Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Аурелиано Буэндиа и Ремедиос Москоте обвенчались в одно из

воскресений марта перед алтарем, сооруженным по распоряжению

падре Никанора Рейны в гостиной. В доме Москоте этот день

явился завершением целого месяца волнений и тревог, вызванных

тем, что маленькая Ремедиос достигла зрелости раньше, чем

успела расстаться со своими детскими привычками. Мать

своевременно посвятила ее в те перемены, которые приносит

вступление в девичий возраст, но, несмотря на это, однажды

февральским вечером Ремедиос с испуганным криком ворвалась в

гостиную, где ее сестры беседовали с Аурелиано, и показала им

свои панталоны, измазанные чем-то темным. Свадьбу назначили

через месяц. Невесту едва успели приучить самостоятельно мыться

и одеваться и выполнять наиболее простые работы по дому. Чтобы

она отвыкла делать в постель, ее заставляли мочиться на горячие

кирпичи. Немалых трудов стоило убедить ее в неприкосновенности

тайн супружеского ложа, ибо, когда Ремедиос посвятили в

подробности первой ночи, она так поразилась и вместе с тем

пришла в такой восторг, что готова была делиться своими

познаниями с каждым встречным. С ней пришлось помучиться, но

зато к назначенному для церемонии дню девочка разбиралась в

житейских делах не хуже любой из ее сестер. Дон Аполинар

Москоте взял дочь за руку и повел вдоль украшенной цветами и

гирляндами улицы под громкое хлопанье ракет и музыку нескольких

оркестров; Ремедиос махала рукой и улыбкой благодарила соседей,

которые из окон своих домов желали ей счастья. Аурелиано, в

костюме из черного сукна и лаковых ботинках с металлическими

застежками, тех самых, что будут на нем через несколько лет,

когда он станет у стены в ожидании расстрела, встретил невесту

перед входом в дом и повел к алтарю, -- он был бледен, и горло

ему сводило судорогой. Ремедиос держалась очень естественно и

скромно -- самообладание не изменило ей, даже когда Аурелиано,

надевая ей кольцо, уронил его на пол. Это вызвало

замешательство у гостей, вокруг зашептались, но Ремедиос

продолжала спокойно ждать, приподняв руку в кружевной митенке и

вытянув безымянный палец, до тех пор, пока ее жених не

остановил катившегося к двери кольца, наступив на него ногой, и

не вернулся, весь красный, к алтарю. Мать и сестры Ремедиос до

того боялись, как бы она не сделала ошибки во время церемонии,

что в конце концов, совершенно измученные, сами допустили

оплошность, подсказав ей первой поцеловать жениха. Именно с

этого дня обнаружились у Ремедиос чувство ответственности,

врожденная приветливость, умение владеть собой, которые всегда

будут присущи ей в трудных обстоятельствах. По собственному

почину она отложила лучший кусок свадебного пирога и вместе с

вилкой отнесла его на тарелке Хосе Аркадио Буэндиа.

Скорчившийся на деревянной скамеечке под пальмовым навесом

старый великан, привязанный к стволу каштана, выцветший от

солнца и дождей, благодарно улыбнулся и стал есть пирог руками,

бормоча под нос какую-то невнятную молитву. Единственным

несчастным человеком на шумном пиру, который длился до утра

понедельника, была Ребека Буэндиа. Ее праздник был сорван. По

разрешению Урсулы Ребека должна была вступить в брак в этот же

день, но в пятницу Пьетро Креспи вручили письмо, извещавшее,

что его мать при смерти. Свадьбу отложили. Через час после

получения письма Пьетро Креспи уехал в главный город провинции

и по дороге разминулся со своей матерью, которая прибыла в

Макондо без свякого опоздания в ночь на субботу и спела на

свадьбе Аурелиано печальную песню, предназначавшуюся для

бракосочетания сына. Пьетро Креспи возвратился ночью в

воскресенье -- к шапочному разбору, после того как загнал пять

лошадей, пытаясь поспеть на свою свадьбу. Так никому и не

удалось узнать, кто же написал злосчастное письмо. Урсула

мучила Амаранту допросами до тех пор, пока та не расплакалась

от возмущения и не поклялась в своей невиновности перед

алтарем, еще не разобранным плотниками.

Для совершения бракосочетания дон Аполинар Москоте привез

из соседнего города падре Никанора Рейну, старика,

ожесточенного своей неблагодарной профессией. У него была

сероватого цвета кожа, натянутая почти прямо на кости, и

заметно выступающий круглый живот, а в лице его, как в лице

одряхлевшего ангела, читалось больше простодушия, чем доброты.

Он собирался возвратиться после свадьбы к своей пастве, но

пришел в ужас от беспечности жителей Макондо, которые

процветали, живя в грехе: они подчинялись только законам

природы, не крестили детей, не признавали церковных праздников.

Рассудив, что эта почва безотлагательно нуждается в пахаре, он

решил остаться в Макондо еще на неделю, чтобы окрестить

обрезанных и язычников, узаконить незаконные сожительства и

причастить умирающих. Но никто и слушать его не хотел. Ему

отвечали, что много лет прекрасно обходятся без священника и

улаживают все вопросы спасения души непосредственно с самим

Богом, да и смертных грехов не совершают.

Устав проповедовать в пустыне, падре Никанор решил

обратить свои силы на строительство самого большого в мире

храма со статуями святых в натуральную величину и витражами,

для того, чтобы люди приезжали в Макондо даже из Рима --

молиться Богу в самом центре безбожия. Он ходил повсюду с

медной тарелочкой и собирал пожертвования. Ему щедро подавали,

но он требовал больше, потому что храм должен был иметь такой

колокол, от звона которого всплывали бы утопленники. Он так

умолял всех, что даже голос потерял, а кости у него гудели от

усталости.

В одну из суббот, прикинув, что собранного не хватит даже

на двери храма, он позволил отчаянию смутить себя. Соорудил на

городской площади алтарь и в воскресенье с колокольчиком в

руке, как ходили во времена эпидемии, обежал все улицы, созывая

народ на полевую мессу. Многие пришли из любопытства. Другие от

нечего делать. Третьи -- опасаясь, как бы Бог не счел

пренебрежение к своему посреднику за личную обиду. Таким

образом, в восемь часов утра половина города собралась на

площади, где падре Никанор читал Евангелие голосом, надорванным

мольбами о деньгах. К концу мессы, когда присутствующие уже

стали расходиться, он поднял руку, требуя внимания.

