Гаспаров М. Л. Занимательная Греция

своими был приветлив, с иноземцами насмешлив. Когда он был в походах, то спал в храмах:

"Когда меня не видят люди, пусть видят боги". В Египте больше всех чудес ему понравился

жесткий папирус: из него можно было плести венки для наград еще более простые, чем в

Греции. Воины обожали его так, что спартанские власти сделали ему выговор, за то что бойцы

любят его больше, чем отечество.

Агесилай уговорил спартанцев начать войну с Персией: чем ждать персидского золота в

подарок, лучше захватить его как добычу. Власти колебались. Агесилай представил

благоприятный оракул додонского Зевса. Ему велели спросить дельфийского Аполлона. Он

спросил в Дельфах: "Подтверждает ли Аполлон слова отца?" На такой вопрос можно было

ответить только "да".

Отплытие было торжественным - из Авлиды, оттуда, откуда когда-то плыл на Трою царь

Агамемнон. Поход был удачным: изнеженные царские воины не выдерживали спартанского

удара. Агесилай раздевал пленников и показывал бойцам на их белые тела и на кучи богатых

одежд: "Вот с кем и вот за что вы сражаетесь!" Ионийские города воздавали ему божеские

почести; он говорил: "Если вы умеете делать людей богами - сделайте себя, тогда поверю".

Персидский царь посылал ему подарки; он отвечал: "Я привык обогащать воинов, а не себя, и

добычей, а не подарками". Он уже собирался идти на Вавилон по следам десяти тысяч, как

вдруг из Спарты пришел приказ вернуться. Против Спарты восстали Фивы, Афины, Аргос,

Коринф, и государству была нужна его помощь.

Повторялась знакомая история. Когда-то войну с Персией вели афиняне, и спартанцы при

Танагре нанесли им удар в спину. Теперь войну с Персией вели спартанцы, и афиняне с

союзниками в свою очередь наносили удар в спину. На этот раз им помогало персидское

золото: перестав платить Спарте, царь стал платить ее врагам. Покидая Азию, Агесилай показал

друзьям царскую монету с изображением стрелка и сказал: "Вот какие стрелки выгнали нас

отсюда!" А услышав о первых битвах междоусобной войны, воскликнул: "Бедная Греция! Ты

столько погубила своих, сколько хватило бы победить всех варваров!"

Спартанцев было легче разбить на море, чем на суше. Царь двинул на Грецию свой флот;

у входа в Эгейское море, при Книде, городе Афродиты, спартанцы были разбиты. Во главе

персидского флота - неслыханное дело! - стоял афинянин. Его звали Конон; это он десять

лет назад, не послушавшись Алкивиада, погубил афинский флот при Эгоспотамах, Козьей реке.

Теперь он плыл восстанавливать афинское могущество - на горе Спарте и на радость

персидскому царю. Знаком афинского могущества были городские стены, связывавшие Афины

с их портом Пиреем: в них Афины были неприступны. Их начали строить при Фемистокле,

разрушили при "тридцати тиранах" и теперь выстроили вновь; строителям платили персидским

золотом.

фракийцев. Он спрашивал: "Как идти мне по вашей земле: подняв копья или опустив копья?"

- и они его пропускали. Вступив в Грецию, он разбил восставших союзников в тот самый

день, в какой к нему долетела весть о гибели флота при Книде. Но решить исход войны это не

могло. Взаимоистребление продолжалось.

Наконец спартанцы изнемогли и послали униженное посольство к персидскому царю:

просить прощения за войну против него и просить союза против врагов. Тотчас же и с тем же

туда послали и афиняне, и фиванцы, и все остальные. Артаксеркс сидел на высоком троне,

послы кланялись ему земными поклонами. Одному фиванцу стыдно было кланяться - он

уронил наземь перстень и наклонился, как бы подбирая его. Артаксеркс одаривал послов

подарками - никто не отказывался; афинский посол увез их столько, что потом в афинском

народном собрании в шутку предложили каждый год отправлять к царю по девять бедняков за

поживою. Один спартанец не стерпел и начал ругать персидские порядки; царь велел объявить,

что тот может говорить что хочет, а он, царь, - делать что хочет.

