Главы первая. Восточное возрождение школьная, да и университетская практика старого времени исходила из

тут уже каждый скажет, что перед нами самоотрицающе-модифицированный

Ренессанс. К.Маркс изображает оригинальност ь макиавеллизма, представляя его

в виде политики, освобожденной решительно от всяких своих связей с моралью и

религией (см. 2, 314).

Но это как раз и означает, что в учении Макиавелли Ренессанс сам

отказывается от самого себя. Это действительно значит что Макиавелли был

"революционером", но то была "революция" против возрожденческих

религиозно-моралистических и эстетических ценностей

(см. 75, 370 - 371). Мы не будем, однако, отождествлять самого Макиавелли

с его "макиавеллизмом". Он все-таки был патриотом своего народа, он мечтал

об изгнании из Италии ее захватчиков и верил в справедливое будущее. Но

предлагавшиеся им методы государс твенного правления являются жесточайшим и

античеловеческим механицизмом, возникшим в виде полной противоположности

эстетическим и свободомыслящим идеалам возрожденческой Италии. Государь

Макиавелли формально тоже является возрожденческим титаном. "Макиав еллизм"

- все тот же возрожденческий титанизм; этот титанизм освобожден не только от

христианской морали, но и от морали вообще, и даже от гуманизма.

Правда, вовсе не государство является у Макиавелли последней целью, и

вовсе не этатизм является его последней идеологией. Последняя идеология для

него - это единство народа и восстановление его родины. Поэтому

"макиавеллизм" для самого Макиавелли был тол ько разновидностью трагизма, в

котором цели и средства оказывались в мучительном противоречии.

В качестве характеристики этой страшной трагедии итальянской титанической

эстетики эпохи Ренессанса мы бы привели следующие высказывания

Р.И.Хлодовского: "В "Рассуждениях" человеческая личность в значительной мере

уже утратила не только свою неоплатониче скую "божественность", но и в

какой-то мере свою самоценность. Индивидуум здесь нередко приносился в

жертву "общественному благу", отождествляемому, однако, не с

"государственным интересом", как это будет у идеологов контрреформации и

абсолютизма, а с Ро диной. Гуманистический индивидуализм трансформировался у

Макиавелли не в этатизм, а в тот страстный и в основе своей гуманистический

патриотизм, который резко выделял автора "Государя" и "Рассуждений" на фоне

литературы Чинквеченто. Не абсолютистское гос ударство, а Родина-Народ стала

у Макиавелли конечным критерием общественной и индивидуальной морали" (56,

28).

этатизм этого мыслителя. Действительно, идеалом для него, которому он был

готов служить с начала до конца, является не абстрактное государство, но

конкретный народ и любимая им родина. Т ем не менее уже элементарная

историческая справедливость заставляет нас признать, что для устроения

своего народа и горячо любимой им родины Макиавелли был готов на любые ужасы

абсолютистски-полицейского государства и на любые кошмары в обращении с

отдел ьными личностями и группировками. Если угодно выставлять на первый

план цели, преследуемые Макиавелли, то это действительно какой-то гуманизм,

и Ренессанс присутствует здесь в полной мере. Но гуманизм Макиавелли основан

не только на гуманных целях, но и

на нечеловеческих средствах достижения этого человеческого идеала.

Следовательно, гуманизм здесь уже вполне антивозрожденческого типа.

Поскольку этот гуманизм все же формулируется в виде цели, правильнее будет

говорить не просто об антивозрожденчестве Ма киавелли, но, скорее, о

модифицированном Ренессансе, правда ужасном и в подлинном смысле слова

трагическом.

Уже самая личность Макиавелли обладает настолько страшными чертами, что

заслуживает хотя бы краткого упоминания39. Ренессанс требовал всестороннего

развития личности, и Макиавелли тоже был всесторонне развит. Но эта

всесторонняя развитость доходила у нег о до полной беспринципности, всегда и

всюду оставляла по себе самые неприятные чувства и сделала его откровенным

циником, лишала его возможности иметь друзей и близких людей и открывала для

него дорогу к разного рода безобразнейшим предприятиям. Ренессан с требовал

от человеческой личности быть принципиальной, собранной в себе и

артистически себя проявляющей. Когда мы знакомимся с материалами,

относящимися к Макиавелли, мы вполне ощутительно воспринимаем этот его

единый принцип. Он заключается в полной б еспринципности, в озлобленном

отношении к людям и не то чтобы просто эгоизме, но в такой абсолютизации

своего Я, которая отталкивала от него всех, кто с ним жил и работал, и

заставляла презирать его как человека и как работника в Синьории.