-- Минутку, -- сказал он. -- Сейчас вы получите

неоспоримое доказательство беспредельного могущества Господа

Бога.

Мальчик, помогавший падре Никанору во время мессы, принес

проглотил весь напиток. Потом извлек из рукава сутаны платок,

вытер губы, простер обе руки перед собой и закрыл глаза. И

вслед за тем падре Никанор поднялся на двенадцать сантиметров

над землей. Довод оказался весьма убедительным. В течение

нескольких дней священник ходил по городу, повторяя при помощи

горячего шоколада свой трюк с вознесением, и служка набрал в

мешок столько денег, что не прошло и месяца, а строительство

храма уже было начато. Никто не усомнился в Божественном

происхождении чуда, явленного падре Никанором, -- никто, кроме

Хосе Аркадио Буэндиа. Когда однажды утром неподалеку от каштана

собралась толпа, чтобы присутствовать при очередном вознесении,

он один сохранил полную невозмутимость, только распрямился

слегка на своей скамеечке и пожал плечами, увидев, как падре

Никанор поднимается над землей вместе со стулом, на котором

сидел.

Буэндиа. -- Homo iste statum quartum materiale invenit (*9).

Падре Никанор поднял руку, и все четыре ножки стула

одновременно стали на землю.

-- Nego, -- возразил он. -- Factum hoc existentiam Dei

probat sine dudio (*10).

Вот так и узнали, что дьявольская тарабарщина Хосе Аркадио

Буэндиа на самом деле была латынью. Наконец-то появился

человек, который имел возможность объясняться с ним, и падре

Никанор решил использовать это счастливое обстоятельство, для

того, чтобы озарить светом веры сей повредившийся разум. Каждый

вечер он усаживался рядом с каштаном и читал на латыни

проповеди, однако Хосе Аркадио Буэндиа упорно не желал

принимать ни его риторических тонкостей, ни шоколадных

вознесений и требовал в качестве единственного неоспоримого

доказательства дагерротипный снимок Господа Бога. Тогда падре

Никанор принес ему образки и гравюры и даже копию платка

Вероники, но Хосе Аркадио Буэндиа отверг все это как плоды

кустарного ремесла, лишенного научной основы. Он выказал такое

упрямство, что падре Никанор отступился от своих миссионерских

намерений и продолжал посещать старика во имя простого

человеколюбия. Но тут Хосе Аркадио Буэндиа взял инициативу в

свои руки и коварными рационалистическими доводами пытался

поколебать веру священника. Как-то раз падре Никанор принес с

собой коробку с шашками и игральную доску и предложил Хосе

Аркадио Буэндиа сыграть с ним, тот отказался, потому что, как

он объяснил, не видит смысла в борьбе между двумя противниками,

которые в важнейших вопросах согласны между собой. Падре

Никанор, никогда до тех пор не рассматривавший игру в шашки с

этой точки зрения, так и не смог его переубедить. Все более

поражаясь уму Хосе Аркадио Буэндиа, он спросил, как могло

случиться, что его привязали к дереву.

-- Hoc est simplicissimum, -- ответил тот, -- привязали

потому, что я сумасшедший.

После этого разговора, опасаясь за твердость собственной

веры, священник перестал навещать его и всецело отдался

строительству храма. Ребека почувствовала, как в ней

возрождается надежда. С завершением храма было связано ее

будущее -- с того самого воскресенья, когда падре Никанор,

обедая у них в доме, начал за столом при всей семье

рассказывать, с каким великолепием будут совершаться службы

после возведения храма. "Больше всего повезло Ребеке", --

заметила Амаранта. И так как Ребека не поняла, что она хочет

этим сказать. Амаранта пояснила с простодушной улыбкой:

-- Ведь ты откроешь церковь своей свадьбой.

Ребека пыталась не допустить обсуждения этой возможности.

Строительство идет очень медленно, и храм закончат не раньше

чем через десять лет. Падре Никанор не согласился с ней:

всевозрастающая щедрость верующих позволяет делать более

оптимистические расчеты. При молчаливом возмущении Ребеки,

которая даже не смогла доесть свой обед, Урсула одобрила идею

Амаранты и пообещала внести солидную лепту для ускорения работ.

Падре Никанор заявил: еще одно такое пожертвование, и храм

будет готов через три года. С того дня Ребека не обменялась с

Амарантой ни единым словом, ибо, по ее убеждению, выходка

сестры была не столь уж невинной, как то пыталась представить

Амаранта. "Скажи спасибо, что я чего-нибудь похуже не сделала,

-- сказала Амаранта во время ожесточенного спора, который

возник между ними вечером. -- Так мне, по крайней мере в

ближайшие три года, не придется тебя убивать". Ребека приняла

вызов.

Узнав о новой отсрочке, Пьетро Креспи впал в отчаяние, и

преданности. "Мы убежим отсюда, когда ты захочешь", -- сказала

она. Но Пьетро Креспи не был склонен к авантюрам. Он не обладал

порывистым характером своей суженой и считал уважение к данному

слову капиталом, который не следует расточать налево и направо.

Тогда Ребека прибегла к менее решительным способам. Непонятно

откуда взявшийся ветер стал гасить лампы в гостиной, и Урсула

то и дело заставала жениха и невесту целующимися в темноте.

Пьетро Креспи несколько сбивчиво жаловался ей на плохое

качество новых керосиновых ламп и даже помог установить в

гостиной более надежную систему освещения. Но теперь в лампах

то и дело кончался керосин или засорялись горелки, и Урсула

снова обнаруживала Ребеку на коленях у жениха. В конце концов

Урсула отказалась принимать какие бы то ни было объяснения.

