Гаспаров М. Л. Занимательная Греция

связывало меньше, чем товарищество: отцы, убивали сыновей. Для умиротворения не было ни

силы речей, ни страха клятв. Человеческая природа, привычная преступать законы, одолела их

и с наслаждением вырвалась на волю, не сдерживая страсти, попирая право. Ведь людям нужны

законы лишь для собственной защиты, а для нападения и мести не нужны".

Десять лет взаимного разорения прошли бесплодно. Обессиленные, Афины и Спарта

заключили мир и стали готовиться к новой войне.

ПОСЛЕДНЯЯ РЕЧЬ ПЕРИКЛА

Со времен Солона в Афинах был обычай: павших на войне хоронить не где попало, а всех

вместе, торжественно и чинно. Трупы сжигали на кострах на поле боя, кости хранили в

глиняных сосудах до зимы, а зимой складывали в десять кипарисовых гробов и на десяти

колесницах везли по улицам под звуки флейт. Родственники шагали в черных одеждах,

женщины голосили и били себя в грудь. Так выходили за Дипилонские ворота на Священную

дорогу в Элевсин, там совершали погребение, а выбранный от города человек произносил речь.

В первый год войны над первыми убитыми эту речь произнес Перикл. Жить ему

оставалось полтора года. Он не стал говорить о тех, кто пали, - он стал говорить о том, во имя

чего они пали. Его речь - это лучший автопортрет афинской демократии: может быть, она

была и не такой, но такой хотела быть.

"Обычаи у нас в государстве не заемные: мы не подражаем другим, а сами подаем

пример. Называется наш строй народовластием, потому что держится не на меньшинстве, а на

большинстве народа. Закон дает нам всем равные возможности, а уважение воздается каждому

по его заслугам. В общих делах мы друг другу помогаем, а в частных не мешаем; выше всего

для нас законы, и неписаные законы выше писаных. Город наш велик, стекается в него все и

отовсюду, и радоваться нашему достатку мы умеем лучше, чем кто-либо. Город наш всегда для

всех открыт, ибо мы не боимся, что враги могут что-то подсмотреть и во зло нам использовать:

на войне сильны мы не тайною подготовкою, а открытою отвагою. На опасности мы легко идем

по природной нашей храбрости, не томя себя заранее тяжкими лишениями, как наши

противники, а в бою бываем ничуть их не малодушнее.

Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без расслабленности; богатством мы не

хвастаем на словах, а пользуемся для дела; и в бедности у нас не постыдно признаться, а

постыдно не выбиваться из нее трудом. Мы стараемся сами обдумать и обсудить наши

действия, чтоб не браться за нужное дело, не уяснив его заранее в речах; и сознательность

делает нас сильными, тогда как других, наоборот, бездумье делает отважными, а раздумье

нерешительными. А друзей мы приобретаем услугами, и не столько из расчета, сколько по

свободному доверию. Государство наше по праву может зваться школой Эллады, ибо только в

нем каждый может найти себе дело по душе и по плечу и тем достичь независимости и

благополучия.

Вот за какое отечество положили жизнь эти воины. А мы, оставшиеся, любуясь силою

нашего государства, не забудем же о том, что творцами ее были люди отважные, знавшие долг

и чтившие честь. Знаменитым людям могила - вся земля, и о них гласят не только могильные

надписи на родине, но и неписаная память в каждом человеке: память не столько о деле их,

сколько о духе их".

АЛКИВИАД, СОФИСТ НА ПРАКТИКЕ

Когда Алкивиад был мальчиком, он боролся на песке с одним товарищем. Товарищ

побеждал. Алкивиад укусил его за руку. "Ты кусаешься, как баба", - сказал товарищ.

Алкивиад ответил: "Нет, как лев".

Он рос в доме Перикла. Однажды он зачем-то пришел к Периклу, тот сказал: "Не мешай, я

думаю, как мне отчитываться перед народом". Алкивиад ответил: "Не лучше ли подумать, как

совсем ни перед кем не отчитываться?"

