Гаспаров М. Л. Занимательная Греция

В последний раз это был Самос. Самос и Милет были соседями и, значит, всегда враждовали.

Злые языки уверяли, что однажды в угоду милетянке Аспазии Перикл решил их спор в пользу

Милета, и оттого-то самосцы обиделись и подняли мятеж. В первой битве самосским флотом

командовал философ Мелисс, а афинским - драматург Софокл; он только что поставил

знаменитую трагедию "Антигона", и восхищенные афиняне не придумали ничего лучше, чем

избрать его за это полководцем. Философ побил поэта: бой выиграли самосцы. Но подоспел с

главными силами Перикл, началась долгая осада. Враги были обозлены до жестокости: афиняне

выжигали на пленных клеймо со знаком афинской совы, самосцы - со знаком тупоносой

самосской галеры. Наконец Самос пал, и развал афинской морской державы был отсрочен на

десяток лет.

ЖЕНЩИНЫ СРЕДИ МУЖЧИН

Всякая женщина - зло; но дважды бывает хорошей:

Или на ложе любви, или на смертном одре.

Паллад

Мудрец Фалес Милетский каждое утро трижды благодарил богов: за то, что они его

Сам Фалес не был женат. Однажды мать об этом ему напомнила - он ответил: "Еще не

время!" Она подождала и заговорила опять - он ответил: "Уже не время!"

Двести лет спустя философа Платона спросили: можно ли, женившись, заниматься

философией? Платон ответил: "А как, по-вашему, легче выплыть из кораблекрушения: одному

или с женой на плечах?"

Нерешительный человек спросил философа: "Жениться мне или не жениться?" - "Делай,

как хочешь, - ответил тот, - все равно будешь жалеть". - "Почему?" - "Красивая жена

будет радостью для других, некрасивая - наказанием для тебя".

Таких анекдотов было много, и все они говорят одно: на женщин смотрели свысока и

считали их досадным бременем для серьезного мужчины. Так половина греческого населения

вычеркивалась из общественной жизни.

Люди женились не потому, что любили жен, а для того, чтобы иметь детей, чтобы

продолжить род. Если у тебя нет детей, некому будет в поминальный день совершить

возлияния медом, вином и молоком в память о тебе и твоих предках, а от этого и тебе и им

будет грустно и неуютно в царстве мертвых. Нам это кажется смешным, мы и предков-то своих

редко знаем дальше третьего колена; но грек твердо помнил, что главное и вечное - это род, а

он - лишь недолгий представитель этого рода на земле.

Поэтому о браках граждан заботилось само государство. В Спарте, говорят, был закон о

трех наказаниях: за безбрачие, за поздний брак и за дурной брак. А в Афинах однажды Солона

спросили: "Какое ты назначаешь наказание за безбрачие?" - и Солон ответил: "Брак".

Женихов и невест выбирали с толком. Философ Демокрит говорил: "С хорошим зятем

приобретешь сына, с дурным потеряешь дочь". Когда за дочь Перикла посватались двое,

богатый дурак и умный бедняк, он выбрал второго, сказав: "Лучше тот, который может

приобрести богатство, чем тот, который может его потерять". А Фемистокл сказал еще короче:

"Пусть лучше человек нуждается в деньгах, чем деньги в человеке".

Одного только не сделали ни Перикл, ни Фемистокл: не спросили самих дочерей, кто им

больше нравится. "Стерпится - слюбится": сначала брак, потом любовь, а не наоборот. Что

такое любовь? Буйная страсть, которая заставляет человека делать разные глупости. Это можно

еще дозволить молодому неженатому юноше, но к браку это никакого отношения не имеет,

брак - дело серьезное. Что бывает и другая любовь, добрая, спокойная и ясная, - это люди

открыли лишь через много веков.