В своих сочинениях он сам достаточно нагло и цинично рассказывает о своем

безобразном поведении. Это не просто разложение той человеческой личности,

которую так высоко ставил Ренессанс и о воспитании которой так

глубокомысленно заботился. Это полная прот ивоположность возрожденческой

личности. Это такой модифицированный Ренессанс, который уничтожает самую

идею Ренессанса и при всей структурной общности возрожденческого и

антивозрожденческого человека приводит возрожденческую личность Макиавелли к

полному развалу и к ее самой настоящей гибели. После всего этого не будут

удивительными для читателя те слова и выражения, которые мы сейчас приведем

из "Князя" Макиавелли.

Изложив все политические гнусности герцога Цезаря Борджиа, Макиавелли

пишет: "...кто в своем новом княжестве считает необходимым оградить себя от

врагов, заручиться друзьями, побеждать силой и обманом, внушить народу

любовь и страх, солдатам преданность

и почтение, истребить тех, кто может или должен тебе вредить,

перестраивать по-новому старые учреждения, быть суровым и милостивым,

великодушным и щедрым, уничтожить ненадежное войско, создать новое,

поддерживать дружбу к себе королей и князей, так чтобы им с удовольствием

делать тебе добро и бояться тебя задеть, - тот не сможет найти более живой

образец, чем дела этого человека" (74, 244 - 245).

Далее у Макиавелли читаем: "...надо хорошо помнить, что, овладевая

государством, захватчик должен обдумать все неизбежные жестокости и

совершить их сразу, чтобы не пришлось каждый день повторять их и можно было,

не прибегая к ним вновь, успокоить людей и привлечь к себе благодеяниями.

Кто поступает иначе по робости или под влиянием дурного совета, тот вынужден

постоянно держать в руке нож; никогда не может он положиться на своих

подданных, они же из-за постоянных и все новых притеснений никогда не могут

чувствовать себя в безопасности. Дело в том, что обиды следует наносить

разом, потому что тогда меньше чувствуешь их в отдельности и поэтому они

меньше озлобляют; напротив, благодеяния надо делать понемногу, чтобы они

лучше запечатлелись" (там же, 250 - 251). "Ведь тот, кто хотел бы всегда

исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей,

чуждых добра. Поэтому Князю, желающему удержаться, необходимо научиться

умению быть недобродетельным и пользоваться этим, смотря по необходимост и"

(там же, 277).

Иногда, рассуждает Макиавелли, спорят, что должен внушать князь, - любовь

или страх. Совместить оба этих качества трудно, так что лучше уж внушать

страх и при этом не быть любимым. "Ведь о людях можно вообще сказать, что

они неблагодарны, изменчивы, лице мерны, трусливы перед смертью, жадны до

наживы. Пока ты им делаешь добро, они все твои, предлагают тебе свою кровь,

имущество, жизнь, детей, все до тех пор, пока нужда далека, как я уже

сказал, но, как только она приближается, люди начинают бунтовать. Кн язь,

который всецело положится на их слова, находя ненужными другие меры,

погибнет. Дело в том, что дружба, приобретаемая деньгами, а не величием и

благородством души, хоть и покупается, но в действительности ее нет, и,

когда настанет время, на нее невоз можно рассчитывать; при этом люди меньше

боятся обидеть человека, который внушал любовь, чем того, кто действовал

страхом. Ведь любовь держится узами благодарности, но так как люди дурны, то

эти узы рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же осн ован на

боязни, которая не покидает тебя никогда" (там же, 283 - 284). "Итак,

разумный правитель не может и не должен быть верным данному слову, когда

такая честность обращается против него и не существует больше причин,

побудивших его дать обещание. Есл и бы люди были все хороши, такое правило

было бы дурно, но так как они злы и не станут держать слово, данное тебе, то

и тебе нечего блюсти слово, данное им" (там же, 287). "Наконец, он должен

быть всегда готов обернуться в любую сторону, смотря по тому,

как велят ветры и колебания счастья, и, как я говорил выше, не

отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если

это необходимо" (там же, 289).