Возложила на индианку всю ответственность за хлебопекарню, а

сама уселась в качалку -- наблюдать за помолвленными, твердо

решив, что не даст себя одурачить плутнями, устаревшими еще в

годы ее молодости. "Бедная мама, -- с издевкой говорила

возмущенная Ребека, видя, как Урсула зевает во время чинных,

нагоняющих сон визитов. -- Когда она умрет, то будет отбывать

свое наказание за грехи в этой качалке". Через три месяца такой

поднадзорной любви Пьетро Креспи, каждый день проверявший

состояние работ и измученный медлительностью, с которой

возводился храм, решил дать падре Никанору недостающие деньги,

чтобы тот мог довести дело до конца. Амаранту эта новость

ничуть не взволновала. Болтая с подругами, собиравшимися каждый

вечер на галерее ткать или вышивать, она тем временем измышляла

все новые и новые козни. Ошибка в расчетах погубила один ее

замысел -- по мнению Амаранты, самый верный; он заключался в

том, чтобы вынуть нафталиновые шарики из комода в спальне, где

Ребека хранила свoe подвенечное платье. Амаранта сделала это за

два месяца до окончания строительства храма. Но близость

свадьбы наполнила Ребеку таким нетерпением, что она захотела

подготовить свой туалет намного раньше, чем рассчитывала

Амаранта. Ребека выдвинула ящик комода, развернула сначала

бумагу, потом холст, в которых лежал наряд, и обнаружила, что

атласная ткань платья, кружево фаты и даже венок из флердоранжа

изъедены молью и превратились в порошок. Хотя она великолепно

помнила, как насыпала под обертку две горсти нафталиновых

шариков, несчастье все же выглядело таким случайным, что она не

осмелилась обвинить в нем Амаранту. До свадьбы оставалось

меньше месяца, но Ампаро Москоте взялась сшить новое платье за

неделю. Когда дождливым днем дочь коррехидора, едва видная за

ворохом белопенных кружев, вошла в дом, чтобы сделать Ребеке

последнюю примерку, Амаранта чуть не упала в обморок. Она

лишилась языка, струйка ледяного пота пробежала по ложбинке

вдоль позвоночника. Долгие месяцы трепетала Амаранта от страха

в ожидании этого часа, потому что твердо знала: если ей не

удастся придумать какого-нибудь окончательного препятствия для

свадьбы, то в последнюю минуту, когда иссякнут все запасы ее

фантазии, она найдет в себе мужество отравить Ребеку. Пока

Ребека задыхалась от жары в атласной броне, которую Ампаро

Москоте с помощью тысячи булавок и бесконечного терпения

сооружала на ее теле. Амаранта несколько раз ошиблась, считая

петли своего вязания, и уколола себе палец спицей, однако с

ужасающим хладнокровием решила: день -- последняя пятница перед

свадьбой, способ -- порция экстрата опия в чашке с кофе.

Но иное препятствие, столь же неодолимое, как и

непредвиденное, заставило снова отложить свадьбу на

неопределенное время. За семь дней до числа, назначенного для

бракосочетания Ребеки и Пьетро Креспи, маленькая Ремедиос

проснулась среди ночи вся мокрая и от какой-то горячей жижи,

извергнувшейся из ее внутренностей со звуком, похожим на

громкую отрыжку, и через три дня после этого умерла,

отравленная своей собственной кровью, -- двойня застряла у нее

поперек живота. Амаранту замучили угрызения совести. Она горячо

молила Бога ниспослать какое-нибудь бедствие, чтобы ей не

пришлось давать яд Ребеке, и теперь чувствовала себя виноватой

в смерти Ремедиос. Не о таком бедствии она молила. Ремедиос

принесла в дом дыхание радости. Она поселилась с мужем в

спальне возле мастерской и украсила всю комнату куклами и

игрушками своего совсем недавнего детства, но ее кипучая

жизнерадостность вырывалась из четырех стен спальни и, как

благотворный ветер, проносилась по галерее с бегониями.

Ремедиос начинала петь с восходом солнца. Она была единственным

человеком в доме, который решался вмешиваться в раздоры между

Ребекой и Амарантой. Она же взяла на себя нелегкий труд

ухаживать за Хосе Аркадио Буэндиа. Носила ему пищу, обмывала

его намыленной мочалкой, следила, чтобы у него в волосах и

бороде не заводились вши и гниды, поддерживала в хорошем

состоянии навес и во время грозы набрасывала поверх пальмовых

листьев непромокаемый брезент. Последние месяцы своей жизни она

научилась объясняться с Хосе Аркадио Буэндиа на примитивной

латыни. Когда ребенок Аурелиано и Пилар Тернеры родился на

свет, был принесен в дом и окрещен в тесном семейном кругу

именем Аурелиано Хосе, Ремедиос решила считать его своим

старшим сыном. Ее материнский инстинкт поразил Урсулу. Что

касается Аурелиано, то он нашел в Ремедиос недостававшее ему

оправдание собственному существованию. Целый день он работал в

мастерской, а Ремедиос носила ему туда черный кофе без сахара.

Вечером они вдвоем отправлялись в дом Москоте. Аурелиано

разыгрывал бесконечные партии в домино со своим тестем, пока

Ремедиос болтала с сестрами или обсуждала с матерью дела

взрослых. Родственная связь с семейством Буэндиа укрепила

авторитет дона Аполинара Москоте в Макондо. Во время своих

частых поездок в главный город провинции он сумел уговорить

власти выстроить в Макондо школу, преподавать в ней должен был

Аркадио, унаследовавший педагогические таланты деда. Путем

убеждения дон Аполинар Москоте добился того, что ко Дню

национальной независимости большую часть домов покрасили в

голубой цвет. По настоянию падре Никанора он распорядился

переселить заведение Катарино в глухую улицу и прикрыть

несколько злачных мест, процветавших в самом центре города.

Когда однажды дон Аполинар Москоте вернулся из главного города

провинции в сопровождении шести полицейских с винтовками и

возложил на них наблюдение за порядком, никто даже не вспомнил

о первоначальном соглашении не держать в Макондо вооруженных

людей. Аурелиано нравилась энергия тестя. "Ты станешь такой же

толстый, как он", -- говорили ему друзья. Но от постоянного

сидения в мастерской у него только резче выступили скулы да

сильнее заблестели глаза, а вес не изменился, как не

переменился и сдержанный характер, напротив, в очертаниях рта

заметнее выявилась прямая линия -- знак одиноких размышлений и

непреклонной решимости. Аурелиано и его жена сумели вызвать к

себе в обеих семьях глубокую любовь, и когда Ремедиос сообщила,

что ждет ребенка, даже Амаранта и Ребека заключили между собой

перемирие и усиленно принялись вязать приданое из шерсти двух

цветов: голубой -- на случай, если родится мальчик, и розовый

-- если на свет появится девочка. Ремедиос будет последней, о

ком подумает через несколько лет Аркадио, стоя у стены в

ожидании расстрела.

