Главы первая. Восточное возрождение школьная, да и университетская практика старого времени исходила из

и душевного, и телесного, и вообще м атериального. Но эстетика Ренессанса

обладала одним замечательным свойством, которого не было в последующей

эстетике буржуазно-капиталистического мира: она знала и чувствовала всю

ограниченность изолированного человеческого субъекта. И это навсегда налож

ило печать трагизма на всю бесконечно революционную стихию возрожденческого

индивидуализма.

Вот почему ошибаются те, кто изображает искусство и литературу

Ренессанса, а заодно и всю его эстетику в каком-то монотонном, одномерном и

одноплановом стиле. Эстетика Ренессанса чрезвычайно многомерна и

многопланова. И эта многомерность обнаруживается п режде всего в огромном

напряжении индивидуального человеческого самочувствия и в то же самое время

в его безвыходности и трагизме, как раз и возникавших на путях

проникновенного изображения стихийно-человеческого самоутверждения. В

этом-то и заключается

огромный смысл всей возрожденческой самокритики. Но из этого следует

также, что в своем анализе эстетики Ренессанса мы должны избегать узкой

одноплановости и слишком уж абсолютизированной точки зрения. Вся глубина,

вся красота и притом вся историческая и даже специально экономическая

картина эстетики Ренессанса от этой самокритики, самоотрицания, а часто даже

и самоотречения Ренессанса не только ничего не проиграет, а, наоборот, лишь

выиграет; и благодаря этому впервые только и становится возможным путь ее

реалистического и непредубежденного исследования.

Между прочим, отсюда же делается понятным и то, что эстетика Ренессанса

очень часто остается внутренне связанной со средневековой ортодоксией. Это

отнюдь не значит, что эта ортодоксия в течение всего Ренессанса оставалась

непоколебимой, как это хотят вид еть те исследователи Ренессанса, которые

находят в нем только нечто поверхностное и которые желают спасти его

серьезность лишь указанием на глубокое наличие в нем средневековых традиций.

Дело обстояло как раз наоборот. Средневековая традиция в эпоху Рене ссанса

была поколеблена в самых своих глубинных корнях, и после возрожденческой

духовной революции она уже никогда не сумела встать на ноги в виде

полноценной средневековой доктрины. Тем не менее, однако, хотя эта

средневековая традиция была в эпоху Рене ссанса на третьем плане, она все же

помогала стихийно утверждавшему себя человеческому субъекту не терять почвы

под ногами и не погружаться в беспринципный нигилизм. При этом остатки

средневековой ортодоксии вовсе не были в эпоху Ренессанса единственным

основанием для самодеятельно чувствующего себя человеческого субъекта.

Были и другие, уже чисто гуманистические, идеалы, которые заставляли

тогдашнего человеческого субъекта искать для себя опору и в морали, и в

науке, и в общественности, и в историческо м прогрессе, и даже в утопических

построениях. Так или иначе, но стихийно жизненно утверждающий себя

возрожденческий субъект отнюдь не был настолько дерзок и беспринципен и

отнюдь не являлся таким безудержным, развязным и самообожествленным

субъектом, чт обы закрыть глаза на все окружающее и упиваться только своим

абсолютизированием и своим анархизмом. Стихийно утверждающий себя

человеческий субъект в эпоху Ренессанса еще не потерял разумной

ориентировки, еще понимал свою беспомощность перед громадой бес конечной

жизни и космоса и еще не потерял чувства меры, т.е. чувства своей

фактической ограниченности. В этом и заключается вся юная прелесть

возрожденческой эстетики. И если мы в дальнейшем будем находить черты

трагизма у Боттичелли или Микеланджело, че рты отчаяния и бессилия у

могучего Леонардо и в маньеризме черты колоссального порыва вырваться за

пределы всего успокоенного, всего гармоничного и благоприличного, то это

только очень хорошо. И если точная наука Ренессанса в лице Коперника,

Кеплера и Га лилея отнимет у человека его жизненную почву в виде неподвижной

земли, а готика заставит человеческую личность рваться вверх вплоть до

потери своей земной тяжести и веса, то все это окажется неизбывным

противоречием в самом Ренессансе, но нисколько не бу дет противоречием в

нашей науке о Ренессансе. Мы теперь прекрасно понимаем эту глубинную

противоречивость Ренессанса. И больше того. В этом, и только в этом, мы

теперь и находим всю специфику возрожденческой эстетики, весь могущественный

и непреодолимый

историзм Ренессанса и всю его юную прелесть, несравнимую со всеми зрелыми

и безнадежными в своей абстрактной метафизичности последующими периодами как

художественного, так и социально-экономического буржуазного развития.