Чтобы продемонстрировать политическое мировоззрение "Князя" в

концентрированном виде, мы позволим себе привести одно место из другого

труда Макиавелли, под названием "История Флоренции". Здесь изображается одно

из первых рабочих восстаний в Европе, а име нно восстание чомпи во Флоренции

в 1378 г., но агитационная речь, которую произносит один из восставших,

целиком повторяет то, что мы находим в "Князе" самого Маккиавелли. Это,

между прочим, свидетельствует о том, что аморальная, беспринципная и

бездушна я политика, которую проповедует Макиавелли, мыслится им совершенно

одинаково, кто бы ни занимался этой политикой, князь ли или же порабощенные

и эксплуатируемые низы общества. Вот это место (III 13): "И вот эти люди из

низов, как из подчиненных цеху шерс тяников, так и из подсобников других

цехов, и ранее полные недовольства по уже сказанным причинам, теперь

испытывали к тому же страх перед последствиями, которые могли для них иметь

учиненные ими поджоги и грабежи. Несколько раз в ночь собирались они для

обсуждения происшедших событий и все время толковали друг другу о грозящей

им всем опасности. Наконец, один из тех, кто был посмелее и поопытнее

других, решил вдохнуть в них мужество и заговорил так: "Если бы нам надо

было решать вопрос, следует ли брат ься за оружие, чтобы жечь и громить дома

граждан и расхищать церковное имущество, я был бы первым из тех, кто полагал

бы, что вопрос этот нельзя решать необдуманно и что, пожалуй, бедность в

мире и покое лучше, чем связанное с такими опасностями обогащен ие. Но раз

оружие все равно уже у нас в руках и бед уже наделано немало, надо нам

думать о том, как это оружие сохранить и как избежать ответственности за

содеянное. Я думаю, что если никто нас научить не может, то научит сама

нужда. Как видите, весь гор од пылает к нам гневом и злобой, граждане

объединяются, а Синьория всегда на стороне магистратов. Будьте уверены в

том, что нам готовят какую-то западню и над головой нашей собираются грозные

тучи. Следовательно, надо нам добиваться двух вещей и совещани я наши должны

ставить себе две цели. Во-первых, - избежать кары за все, что мы натворили в

течение последних дней, во-вторых, - зажить более свободно и счастливо, чем

мы жили раньше. И вот я считаю, что для того, чтобы добиться прощения за

прежние наши в ины, нам надо натворить еще худших дел, умножить их, повсюду

устраивать поджоги и погромы и постараться вовлечь во все это как можно

больше народу. Ибо когда виновных слишком много, они остаются

безнаказанными: мелкие преступления караются, крупные и важ ные

вознаграждаются. Когда все страдают, мало кто стремится к отмщению, ибо

общая всем беда переносится легче, чем частная обида. Так что именно в

усилении бедствий и смуты должны мы обрести прощение, именно они откроют нам

путь к достижению того, что ну жно нам для свободной жизни. И я думаю, что

ожидает нас верная победа, ибо те, кто могли бы воспрепятствовать нам,

богаты и разъединены. Их разъединение обеспечит нам победу, а их богатства

станут нашими, помогут нам эту победу упрочить. Не допускайте, ч тобы вас

смущали древностью их родов, каковой они станут кичиться. Все люди имеют

одинаковое происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа всех

создала равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем

отличаться друг от друга; есл и вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то

мы будем казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница - в

богатстве и бедности. Я весьма скорблю, когда вижу, что многие из нас

испытывают угрызения совести от содеянного и хотят воздержаться о т

дальнейших действий. И если это действительно так, то вы не те, за кого я

вас принимал. Не следует пугаться ни раскаяния, ни стыда, ибо победителей,

какими бы способами они ни победили, никогда не судят. ...Бог и природа дали

всем людям возможность дос тигать счастья, но оно чаще выпадает на долю

грабителя, чем на долю умелого труженика, и его чаще добиваются бесчестным,

чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают друг друга, а участь слабого

с каждым днем ухудшается. Применим же силу, пока предста вляется

благоприятный случай, ибо более выгодным для нас образом обстоятельства не

сложатся..." (75, 114 - 116).

Это замечательное место из трактата "История Флоренции" очень ярко

свидетельствует о трех пунктах мировоззрения Макиавелли.