Урсула объявила строгий траур, закрыла все окна и двери,

без крайней необходимости никому не разрешалось ни входить в

дом, ни выходить из него: она запретила на целый год громкие

разговоры и повесила на стену, возле которой в день похорон

стоял гроб с телом Ремедиос, дагерротип покойной, увитый черной

лентой, а под ним негасимую лампаду.

Следующие поколения Буэндиа, неизменно поддерживавшие в

лампаде огонь, испытывали замешательство при виде этой девочки

в плиссированных юбках, белых ботинках и с бантом из органди на

голове: им никак не удавалось совместить ее с традиционным

представлением о прабабушке. Амаранта взяла Аурелиано Хосе на

свое попечение. Она надеялась обрести в нем сына, который

разделит с ней одиночество и смягчит страдания, терзавшие ее

потому, что, вопреки ее желанию, но по вине ее безрассудных

молитв, экстракт опия попал в кофе Ремедиос. По вечерам в дом

на цыпочках входил Пьетро Креспи с черной лентой на шляпе,

чтобы нанести молчаливый визит некоему подобию Ребеки; в своем

черном платье с длинными, до запястий, рукавами она казалась

совершенно обескровленной. Сама мысль о назначении нового дня

для свадьбы выглядела бы теперь святотатством, и помолвка

превратилась в вечные узы, в наскучившую, никого уже не

интересующую любовь, словно решение судьбы тех влюбленных, что

гасили лампы и целовались в темноте, было оставлено на волю

смерти. Потеряв надежду, Ребека совершенно пала духом и снова

принялась есть землю.

И вдруг, когда с начала траура уже прошло немало времени и

в галерее возобновились собрания вышивальщиц крестиком, среди

мертвенной тишины знойного дня, ровно в два часа, кто-то с

такой силой толкнул парадную дверь, что весь дом ходуном

заходил; Амаранте и ее подругам, сидевшим в галерее, Ребеке,

сосавшей палец в своей комнате, Урсуле на кухне, Аурелиано в

мастерской и даже Хосе Аркадио Буэндиа под одиноким каштаном --

всем показалось, будто здание разваливается от начавшегося

землетрясения. На пороге возник человек необыкновенного вида.

Его квадратные плечи едва умещались в дверном проеме. На бычьей

шее висел образок Девы Исцелительницы, руки и грудь были сплошь

покрыты загадочной татуировкой, а правое запястье плотно сжато

медным браслетом-талисманом. Кожа выдублена солеными ветрами

непогоды, волосы короткие и торчащие, как грива мула,

подбородок решительный, а взгляд печальный. На пришельце был

пояс в два раза толще лошадиной подпруги, высокие сапоги со

шпорами и подкованными железом каблуками, от его поступи все

дрожало, как во время сейсмического толчка. Он прошел через

гостиную и залу, неся на руке изрядно потрепанную переметную

суму, и, подобно удару грома, ворвался в тишину галереи с

бегониями, где Амаранта и ее подруги так и застыли с иголками в

воздухе. "Добрый день", -- сказал он усталым голосом, швырнул

свою ношу на стол перед ними и двинулся дальше в глубь дома.

"Добрый день", -- сказал он Ребеке, испуганно выглянувшей из

своей спальни. "Добрый день", -- сказал он Аурелиано, все пять

чувств которого были прикованы в этот момент к работе. Человек

нигде не задерживался. Направился прямо на кухню и только там

остановился, завершая путешествие, начатое на противоположном

краю света. "Добрый день", -- сказал он. На одну долю секунды

Урсула оцепенела с открытым ртом, затем посмотрела пришельцу в

глаза, ахнула и повисла у него на шее, крича и плача от

радости. Это был Хосе Аркадио. Он вернулся таким же нищим,

каким ушел, Урсуле пришлось даже выдать ему два песо, чтобы он

смог заплатить за нанятую лошадь. Говорил он на испанском

языке, обильно нашпигованном морским жаргоном. Его спросили,

где он был, он ответил: "Там". Подвесил гамак в отведенной ему

комнате и заснул на три дня. Проснувшись, уничтожил шестнадцать

крутых яиц и пошел прямо в заведение Катарино, где его огромная

мощная фигура вызвала переполох среди охваченных любопытством

женщин. Он заказал на свой счет музыку и водку для

присутствующих и побился об заклад с пятью мужчинами, что все

они вместе не сумеют пригнуть его руку к столу. "Ничего не

выйдет, -- говорили они, убедившись, что им даже не пошевелить

ее. -- Ведь на нем заговоренный браслет". Катарино, не верившая

в силовые аттракционы, поспорила с Хосе Аркадио на двенадцать

песо, что ему не удастся сдвинуть с места стойку. Он оторвал

стойку от полу, поднял в воздух над головой и вынес на улицу.

Чтобы втащить ее обратно, понадобилось одиннадцать мужчин.

В разгар веселья он предложил для всеобщего обозрения

предмет своей мужской гордости -- невообразимых размеров, в

татуировке из синих и красных надписей на разных языках.

Женщины воспылали желанием, но он поинтересовался, кто из них

заплатит ему больше. Самая богатая предложила двадцать песо.

Тогда он подал мысль устроить лотерею по десять песо за билет.

Цена была несусветной, потому что женщина, пользовавшаяся

наибольшим успехом, зарабатывала за ночь по восемь песо, тем не

менее все согласились. Надписали имена на четырнадцати

бумажках, бросили их в шляпу и стали тащить -- каждая по одному

билету. Когда в шляпе остались только две бумажки, посмотрели,

чьи на них имена.

-- Еще по пять песо с носа, -- сказал Хосе Аркадио двум

счастливицам, -- и я делю себя между вами. На это он и жил.