Безусловное превознесение эстетики Ренессанса должно быть безоговорочно

исключено с самого начала

Если всерьез принять во внимание то, что мы сейчас сказали о самокритике

Ренессанса, входящей в самое его существо и предполагающей не только его

величайший индивидуализм, но и самоотрицание этого индивидуализма,

становится очевидным, почему в умах царит такая путаница относительно

передового характера эстетики Ренессанса.

Вошло в обычай безусловно превозносить всю возрожденческую эстетику,

бесконечно умиляться ею, торжественно ее восхвалять и считать отсталыми

людьми тех, кто с какой-нибудь стороны замечает отрицательные черты

возрожденческого индивидуализма и не считает

его явлением насквозь передовым. Эти достаточно пошлые критики часто

бывают очень злыми людьми, и тех, кто пытается анализировать и ограничивать

передовой характер Ренессанса, они прямо зачисляют в культурно-исторических

консерваторов и реакционеров. Нам кажется, что культурно-историческая наука

в настоящее время созрела настолько, что может не бояться этих

несправедливых инвектив.

Что эстетика Ренессанса возникает на основе стихийного самоутверждения

человеческой личности, на основе полного или частичного отхода от

антично-средневековых эстетических моделей, это ясно всем, и это не вызывает

никакого сомнения даже у тех, кто указыв ает на всю недостаточность

возрожденческой эстетической позиции. То, что здесь перед нами великий

мировой переворот, не известный никакому иному периоду предыдущей

человеческой истории, что тут появились титаны мысли, чувства и дела, что

без такого Ренес санса не могло быть никакого последующего передового

культурного развития, - сомневаться в этом было бы не только дикостью и

недостатком образованности, такое сомнение даже и фактически неосуществимо

ввиду слишком уж ярких исторических фактов, на которые наталкивается даже

тот, кто только впервые начинает изучать Ренессанс. Это совершенно ясно.

Но является ли изолированный и мечтающий о своем абсолютном

самоутверждении человеческий субъект достаточно твердой и основательной

почвой для всех бесконечно расширительных толкований подобного рода

индивидуализма? Самостоятельная и стихийно утверждающа я себя

возрожденческая личность в сравнении с ее антично-средневековой

скованностью, конечно, была чем-то новым, передовым и даже революционным. Но

является ли такой изолированный человеческий субъект достаточно сильным и

можно ли действительно уверенно

говорить о том, что у него есть гарантия своей безграничной

абсолютизации?

Ведь если возрожденческие деятели прямо и не были деятелями

буржуазно-капиталистической формации, то во всяком случае они были ее

прямыми предшественниками и ее, так сказать, прямыми родителями. Но может ли

для нас этот буржуазно-капиталистический субъек т представляться чем-то

бесконечно твердым, безусловно надежным и не требующим никакого для себя

ограничения?

Такая субъективистическая иллюзия действительно стала господствующей в

ближайшие после Ренессанса века. Но для нас, переживших революции и войны

XIX и XX вв., тут не может быть никаких иллюзий. И от этих иллюзий нас

прежде всего освобождает марксистско-л енинская теория, отнюдь не отрицающая

значения отдельной человеческой личности, но в то же время видящая подлинную

основу исторического развития вовсе не в отдельной изолированной личности, а

прежде всего в коллективе. Можем ли мы с этой точки зрения без гранично

восхвалять возрожденческий индивидуализм и считать его каким-то

окончательным достижением человеческой истории, и в частности эстетической

теории?

Все очарование и вся прелесть возрожденческого искусства заключается в

отнюдь не в том смысле, чтобы частный предприниматель на основании такого

индивидуализма получал право считать

себя единственным фактором человеческого развития.

