Главы первая. Восточное возрождение школьная, да и университетская практика старого времени исходила из

свободный от земной суеты. В самом деле, к чему служит красноречие, не

достигающее предположенной цели? К чему служит корабль р азукрашенный и

расписанный, который постоянно борется с волнами, который никогда не

приводит путешественников в порт, а, напротив, удаляет их от него? О,

великое стяжание для душ! Услаждают уши народа, восхваляют самих себя

божественными похвалами, в гро мких фразах делают ссылки на философов,

изысканно декламируют стихи поэтов, а Евангелие Христово оставляют или

вспоминают весьма редко" (там же, 381).

Такое учение Савонаролы имеют право называть мракобесием только те, кто

считает мракобесием вообще все христианство. Но либерально-буржуазные

исследователи как раз не считают все христианство целиком мракобесием. А в

таком случае нельзя считать мракобеси ем и проповеди Савонаролы относительно

искусства. Иначе пришлось бы признать мракобесием вообще всякие рассуждения

о естественной человечности искусства вопреки его неестественно раздутым

формам.

Савонарола дальше вообще осуждает фальшь и неестественность привлечения

привлечение древних и вообще не было обязательно для Ренессанса, так что

многие знатоки древнего мира и к тому же

сторонники передовой поэзии в эпоху Ренессанса отнюдь не требовали всегда

и всюду механически использовать античную литературу. Тут тоже требовался

свой вкус и своя умеренность во избежание всякого формализма и всякой

фальши. Савонарола в этих случаях от личается от неумеренных поклонников

античности только гораздо более развитым художественным чувством и только

стремлением соблюдать художественную меру в поэзии. Называть это мракобесием

не только антиисторично, но и вполне постыдно для тех, кто считает

себя знатоками Ренессанса и знатоками античности. Савонарола пишет: "Есть

люди, претендующие, однако, на звание поэтов, но не умеющие делать ничего

другого, как только следовать грекам и римлянам, повторяя их идеи. Они

подражают формам и размерам их стих ов, даже делают обращения к их богам,

как будто мы не такие же люди, как они, и не имеем собственного разума и

собственной религии. Это не только фальшивое стихотворство, но и

губительнейшая язва для молодежи". "Опыт, этот единственный учитель жизни...

я сно доказал весь вред... такого рода стихотворства" (там же, 381 - 382).

В эстетике Савонаролы, правда, имеется один пункт, за который можно

ухватиться в целях осуждения абсолютизма художественных воззрений этого

автора. Но пункт этот взят из утопии Платона, а все так называемые утописты

тоже проводили абсолютизм Платона вопр еки той свободе личного творчества,

которая возвещала о себе на всех знаменах Ренессанса. Этих возрожденческих

утопистов обыкновенно никто не критикует за их непризнание личных прав в

области человеческого творчества. Но зато все критикуют Савонаролу, хо тя во

многих отношениях он проповедует гораздо более скромную

общественно-политическую теорию, чем общепризнанные утописты. Вот слова

Савонаролы, подчиняющего искусство общественно-политическим целям: "Но

знаете ли вы, что и сами язычники осуждали подобн ого рода поэтов? Разве

Платон, превозносимый теперь до небес, не настаивал на необходимости закона,

по которому такие поэты изгонялись бы из города за то, что они, ссылаясь на

пример и авторитет нечестивых богов, в гнуснейших стихах воспевают скверные

пл отские страсти и нравственный разврат? Что же делают наши христианские

правители? Зачем они замаскировывают это зло? Зачем не издадут закона,

который изъял бы из города не только ложных поэтов, но и их книги, а также

книги древних авторов, рассуждающие о блуде, восхваляющие ложных богов? Было

бы большим счастьем, если бы все такие книги были уничтожены и остались бы

только те, которые побуждают людей к добродетели" (там же).

Наконец, можно даже указать на целый трактат, в котором Савонарола

защищает не то чтобы абсолютную свободу всякого творчества (это вообще было

бы антивозрожденческой идеей), а только своеобразие и специфику каждой

области творчества, в отличие от других

его областей. Это раздел "Апология творчества" в его трактате "Разделение

и достоинства всех наук" (издано посмертно в 1534 г.).