Шестьдесят пять раз ходил он матросом в кругосветное плавание с

другими такими же отщепенцами, и женщины, которые в ту ночь

легли с ним в постель в заведении Катарино, вывели его голым в

залу для танцев показать всем, что каждый миллиметр его тела --

с лица и со спины, от шеи и до пяток -- покрыт татуировкой.

В семье Хосе Аркадио почти не общался. Днем он спал, а

ночи проводил в квартале домов терпимости. В тех редких

случаях, когда матери удавалось усадить его за семейный стол,

он привлекал всеобщее внимание, особенно если начинал

рассказывать про свои приключения в далеких странах. Он попал в

кораблекрушение и две недели болтался на шлюпке в Японском

море, питаясь телом своего товарища, сраженного солнечным

ударом, -- мясо, хорошо просоленное и провяленное на солнце,

было жестким и имело сладковатый вкус. В один безоблачный

полдень экипаж корабля, на котором он плыл по Бенгальскому

заливу, убил морского дракона, в животе чудовища оказались

шлем, пряжки и оружие крестоносца. В Карибском море он видел

призрак пиратского корабля Виктора Юга (*11), паруса его были

разодраны в клочья ветрами смерти, реи и мачты источены

морскими тараканами, корабль все стремился вернуться на

Гваделупу, но был обречен вечно сбиваться с курса. Урсула

плакала тут же за столом, как будто перечитывала те

долгожданные, но никогда не приходившие письма, в которых Хосе

Аркадио сообщал о своих подвигах и приключениях. "А здесь у нас

такой огромный дом, сынок, -- вздыхала она. -- И столько еды мы

выбрасывали свиньям!" Но ей никак не удавалось осознать, что

мальчик, уведенный цыганами, и есть этот самый дикарь,

съедающий за обедом полпоросенка и испускающий ветры такой

силы, что от них цветы вянут. Нечто подобное испытывали и

остальные. Амаранта не могла скрыть отвращения, которое

вызывала у нее его привычка рыгать за столом. Аркадио, так

никогда и не узнавший тайны своего происхождения, едва

раскрывал рот, чтобы ответить на вопросы Хосе Аркадио, явно

старавшегося завоевать расположение юноши. Аурелиано попытался

оживить в памяти брата те времена, когда они спали в одной

комнате, восстановить близость детских лет, но Хосе Аркадио

забыл обо всем -- морская жизнь перегрузила его память своими

многочисленными событиями. Одна лишь Ребека была сражена

наповал с первого взгляда. В тот вечер, когда Хосе Аркадио

прошел мимо дверей ее спальни, она решила, что Пьетро Креспи

всего-навсего расфранченный заморыш рядом с этим сверхсамцом,

чье вулканическое дыхание слышно в любом уголке дома. Под

разными предлогами она искала встречи с ним. Как-то раз Хосе

Аркадио с бесстыдным вниманием оглядел ее тело и сказал: "Ты

стала совсем женщиной, сестренка". Ребека потеряла всякую

власть над собой. Начала есть землю и известку с такой же

ненасытностью, как в былые дни, и так усердно сосала палец, что

на нем образовался мозоль. Как-то раз ее вырвало зеленой

жидкостью с мертвыми пиявками. Она не спала ночами, дрожа

словно в лихорадке, сопротивляясь безумию, и до рассвета ждала

той минуты, когда дом затрясется, возвещая о приходе Хосе

Аркадио. Однажды во время сиесты Ребека не выдержала и вошла к

нему в комнату. Он лежал с открытыми глазами в одних кальсонах,

вытянувшись в гамаке, подвешенном к балкам на толстых канатах,

которыми привязывают лодки. Ее поразило это огромное обнаженное

тело, и она почувствовала желание отступить. "Простите, --

извинилась она. -- Я не знала, что вы здесь". Но сказала это

тихим голосом, стараясь никого не разбудить. "Иди сюда", --

позвал он. Ребека повиновалась. Она стояла возле гамака, вся в

холодном поту, чувствуя, как внутри у нее все сжимается, а Хосе

Аркадио кончиками пальцев ласкал ее щиколотки, потом икры,

потом ляжки и шептал: "Ах, сестренка, ах, сестренка". Ей

пришлось сделать над собой сверхъестественное усилие, чтобы не

умереть, когда некая мощная сила, подобная урагану, но

удивительно целенаправленная, подняла ее за талию, в три взмаха

сорвала с нее одежду и расплющила Ребеку, как маленькую

пичужку. Едва успела она возблагодарить Бога за то, что

родилась на этот свет, как уже потеряла сознание от невыносимой

боли, непостижимо сопряженной с наслаждением, барахтаясь в

полной испарений трясине гамака, которая, как промокашка,

впитала исторгнувшуюся из нее кровь.

Три дня спустя они обвенчались во время вечерней мессы.

Накануне Хосе Аркадио отправился в магазин Пьетро Креспи.

Итальянец давал урок игры на цитре, и Хосе Аркадио даже не

отозвал его в сторону, чтобы сделать свое сообщение. "Я женюсь

на Ребеке", -- сказал он. Пьетро Креспи побледнел, передал

цитру одному из учеников и объявил, что урок окончен. Когда они

остались одни в помещении, набитом музыкальными инструментами и

заводными игрушками, Пьетро Креспи сказал:

-- Она ваша сестра.

-- Неважно, -- ответил Хосе Аркадио.

Пьетро Креспи вытер лоб надушенным лавандой платком.

-- Это противно природе, -- пояснил он, -- и, кроме того,

запрещено законом.

Хосе Аркадио был раздражен не столько доводами Пьетро

Креспи, сколько его бледностью.

-- Плевал я на природу, -- заявил он. -- Я рассказал вам

все, чтобы вы не беспокоили себя и не спрашивали ничего у

Ребеки.

Но, заметив слезы на глазах Пьетро Креспи, он смягчился.

дело в том, что вам семья полюбилась, так на вашу долю еще

остается Амаранта.