Он учился у Сократа, и Сократ говорил ему: "Если бы ты владел Европой и боги

запретили бы тебе идти "в Азию - ты бросил бы все и пошел бы в Азию". Алкивиад преданно

любил Сократа, однажды в бою он спас ему жизнь; однако глубже в душу ему запали слова тех

софистов, которые говорили: дом, родина, боги - все это условно, все "по уговору"; "по

природе" есть только право сильного и право хитрого.

Таким он и вырос - красивым, умным, беззаботным, привыкшим во всем давать себе

волю и готовым на что угодно, лишь бы быть первым, в хорошем или в дурном - все равно. Со

своими приятелями он устраивал такие кутежи, что о них говорила вся Греция. У него был

красавец пес, он отрубил этому псу хвост; все возмущались, а он говорил: "Пусть лучше

'возмущаются этим, а не чем-нибудь другим". Однажды он на пари ни за что дал пощечину

самому богатому человеку в Афинах, старому безобидному толстяку, а на следующее утро

пришел к нему, скинул плащ и подал плеть. Тот расчувствовался, простил его и даже выдал за

него свою дочь.

Этот Алкивиад и возобновил ту войну, которая погубила Афины.

Ему хотелось отличиться на войне. Со Спартой был мир. Тогда он предложил народному

собранию объявить войну Сиракузам - тем сицилийским Сиракузам, откуда Спарта и ее

союзники получали хлеб. План был великолепен. В Афинах снарядили флот в полтораста

кораблей, отборное войско готово было к посадке, начальником был назначен Алкивиад и с

ним два старших полководца - осторожный Никий и пылкий Ламах. Всюду только и говорили

что о сицилийском походе; имя Алкивиада было на устах у каждого.

Чем громче слава, тем сильнее зависть. Враги Алкивиада решили его погубить. В Афинах

на перекрестках стояли каменные столбы с головой Гермеса, покровителя дорог. В ночь за

месяц до похода эти столбы вдруг оказались перебиты и изуродованы неведомо кем. Сразу

поползли слухи, что это сделал Алкивиад, известный безбожник. Алкивиад явился в народное

собрание и потребовал открытого разбирательства. Ему сказали: "Время дорого; отложим до

конца похода". И флот двинулся в путь под гнетом недоброго предзнаменования.

Афиняне уже вступили в Сицилию, уже заняли первые города, как вдруг из Афин пришел

приказ Алкивиаду вернуться и предстать перед судом. Он понял, что там уже все готово для его

гибели. Он решил бежать. Его спросили: "Ты не веришь родине, Алкивиад?" Он ответил: "Где

речь о жизни и смерти - там я не поверю и родной матери". Ему сообщили, что его заочно

приговорили к смерти. Он вскричал: "Я покажу им, что я жив!"

Он явился прямо к вчерашнему врагу - в Спарту - и сказал: "До сих пор я делал вам зла

больше всех, теперь я принесу вам пользы больше всех". Он посоветовал сделать три вещи:

послать подмогу сицилийцам; послать войско в Аттику не набегом, а так, чтобы занять там

крепость и все время грозить Афинам; послать флот в Ионию и отбить у афинян их союзников.

С флотом поплыл он сам.

Сицилийский поход афинян без Алкивиада кончился катастрофой. Целый год тщетно

осаждали они Сиракузы, а потом были отбиты, окружены и сложили оружие. Полководцев

казнили, семь тысяч пленных послали на сиракузскую каторгу - в каменоломни, а потом тех,

кто выжил, продали в рабство. Даже бывалым сицилийским рабовладельцам совестно было

владеть рабами из тех Афин, которые слыли "школой всей Греции". Некоторых отпускали на

волю за то, что они учили сицилийцев новым песням из последних трагедий Еврипида.

Алкивиад помнил: изменнику нигде нет веры. Он был настороже - и был прав. В

спартанский флот пришел приказ его убить. Он узнал об этом и бежал к третьему хозяину - в

Персию. Знавшие его дивились, как умел он менять и вид, и образ жизни: в Афинах беседовал с

Сократом, в Спарте спал на дерюге и ел черную похлебку, в Сардах был изнежен и роскошен

так, что удивлялись даже персы. В Сардах правил персидский сатрап, зорким взглядом следя,

как истребляют друг друга его враги - афиняне и спартанцы. И те и другие были истощены

войной, и те и другие без стыда просили помочь им деньгами из бездонных персидских

сокровищниц, а он отвечал подачками и посулами, и советником при нем был Алкивиад.