Преследования Савонаролы и его гибель

Не следует, однако, думать, что вся Флоренция объединилась вокруг

Савонаролы. Все это время шла то тайная, то вырывающаяся на поверхность

борьба партий и группировок. И здесь врагами Савонаролы оказывались не

только прямые сторонники Медичи, получившие б лагодаря ему полное прощение и

до поры до времени таившие свои замыслы, но и так называемая партия

"озлобленных" - приверженцы олигархической республики богачей, не желавшие

терпеть ни Медичи, которых они стремились уничтожить всеми возможными

средствами , ни демократическую и религиозную республику Савонаролы.

Заговоры, интриги, козни следовали одни за другими. Правительство

беспрестанно сменялось, одна Синьория оказывалась более расположенной к

Савонароле, другая - к его врагам.

Но главное - среди врагов Савонаролы очень скоро оказался папа Александр

VI, которому, конечно, не могли нравиться постоянные обличения Савонаролой

развращенности клира и церкви. Александр VI сначала сделал попытку заманить

Савонаролу в Рим, а там устран ить его; он вызвал Савонаролу ласковым

письмом, но тот был тогда тяжело болен и мог с чистой совестью сослаться на

это. В ответ папа прислал новое послание, в котором говорилось уже о

"сеятеле смут и соблазнов и любителе новшеств"; конгрегация св. Марка

распускалась, а разрешение всех вопросов о конгрегациях передавалось

ломбардскому викарию. Папа, очевидно, желал скрыть свою враждебность к

республике (он не столько поддерживал Медичи, сколько хотел захватить

владения для своих сыновей, но во всяком слу чае вел непрестанные интриги

против Флоренции и внешне заботился о восстановлении Пьеро Медичи, который

жил при нем в Риме) и стремился свести все дело к вопросу о соединении и

разделении монастырей. Савонарола отвечал, что он был, есть и будет верным

сы ном католической церкви, никаких новых учений не выдвигал, пророком себя

не объявлял, но что предоставление решения вопроса о конгрегациях

ломбардскому викарию означает поставить судьей заведомого противника монахов

св. Марка. Александр VI не мог ничего

возразить по существу, поскольку обвинению Савонаролы в ереси не верили

сами обвинители; негласно, через посредников, Савонароле была предложена

кардинальская шапка с тем условием, что он прекратит свои обличения и

замолчит. Негодование Савонаролы было б еспредельным: теперь он имел прямое

доказательство, что в Риме торгуют всем святым. В следующей своей проповеди

он гневно обрушивается на царящие в Риме разврат и злодеяния и восклицает:

"Итак, бегите от Рима и обратитесь к покаянию!"

В это время провалился очередной заговор Медичи и к власти пришла партия

"озлобленных", ярых противников как Медичи, так и Савонаролы. В день

Вознесения 1497 г. группа знатной молодежи устроила в церкви Савонаролы

безобразный скандал, но осталась безнака занной. В мае того же года папа

отлучил Савонаролу от церкви по подозрению в ереси. Савонарола отвечал

знаменитым "Письмом всем христианам и возлюбленным бога против отлучения,

добытого обманом", в котором заявлял, что это отлучение основано на

вымышленн ых обвинениях и потому не имеет силы, и вновь объявлял себя верным

сыном церкви, признающим все ее догматы и таинства. Монахи, многие видные

горожане и правительство республики, снова состоявшее из сторонников

Савонаролы, просили папу снять отлучение с э того святого и благочестивого

человека, жизнь и деятельность которого была у всех на виду. Официального

снятия не последовало, но Савонароле было дано знать, что за взятку

отлучение будет снято. Разумеется, Савонарола с негодованием отверг это

постыдное

предложение.

В феврале 1498 г. Александр VI отправил новое послание Синьории, теперь

уже враждебной Савонароле, где требовал выдачи Савонаролы или во всяком

случае его изоляции и строжайшего запрещения проповедовать, угрожая в случае

неповиновения интердиктом (отлуче нием) всему городу. В Совете происходили

непрестанные совещания и споры, в результате которых было решено не

допускать проповедей Савонаролы, хотя там же говорилось, что Флоренция

убеждена в святости жизни монаха и его учения. Савонарола все последнее вр

емя требовал созыва собора, которому он хотел представить свое дело и жизнь,

как и порочную жизнь и поведение Александра VI. Он надеялся, что само

избрание папы, как явно симоническое, будет отменено, что наиболее

опозоренные прелаты будут отстранены и м ожно будет начать реформу и

моральное обновление церкви.