Мы давно привыкли видеть женщин продавцами, учительницами, врачами, а в Греции

торговали, учили и лечили только мужчины. Обязанности были распределены строго: вне дома,

в поле, в мастерской - все на муже; в доме - все на жене. Вести хозяйство было непросто:

нужно было и варить, и печь хлеб, и прясть, и ткать, и распоряжаться приставленными к этому

рабами и рабынями. Способные женщины управлялись с этим так умело, что даже их

высокомерным мужьям приходило в голову: допусти их до государственной власти, они,

пожалуй, и с этим управятся! У Аристофана есть комедия о том, как женщины в Афинах

устроили заговор, чтобы кончить войну; мужья в ужасе от такого вторжения в их дела, а жены

объясняют: "Если в пряже у нас запуталась нить, мы ведь умеем ее распутать; вот так мы

распутаем и ваши государственные дела. Если шерсть нам попалась нечистая, мы ведь сумеем

ее вычесать, а вычески выбросить, а отпавшие комки подобрать и свить вместе; вот так же мы

вычешем из города негодяев и примем в город лучших людей из других городов,

И из них-то спрядем мы единую нить,

и великий клубок намотаем,

И, основу скрепивши, соткем из него

для народа афинян рубашку".

Фемистокл, шутя, говорил: "Главный человек в Греции - мой крошка сын". Как это?

"Грецией во всем командуют Афины, Афинами - я, мною - жена, а ею - сынишка".

Случалось, стало быть, и мужьям признаваться, что жены ими командуют.

Но главным правилом оставалось то, которое будто бы высказал Перикл: "А для

женщины афинской самое лучшее - когда о ней совсем ничего не говорят: ни худого, ни

хорошего".

РАБЫ СРЕДИ СВОБОДНЫХ

Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,

Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет.

Гомер, "Одиссея"

Не бывает добра без худа. Победа в персидской войне принесла Греции очень много

хорошего. Но она же окончательно сделала ее рабовладельческой страной.

Конечно, рабы были в Греции и раньше. Рабами становились неоплатные должники, и

рабами становились военнопленные. Но грек чувствовал неловкость, порабощая земляка или

соседа, - это заставляло его думать: "Сегодня он, а завтра я!" Долговое рабство в Афинах

было запрещено Солоном, а рабство военнопленных обычно было недолгосрочным: пленника

выкупали его сограждане или сам хозяин отпускал его на волю.

Теперь война дала в руки греков множество новых пленных - уже не греков, а варваров.

Слово "варвар" - звукоподражательное, вроде нашего "балаболка"; оно значит "говорящий

непонятно, не по-нашему, не по-человечески". Таких держать в рабстве было вроде бы уже и не

так стыдно, и греки к этому быстро привыкли. Война кончилась, а спрос на рабов не кончился.

На Делосе, Хиосе, Самосе были настоящие рынки рабов. За здорового мужчину платили

столько, сколько за двух быков, а если он знал какое-нибудь ремесло, то и вдвое дороже. И

догадливые фракийские и малоазиатские князья, творя суд над своими подданными, с охотой и

выгодой назначали им наказание: продать в рабство в Грецию.

Конечно, самые сознательные среди греков чувствовали, что такое обращение с людьми,

пусть даже "говорящими не по-нашему", требует оправдания. Оправдание находилось такое. В

Греции все люди - граждане, все сами управляют своим государством; на Востоке все люди -

подданные персидского царя, покорно ожидающие его приказаний. Видно, это заложено в

самой их природе: грекам свойственно повелевать, варварам - подчиняться. Как же устроена

эта их разная природа? Видимо, вот как. В каждом человеке тоже ведь есть то, что повелевает,

и то, что подчиняется: разум говорит: "Хочу поднять руку!" - и мышцы поднимают нашу

руку. Если варвары привыкли подчиняться - это значит, что в них так слаб и неразвит

собственный разум, что они нуждаются в чужом. Греческий разум распоряжается варварскими

телами - так велела природа.

Здесь мы прервали бы рассуждающего грека и спросили бы его: "Разум варваров неразвит

- но разве это непоправимо? Чем пользоваться его неразвитостью - не лучше ли развить его,

воспитать его, сделать из варвара такого же полноценного человека, как ты?" Но грек

посмотрел бы на нас с удивлением и возразил бы: "А разве можно улучшить природу?"