Наконец час настал: в Афинах разгорелась междоусобная борьба. Одна из партий

призвала на помощь Алкивиада, он возглавил флот и поплыл вдоль малоазиатского берега,

отвоевывая для афинян те города, которые недавно отвоевывал для спартанцев. Одержав шесть

побед, он явился в Афины под красными парусами, с кораблями, нагруженными добычей.

Народ ликовал, старики со слезами на глазах показывали на него детям. Ему было дано

небывалое звание "полководец-самодержец"; он стал как бы тираном волею народа. Мечты его

исполнились, но он не обольщался: он знал, что народная любовь переменчива.

Так и случилось. Когда-то в юности Алкивиад говорил речь к народу, а за пазухой у него

был только что купленный дрозд; дрозд улетел, один моряк из толпы его поймал и вернул

Алкивиаду. Алкивиад был широкой души человек: став полководцем-самодержецем, он

отыскал того моряка и взял его с собою на флот своим помощником. Отлучившись однажды за

сбором дани, он приказал ему только одно: ни в каком случае не принимать боя. Тот

немедленно принял бой и, конечно, потерпел поражение. Алкивиад, вернувшись, тотчас вызвал

врагов на новый бой, но те уклонились. Что последует дальше, Алкивиад знал заранее. Не

дожидаясь, пока его объявят врагом народа, он бросил войско и флот, укрылся в укрепленной

усадьбе близ Геллеспонта и жил там среди фракийцев, пьянствуя, развлекаясь верховой ездой и

издали следя за последними битвами войны.

Предпоследняя битва была у Лесбоса. В коротком промежутке меж двух бурь сошлись два

флота. Афиняне бросили в бой все: на веслах сидели рядом знатные всадники, привыкшие

гнушаться морским трудом, и рабы, которым за этот бой была обещана свобода. Афиняне

победили, но буря разметала корабли победителей, много народу погибло. Это было сочтено за

гнев богов. Победоносных военачальников вместо награды привлекли к суду. Все были

казнены; против казни голосовал один только Сократ.

Последняя битва была на Геллеспонте, у Эгоспотам - Козьей реки, невдалеке от усадьбы

Алкивиада. Он увидел, что афиняне выбрали для стоянки неудобное место: ни воды, ни жилья,

воины должны далеко расходиться по берегу. Алкивиад на коне подъехал к лагерю и

предупредил начальников об опасности. Ему ответили: "Ты враг народа - поберегись сам".

Поворотив коня, он сказал: "Если бы не эта обида - через десять дней вы у меня были бы

победителями". Прошло десять Дней, и афиняне были разгромлены: спартанцы ударили

врасплох и захватили все корабли почти без боя. Это был конец. Афины сдались, срыли

городские укрепления, распустили народное собрание, городом стали править "тридцать

тиранов" во главе с жестоким Критием, начались расправы. Говорили, что за год правления

"тридцати" погибло больше народу, чем за десять лет войны.

Алкивиад помнил, что от спартанцев ему еще труднее ждать добра, чем от афинян. Он

бросил свой фракийский дом и вновь укрылся в Персии. Он знал, что народ в Афинах опять

горько жалеет о его изгнании и видит в нем свою последнюю надежду. Но знали это и

спартанцы. Персидскому сатрапу была отправлена убедительная просьба: избавить

победителей от опасного человека. Дом, где жил Алкивиад, окружили и подожгли. Алкивиад

швырнул в огонь ковры и платья и по ним с мечом в руках вырвался из дома. Убийцы не

посмели подойти к нему - его расстреляли издали из луков. Тело его похоронила его

последняя любовница, по имени Тимандра. Так погиб тот, о ком говорили: "Греция не вынесла

бы второго Алкивиада".