Впоследствии мы будем часто встречаться с тем обстоятельством, что

эстетика и вся культура Ренессанса были результатом борьбы с феодальным

застоем, результатом выдвижения городов и результатом индивидуального

творческого почина и работников городских мас терских, и старших мастеров,

управлявших этими мастерскими. Все эти люди впервые обрели в те времена свои

индивидуальные творческие потребности и считали себя деятелями восходящей

культуры. Никакому возрожденческому предпринимателю или купцу даже и не сн

ились те мрачные бездны, которые в дальнейшем должны были обнаружиться в

связи с господством буржуазно-капиталистической формации. И предприниматели

и работники в эпоху Ренессанса впервые стали упиваться своей индивидуальной

свободой, и в те времена никт о и не предполагал, что на путях такого

частнопредпринимательского индивидуализма европейское человечество зайдет в

нечеловеческий тупик буржуазно-капиталистической эксплуатации.

Поэтому эстетика Ренессанса ввиду последующего

буржуазно-капиталистического развития является для нас чем-то детским и

наивным. В этом бурном развитии индивидуалистических страстей и в этом

стихийном самоутверждении человеческой личности в эпоху Ренессан са для нас

чрезвычайно много близкого, симпатичного и даже родного. Этот период детства

и юности европейского индивидуализма останется в истории навсегда, и ему

обеспечены симпатии всех последующих периодов культурно-исторического

развития, как бы далеко они ни уходили от Ренессанса.

Но если все это принять всерьез, то должно быть до чрезвычайности ясным,

понятным и убедительным то, что великие деятели Ренессанса, такие, например,

как Боттичелли, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Тициан и другие,

глубоко сознавали ограниченно сть исповедуемого ими индивидуализма, а иной

раз даже давали в самом настоящем смысле трагическую его оценку. Указывать

на эти черты трагизма в эстетике Ренессанса - значит историко-критически

относиться к возрожденческому индивидуализму, но это ни в как ом случае не

значит его снижать, его унижать, им пренебрегать. Вся невероятная и

небывалая гениальность художников Ренессанса заключается именно в

глубочайшем индивидуализме, доходящем до изображения мельчайших физических

черт этого индивидуализма и этой небывалой до тех пор психологии, и в то же

самое время в неумолимой самокритике деятелей Возрождения, в чувстве

недостаточности одной только изолированной человеческой личности и в

трагизме творчества, отошедшего от антично-средневековых абсолютов, но е ще

не пришедшего ни к какому новому и достаточно надежному абсолютизму.

Таким образом, восхвалять индивидуалистическую эстетику Ренессанса мы

должны, и мы будем это делать. Но делать это мы будем критически, без

восторгов, с которыми говорили о Ренессансе все буржуазно-либеральные

деятели европейской культуры и цивилизации в течение четырехсот лет, но и

без того мрачного осуждения Ренессанса, которое часто сквозило у

исследователей и авторов, действительно настроенных консервативно и

реакционно и не признававших в Ренессансе величайшего культурного

переворота. Если деятели

Ренессанса стояли на пути стихийного человеческого самоутверждения, то в

этом заключалась их передовая и революционная направленность. Но если они

осознавали всю недостаточность опоры на изолированный человеческий субъект,

то и в этом они были вполне пра вы. Мы в настоящее время тоже не хотим

базироваться только на одном изолированном человеческом субъекте, как бы

стихийно и как бы красиво он себя ни утверждал на путях европейского

культурно-исторического развития.

Поэтому не нужно удивляться тому, что мы считаем одной из очередных задач

истории возрожденческой эстетики вскрытие стихийно-человеческого

индивидуализма вместе со всем остро и глубоко представленным в Ренессансе и

жизненным, и теоретическим, и художеств енным антиномизмом.

Противоречивость эстетики Ренессанса, а также историческая и логическая

необходимость этой противоречивости

Прежде чем мы перейдем к анализу отдельных ступеней эстетического

развития Ренессанса и отдельных трактатов, художественных произведений и

национальных особенностей, необходимо ввиду сказанного выше не только не

смущаться глубочайшими противоречиями этой эпохи, но выдвинуть их на первый

план вопреки всяким попыткам сводить эстетику Ренессанса только на

какой-нибудь один принцип. Этот единый принцип, конечно, был, и мы о нем уже

успели сказать, но этот принцип слишком общий, и останавливаться на нем ника

к нельзя, поскольку в нем таилось творческое противоречие, приводившее всю

эту эстетику к разнобою при полной закономерности такого разнобоя.

Возрожденческая эстетика, как мы видели выше, базировалась на стихийном

самоутверждении человеческой личности в ее творческом отношении как ко всему

окружающему, так и к себе самой. Жизнь и мир существовали в пространстве.