Папа вследствие этих непереносимых для него призывов дошел в своей

ненависти к Савонароле до последнего предела и готов был использовать любой

предлог и любые средства, чтобы уничтожить Савонаролу. 7 апреля 1498 г.

некий францисканский монах и ярый враг

Савонаролы вызвал ближайшего сподвижника Савонаролы фра Доменико на

испытание огнем (т.е. оба они должны были войти в костер, и тот из них, кто

останется целым, тот, следовательно, прав). Благоговейно преданный своему

учителю, фра Доменико с радостью сог ласился; Савонарола, хотя и не мог

одобрить полностью такого мероприятия, все же не очень возражал, тоже будучи

абсолютно уверенным в своей правоте и победе. Все враги Савонаролы

ухватились за это дело, рассчитывая, что если он войдет в костер, то, без с

омнения, сгорит, а если не решится войти, то потеряет весь свой престиж у

народа. Синьория издала по этому вопросу специальное постановление, в

котором предписывало в обязательном порядке провести "испытание огнем".

С утра на площади собралась беснующаяся толпа, жаждущая чуда. В городе

начались волнения. Сторонники Савонаролы явились на площадь и были готовы к

испытанию, но враги его испугались и не явились. Их ждали целый день, после

чего сама же Синьория отменила

испытание огнем. Разъяренный народ обрушился на Савонаролу, обвиняя его в

том, что он один не вошел в огонь. Произошли уличные беспорядки и нападения

на монастырь св. Марка. Через несколько дней Савонарола и два его ближайших

сподвижника, фра Доменико и

фра Сильвестро, были арестованы, заключены в тюрьму и преданы суду,

составленному из самых ярых и озлобленных врагов Савонаролы. Были проведены

два следствия с применением жесточайших пыток, составлены ложные показания,

и все-таки Савонарола ни от чего н е отрекся, не наклеветал на себя, но

признал себя снова верным сыном церкви, жаждущим ее обновления, раскрывающим

глаза христианам на злоупотребления в ней и потому призывающим к созыву

собора. Враги Савонаролы спешили покончить с ним, пока снова не смен илось

правительство. Во Флоренцию приехали папские эмиссары с предписанием как

можно скорее довести дело до конца. Когда при их въезде в город толпа

потребовала смерти Савонаролы, один из эмиссаров, епископ Гомонило, с

улыбкой ответил: "Умрет во всяком с лучае", а затем заявил хозяину дома, в

котором остановился: "Мы устроим хороший костер, приговор мой по этому делу

уже написан".

Снова были применены пытки, снова попытались вырвать лжепризнания и снова

ничего не добились. Савонарола и два его главных сподвижника были

противозаконно приговорены к смерти. Смерть Савонарола встретил мужественно;

принимая последнее причастие, он еще

раз произнес полное исповедание своих церковных убеждений, а до этого

занимался толкованием псалмов 50-го и 30-го. Савонарола был повешен, а затем

сожжен 23 мая 1498 г. Ему было 45 лет.

Выводы

приведенными у нас материалами, должен сделать по крайней мере три

заключения: а) Савонарола, несомненно будучи представителем ортодоксии,

впитал в себя все передовые идеи Ренессанса и гумани зма и оказался большим

противником церковных и общественных язв, чем прямые представители церкви и

государства. Он защищал не старомодное и обветшавшее католичество, но

гуманистически обновленное и возрожденное теми же методами, как это делали в

Платонов ской академии во Флоренции; б) враги Савонаролы вовсе не были

гуманистами или возрожденцами, а тоже были представителями ортодоксального

понимания церкви и государства, но понимания развращенного, гнусного,

такого, которое из гуманизма и Ренессанса делал о самые беспринципные, самые

анархические и самые преступные выводы с одним принципом - "все позволено";

в) таким образом, гибель Савонаролы была не результатом борьбы гуманизма с

мракобесной ортодоксией, но результатом борьбы гнусной развращенности и пр

еступности высших слоев церкви и государства против честного, демократически

настроенного и гуманистически просвещенного простого человека. Эстетика

Савонаролы была типичной возрожденческой эстетикой, в то время как его враги

приносили всякую эстетику и

всякую философию в жертву своему гнусно понимаемому благополучию.