СУД НАД СОКРАТОМ

В Афинах заседает суд. В Афинах любят судиться, за это над афинянами давно все

подшучивают. Но этот суд - особенный, и народ вокруг толпится гуще обычного. Судят

философа Сократа - за то же, за что судили тридцать лет назад Анаксагора и двенадцать лет

назад Протагора. Его обвиняют в том, что он портит нравы юношества и вместо

общепризнанных богов поклоняется каким-то новым.

Сократу семьдесят лет. Седой и босой, он сидит перед судьями и с улыбкой слушает, что

говорят один за другим три обвинителя: Мелет, Анит и Ликон. А говорят они сурово, и народ

вокруг шумит недоброжелательно. Ведь всего пять лет, как кончилась тяжелая война со

Спартой, всего четыре года, как удалось сбросить власть "тридцати тиранов", государство с

трудом приводит себя в порядок. Как это случилось, что при отцах и дедах Афины были

сильнее всех в Элладе, а теперь оказались на краю гибели? Может быть, в этом виноваты такие,

как Сократ?

- Сократ - враг народа, - говорят одни. - Наша демократия стоит на том, чтобы

всякий гражданин имел доступ к власти: всюду, где можно, мы выбираем начальников по

жребию, чтобы все были равны. А Сократ говорит, будто это смешно - так же смешно, как

выбирать кормчего на корабле по жребию, а не по знаниям и опыту. А у кого из граждан есть

досуг, чтобы приобрести в политике знания и опыт? Только у богатых и знатных. Вот они и

трутся около Сократа, слушают его уроки, а потом губят государство. Когда была война, нас

чуть не погубил честолюбец Алкивиад; когда кончилась война, нас чуть не погубил жестокий

Критий; а оба они были учениками Сократа.

- Сократ - друг народа, - говорят другие. - И Алкивиад, и Критий были хорошими

гражданами, пока слушали Сократа, и стали опасными, лишь когда отбились от него. Разве

"тридцать тиранов" любили Сократа? Нет, они тоже боялись его и тоже уверяли, будто он

портит нравы юношества. Тайных уроков он не давал, жил у всех на виду, разговаривал со

всеми запросто. Да, он всегда говорил: "Государством должны управлять только люди

хорошие", - но он никогда не добавлял, как это любят знатные: "Нельзя научиться быть

хорошим, можно только быть хорошим от рождения". Он как раз и учил людей быть

хорошими, будь ты богач или бедняк, лишь бы сам хотел учиться. А что это трудно - его ли

вина?

- Сократ - чудак и насмешник, - соглашаются и те и другие. - Он задает вопросы и

"думай то-то!", а он: "думай так-то!" Додумаешься до чего-нибудь, скажешь ему, а он

переспросит раз, и видишь: нужно дальше думать. А нельзя же без конца думать, надо когда-то

и дело делать. Начнешь, недодумав, а он улыбается: "не взыщи, коли плохо получится".

Понятно, что так ни дома, ни государства не наладишь. Интересно с ним, но неспокойно.

Обвинители говорят: "Казнить его смертью"; это, конечно, слишком, а проучить его надо,

чтобы жить не мешал.

Но вот обвинители кончили, и Сократ встает говорить защитительную речь. Все

прислушиваются.

"Граждане афиняне, - говорит Сократ, - против меня выдвинуты два обвинения, но оба

они такие надуманные, что о них трудно говорить серьезно. Наверное, дело не в них, а в чем-то

другом.

жертвоприношениях я всегда участвовал вместе со всеми, и каждый это видел. Говорят, будто я

поклоняюсь новым богам, - это про то, что у меня есть внутренний голос, которого я

слушаюсь. Но ведь верите же вы, что дельфийская пифия слышит голос бога и что гадателям

боги дают знамения и полетом птиц, и жертвенным огнем; почему же вы не верите, что и мне

боги могут что-то говорить?

Говорят, будто я порчу нравы юношества. Но как? Учу изнеженности, жадности,

тщеславию? Но я сам ведь не изнежен, не жаден, не тщеславен. Учу неповиновению властям?