Надо было побороть это простран ство и творчески подчинить его себе. У

человека были умственные способности и жажда применения их на практике. В

эпоху Ренессанса хотели абсолютизировать человеческий ум и его стремление к

вечному прогрессу. Где было искать опоры для такой синтетически п онимаемой

эстетики? Удивительным образом, и, однако, притом вполне закономерно,

возрожденческая эстетика обратилась к мировому платонизму, или, точнее, к

неоплатонизму.

Но в конце концов в этом не было ничего удивительного. Ведь

возрожденческим деятелям хотелось решительно все познать, решительно во все

войти и решительно все творчески преобразовать. Этим деятелям вовсе не

хотелось ограничиваться одним только материальн ым существованием. Однако

одних только идеальных построений в те времена было недостаточно.

Единственная глубоко синтетическая система в философии, обнимавшая собою и

все реальное, и все идеальное, была до тех пор представлена почти

исключительно платони змом. Платонизм со своим учением о примате идеи над

материей был не только типичным идеализмом, но даже одной из первых в

истории разновидностей идеализма вообще. Но возрожденческая эстетика вовсе

не хотела быть только платонизмом, пусть античным или сре дневековым.

Платонизм был для нее лишь оформлением ее стихийного индивидуализма,

стремившегося обнять собою решительно все: и идеальное, и материальное.

Платонизм в эпоху Ренессанса оформлял все его вдохновенные мечты, весь его

жизненный энтузиазм и все

его неудержимое стремление охватить бытие в целом, постоянно входить в

глубины человеческой жизни и человеческой души, не сковывая себя никакими

материальными ограничениями. При помощи такого платонизма возрожденческая

эстетика пыталась преодолеть против оречие титанизма и всех его слабых,

воистину человеческих сторон, о котором мы говорили. Другими словами,

платонизм привлекался в эстетике Ренессанса не для целей самого платонизма

как некоторого рода абсолютно правильной и надысторической философской те

ории. Это был - да будет позволено употребить термин, используемый обычно

некритически, но получающий у нас в дальнейшем специальное разъяснение, -

гуманистический платонизм.

Древний Платон восторженно созерцал свои идеи, представлял их в виде

каких-то субстанций небесного или занебесного мира и умилялся тому

художественному осмыслению, которое они получают в мировой жизни, т.е. в

космосе (слово, которое даже и по своей этимо логии указывает на красоту,

лад, вечный порядок и гармонию). Нужен ли был возрожденческой эстетике такой

платонизм? Он был для нее совершенно необходим. Мир и все живое для

Возрождения, влюбленного в жизнь и в ее красоту, обязательно должны были

обрести

свой безусловный смысл, свое оправдание и свою вечную одушевленную

далекий от всякой отвлеченной логики, моралистики или аскетизма и успешно

боровшийся с тогдашним школьным засильем абстрактных и сухих аристотелевских

схем.

школьным аристотелизмом. Но это "знание" совсем некритическое. Во-первых,

были формы платонизма, не мешавшие аристотелизму, а, наоборот, с ним

совпадавшие, так что тогдашний школьный и абс трактный аристотелизм вовсе не

был единственной формой аристотелизма, а во-вторых, если в те времена и

происходила борьба с аристотелизмом, то именно с позиций платонизма.

Платонизм еще и в средние века не раз оплодотворял собою многочисленные

религиозны е секты, которые в настоящее время расцениваются как передовые

для своего времени. В эпоху Ренессанса платонизм был попыткой синтезировать

необходимую в тогдашние времена и вдохновенно переживаемую духовность с

материально понимаемой жизнью, тоже пережив аемой с глубоким вдохновением и

с чувством энтузиазма перед ее вдруг открывшейся свободой и

интимно-человечески переживаемым ее характером.

Самое же главное здесь то, что даже и не просто Платон был учителем для

возрожденцев. Ведь в последние четыре века античной философии

восторжествовала новая, и последняя, форма платонизма, которая сейчас обычно

называется неоплатонизмом. Неоплатонизм вви ду чрезвычайного развития

субъективно-философских потребностей в последние века античного мира весьма

углубил платоновскую доктрину, довел ее до интимных человеческих ощущений и

старался перевести все абстрактное и идеальное, что было у Платона, на язык

интимного ощущения значимости любой платоновской категории. Тут-то и

пригодился Аристотель, который со своим постоянным стремлением превращать

всеобщие категории в единичные конкретности весьма способствовал превращению

платонизма в интимное ощущение изл ияния космических идей на всю

человеческую жизнь и на все человеческие переживания.