Договор "Царского мира" начинался словами: "Царь Артаксеркс полагает справедливым,

чтобы ионийские города остались за ним, прочие же города греков были друг от друга

независимы... А кто не примет этого мира, тот будет иметь дело со мной". Чего не мог добиться

Ксеркс, добился Артаксеркс: персидский царь распоряжался Грецией, как своей, и притом - не

введя в нее ни одного солдата.

"Как счастлив персидский царь!" - сказал кто-то Агесилаю. "И троянский Приам в его

возрасте был счастлив", - мрачно ответил Агесилай.

ПЕЛОПИД И ЭПАМИНОНД

Если посмотреть на карту Греции и вспомнить историю Греции, то откроется любопытная

закономерность: сила Греции постепенно сдвигалась с востока на запад. Когда-то, при Фалеев

Милетском, самыми цветущими были города малоазиатской Ионии. После персидских войн

самым сильным государством стали Афины. Разбитые Спартой, они ослабели, зато вдруг

возвысился (ненадолго, но ярко) западный их сосед - беотийские Фивы. Потом западнее Фив

еще быстрее набрала и потеряла силу Фокида, потом Этолия; дальше было море, а за морем

новый хозяин мира - Рим.

Сейчас очередь была за Фивами. До сих пор они были городом большим, но тихим, жили

по дедовским законам, повинуясь знати, числились союзниками спартанцев и мирно терпели в

своей крепости Кадмее спартанский гарнизон. Теперь они восстали, сбросили спартанскую

власть, завели такую же демократию, как в Афинах, и десять лет ходили освободительными

походами по всей Греции. Вождями Фив в это славное десятилетие были два друга - Пелопид

и Эпаминонд.

Пелопид был знатен, богат, горяч и щедр, Эпаминонд - беден, нелюдим и серьезен.

Пелопид командовал фиванской конницей, Эпаминонд - пехотой. И благодаря Эпаминонду

фиванская пехота сделала чудо: нанесла непобедимым спартанцам такое поражение, после

которого власти Спарты над Грецией навсегда пришел конец.

Борьба началась с падения Кадмеи. Спартанского начальника в Кадмее звали Архий. К

нему на пир принесли донос о том, что в Фивах против спартанцев готовится заговор. "Это

важное дело? - спросил Архий. - Тогда не на пиру, тогда - завтра". До завтра он не дожил:

на этом пиру его и убили. Его отряд сдал крепость за право выхода с оружием в руках. Когда

сдавшиеся вернулись в Спарту, их всех казнили за унижение спартанской чести.

Спартанское войско двинулось на Фивы. Выходить против него было страшно. Гадатели

бросили жребий: часть жребиев выпала благоприятных, часть неблагоприятных. Эпаминонд

разделил их на две кучки и обратился к фиванцам: "Если вы храбры, то ваши жребии - вот,

если трусливы - то вот".

Перед боем жена просила Пелопида поберечь себя. Он ответил: "Это надо советовать

простому воину, а дело полководца - беречь других".

Войска сошлись близ города Левктры. Пелопиду сказали: "Мы попались неприятелю".

Пелопид возразил: "А почему не он - нам?"

Фиванцы выиграли битву, потому что Пелопид и Эпаминонд выстроили войска

по-новому: одно крыло усилили, другое ослабили и пошли на спартанскую фалангу не ровным

строем, а сильным крылом вперед. Маневрировать фаланга умела плохо, перестроиться не

успела и была смята сперва на одном крыле, а потом и повсюду. Поле боя осталось за

фиванцами; спартанцы прислали просить о выдаче им мертвых для погребения. Чтобы они не

могли преуменьшить свои потери, Эпаминонд позволил подбирать мертвых не всем сразу, а

сперва спартанским союзникам, потом спартанцам. Тогда и стало видно, что одних спартанцев

пало больше тысячи.

Весть о страшной битве пришла в Спарту в день праздника. Шли состязания в пении.