В самом деле, мы привыкли к мысли, что мир движется вперед, развиваясь от худшего к

лучшему, - греки привыкли к мысли, что мир меняется, но не развивается, все равно как земля

в чередовании времен года. Вспомните, что об этом было сказано в главе "Летосчисление".

Конечно, греки понимали, что лучше было бы обходиться без рабов. Философ Аристотель

писал: "Если бы наши орудия умели работать сами и ткацкий челнок сам бы ходил по станку, а

смычок по струнам, то не нужны бы стали ни рабы, ни рабовладельцы". Человек нового

времени сделал бы отсюда вывод: "Если ткацких машин нет - значит, нужно их изобрести!"

Грек делал отсюда вывод: "Если ткацких машин нет - значит, нужно обходиться без них". И

шел отдавать приказания рабыням-ткачихам.

Но и худа не бывает без добра. Оттого, что греки не верили в прогресс, их рабам жилось

легче, чем могло бы. Американские плантаторы XIX века верили в прогресс, и поэтому

старались без конца умножать свое богатство, и для этого выжимали все соки из своих негров.

А греческий хозяин не старался жить завтра богаче, чем сегодня: ему было достаточно жить

завтра не хуже, чем сегодня. Он охотно заводил раба, чтобы тот таскал за него тяжести,

помогал на пахоте и в мастерской, прибирал в доме, а во время войны сопровождал его как

оруженосец. Но с десятком рабов он уже не знал, что делать, и отпускал их на оброк или сдавал

внаем. Когда новокупленного раба вводили в дом, его сажали у очага и осыпали сушеными

ягодами: это значило, что перед лицом богов он - член хозяйской семьи. Если хозяин жестоко

обращался с рабом, то раб - по крайней мере в Афинах - мог искать убежища в храме и

просить, чтоб его продали другому хозяину.

Конечно, "легче, чем могло бы" - совсем не значит "хорошо". Раб не принадлежал себе,

хозяин мог делать с ним все, что угодно. У раба не было имущества - все, что он имел,

считалось принадлежащим хозяину. У раба не было семьи - хозяину выгоднее было держать

одного раба-мужчину, чем покупать ему жену и тратиться на их бесполезного в хозяйстве

ребенка. У раба не было заступника - жалобы в суд от рабов на господ не принимались. Если

раба вызывали в суд свидетелем, его сперва пытали, хотя бы для виду. Считалось, что только

под страхом пытки раб может сказать правду, а без этого хороший раб непременно будет лгать

в пользу хозяина, а дурной - во вред хозяину.

Только одно было в Аттике место, где рабов морили работой насмерть: Лаврионские

рудники - черные подземные дыры, где кирками стучали, скорчившись, а воздух был такой,

что гасли светильники. Там добывалось серебро, а из серебра чеканились деньги, а денег нужно

было все больше во что-бы то ни стало. Во время войны, когда в Аттику вторглись спартанцы, к

ним перебежали почти все лаврионские рабы - около четверти всех, что были в Аттике. Но и

только. Восстаний рабов в описываемую пору не было даже здесь. Слишком трудно было

сговориться разноязычным рабам, сосланным сюда от различных хозяев.

Настоящие восстания рабов стали происходить лишь два-три века спустя, уже после

Александра Македонского. На острове Хиосе восставшие рабы устроили однажды целое

разбойничье государство. Их атаман Дримак завел себе меры, весы и печать, обложил

рабовладельцев упорядоченной данью, и кто не обижал своих рабов, тех щадил, а кто был

жесток, тех наказывал. Государство назначило огромную награду за его голову. Тогда Дримак

сказал товарищу: "Я уже стар: убей меня и стань свободен, богат и счастлив". На могиле

Дримака поставили памятник и совершали жертвоприношения: беглые рабы - когда им

удавалось совершить грабеж, а хозяева - когда им удавалось уберечься от грабежа.