Неоплатонизм как бы заново перестроил всю платоновскую систему, заново

рефлектировал ее отдельные области и ступени и острейшим образом перевел все

это на язык человеческого переживания, отнюдь не отказывая бытию в его

объективности, а, наоборот, стараяс ь патетически и с энтузиазмом проникнуть

в его глубины.

Кроме того, и платонизм и неоплатонизм ведь были язычеством, т.е.

обоснованием не личного надмирового божества, но самого же космоса, т.е.

самой же материи. И уже это одно не могло не импонировать представителям

Ренессанса, сколь бы последний ни оставалс я в некоторых отношениях еще

достаточно близким к средневековой ортодоксии. Поэтому ясно, что стихийный

человеческий субъект, восторжествовавший в период Ренессанса и бывший, в

конце концов, вполне земным субъектом (хотя сам за собою он это часто

отверга л), нашел в неоплатонизме очень выгодный для себя принцип,

позволявший ему быть и чем-то земным, каким-то вполне самостоятельным

стихийным самоутверждением и жизнеутверждением и в то же самое время

разрешавший и даже оформлявший для него любое космическо е стремление и

любую жажду охватить мир в целом. Да, эстетика Ренессанса в основе своей

оказалась неоплатонизмом, конечно вполне гуманистическим неоплатонизмом. И

как бы это ни казалось противоречивым новому и новейшему исследователю,

такое противоречие

- безусловный факт, без которого нет никакой возможности формулировать

эстетическую специфику Ренессанса. Как это противоречие будет разрешаться у

тех или иных деятелей Ренессанса, мы еще увидим. Сейчас пусть хотя бы в виде

общих принципов, но платонизм

и неоплатонизм мы должны представить как то, чем возрожденческая эстетика

определялась с самого начала и до конца, по крайней мере в своих важнейших

представителях, хотя бы и с некоторыми исключениями.

Итак, эстетика Ренессанса таила в себе глубочайшие противоречия. Но не

только потому, что Ренессанс был переходной эпохой. В реальной истории (а не

в уме абстрактных доктринеров) только и существуют переходные эпохи, и

никаких непереходных эпох мы вообще не знаем. Нет, все дело здесь

заключается в том, что в эпоху Ренессанса нужно было обосновать такой мир

красоты, который удовлетворял бы всем интимным потребностям стихийно

растущей светской личности. Обоснование это уже было дано в неоплатонизме.

Нужно было только очистить неоплатонизм от его скованно античной и скованно

средневековой разновидности. Античный неоплатонизм был слишком космологичен

и в этом смысле слишком созерцателен. Он не ставил себе никаких

гуманистических целей. Средневековый неопла тонизм был, наоборот, слишком

теологичен и тоже не ставил себе никаких гуманистических целей. И вот возник

новый неоплатонизм - не античный и не средневековый, а возрожденческий. И

это явление теперь уже не сводилось на те обыкновенные противоречия, кото

рые свойственны каждой переходной эпохе. Это было то глубинно логическое

противоречие, глубинно жизненное и глубинно художественное, словом, то

глубинно историческое противоречие, без которого оказалась немыслимой

эстетика Ренессанса ни по своей сущности , ни в своих отдельных проявлениях.

Это было не просто совмещение противоположностей, которое мы находим в любой

исторической эпохе, но их единый, необходимый, не делимый ни на какие

отдельные моменты эстетический лик и художественная методология.

Из новейшей литературы по вопросам эстетики Ренессанса

Литература эта огромна. И не представляется ни возможным, ни нужным

делать обзор этой литературы и критиковать ее. Однако мы хотели бы

остановиться на одном исследователе, который в основном проводит ту же самую

точку зрения на эстетику Ренессанса, что и мы. Правда, не совсем ту же

самую. Мы говорим, и еще не раз будем говорить, о превращении в эстетике

Ренессанса абсолютного бытия в бытие самодовлеюще-созерцательное, тогда как

А.Шастель ведет речь об особого рода художнической интуиции, лежащей в основ

е возрожденческой эстетики. По мнению А.Шастеля, здесь выступал не просто

человек, а именно художник, так что в свете этого художнического

самосознания мыслилось даже и само божество, которое трактовалось в те

времена именно как художник, как "бог-мастер ". Можно спорить о