Во-первых, несмотря на полное пренебрежение к тем или другим личным

идеалам, личность здесь все-таки продолжает выдвигаться на первый план, и

потому мы все еще продолжаем иметь дело не с чем другим, как с Ренессансом.

Во-вторых, выдвигаемая здесь личност ь совершенно лишена всех своих

внутренних идеалов и рассматривается просто как некоего рода арифметическая

единица. Эта арифметическая единица у Макиавелли имеет значение сама по

себе, без всяких возможных влияний на нее со стороны, например, религии, мо

рали, искусства, личных симпатий или антипатий, быта и всякого рода

предрассудков, общественных или исторических. И все общество мыслится у

Макиавелли в виде того или иного объединения этих арифметических единиц.

Ничто другое его не интересует. Его интер есует, правда, родина, а не

государство. У него патриотизм, а не этатизм. Но положение современной

личности от этого нисколько не становится легче. С отдельной личностью в

политике все равно надо обращаться как с отдельными камнями при построении

здания.

В-третьих, отсюда вытекает и своего рода эстетика, по своей

эстетической мысли. Общество и история, возникающая как упорядоченное

множество этих безличных, бездушных и аморально понимаемых арифметических

единиц, если угодно, есть самый настоящий гуманизм, поскольку речь здесь

только и идет о создании правильного человеческого общества. Но эти

арифметические единицы-личности внутренно опустошены и превращены лишь в

строительный

материал. Нам кажется, что в этой железной последовательности и

прямолинейности, несомненно, есть своего рода эстетика, явно продиктованная

идеалами полноценного Ренессанса. И потому во всей этой железно проводимой

системе арифметических единиц есть нечт о красивое, хотя и ужасное,

страшное, звериное и нечеловеческое. Ведь безобразное тоже есть эстетическая

категория наряду с прекрасным, и низменное тоже есть эстетическая категория

наряду с возвышенным. Поэтому и макиавеллизм, это суровое детище изжившег о

себя Ренессанса, тоже должен рассматриваться нами как определенная

эстетическая система. И эстетической эту систему делает как раз ее железная

прямолинейность, ее не доступная никаким посторонним влияниям

последовательность и бесчеловечность.

Утописты

Другой формой общественно-политической модификации Ренессанса был

утопизм. Утопизм не был столь ярким явлением, как доктрина Макиавелли.

Однако черты возрожденческого самоотрицания здесь вполне заметны. Уже одно

то, что создание идеального общества припи сывалось весьма отдаленным и

вполне неопределенным временам, достаточно ярко свидетельствовало о неверии

авторов такой утопии в возможность создать идеального человека немедленно и

в результате вполне элементарных усилий людей текущего времени. Здесь поч ти

ничего не оставалось от возрожденческого стихийно человеческого артистизма,

который доставлял такую неимоверную радость возрожденческому человеку и

заставлял его находить идеальные черты уже в состоянии тогдашнего общества.

Самое большее, что было в э той области до сих пор, - это уверенность в

либеральных реформах текущего и ближайшего настоящего времени, которая и

внушала иллюзию стихийной самоутвержденности реального тогдашнего человека.

Утописты же отодвигали все это в неопределенное будущее и тем самым

обнаруживали свое полное неверие в идеальный артистизм современного им

человека.

а) Первый утопист эпохи Ренессанса - это Томас Мор (1478 - 1535), весьма

либерально настроенный английский государственный деятель, сторонник наук и

искусств, пропагандист веротерпимости и яркий критик тогдашних феодальных и

зарождавшихся капиталистическ их порядков. Но он оставался верным католиком,

выступал против протестантизма и после отхода Генриха VIII от католической

церкви был беспощадно казнен за свои католические убеждения. В целом его

деятельность относится либо к гражданской истории, либо к и стории

литературы. Нас может интересовать здесь только одно его произведение,

которое вышло в 1516 г. под названием "Золотая книга, столь же полезная, как

забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии",

поскольку вся эстетика Рене ссанса основана на стихийном самоутверждении

человеческой личности в том государстве, которое сам Мор считал идеальным.