Хотя в своей воскресной проповеди падре Никанор объявил

всем, что Хосе Аркадио и Ребека не являются братом и сестрой,

Урсула никогда не простила им этого брака. Она расценила его

как недопустимое отсутствие уважения и в тот же день, когда

новобрачные вернулись из церкви, запретила им переступить порог

ее дома. Для нее они все равно что умерли. Тогда молодожены

сняли домик напротив кладбища и обосновались в нем, захватив с

собой гамак Хосе Аркадио, на первых порах заменивший им всю

мебель. В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион,

притаившийся в ее туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не

помешало супругам весьма шумно провести медовый месяц. Соседи

пугались криков, которые будили весь квартал до восьми раз за

ночь и до трех раз за время сиесты, и молились, чтобы такая

необузданная страсть не нарушила покой мертвых. Один только

Аурелиано проявил заботу о молодых супругах. Он купил им

кое-какую мебель и давал деньги до тех пор, пока Хосе Аркадио

не обрел вновь чувство реальности и не занялся обработкой

прилегающих к его дому пустошей. Что касается Амаранты, то она

так и не смогла подавить в себе враждебность к Ребеке, хотя

жизнь подарила ей удовлетворение, о котором она и не мечтала:

по желанию Урсулы, не знавшей, как загладить случившийся позор,

Пьетро Креспи продолжал обедать в их доме каждый вторник,

спокойно и с достоинством перенося свое несчастье. В знак

уважения к семье он сохранил черную ленту на шляпе и находил

удовольствие в том, чтобы выказывать свою преданность Урсуле

разными экзотическими подарками, вроде португальских сардин или

турецкого варенья из розовых лепестков; однажды он преподнес ей

даже красивую манильскую шаль. Амаранта была к нему очень

внимательна и ласкова. Угадывала его вкусы, срезала

отпоровшиеся ниточки с манжет его рубашек, а ко дню рождения

вышила его инициалы на дюжине носовых платков. По вторникам

после обеда, когда она занималась рукоделием в галерее, он

усердно развлекал ее. В этой девушке, к которой Пьетро Креспи

привык относиться как к ребенку, он открыл для себя новые

черты. Ей недоставало изящества, но зато она обладала редкой

тонкостью чувств и скрытой нежностью. Никто уже не сомневался,

что Пьетро Креспи сделает Амаранте предложение. И

действительно, однажды во вторник он попросил ее выйти за него

замуж. Она не прервала своей работы. Дождалась, пока перестали

гореть уши, придала своему голосу спокойную, уверенную, как у

зрелого человека, интонацию.

-- Разумеется, выйду, Креспи, -- сказала она, -- но когда

мы получше узнаем друг друга. Спешка к добру не приводит.

Урсула совсем запуталась. Несмотря на свое уважение к

Пьетро Креспи, она никак не могла разобраться, хорошо или дурно

с точки зрения морали он поступил после длительной,

закончившейся так скандально помолвки с Ребекой. В конце концов

она приняла его сватовство как свершившийся факт -- без всякой

оценки, потому что никто не разделил с нею ее сомнений. Глава

семьи -- Аурелиано -- только увеличил смятение матери своим

загадочным и категорическим заявлением:

-- Сейчас не время думать о свадьбах.

Эти слова -- смысл их дошел до Урсулы лишь несколько

месяцев спустя -- были единственным искренним мнением, которое

мог высказать Аурелиано в тот момент не только в отношении

свадьбы, но и по поводу любого другого события, кроме войны.

Стоя у стены в ожидании расстрела, он и сам не сможет четко

объяснить себе, как была выкована та цепь незаметных, но

неотвратимых случайностей, что привела его сюда. Смерть

Ремедиос потрясла его меньше, чем он опасался. Она вызвала в

нем чувство глухого бешенства, постепенно растворившееся в

пассивном, тоскливом ощущении обманутых надежд, подобном тому,

что он испытал, когда решил больше не общаться с женщинами. Он

отдался своей работе, но сохранил привычку играть с тестем в

домино. Вечерние беседы в доме, погруженном в безмолвие траура,

укрепили дружбу мужчин. "Женись снова, Аурелиано, -- говорил

ему дон Аполинар Москоте. -- У меня еще шесть дочерей, бери

любую". Как-то незадолго до выборов коррехидор Макондо

возвратился из своей очередной поездки, серьезно озабоченный

политическим положением в стране. Либералы готовились развязать

войну. Поскольку в ту пору Аурелиано имел весьма туманное

представление о консерваторах и либералах, тесть простыми

словами изложил ему, в чем состоит разница между этими

партиями. Либералы, говорил он, -- это фасоны, скверные люди,

они стоят за то, чтобы отправить священников на виселицу,

ввести гражданский брак и развод, признать равенство прав

законнорожденных и незаконнорожденных детей и, низложив

верховное правительство, раздробить страну -- объявить ее

федерацией. В противоположность им консерваторы -- это те, кто

получил бразды правления непосредственно от самого Господа

Бога, кто ратует за устойчивый общественный порядок и семейную

мораль, защищает Христа, основы власти и не хочет допустить,

чтобы страна была раскромсана. Из чувства человечности

Аурелиано симпатизировал либералам во всем, что касалось прав

незаконнорожденных детей, но не мог понять, зачем нужно впадать

в крайности и развязывать войну из-за чего-то такого, что

нельзя потрогать руками. Ему показалось чрезмерным усердие

тестя, затребовавшего на время выборов в лишенных всяких

политических страстей городок шесть вооруженных винтовками

солдат с сержантом во главе. Солдаты не только прибыли, но

обошли все дома и конфисковали охотничьи ружья, мачете и даже

кухонные ножи, а затем раздали мужчинам старше двадцати одного

года голубые листки с именами кандидатов консерваторов и

розовые -- с именами кандидатов либералов. В субботу, накануне

выборов, дон Аполинар Москоте лично огласил декрет,

запрещавший, начиная с полуночи и в течение сорока восьми

часов, торговать спиртными напитками и собираться группами

числом более трех человек, если это не члены одной семьи.

Выборы прошли спокойно. В воскресенье, в восемь часов утра, на

площади была установлена деревянная урна под охраной шести

солдат. Голосование было совершенно свободным, в чем Аурелиано

мог убедиться сам -- почти весь день он простоял рядом с

тестем, следя, чтобы никто не проголосовал больше одного раза.