Два объявления

Аристоген, сын Хрисиппа из Алабанды, объявляет: бежал раб, именем. Гермон,

откликается также на имя Нил, родом сириец, лет ему 18, роста среднего, без бороды,

на подбородке впадинка, около левой ноздри родимое пятно, под левым углом губ

рубец, на кисти правой руки татуировка варварскими буквами. Унес с собою денег

столько-то и жемчужин десять штук, а также лекиф с банным благовонием и

скребницы. Одет был в плащ для конной езды. Кто укажет, где он скрывается,

получит столько-то; кто приведет его, получит вдвое; кто укажет, кто сманил его,

получит втрое. Вместе с ним бежал Бион, раб Калликрата, роста малого,

широкоплечий, ноги крепкие, одет был в невольнический плащ; унес с собою

женскую шкатулку в такую-то цену. Кто укажет или приведет его, получит столько

же. Заявления делать помощникам градоначальников.

* * *
Праксий, сын Феона, фокеец, отпускает на волю Евпраксию и сына ее Дориона.

Отпущенным, жить им у Праксия и жены его Афродисии до самой смерти последних,

а тогда похоронить их и поминать ежедневными жертвами. Если же они того делать

не будут, то отпущение теряет силу, и они подлежат штрафу во столько-то. Если кто

их обратит снова в рабство, то таковое порабощение должно считаться

недействительным, а виновный подлежит штрафу во столько-то, половину -

покровителю отпущенных и половину - богу Асклепию. Покровителя же себе пусть

выберут из фокейцев сами, какого пожелают.

СОФИСТЫ И СОФИЗМЫ

Подчинение раба господину, подчинение жены мужу, подчинение младших старшим,

подчинение гражданина государству, подчинение человека богам - это были неписаные

законы греческой жизни. И чем больше греки в народных собраниях сочиняли писаных

законов, в каждом городе своих, тем крепче они помнили про эти неписаные, для всей Эллады

общие.

многу раз на глазах каждого. Неписаные оставались такими же, как при предках. И вот

мыслящие люди Греции один за другим стали задумываться: хорошо ли это? Точно ли они

вечны и едины для всех? Может быть, и они держатся не "по природе", а "по уговору"? Может

быть, и их стоило бы пересмотреть?

Гражданин должен подчиняться государству? Но государство меняется: что вчера было

незаконным, то завтра будет законным; где же здесь "вечное"? Раб должен подчиняться

господину? Но человек сегодня свободен, а завтра попал в плен и стал рабом; разве это "по

природе"? Младшие должны подчиняться старшим? Но вот у греков принято стариков

почитать, а у индийских дикарей - убивать и поедать; что же здесь "единое для всех"?

Человек должен подчиняться богам? А собственно, знаем ли мы, что такое эти боги?

Здесь любой слушатель приходил в ужас и начинал, ничего не слушая, бранить своего

мыслящего собеседника за такое кощунство. А тот невозмутимо отвечал: "Я ведь не

утверждаю, что все именно так и есть, я лишь говорю, что мне так кажется. Если тебе кажется

иначе - попробуй доказать, что все обстоит иначе; если получится убедительно - я с

радостью с тобой соглашусь. И пожалуйста, не сердись: я ведь только предлагаю обсудить, что

такое боги и хорошо ли поедать стариков, так же трезво, со всеми "за" и "против", как ты

обсуждаешь в народном собрании, не взимать ли с приезжих рыбаков лишний грош налога".

"Но я не умею доказывать такие вещи!" - говорил собеседник. "Не умеешь? Как же

будешь ты спорить и в народном собрании и в суде? Что ж, тогда возьми урок у меня: мы давно

уже приметили все приемы, какими Перикл-олимпиец и другие ораторы убеждают народ, и я

охотно им тебя научу. Захочешь - докажешь, что стариков надо почитать, а захочешь -

докажешь, что надо поедать. Но имей в виду: стоить это будет недешево". - "Кто же ты такой,

что не учишь нас, что нам говорить, а учишь, как нам говорить?" - "Как бы сказать? Я не

мудрец - обладатель мудрости; не философ - искатель мудрости; я софист - специалист по

мудрости!"

