не было

официально объявлено, что полковник Аурелиано Буэндиа захватил

два прибрежных штата. "Поздравляю вас, кума, -- сказал генерал

Монкада Урсуле. -- Очень скоро вы его увидите здесь". Лишь

тогда Урсула впервые забеспокоилась. "А вы, кум, что вы будете

делать?" -- спросила она. Генерал Монкада уже много раз задавал

себе этот вопрос.

-- То же, что и он, кума: выполнять мой долг.

Первого октября на рассвете полковник Аурелиано Буэндиа с

тысячью хорошо вооруженных солдат атаковал Макондо, гарнизон

получил приказ сопротивляться до конца. В полдень, когда

генерал Монкада обедал с Урсулой, залп артиллерии мятежников,

прокатившийся, как гром, над всем городом, превратил в

развалины фасад муниципального казначейства. "Они вооружены не

хуже нас, -- вздохнул генерал Монкада, -- да к тому же

сражаются с большей охотой". В два часа дня, когда земля

дрожала от артиллерийской перестрелки, он простился с Урсулой в

полной уверенности, что ведет битву, заранее обреченный на

поражение.

-- Молю Бога, чтобы Аурелиано не оказался в этом доме уже

сегодня вечером, -- сказал он. -- Но если так случится,

обнимите его за меня, потому что, я думаю, мне его больше не

видать.

бежать из Макондо, написав предварительно большое письмо, в

котором он напоминал полковнику Аурелиано Буэндиа об их общих

намерениях сделать войну более гуманной и желал ему одержать

решительную победу над коррупцией военных и честолюбивыми

притязаниями политиканов обеих партий. На следующий день

полковник Аурелиано Буэндиа обедал вместе с генералом Монкадой

в доме Урсулы, где генерала содержали под арестом до тех пор,

пока военно-революционный трибунал не решит его судьбы. Это

была мирная встреча в семейном кругу. Но в то время как

противники, позабыв войну, отдавались воспоминаниям о прошлом,

Урсула не могла избавиться от мрачного впечатления, что ее сын

вернулся на родину захватчиком. Оно возникло с той минуты,

когда он в первый раз переступил порог дома в сопровождении

многочисленной охраны, которая перевернула вверх дном все

комнаты, чтобы убедиться в полном отсутствии какой-либо

опасности. Полковник Аурелиано Буэндиа не только допустил это,

но не терпящим возражения тоном сам отдавал приказания и не

разрешил ни одному человеку, даже Урсуле, подойти к нему ближе

чем на три метра, пока вокруг дома не расставили часовых. На

нем была военная форма из грубой хлопчатобумажной ткани без

всяких знаков различия и высокие сапоги со шпорами, испачканные

грязью и запекшейся кровью. Кобура висевшего на поясе

крупномасштабного револьвера была расстегнута, и в пальцах

полковника Аурелиано Буэндиа, все время напряженно опиравшихся

на рукоятку, читались те же самые настороженность и

решительность, что и в его взгляде. Голова его, теперь уже с

глубокими залысинами, казалась высушенной на медленном огне.

Разъеденное солью Карибского моря, лицо приобрело металлическую

твердость. Он был защищен от неизбежного старения жизненной

силой, имевшей немало общего с внутренней холодностью. Теперь

он казался выше ростом, бледнее, костистее, чем прежде, и

впервые стало заметно, что он подавляет в себе чувство

привязанности ко всему родному. "Боже мой, -- подумала

встревоженная Урсула. -- Он выглядит как человек, способный на

все". Таким он и был. Ацтекская шаль, которую он привез для

Амаранты, его воспоминания за столом, его веселые анекдоты,

лишь отдаленно напоминали о прежнем Аурелиано, как угли,

покрытые золой, напоминают об огне. Еще не успели похоронить в

общей могиле убитых, а он уже приказал полковнику Роке Мяснику

торопиться с военным трибуналом, сам же взялся за изнурительное

дело проведения радикальных реформ, которые бы не оставили

камня на камне от колеблющегося здания режима консерваторов.

"Мы должны опередить политиканов либеральной партии, -- говорил

он своим помощникам. -- Когда они наконец посмотрят вокруг

трезвыми глазами, все уже будет сделано". Именно в это время он

решил проверить права на землю, зарегистрированные в течение

последних пяти лет, и обнаружил освященный законом грабеж,

которым занимался его брат Хосе Аркадио. Единым росчерком пера

он аннулировал записи. Потом, чтобы отдать последнюю дань

вежливости, отложил на час все дела и пошел к Ребеке --

сообщить о своем решении.

В полутьме гостиной одинокая вдова -- былая поверенная его

тайной любви, та, чье упорство спасло ему жизнь, -- показалась

полковнику призрачным выходцем из прошлого. Эта женщина,

укутанная в черное до самых запястий, с сердцем, давно

превратившимся в золу, наверное, не знала даже о том, что идет

война. Ему почудилось, что фосфоресцирование ее костей

проникает через кожу и Ребека движется сквозь воздух, полный

блуждающих огней; в этом застоявшемся, как болотная вода,

воздухе все еще чувствовался легкий запах пороха. Полковник

Аурелиано Буэндиа начал с того, что посоветовал ей сделать свой

траур менее строгим, открыть в доме окна и простить людям

смерть Хосе Аркадио. Но Ребеке уже не нужны были суетные

мирские радости. После того как она тщетно искала их в терпком

вкусе земли, в надушенных письмах Пьетро Креспи, на бурном ложе

своего мужа, она наконец обрела покой в этом доме, где образы

минувшего, вызываемые неумолимым воображением, облекались в

плоть и бродили, словно человеческие существа, по замурованным

комнатам. Откинувшись в плетеной качалке, Ребека разглядывала

полковника Аурелиано Буэндиа так, словно это он походил на

призрак, явившийся из прошлого, и не выказала никакого

волнения, услышав, что присвоенные Хосе Аркадио земли будут

возвращены их законным владельцам.