Эфоры разослали по домам извещения о павших, воспретили всякий траур и продолжали

надзирать за состязаниями. Родственники павших приносили богам жертвы и радостно

поздравляли друг друга с тем, что их близкие пали героями; родственники спасшихся казались

убиты горем. Лишь спустя три года, когда спартанцам удалось одержать победу над

союзниками Фив, не потеряв ни одного человека, - она вошла в историю как "бесслезная

битва" - прорвались настоящие чувства. Правители поздравляли воинов, женщины ликовали,

старики благодарили богов. А ведь когда-то победа над неприятелем была в Спарте таким

обычным делом, что даже в жертву богам не приносили ничего, кроме петуха.

Фиванцы вторглись в Пелопоннес, подошли к самой Спарте. Все пелопоннесские

союзники отложились от Спарты. В городе не было войск. Навстречу врагу вышла горстка

стариков с оружием в руках. Пелопид и Эпаминонд не унизились до такой битвы и отступили.

Был праздник, фиванцы пели и пили, Эпаминонд один бродил в задумчивости. "Почему

ты не веселишься?" - спросили его."Чтобы вы могли веселиться", - ответил он.

От побед приходит самомнение: народу стало казаться, что Эпаминонд мог бы сделать

для Фив еще больше, чем сделал. Его привлекли к суду за то, что он командовал войском на

четыре месяца дольше положенного. Он сказал: "Если вы меня казните, то над могилой

напишите приговор, чтобы все знали: это против воли фиванцев Эпаминонд заставил их

выжечь Лаконию, пятьсот лет никем не жженную, и для всех пелопоннесцев добиться

независимости". И суд отказался судить Эпаминонда.

Эпаминонд не богател в походах. У него был только один плащ, и, когда этот плащ был в

починке, Эпаминонд не выходил из дому. Пелопида упрекали за то, что он не поможет

другу, - Эпаминонд отвечал: "Зачем деньги воину?" Персидский царь прислал ему тридцать

тысяч золотых - Эпаминонд ответил: "Если царь хочет добра Фивам, я и бесплатно буду ему

другом, а если нет - то врагом".

Пелопид попал в плен к фессалийскому тирану Александру Ферскому. Он держался так

гордо, что Александр спросил: "Почему ты так стараешься скорее умереть?" - "Чтобы ты стал

ненавистнее и скорее погиб", - ответил Пелопид. Он оказался прав: Александр вскоре был

убит.

Пелопид остался жив. Он погиб через несколько лет, в бою. Перед битвой ему сказали:

вернулся.

Эпаминонд тоже погиб в бою - в бою под Мантинеей, на котором кончилось

десятилетнее фиванское счастье. Раненого, его вынесли из схватки и положили под деревом.

Битва уже кончалась. Он попросил, позвать к нему Даифанта. "Он убит". - "Тогда

Иолаида". - "И он убит". - "Тогда заключайте скорее мир, - сказал Эпаминонд, - потому

что больше в Фивах нет достойных полководцев". Он впал в забытье, потом спросил, не

потерял ли он щит. Ему показали его щит. "Кто победил в бою?" - "Фиванцы". - "Тогда

можно умирать". Он приказал вынуть из раны торчавший в ней дрот, хлынула кровь. Кто-то из

друзей пожалел, что он умирает бездетным. Эпаминонд сказал: "Мои две дочери - победы при

Левктре и Мантинее".

ДАМОКЛОВ МЕЧ

Говоря о Пелопиде, пришлось упомянуть фессалийского тирана Александра Ферского. Он

был лишь одним из многих полководцев, которые в этот бурный век пользовались народными

смутами, чтобы захватить власть и править, не считаясь ни с кем и опираясь только на войско,

как за двести лет до этого правили Поликрат, Писистрат и другие тираны. Возможностей для

этого теперь было больше: собрать наемное войско, как мы видели, было проще простого.

Оправданий для этого теперь тоже было больше: уроки софистов позволяли сказать, что от

природы существует лишь право сильного, а все остальное - условности. Но по сравнению с

прежними тиранами у новых было больше жадности и страха. Жадности - потому что

наемников стало больше и платить им нужно было больше. Страха - потому, вероятно, что

софистические оправдания так и не могли заглушить голос совести. Самым сильным, жадным и

боящимся, а стало быть, и самым жестоким тираном этого времени был Дионисий Старший в

сицилийских Сиракузах.