Собственно говоря, тут не было даже и политической борьбы, а было гнусное

озверение определенной группировки людей или определенной касты против

самостоятельно мыслящего гуманиста, правда, с остервенелым использованием

служебного положения высоких представителей церкви и государства в их борьбе

с людьми, вооруженными только честным и гуманистически облагороженным

пониманием задач церкви и государства. Таким образом, Ренессанс доходил здес

ь до последних выводов и толковал человеческую мораль как учение о том, что

"все позволено". Это, несомненно, было символом назревающей и уже назревшей

гибели всего возрожденческого понимания человеческих идеалов. Титанизм

превращался здесь в зверство и

самую гнусную кастовую или лично-кастовую обособленность; высокое и

благородное понимание человеческого самоутверждения переходило в малую, но

кровавую склоку, месть и интригу в борьбе за ничтожную, но злую и беспощадно

жестокую самозащиту и самообслугу. Но даже при таком положении дела папе

Александру VI и его флорентийским сторонникам не удалось сделать главой

Флорентийской республики Пьеро Медичи. И вообще Медичи не было во Флоренции

до 1512 г., а когда они вернулись, деспотизм во Флоренции опять вод ворился.

В 1527 г. им снова пришлось покинуть Флоренцию, после чего их новое

правление уже не было таким вызывающим деспотизмом, а являло обычный в те

времена реакционно-феодальный порядок с буржуазными чертами вплоть до

времени Наполеона. Все вышеизложе нное должно помочь нам понять особенности

флорентийской эстетики, в том числе и эстетики Савонаролы, в связи с бурно

развивавшимся социально-политическим потоком тогдашнего времени.

РАЗЛОЖЕНИЕ ЭСТЕТИКИ РЕНЕССАНСА В ЛИТЕРАТУРЕ XV - XVI вв.

Глава первая. РАЗЛОЖЕНИЕ ВОЗРОЖДЕНЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКИ ВО ФРАНЦИИ В XV - XVI

вв.

Во французской литературе XV - XVI вв. имеется немало мотивов,

человеческой личности, растерявшей свои жизненные ценности, но все еще

продолжающей чувствовать свою глубину и оригинально сть, свою

неповторимость. Французским поэтам подобного рода состояние личности удалось

выразить более остро, чем это делали поэты в других странах. Поэтому мы

позволим себе остановиться на двух или трех примерах этого близкого к

разложению или прямо разл оженческого индивидуализма.

Франсуа Вийон (1431/2 - год смерти неизвестен)

Вийон - весьма любопытный поэт, получивший хорошее образование, но

постоянно попадавший в разные истории из-за своего неугомонного и в высшей

степени непостоянного нрава. Он общался со всяким сбродом и опустившимися

людьми, не раз обвинялся в убийстве, а однажды даже был приговорен за

убийство к повешению, правда с последующим помилованием. Личность эта в

общем необыкновенно сумбурная и хаотическая, хотя в то же самое время

добродушная, критически настроенная ко всему, и прежде всего к самой себе. В

ист ории литературы Вийон часто квалифицируется как продукт средневекового

разложения. Однако это разложение гораздо более глубокого типа. Вийон уже

успел вкусить все сладости индивидуального самоутверждения; в его богемной

биографии очень много глубоких про зрений как в области быстротекущей и

ненадежной жизни, так и в критике своих внутренних состояний. Его эстетику

никак нельзя назвать такой эстетикой, которая выходила бы за пределы

возрожденческого индивидуализма. Он очень глубоко чувствовал себя, свою н

еудавшуюся жизнь, иронически и в то же самое время добродушно высмеивая свои

неудачи, свои недостатки и свою же собственную самовлюбленность.

Из его произведения под названием "Большое завещание" мы приведем стихи,

в которых неизвестно чего больше - сознания своей собственной неудачливости

и никчемности, упования на милость божию или просто иронии над жизнью в

целом. Мы читаем то, что он сам п редлагает в качестве своей собственной

эпитафии:

Да внидет в рай его душа!

Он столько горя перенес,

Безбров, безус и безволос,

Голее камня-голыша,

Не накопил он ни гроша

И умер, как бездомный пес...

Да внидет в рай его душа!