Нет, я говорю: "Бели законы вам не нравятся, введите новые, а пока не ввели, повинуйтесь

этим". Учу неповиновению родителям? Нет, я говорю родителям: "Вы ведь доверяете учить

ваших детей тому, кто лучше знает грамоту; почему же вы не доверяете их тому, кто лучше

знает добродетель?"

Нет, афиняне, меня здесь привлекают к суду по другой причине, и я даже догадываюсь, по

какой. Помните, когда-то дельфийский оракул сказал странную вещь: "Сократ - мудрее всех

меж эллинов". Я очень удивился: я-то знал, что этого быть не может, - ведь я ничего не знаю.

Но раз так сказал оракул, надо слушаться, и я пошел по людям учиться уму-разуму: и к

политикам, и к поэтам, и к гончарам, и к плотникам. И что же оказалось? Каждый в своем

ремесле знал, конечно, больше, чем я, но о таких вещах, как добродетель, справедливость,

красота, благоразумие, дружба, знал ничуть не больше, чем я. Однако же каждый считал себя

знающим решительно во всем и очень обижался, когда мои расспросы ставили его в тупик.

Тут-то я и понял, что хотел сказать оракул: я знаю хотя бы то, что я ничего не знаю, - а они и

этого не знают; вот потому я и мудрее, чем они.

С тех самых пор я и хожу по людям с разговорами и расспросами: ведь оракула надо

слушаться. И многие меня за это ненавидят: неприятно ведь убеждаться, что ты чего-то не

знаешь, да еще столь важного. Эти люди и выдумали обвинение, будто я учу юношей чему-то

нехорошему. А я вовсе ничему не учу, потому что сам ничего не знаю; и ничего не утверждаю,

а только задаю вопросы и себе и другим; и, задумываясь над такими вопросами, никак нельзя

стать дурным человеком, а хорошим можно. Потому я и думаю, что совсем я не виноват".

Судьи голосуют. Как видно, они тоже не принимают всерьез обвинений Мелета и Анита

- правда, они признают Сократа виновным, но лишь малым перевесом голосов. Теперь надо

проголосовать за меру наказания. Закона на такие случаи нет: обвинитель должен предложить

свою меру наказания, обвиняемый - свою, а суд - выбрать. Обвинители свою уже

предложили: смертную казнь. Пусть Сократ со своей стороны предложит достаточный штраф,

и наверняка он этим и отделается. Но Сократ говорит:

- Граждане афиняне, как же я могу предлагать себе наказание, если я считаю, что я ни в

чем не виноват? Я даже думаю, что я полезен государству тем, что разговорами своими не даю

вашим умам впасть в спячку и тревожу их, как овод тревожит зажиревшего коня. Поэтому я бы

назначил себе не наказание, а награду - ну, например, обед за казенный счет, потому что я

ведь человек бедный. А то какой же штраф могу я заплатить, если всего добра у меня и на пять

мин не наберется? Пожалуй, одну мину как-нибудь заплачу, да еще, может быть, друзья

добавят.

Это уже похоже на издевательство. Народ шумит, судьи голосуют и назначают Сократу

смертную казнь. Приговоренному предоставляется последнее слово. Он говорит:

- Я ведь, граждане, старый человек, и смерти мне бояться не пристало. Что приносит

людям смерть, я не знаю. Если загробного мира нет, то она избавит меня от тяжкой дряхлости,

и это хорошо; если есть, то я смогу за гробом встретиться с великими мужами древности и

обратиться со своими расспросами к ним, и это будет еще лучше. Поэтому давайте разойдемся:

я - чтобы умереть, вы - чтобы жить, а что из этого лучше, нам неизвестно.

Его казнили не сразу: был праздничный месяц, и все казни откладывались. Друзья

предлагали ему бежать из тюрьмы; он сказал: "Зачем? Чтобы нарушить закон и вправду

заслужить наказание? И куда? Разве есть такое место, где не умирают?" Ему сказали: "Но ведь

больно смотреть, как ты страдаешь незаслуженно!" Он ответил: "А вы бы хотели, чтобы

заслуженно?" Его спросили: "Как тебя похоронить?" Он ответил: "Плохо же вы меня слушали,

если так говорите: хоронить вы будете не меня, а мое мертвое тело".