Он был похож на Алкивиада, дорвавшегося до желанной власти. У него и титул был такой

же: полководец-самодержец. Но он не тратил, как Алкивиад, душевных сил на пустой разгул.

Он пришел к власти, обещав народу две вещи: отбить карфагенян, уже сто лет теснивших

сицилийских греков, и унять знатных и богатых, забравших слишком много силы. И то и другое

он сделал. Богатых врагов своих он арестовал, земли их поделил между разорившимися

бедняками, на деньги их набрал наемников, оттеснил карфагенян, объединил две трети

Сицилии под своей единой властью. А дальше пошло само собой: деньги были все так же

нужны, враги все так же страшны - начались поборы и подозрительность.

Разведчики и доносчики у Дионисия были самые лучшие в Греции. Рассказывали, будто в

страхе перед ними карфагенские власти под угрозой смерти запретили карфагенянам знать

греческий язык. Но доносили Дионисиевы люди, конечно, не только на карфагенян.

Знаменитые сиракузские каменоломни - та каторга, где держали когда-то пленных афинян, -

никогда не пустовали при Дионисии. Люди мучились здесь годами и десятилетиями, рожали

здесь детей, те вырастали, и если их выпускали на волю, то они шарахались, как дикие, от

солнечного света, от людей и от коней.

Это у Дионисия был друг Дамокл, который однажды сказал: "Пожить бы мне, как живут

тираны!" Дионисий ответил: "Изволь!" Дамокла роскошно одели, умастили душистым маслом,

посадили за пышный пир, все вокруг суетились, исполняя каждое его слово. Среди пира он

вдруг заметил, что над его головой с потолка свисает меч на конском волосе. Кусок застрял у

него в горле. Он спросил: "Что это значит?" Дионисий ответил: "Это значит, что мы, тираны,

всегда живем вот так, на волосок от гибели".

Дионисий боялся друзей. Одному из них приснился сон, будто он убивает Дионисия;

тиран отправил его на казнь: "Чего человек тайно хочет наяву, то он и видит во сне"

(современные психологи это бы подтвердили). Дионисий боялся подпускать к себе цирюльника

с бритвою и заставил дочерей научиться цирюльному делу, чтобы брить его. Потом он стал

бояться и дочерей и стал сам выжигать себе волосы раскаленной ореховой скорлупой.

Его бранили за то, что он чтит и одаряет одного негодяя. Он сказал: "Я хочу, чтобы хоть

одного человека в Сиракузах ненавидели больше, чем меня".

Он грабил храмы. Со статуи Зевса он обобрал золото и накинул вместо этого на нее

шерстяной плащ: "В золоте Зевсу летом слишком жарко, а зимою слишком холодно". У статуи

Асклепия, бога врачевания, сына Аполлона, он велел отнять золотую бороду: "Нехорошо сыну

быть бородатым, когда отец - безбородый".

Он наложил побор на сиракузян; те плакались, говоря, что у них ничего нет. Он наложил

второй, третий - до тех пор, пока ему не доложили, что сиракузяне уже не плачут, а

насмехаются. Тогда он остановился: "Значит, у них и вправду больше ничего нет".

Ему донесли однажды, что одна старушка в храме молит богов о здоровье тирана

Дионисия. Он так изумился, что призвал ее к себе и стал допрашивать. Старушка сказала: "Я

пережила трех тиранов, один был хуже другого; каков же будет четвертый?"

А между тем, если нужно, он умел пленять народ. Когда шла война с Карфагеном и надо

было обнести Сиракузы стеной как можно скорее, он работал на стройке простым каменщиком,

подавая всем пример.

Он умел ценить благородство. В Сиракузах было два друга - Дамон и Финтий. Дамон

хотел убить Дионисия, был схвачен и осужден на казнь. "Позволь мне отлучиться до вечера и

устроить свои домашние дела, - сказал Дамон, - заложником за меня останется Финтий".