В четыре часа дня барабанная дробь возвестила о конце

голосования, и дон Аполинар Москоте опечатал урну ярлыком со

своей подписью. Вечером, сидя за партией в домино с Аурелиано,

он приказал сержанту сорвать ярлык и подсчитать голоса. Розовых

бумажек было почти столько же, сколько голубых, но сержант

оставил только десять розовых и пополнил недостачу голубыми.

Потом урну опечатали новым ярлыком, а на следующий день чуть

свет отвезли в главный город провинции.

"Либералы начнут войну", -- сказал Аурелиано. Дон Аполинар

даже не поднял взгляда от своих фишек. "Если ты думаешь, что

из-за подмены бюллетеней, то нет, -- возразил он. -- Ведь

немного розовых в урне осталось, чтобы они не смогли

жаловаться". Аурелиано уяснил себе все невыгоды положения

оппозиции. "Если бы я бы либералом, -- заметил он, -- я бы

начал войну из-за этой истории с бумажками". Тесть поглядел на

него поверх очков.

-- Ай, Аурелиано, -- сказал он, -- если бы ты был

либералом, ты бы не увидел, как меняют бумажки, будь ты хоть

сто раз моим зятем.

Возмущение в городе вызвали не результаты выборов, а отказ

солдат вернуть отобранные ножи и охотничьи ружья. Женщины

попросили Аурелиано добиться через тестя возвращения хотя бы

кухонных ножей. Дон Аполинар Москоте объяснил ему под большим

секретом, что солдаты увезли конфискованное оружие как

вещественное доказательство подготовки либералов к войне.

Цинизм этого заявления встревожил Аурелиано. Он промолчал, но

когда однажды вечером Геринельдо Маркес и Магнифико Висбаль,

обсуждая в кругу друзей историю с кухонными ножами, спросили,

кто он, либерал, или консерватор, Аурелиано не колебался ни

минуты.

либералом, потому что консерваторы мошенники.

На следующий день по настоянию друзей он зашел к доктору

Алирио Ногере, якобы показаться по поводу болезни печени.

Аурелиано еще не имел никакого представления о том, для чего

нужна эта ложь. Доктор Алирио Ногера прибыл в Макондо несколько

лет назад с запасом безвкусных пилюль и медицинским девизом,

казавшимся всем довольно невразумительным: "Клин клином

вышибают". На самом деле Ногера только играл роль доктора. Под

невинным обличьем врача-неудачника скрывался террорист. Его

высокие гамаши прятали шрамы, оставленные на щиколотках

кандалами за пять лет каторги. Когда его схватили после первого

мятежа федералистов, ему удалось бежать на Кюрасао, одевшись в

сутану -- самое ненавистное для него платье. К концу своего

затянувшегося изгнания, вдохновленный радостными сообщениями,

которые привозили на Кюрасао политические эмигранты,

стекавшиеся туда со всех островов Карибского моря, он сел на

контрабандистскую шхуну и появился в Риоаче с запасом

пузырьков, наполненных пилюлями, состоявшими всего лишь из

чистого сахара, и с дипломом Лейпцигского университета,

подделанным им собственноручно. В Риоаче он даже заплакал от

разочарования. Туманные предвыборные надежды охладили пыл

федералистов, которых эмигранты изображали готовым взорваться

пороховым складом. Подавленный своей неудачей и мечтая теперь

только об одном -- обрести надежное место, где бы спокойно

можно было дожидаться старости, мнимый гомеопат укрылся в

Макондо. Он уже несколько лет занимал узкую, набитую пустыми

пузырьками комнатушку в доме возле городской площади и жил за

счет безнадежных больных, -- испробовав все средства, они

искали утешения в шариках из сахара. Пока дон Аполинар Москоте

был чисто фиктивной властью, агитаторские наклонности доктора

оставались без применения. Все свое время он тратил на

воспоминания и борьбу с астмой. Приближающиеся выборы стали для

него путеводной нитью, которая помогла ему вновь отыскать

клубок ниспровержения основ. Он наладил связи с молодежью

города, мало искушенной в политике, и развернул тайную и

упорную подстрекательскую кампанию. Многочисленные розовые

бумажки, появившиеся в урне и приписанные доном Аполинаром

Москоте легкомыслию, свойственному молодости, были частью плана

Ногеры, он заставил своих учеников проголосовать: пусть они

сами убедятся, что выборы всего лишь фарс. "Действенно только

насилие", -- говорил он им. Большая часть друзей Аурелиано была

одержима идеей уничтожения консервативного строя, но они не

решались посвятить Аурелиано в свои планы, опасаясь не только

его родственных связей с коррехидором, но и замкнутого,

уклончивого характера. К тому же было известно, что Аурелиано

по указанию тестя голосовал голубым бюллетенем. Таким образом,

лишь простая случайность открыла его политические симпатии, и

только из чистого любопытства сделал он этот сумасбродный шаг

-- пошел к доктору лечиться от болезни, которой у него не было.

В грязной, как свинарник, комнатушке, пропахшей паутиной и

камфарой, он увидел некое подобие одряхлевшей игуаны, легкие

этого существа при дыхании издавали свистящий звук. Ни о чем не

спросив, доктор подвел Аурелиано к окну и исследовал внутреннюю

сторону его нижнего века. "Не здесь, -- сказал Аурелиано, как

ему велели. Потом нажал кончиками пальцев на печень и прибавил:

-- Я испытываю боль вот тут, она не дает мне спать". Тогда

доктор Ногера закрыл окно под тем предлогом, что в комнате

слишком много солнца, и простыми словами объяснил ему, почему

долг патриота -- убивать консерваторов. В течение нескольких

дней Аурелиано носил в кармане рубашки пузырек. Каждые два часа

он доставал его, вытряхивал на ладонь три горошины, забрасывал

их все разом в рот, а затем медленно растворял на языке. Дон

Аполинар Москоте подтрунивал над его верой в гомеопатию, но

участники заговора признали в нем своего. А в заговор были

втянуты почти все сыновья старожилов Макондо, хотя никто из них

толком не знал, в чем, собственно, будут выражаться предстоящие

им действия. Однако когда доктор открыл Аурелиано эту тайну,

тот сразу вышел из заговора. Хотя Аурелиано был тогда убежден в

необходимости уничтожения режима консерваторов, замыслы доктора

привели его в содрогание. Алирио Ногера был адептом

индивидуального террора. Его план сводился к согласованному,

одновременному осуществлению множества убийств, чтобы единым

ударом общенационального масштаба уничтожить всех

правительственных чиновников вместе с их семьями, и в

особенности их детей мужского пола, и таким образом стереть с

лица земли самое семя консерватизма. Дон Аполинар Москоте, его

супруга и шесть дочерей были, разумеется, включены в список.