На самом деле изображение утопического человека у Мора представляет собою

причудливую смесь всякого рода старых и новых взглядов, част о либеральных,

часто вполне реакционных, но, по-видимому, с одним основным отличием: от

яркого возрожденческого артистизма в утопическом государстве Мора, можно

сказать, ровно ничего не осталось. Рисуется человек довольно серого типа,

по-видимому управля емый государством все же достаточно абсолютистским. Все

должны заниматься физическим трудом по государственному распределению, хотя

науки и искусства вовсе не отрицаются, но даже превозносятся у Мора,

особенно музыка. Общество разделено на семьи, но семь и эти понимаются

скорее производственно, в силу чего принадлежность к той или иной семье

определяется не только естественным происхождением членов семьи, но в первую

очередь также и государственными декретами, в силу которых члены семьи могут

быть перево димы из одной семьи в другую ради производственных или других

государственных целей. В брачные дела государство у Мора тоже вмешивается

самым существенным образом, и многое в них определяется просто

государственным декретом. Религия, вообще говоря, допус кается любая,

включая языческое поклонение небесным светилам. Требуется полная

веротерпимость. Священники должны избираться народом. Деятельность атеистов

весьма ограничена, поскольку отсутствие религиозной веры мешает

нравственному состоянию общества. В о всяком случае, открытые выступления

атеистов запрещаются. Кроме того, высшей религией все-таки признается

христианство или вообще монотеизм.

Семьям рекомендуется столоваться не отдельно, но в общих столовых. Кроме

некоторых отдельных случаев, и одежда должна быть у всех одинаковой. В этом

идеальном государстве рабы тоже играют не последнюю роль. Не только

утверждается самый институт рабства,

но показывается даже и весьма выгодным как для государства, получающего в

лице рабов дешевую рабочую силу, так и для всего населения страны, для

которого рабы оказываются примером того, чего не нужно делать. Материальные

удовольствия признаются. Однако у Мора мы читаем: "Утописты особенно ценят

духовные удовольствия, их они считают первыми и главенствующими,

преимущественная часть их исходит, по их мнению, из упражнения в добродетели

и сознания беспорочной жизни". Другими словами, яркая и блестящая арти

стическая эстетика Ренессанса сведена здесь только на моралистику, которая и

объявлена высшим "духовным удовольствием" (82, 159).

Бросается в глаза превознесение производства в сравнении с потреблением.

Вместе с тем у Мора выпирает на первый план уравниловка в трудах и

обязанностях, а также примат государства над любыми общественными

организациями и над семьей. Ясно, что все такого рода черты утопизма Мора

были связаны с детским состоянием тогдашнего буржуазно-капиталистического

общества. Но для нас важнее то, что это является модифицированным

Ренессансом и что модификация эта направлена у Мора в сторону ликвидации

стихийно-личног о и артистически-субъективного индивидуализма классического

Ренессанса.

б) Другой представитель возрожденческого утопизма - упоминавшийся у нас

выше среди итальянских натурфилософов Томмазо Кампанелла (1568 - 1639). Это

крупный писатель и общественный деятель своего времени, пострадавший за

подготовку антииспанского заговора в Неаполе и проведший 27 лет в тюрьме,

монах и убежденный коммунист раннего утопического типа. Черты раннего

утопического коммунизма выступают у Кампанеллы гораздо ярче, чем у Мора. В

своем трактате 1602 г. под названием "Город Солнца" (59) Кампанелла в

ыдвигает на первый план учение о труде, об отмене частной собственности и об

общности жен и детей, т.е. о ликвидации семьи как первоначальной

общественной ячейки. В яркой форме ничего этого не было у Мора. Говорили о

влиянии на Кампанеллу идей раннего хр истианства. Однако внимательное

изучение идей Кампанеллы свидетельствует о том, что это влияние почти равно

нулю. А что несомненно повлияло на Кампанеллу, так это, конечно, учение

Платона в его "Государстве".

В идеальном Государстве Солнца Кампанеллы, как и у Платона, во главе

стоят философы и мудрецы, созерцатели вечных идей и на этом основании

управляющие всем государством не столько светские правители, сколько самые

настоящие жрецы и священнослужители. Они - абсолютные правители решительно

всего государства и общества вплоть до мельчайшей бытовой регламентации.

Браки совершаются только в порядке государственных декретов, а дети после

вскормления грудью немедленно отбираются у матери государством и воспиты

ваются в особых учреждениях не только без всякого общения со своими

родителями, но даже и без всякого знакомства с ними. Мужей и жен вовсе не

существует как таковых. Они являются таковыми только в моменты

декретированного сожительства. Они даже не должны знать друг друга, как не

должны знать и своих собственных детей. В античности это ослабленное чувство