Дионисий рассмеялся над такой наивной уловкой и согласился. Подошел вечер, Финтия уже

вели на казнь. И тут, продравшись сквозь толпу, подоспел Дамон: "Я здесь; прости, что

замешкался". Дионисий воскликнул: "Ты прощен! а меня, прошу, примите третьим в вашу

дружбу". У Фридриха Шиллера есть об этом баллада, она называется "Порука".

Дионисий даже был поэтом-любителем, и слава поэта была ему дороже славы полководца.

Его советником был лирик Филоксен, веселый и талантливый. Дионисий читал ему свои стихи,

Филоксен сказал: "Плохо!" Дионисий велел заковать его и бросить в каменоломню. Через

неделю друзья его вызволили. Дионисий призвал его и прочел ему новые стихи. Филоксен

вздохнул, повернулся к начальнику стражи и сказал: "Веди меня обратно в каменоломню!"

Дионисий рассмеялся и простил его. Один из забоев в сиракузских каменоломнях так и

назывался Филоксеновым.

Умер Дионисий после попойки на радостях, что афиняне присудили награду сочиненной

им трагедии. Сделали они это, конечно, не по чести, а из лести. Дионисию было пророчество,

что он умрет, когда победит сильнейших. Он думал, что это относится к его войне с

карфагенянами, а оказалось, что к его соперникам-драматургам. "Потому что сильнейших

одолевают где угодно, только не на войне", - рассудительно замечает сообщающий это

историк Диодор.

АРИСТИПП, УЧИТЕЛЬ НАСЛАЖДЕНИЯ

При Дионисии Старшем (и при сыне его Дионисии Младшем) были не только придворные

поэты, но и придворные философы. Придворные - это значит такие, чтобы их было приятно

слушать, легко понимать, в веселую минуту потешаться, а в важную - не обращать на них

внимания. Самым подходящим для этого философом оказался Аристипп из города Кирены.

Как ни странно, он был учеником Сократа. Как Сократ, он заглядывал в собственную

душу, только очень неглубоко. Он заметил в ней лишь то, что было на самой поверхности:

человек, как и всякое животное, ищет приятного и избегает неприятного. Он повторял за

Сократом: "Я знаю, что я ничего не знаю", но добавлял к этому: "...кроме собственных

ощущений". Он говорил: "Сократ жил как нищий, но почему? Потому, что это доставляло ему

ощущение удовольствия. Значит ли это, что житье в богатстве и роскоши не может доставлять

никакого удовольствия? Нет, отлично может. Будем же им пользоваться, лишь бы оно не

стесняло свободы нашего духа. Если мы обладаем наслаждением - это очень хорошо; вот если

наслаждение подчиняет себе нас - это плохо. Постараемся же одинаково свободно и приятно

чувствовать себя и в пурпуре, и в лохмотьях!"

Так он и старался жить. Однажды он шел по дороге, а за ним раб, обливаясь потом, тащил

мешок с его деньгами. Аристипп обернулся и сказал: "Что ты надрываешься? Выбрось лишнее

- и идем себе дальше". Аристиппа попрекали тем, что он любовник Лаисы, самой модной

красавицы во всей Греции. Он отвечал: "Что ж тут худого? Ведь это я обладаю Лаисой, а не она

мною". Дионисий Сиракузский однажды предложил ему выбрать одну из трех красивых

рабынь. Аристипп забрал всех трех, сказавши: "Троянскому Парису плохо пришлось за то, что

он выбрал одну богиню из троих!" - а доведя их до своего порога, отпустил на все четыре

стороны. Потому что ему нужны были не рабыни, а чувство удовольствия.

Один философ, застав его за богатым обедом с женщинами и музыкантами, стал его

бранить. Аристипп подождал немного и спросил: "А если бы тебе предложили все это даром,

ты бы взял?" - "Взял бы", - ответил тот. "Так что же ты ругаешься? Видно, тебе просто

дороже деньги, чем мне - наслаждение".

Когда он впервые явился к Дионисию, тот спросил, зачем он пожаловал. Аристипп

ответил: "Чтобы поделиться тем, что у меня есть, и поживиться тем, чего у меня нет".