Порой на господа греша,

Взывал он: "Где же ты, Христос?"

Пинки под зад, тычки под нос

Всю жизнь, а счастья - ни шиша!

Да внидет в рай его душа!

(Пер. Ф.Мендельсона. Здесь и далее цит. по: 26)

Тут перед нами несомненно дошедший до саморазложения Ренессанс,

убедившийся из опыта повседневной людской жизни в недостаточности того

стихийного и артистического индивидуализма, на котором вначале он хотел

построить всю свою жизнь и все свое мировоззрен ие.

У Вийона имеется стихотворение, где он говорит о том знании вещей,

которое дала ему жизнь. Он знает и понимает решительно все на свете. И

только одного он не понимает - это самого себя. Здесь возрожденческая

личность, так высоко ставившая свои собственны е знания, а также и глубины

своего собственного самоутверждения, несомненно, приходит к признанию краха

такого напряженного индивидуализма. Из этого признания невозможности понять

самого себя наряду с пониманием всего окружающего мы приведем последнее че

тверостишие:

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю Смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя.

(Пер. И.Эренбурга)

Наконец, нам хотелось бы привести еще одно стихотворение из Вийона, и на

этот раз уже целиком. Название этого стихотворения мало о чем говорит -

"Баллада поэтического состязания в Блуа". Но в этом стихотворении Вийон

выразительно формулировал те противор ечия, на которые рассыпается

человеческая личность, осознавшая всю порочность исходного

стихийно-артистического индивидуализма. В XV и XVI вв. в европейских

литературах мало кто осознавал эту острую и безнадежно трагическую

антиномику ничем не сдерживаем ого индивидуализма так, как это удавалось

Вийону.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне - страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышнее всех господ,

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего но ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз - я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер - и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

И для меня презрение - почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю.

Я ночью бодр и засыпаю днем.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет,

И для меня полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

И сколько истин? Потерял им счет,

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее - час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

(Пер. И.Эренбурга)

Франсуа Рабле (1494 - 1553)

Рабле - крупнейший французский гуманист, но тоже слишком уж погруженный в

пестроту человеческой жизни, слишком неуверенный в себе как в глубокой и

твердой личности и слишком откровенно рисующий картину жизни, не стесняясь

никакими ее натуралистическими п одробностями, откровенно вскрывающий

жизненное противоречие гуманизма своего времени. В молодости он провел

четырнадцать лет в одном из францисканских монастырей, а потом четыре года в

одном из бенедиктинских монастырей, до конца жизни остался священнико м, но

связь его с монашеством, по-видимому, довольно рано прекратилась. Его

неразборчивое отношение к жизни выразилось хотя бы в том, что он, будучи

критиком церковной жизни, поддерживал дружескую связь с кардиналом дю Белле,

причем связь эта, по-видимом у, была довольно глубокой и граничила с

настоящей дружбой. Четыре стороны в творчестве Рабле интересуют нас здесь, в

обрисовке возрожденческого разложения.

Первое, на что нужно обратить внимание, - это картина Телемского

аббатства, нарисованная Рабле в первой книге его романа "Гаргантюа и

Пантагрюэль" (102) и выставляемая им, насколько можно судить, в качестве

идеала человеческого общежития. Это аббатство п остроено в виде прямой

противоположности монастырским порядкам. Если в монастырях кроме молитвы

требовался еще и труд, то здесь не требовалось ни молитвы, ни труда. И если

в монастырях требовалось исполнение строгого устава, то здесь устав сводился

тольк о к одной заповеди: делай, что хочешь. В этом аббатстве можно было

жить богато и можно было жить бедно. Можно было красиво одеваться, а можно

было совсем за этим не следить. В брак можно было вступать кому угодно и с

кем угодно. Вступать в аббатство тоже можно было кому угодно, и уходить из

него тоже можно было кому угодно и когда угодно. Здания, парки, библиотеки,

жилые помещения были устроены согласно самому изысканному вкусу. Но это

изображение Телемского аббатства у Рабле с поразительной откровеннос тью

рисует всю беспомощность и все бессилие такого рода достаточно потешной для

нас иллюзии. Ведь естественно возникает вопрос: на какие же средства будет

существовать такого рода райское блаженство и кто же будет трудиться? С

неимоверной откровенностью