-- Делай что хочешь, Аурелиано, -- вздохнула она. -- Ты

не любишь своих родственников, я всегда так считала и теперь

вижу, что не ошиблась.

Пересмотр прав на земли был назначен одновременно с

военно-полевыми судами, они проходили под председательством

полковника Геринельдо Маркеса и завершились расстрелом всех

офицеров, взятых в плен повстанцами. Последним судили генерала

Хосе Ракеля Монкаду. Урсула вступилась за него. "Это лучший из

всех правителей, которые были у нас в Макондо, -- сказала она

полковнику Аурелиано Буэндиа. -- Не стану уж говорить тебе о

его доброте, его любви к нашей семье, ты это сам знаешь лучше

других". Полковник Аурелиано Буэндиа устремил на нее осуждающий

взгляд.

-- Я не уполномочен вершить правосудие, -- возразил он.

судом.

матерей повстанческих офицеров, уроженцев Макондо. Одна за

другой эти старейшие жительницы города -- кое-кто из них даже

принимал участие в смелом переходе через горный хребет --

восхваляли достоинства генерала Монкады. Последней в процессии

была Урсула. Еe печальный, исполненный достоинства вид,

уважение к ее имени, горячая убежденность, прозвучавшая в ее

словах, на мгновение поколебали весы правосудия. "Вы очень

серьезно отнеслись к этой страшной игре, и правильно сделали --

вы исполняли свой долг, -- сказала она членам трибунала. -- Но

не забывайте: пока мы живем на свете, мы остаемся вашими

матерями и, будь вы хоть сто раз революционеры, имеем право

спустить с вас штаны и отлупить ремнем при первом же к нам

неуважении". Когда суд удалился на совещание, в воздухе

классной комнаты, превращенной в казарму, еще звучали эти

слова. В полночь генерал Хосе Ракель Монкада был приговорен к

смерти. Несмотря на ожесточенные упреки Урсулы, полковник

Аурелиано Буэндиа отказался смягчить кару. Незадолго до

рассвета он пришел к осужденному -- в комнату, где стояли

колодки.

я. Тебя расстреливает революция.

Генерал Монкада даже не встал с койки при его появлении.

-- Пошел ты к чертовой матери, кум, -- ответил он.

С самого своего возвращения и вплоть до этой минуты

полковник Аурелиано Буэндиа не позволял себе взглянуть на

генерала с участием. Теперь он удивился его постаревшему виду,

дрожащим рукам и какой-то будничной покорности, с которой

осужденный ждал смерти, и почувствовал глубокое презрение к

себе, но спутал его с пробуждающимся состраданием.

-- Ты знаешь не хуже меня, -- сказал он, -- что всякий

военный трибунал -- это фарс, на самом деле тебе приходится

расплачиваться за преступления других. На этот раз мы решили

выиграть войну любой ценой. Разве ты на моем месте не поступил

бы так же?

Генерал Монкада встал, чтобы протереть полой рубашки свои

толстые очки в черепаховой оправе.

-- Вероятно, -- заметил он. -- Но меня огорчает не то,

что ты собираешься меня расстрелять: в конце концов, для таких

людей, как мы, это естественная смерть. -- Он положил очки на

постель и снял с цепочки часы. -- Меня огорчает, -- продолжал

он, -- что ты, ты, который так ненавидел профессиональных вояк,

так боролся с ними, так их проклинал, теперь сам уподобился им.

И ни одна идея в мире не может служить оправданием такой

низости. -- Он снял обручальное кольцо и образок Девы

Исцелительницы и положил их рядом с очками и часами. -- Если

так пойдет и дальше, -- заключил он, -- ты не только станешь

самым деспотичным и кровавым диктатором в истории нашей страны,

но и расстреляешь мою куму Урсулу, чтобы успокоить свою

совесть.

генерал Монкада передал ему очки, образок, часы и кольцо и

сказал уже другим тоном:

-- Но я позвал тебя не для того, чтобы ругать. Я хотел

просить тебя отправить это моей жене.

Полковник Аурелиано Буэндиа положил вещи к себе в карман.

-- Она все еще в Манауре?

-- В Манауре, -- подтвердил генерал Монкада, -- в том же

доме за церковью, куда ты посылал прошлое письмо.

-- Я сделаю это с большим удовольствием, Хосе Ракель, --

сказал полковник Аурелиано Буэндиа.

Когда он вышел на улицу -- в голубоватый туман, лицо его

сразу стало влажным, как во время того, другого рассвета, и

лишь тут он понял, почему распорядился привести приговор в

исполнение во дворе казармы, а не у кладбищенской стены.

Выстроенное напротив двери отделение приветствовало его так,

как полагается приветствовать главу государства.

-- Можете выводить, -- приказал он.