Дионисий сказал: "Почему это вы, философы, ходите к дверям богачей, а не богачи к дверям

философов?" Аристипп ответил: "Потому что мы знаем, что нам нужно, а вы не знаете" - и

добавил: "Ведь и врачи ходят к дверям больных, и тем не менее всякий предпочел бы быть не

больным, а врачом".

Однажды он заступался перед Дионисием за друга, Дионисий не слушал, Аристипп

бросился к его ногам. Ему сказали: "Стыдно!" Он ответил: "Не я виноват, а Дионисий, у

которого уши на ногах растут". - "Скажи что-нибудь философское!" - потребовал от него

Дионисий. "Смешно! - ответил Аристипп. - Ты у меня учишься, что и как надо говорить, и

ты же меня учишь, когда надо говорить!" Дионисий рассердился и велел Аристиппу перейти с

почетного места за столом на самое дальнее. "Где я сижу, там и будет почетное место!" -

отозвался Аристипп. Дионисий рассвирепел и плюнул Аристиппу в лицо. Аристипп вытерся и

сказал: "Рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку; я ли

испугаюсь вот этих брызг, если хочу поймать такую большую рыбу, как Дионисий?" А когда

его спросили, почему Дионисий недоволен им, он ответил: "Потому же, почему все остальные

недовольны Дионисием".

Кто-то привел к нему в обучение сына; Аристипп запросил пятьсот драхм. Отец сказал:

"За эти деньги я мог бы купить раба!" - "Купи, - сказал Аристипп, - и у тебя будет целых

два раба". - "А что ему даст твое учение?" - спросил отец. "Хотя бы то, что он не будет

сидеть в театре, как камень на камне". (Сиденья в греческих театрах под открытым небом были

каменные.)

Он был очень непохож на Сократа. Но, как все, кто знал афинского лукавого мудреца, он

любил его и помнил всю жизнь. На вопрос: как умер Сократ? - он отвечал: "Так, как и я желал

бы умереть". Один оратор, защищавший Аристиппа в суде, спросил его: "Что тебе дал

Сократ?" - "Благодаря ему, - ответил Аристипп, - все, что ты говорил хорошего обо мне,

было правдой".

У Аристиппа был острый язык и легкий характер, греки его любили и долго помнили

рассказы о нем. Но если всмотреться, мы узнаем в нем хорошо знакомый и не очень уважаемый

тип этого времени - парасита, профессионального прихлебателя. Заурядные прихлебатели

нахлебничали по голодной необходимости - Аристипп придумал для себя красивое

философское оправдание. Но в основе его было все то же опасное чувство: право на праздность.

ДИОГЕН В БОЧКЕ

Аристипп учился наслаждаться. А другой ученик Сократа, по имени Антисфен,

восклицал: "Лучше безумие, чем наслаждение!" А потом, успокоившись: "Презрение к

наслаждению - тоже наслаждение".

Из всего, что говорил Сократ, он лучше всего запомнил: "Как приятно, что есть столько

вещей, без которых можно обойтись!" Наше тело - в рабстве у потребностей в еде, питье,

тепле и отдыхе, а наша мысль свободна, как бог. Так будем же держать тело, как раба, в голоде

и холоде - и тем упоительнее будет наслаждение свободой духа, единственное истинное

удовольствие - не чета аристипповским! Настоящему мудрецу ничего не нужно и никто не

нужен, даже сограждане; одинокий, он бродит по свету, кормясь чем попало, и показывает

всем, что телом он нищий, а по сути - царь. Если у Аристиппа была философия прихлебателя,

то у Антисфена - философия поденщика, который живет на случайные гроши, но горд своей

законной свободой.

Вот к этому Антисфену пришел однажды учиться коренастый бродяга из черноморского

Синопа по имени Диоген, сын фальшивомонетчика. Антисфен никого не хотел учить; он

замахнулся на Диогена палкой. Тот подставил спину и сказал: "Бей, но выучи!" Удивленный

Антисфен опустил палку, и Диоген стал его единственным учеником.