-- Никакой вы не либерал, -- сказал ему Аурелиано, даже

не изменившись в лице. -- Вы просто мясник.

-- В таком случае, -- ответил доктор так же спокойно, --

возврати мне пузырек. Он больше тебе не нужен.

Только через полгода Аурелиано стало известно, что доктор

признал его безнадежно непригодным для действия,

сентиментальным неудачником с пассивным характером и вполне

определившейся склонностью к одиночеству. Друзья пытались

припугнуть Аурелиано, опасаясь, как бы он не выдал заговора.

Аурелиано успокоил их: он никому не скажет ни слова, но в ту

ночь, когда они отправятся убивать семью Москоте, он встретит

их на пороге и будет защищать вход в дом. Его решимость

произвела на заговорщиков такое впечатление, что исполнение

плана отложили на неопределенный срок. Именно тогда Урсула

зашла посоветоваться с сыном о свадьбе Пьетро Креспи и

Амаранты, и тот ответил ей, что сейчас не время об этом думать.

Уже целую неделю Аурелиано носил за пазухой допотопного вида

пистолет и следил за своими друзьями. Пообедав, он теперь шел

пить кофе к Хосе Аркадио и Ребеке, которые уже начали понемногу

приводить в порядок свой дом, а после шести вечера играл с

тестем в домино. Поутру, во время завтрака, беседовал с

Аркадио, превратившимся в рослого парня, и обнаружил, что тот с

каждым днем приходит все в больший восторг из-за очевидной

неизбежности войны. У себя в школе, где рядом с детьми, едва

начавшими говорить, сидели великовозрастные верзилы, годами

старше самого учителя, Аркадио заразился лихорадкой

либерализма. Он разглагольствовал о том, что надо поставить к

стенке падре Никанора, превратить церковь в школу,

провозгласить свободу любви. Аурелиано старался умерить его

порывы. Советовал ему быть поблагоразумнее и поосторожнее. Но

Аркадио был глух к спокойным доводам и здравому смыслу

Аурелиано и при всем честном народе обвинил его в слабодушии.

Аурелиано ждал. Наконец в первых числах декабря в мастерскую

ворвалась охваченная тревогой Урсула.

-- Началась война!

На самом деле война шла уже три месяца. По всей стране

было введено военное положение. Только один человек в Макондо

узнал об этом своевременно -- дон Аполинар Москоте, но он

поостерегся делиться новостью даже со своей женой, пока не

прибудет военный отряд, имевший приказ вступить в город

внезапно. Солдаты вошли без всякого шума, еще до рассвета, с

двумя легкими артиллерийскими орудиями, в которые были впряжены

мулы, и заняли школу под казарму. Шесть часов вечера объявили

комендантским часом. В каждом доме была проведена реквизиция,

более решительная, чем первая, -- на этот раз забрали даже

земледельческий инвентарь. Доктора Ногеру волоком вытащили из

дому, привязали к дереву на городской площади и расстреляли без

суда и следствия. Падре Никанор пытался повлиять на военных

своим чудом вознесения, но один из солдат стукнул его прикладом

по голове. Возбуждение либералов угасло и сменилось молчаливым

ужасом. Аурелиано, бледный, замкнувшийся в себе, продолжал

играть в домино с тестем. Он понял, что власть дона Аполинара

Москоте, несмотря на присвоенный ему титул гражданского и

военного правителя города, снова стала фиктивной. Все решения

принимал командовавший гарнизоном капитан, который каждое утро

выдумывал какой-нибудь новый, чрезвычайный побор на нужды

защитников общественного порядка. Четыре его солдата вырвали

женщину, укушенную бешеной собакой, из рук ее родных и забили

насмерть прикладами прямо посреди улицы. В воскресенье, через

две недели после оккупации города, Аурелиано вошел в дом

Геринельдо Маркеса и попросил чашку кофе -- без сахара по

свойственной ему умеренности. Когда они остались вдвоем на

кухне, Аурелиано придал своему голосу властность, которой за

ним раньше никогда не замечали. "Готовь ребят, -- сказал он. --

Мы пойдем на войну". Геринельдо Маркес не поверил ему.

-- С каким оружием? -- спросил он.

-- С ихним, -- ответил Аурелиано.

Во вторник ночью была проведена безрассудно смелая

операция: двадцать один человек, все моложе тридцати лет, под

командой Аурелиано Буэндиа, вооруженные столовыми ножами и

наточенными железками, захватили врасплох гарнизон, завладели

винтовками и расстреляли на площади капитана и тех четырех

солдат, что убили женщину.

В эту же ночь, когда с площади еще доносились залпы,

Аркадио был назначен гражданским и военным правителем Макондо.

Те из повстанцев, кто был женат, едва успели проститься со

своими женами, прежде чем покинуть их на волю судьбы. На

рассвете, приветствуемый освобожденным от террора населением,

отряд Аурелиано ушел из Макондо, чтобы соединиться с войсками

революционного генерала Викторио Медины, двигавшегося, по

последним сообщениям, на Манауре. Перед уходом Аурелиано извлек

дона Аполинара Москоте из шкафа. "Не волнуйтесь, тесть, --

сказал он. -- Новая власть гарантирует своим честным словом

личную неприкосновенность вам и вашей семье". Дон Аполинар

Москоте с большим трудом разобрался, что мятежник в высоких

сапогах, с винтовкой за плечами и его зять, с которым он играл

в домино до девяти часов вечера, одно и то же лицо.

-- Аурелито, это безрассудство, -- воскликнул он.

-- Это не безрассудство, -- сказал Аурелиано. -- это

война. И не называйте меня больше Аурелито, отныне я полковник

Аурелиано Буэндиа.