Казнили в Афинах ядом. Сократу подали чашу - он выпил ее до дна. Друзья заплакали

- он сказал: "Тише, тише: умирать надо по-хорошему!" Тело его стало холодеть, он лег. Когда

холод подступил к сердцу, он сказал: "Принесите жертву богу выздоровления". Это были его

последние слова.

Дела и годы (до н.э.)

ок. 475 - статуя тираноубийц работы Крития и Несиота

ок. 470 - расцвет скульптора Мирона. Родился философ Сократ

456 - смерть драматурга Эсхила

441 - первое выступление драматурга Еврипида

440 - восстание Самоса против Афин; драматург Софокл командует афинянами

438 - Фидий заканчивает статую Афины-Девы для Парфенона

431-421 - начало Пелопоннесской войны 430 - чума в Афинах

ок. 425 - расцвет софистов Протагора, Горгия и других

423 - комедия "Облака" Аристофана

ок. 420 - расцвет скульптора Поликлета в Аргосе и живописцев Зевксиса и Паррасия

415-414 - сицилийский поход афинян и измена Алкивиада

413-404 - возобновленная Пелопоннесская война

411 - изгнание софиста Протагора

407 - возвращение и второе бегство Алкивиада

406 - смерть Софокла и Еврипида

405 - комедия "Лягушки" Аристофана. Поражение афинян при Эгоспотамах

404-403 - тирания "тридцати". Смерть Алкивиада

399 - суд над Сократом

ок. 350 - расцвет скульптора Праксителя в Афинах

ок. 325 - расцвет скульптора Лисиппа в Сикионе и живописцев Апеллеса и Протогена.

СЛОВАРЬ IV

"Логии", "графии" и 15 приставок

Большинство греческих слов в русском языке - научные. Ученые разных стран, чтобы

лучше понимать друг друга, стараются называть свои предметы от латинских и греческих

корней - это языки мертвые, всем одинаково чужие, никому не обидно. Поэтому и

большинство наук называются -логиями, -графиями, -мет-риями. Первый корень значит

"мыслить", второй - "писать", третий - "мерить". Но эти точные значения давно

расплылись. География не меньше требует умения мыслить, чем геология - описывать, а

геометрия вовсе оторвалась от той гео-, то есть "земли", которую она когда-то мерила, и

занимается гораздо более отвлеченными вопросами. Астрология вообще справедливо считается

не наукой, а лженаукой, наука же носит имя астрономия, "звез-до-законие" (по сходству разве

что с эко-номией, "житье-закони-ем"; кстати, а что значит слово эко-логия?)

Любопытно, что разные предметы по-разному тянутся к -логиям, -графиям и -метриям.

Только слово биос (жизнь) образует и био-логию и био-графию, но как разнозначны эти слова!

Науки - логии занимаются такими предметами, как человек, бог, время, природа, форма,

душа. О человеке - антропо-логия (сравним: питек-антроп, обезьяно-человек; миз-антроп,

человеконенавистник). О боге - тео-логия, бого-словие, (вспомним все Фео-из греческих

имен). О времени - хроно-логия (хроника - это летопись; хроно-метр - точные часы). О

деятельности живой природы - физио-логия (а о природе вообще - физика). О форме -

мор-фо-логия (вы ее знаете как часть грамматики, но есть еще, например, слово мета-морф-оза,

превращение, перемена формы). О душе - психо-логия (а псих-иатрия - это лечение

душевных болезней, как пед-иатрия - лечение детских болезней, а пед-аеогика значит вести за

собою детей, а дем-агогия - вести за собою народ, а демократия - власть народа, а

аристо-кратия - власть "лучших", то есть знатных, а также и сама знать; наверное, эту цепочку

сложных слов можно тянуть и дальше).

Науки - графии более практичны. Это калли-графия, чисто-пи-сание (корень -капли-

мы помним по греческим именам). Это орфография, право-писание (в словах, прошедших через