Такие софисты стали появляться в Афинах еще при Перикле. Народ сбегался их слушать:

говорили они и вправду завораживающе, а спорить умели на любую тему "за" и "против".

Богачи платили им за уроки такие деньги, что софист Горгий пожертвовал в Дельфы золотую

статую на доходы с ученья.

Правда, всех смущало: а вдруг дурные люди научатся этому искусству убеждать и

употребят его во вред? Но софисты отвечали: "Это нас уже не касается. Мы - как кузнец,

который продает покупателю нож; а зарежет ли тот этим ножом курицу или родного отца,

кузнец не в ответе".

И еще смущало: софисты берут плату, и большую, как какие-нибудь ремесленники, а ведь

свободному человеку это стыдно! Но софисты отвечали: "Это такая же условность, как и все у

людей: по уговору. - это стыдно, а по природе - вовсе и нет". И софист Гиппий гордился тем,

что знает не только все науки, но и все ремесла: сам себе выткал плащ, окрасил его пурпуром,

расшил золотом, стачал сандалии, вытесал посох и выковал перстень.

Самый старший из софистов, Протагор, в молодости был дровосеком. Философ Демокрит

увидел его за работой и заметил, что он связывает дрова в вязанки самым математически

выгодным образом. Демокрит угадал в нем талант и сделал его своим учеником. Этому

Протагору принадлежит самая знаменитая фраза всей греческой философии: "Человек есть

мера всем вещам - существованию существующих и несуществованию несуществующих".

Это, между прочим, значило: если люди верят в богов - боги есть, если не верят - богов нет!

О Протагоре рассказывали забавную историю. Был у него ученик, учившийся судебному

красноречию. По уговору ученик должен был заплатить учителю после первого выигранного

дела. Ученье кончилось, но ученик не спешил выступать в суде. Тогда Протагор сам подал на

него в суд. Протагор рассуждал: "Если я выиграю дело, он заплатит по приговору, если он -

он заплатит по уговору". А ученик рассуждал: "Если я выиграю дело, то не буду платить по

приговору, если проиграю - то по уговору". Как быть?

Может быть, Протагор сам сочинил эту историю как "софизм" - задачу на то, чтобы

найти неправильный ход мысли. Таких софизмов было немало. Например, "Рогатый": "То, чего

ты не потерял, ты имеешь; ты не терял рогов; стало быть, ты имеешь рога". Или -

"Покрытый": "Знаешь ли ты, кто стоит перед тобой под покрывалом? Нет? А ведь это твой

отец; значит, ты не знаешь собственного отца". Или - "Лысый": "У меня густые волосы; если

вырвать один волос, я не стану от этого лысым; если вырвать все - стану; а если вырывать

волосок за волоском, то на котором волоске я стану лысым?"

Самым знаменитым был софизм "Лжец": "Критянин сказал: "Бее критяне - лжецы";

сказал он правду или ложь?" Если правду - значит, он тоже лжец - значит, он солгал -

значит, на самом деле критяне правдивы - значит, он все-таки сказал правду - и так далее,

опять сначала.

Если хотите, вот вам тот же софизм в немного иных декорациях - "Крокодил". Крокодил

схватил ребенка и сказал матери: "Я отпущу его, если ты угадаешь, отпущу ли я его". Мать

безнадежно сказала: "Не отпустишь". Что должен сделать крокодил?"

ОТКРЫТИЕ ЯЗЫКА

Когда софисты доказывали, что все людские обычаи - условность, что даже самые

привычные из них возникли не "по природе", а "по уговору", то в руках у них был один почти

неопровержимый пример: язык. В самом деле, вот мы говорим "стол", но что общего между

этими четырьмя звуками и тем домашним предметом, который они обозначают? Ничего. Персы

называют этот предмет совсем другим словом и отлично обходятся. Не ясно ли, что язык

существует не по природе, а по уговору, как любой закон?

И его можно даже усовершенствовать, как любой закон. Вот, например, одни говорят

"мирт", как будто это растение - мужчина, а другие "мирта", как будто оно женщина. Почему

бы не собраться и не условиться, что считать правильным и что неправильным? Или вот еще.

Названия самцов и самок животных обычно похожи друг на друга: лев - львица, заяц -

зайчиха. А вот самка петуха почему-то курица. Не лучше ли договориться, чтобы и ее тоже

звать "петушиха"? Или вот еще. Первая строка "Илиады" - это обращение к Музе: "Гнев,

богиня, воспой Ахилла, Пелеева сына..." Хорошо ли это? Ведь "воспой" есть приказание, а

можно ли приказывать Музе? Вернее было бы, пожалуй, так: "Хорошо бы тебе, Муза, воспеть

гнев Ахилла..."

Мы привыкли говорить о роде существительных, о наклонении глаголов, как о чем-то

само собой разумеющемся. А они тоже когда-то были открыты впервые - именно тогда, когда

софист Протагор сказал: "Названия бывают трех родов: как у мужчин, как у женщин и как у

вещей" и "высказывания бывают четырех родов: вопрос, ответ, приказание и просьба". Все

наши грамматические понятия восходят к греческим: "название" - это наше "имя"

(существительное, прилагательное, числительное); "высказывание" - это наш "глагол"

("глаголати" - по-старославянски значит "сказывать"), а при нем "при-глаголь-е" -

"на-речи-е". "Склонение" - это значит: нормальная форма "имени" - "именительная", а все

остальные как бы отклоняются от нее то в одну, то в другую сторону, образуя отпадения,

"падежи". А вы задумывались, почему первым склонением в вашей грамматике называется

склонение слов женского рода? Потому что первым словом, которое склоняли греческие

ученики в школах, было "Муза", а Муза - женского рода.

Но это было много позже, а пока сама мысль о том, что родной язык нужно как-то

изучать, вызывала у публики лишь веселый смех. Зачем, если мы и так его знаем с детства?

Сочинители комедий не жалели насмешек над новомодными чудаками. Говорят, слова бывают

мужские, женские и средние? Ах, догадываюсь: женские слова - это у изнеженных богачей,

средние - это у нас, простых граждан, а мужские - у деревенских мужиков. Как, нет? Ах,

понял: это значит, что у козла жена коза, а у осла, стало быть, оса, а у кувшинки муж -

кувшин, а у корзинки, должно быть, корзин...

Впрочем, бывало и не до смеха. Издавна люди верили в молитвы, в заклинания: если

сказать такие-то слова, то по ним и сбудется, потому что между словами и вещами есть тайная

связь. А теперь оказывается - нет никакой связи, одна условность. Как же быть? Нет, не может

быть, чтобы названия вещам были даны по уговору, - наверное, все-таки по природе. Нужно

только додуматься до их первоначального смысла. Почему бог называется "бог"? Потому что

люди поклонялись солнцу и луне, видели в небе их бег и называли этот бег "бог". Почему

человек называется "человек"? Потому что он смотрит вокруг себя, "очами ловит" и умом

понимает все на свете: он "оче-ловец", так что и это слово не случайно. (По-гречески, конечно,

эти созвучия другие, но, поверьте мне на слово, такие же странные.) Больше того: почему слова

"мой", "меня", "мною" все содержат звук ле? Потому что при этом звуке я удерживаю воздух

закрытыми губами - как бы оставляю его при м-м-мне! Почему дательный падеж кончается на

у: бог-у, дом-у, окн-у? Потому что при звуке у из губ трубочкой вылетает узкая, как стрела,

струйка воздуха и как бы у-казывает, кому-у мы что-то даем или к кому-у идем. Не смейтесь,

пожалуйста: над доводами такого рода ученые серьезно думали еще сто лет назад.

Уверяли, будто египетский царь однажды даже сделал опыт, чтобы проверить, откуда