Грамматология: шаг за шагом Часть первая. Письмо до письма 32

Сначала предполагалось, что Деррида напишет небольшое вступле­ние для данного русского издания, однако от этой мысли пришлось от­казаться. Неизбежная ретроспективная модернизация стала бы еще од­ним — и притом очень трудным — посредником между читателем и текстом. Нам показалось лучше следовать принципам собственного под­хода Деррида к Соссюру, изложенным в данной книге: намерения Сос­сюра, говорил Деррида с подчеркнутой резкостью продуманной пози­ции, его не интересуют, а интересует лишь текст. А потому и мы прежде всего обратимся непосредственно к тексту книги. Презумпция непони­мания и попытка самостоятельно разобраться представляются более уместными, чем презумпция мнимого диалога без тяжелой предваритель­ной работы.

Именно поэтому нам представляются неверными и обреченными на неуспех попытки "следовать букве и духу" Деррида: для нас - людей другой культуры, других мыслительных привычек и читательского опы­та- это почти неизбежно оборачивается подражанием, неосуществимы­ми перевоплощениями. Наверное, более важно сейчас читать, стараясь думать о том, что читаешь, а потом внятно написать о том, что удалось (или же не удалось!) понять. К такой внятности мы и стремились, ко­нечно по мере сил. И если читатель захочет проработать книгу целиком (а может быть, даже и с карандашом в руках), он сможет сам наметить (или продолжить) цепочки и ряды сплетающихся терминов — и на ма­териале данного текста, и на других текстах, развертывая, укрепляя, обо­гащая и свой концептуальный язык, и свои возможности понимания.

Эта книга — перевод текста "О грамматологии"; и эта вступительная статья посвящена в основном представляемой работе, хотя и с некото­рыми выходами вовне: она ни в коей мере не претендует быть общим очер­ком творчества Деррида. Поскольку тема деконструкции и принципы де-конструктивной работы были впервые запечатлены именно в "О грамматологии", после нее легче будет следить за развертыванием дер-ридианских тем в других работах. В данной статье несколько разделов:

чем? (основные понятия) что? (основное содержание) как? (отклики и оценки) для чего? (смысл проекта) исследует Деррида. И вдобавок к это­му — несколько слов о трудностях перевода книги.

Грамматология: основные понятия

Самому Деррида очень не хочется, чтобы его описывали " как объект". Поэтому сам он никогда не даст разрешения на какое бы то ни было опи­сание собственной концепции в форме констатации и в третьем лице единственного числа (типа "S есть Р"). Каждое слово, термин, понятие

он обставляет бесконечными оговорками запретительного свойства:

это не понятие, не термин, не метод, не операция, не акт... Примени­тельно к каждому слову-понятию Деррида фактически строит запреще­ние его абстрактного использования: так, скажет он нам, метафизики "как таковой", философии "как таковой" или скажем, деконструкции "как таковой" не бывает (по-французски это как бы запрет на употреб­ление определенного артикля, т. е. во всех трех упомянутых случаях — артикля "lа").

Все это мы должны как-то учитывать, но должны ли мы понимать все это буквально и верить всему сказанному на слово? Например, ес­ли Деррида где-то сказал, что он снял оппозицию "логического" и "ри­торического" (или метафорического), можно ли считать такое утверж­дение само собой разумеющимся и даже не задавать себе вопроса о том, как это вообще возможно или что стало бы с философией, если бы это действительно было возможно? Несмотря на все вышеприведенные от­рицания, мы все же полагаем, что у Деррида есть понятия, которые со­вершают свою понятийную (а не только акробатическую или танцеваль­ную, вслед за Ницше) работу — ничуть не хуже, чем другие философские и нефилософские понятия. Во всяком случае, теперь, по прошествии 30 лет после выхода книги, такое отношение представляется нам оправ­данным.

Многие понятия "О грамматологии" возникли под влиянием Гус­серля, Гегеля и Хайдеггера, а кроме того, Фрейда, Ницше, авангардной литературы. Но самое важное влияние — это, конечно, Гуссерль, преж­де всего — как исследователь проблемы внутреннего чувства времени. Из того, что настоящее (налично-сущее, живое-настоящее) не является в са­мом себе неделимым ощущением, но уже расчленяется на "уже не" и "еще не", вытекает весь человеческий опыт, немыслимый без переживания вре­мени с его расщепленностью, различенностью, промедлением прошлого и запаздыванием будущего. Добавим к этому ряд понятий Фрейда, фик­сирующих неосознанное сбережение впечатлений (непонятных, непри­ятных или просто невыносимых для человека) в виде "следов" (ср. "след мнесический", "пролагание пути", "последействие" — Деррида часто пользуется этими фрейдовскими понятиями в их немецком варианте).

Отдельный вопрос — о влиянии иудаизма на Деррида. Прежде всего тут можно и нужно было бы говорить о влиянии Левинаса, который яр­ко сопрягает две мощные мыслительные традиции — иудейскую и хри­стианскую, греческую. Левинас был одновременно и толкователем свя­щенных еврейских книг, и учеником Гуссерля и Хайдеггера, причем эти источники проблемных влияний напряженно, но гармонично в нем со­существовали. Иудаизм был для него некоей трансисторической стихи­ей, а Греция — непреходяще живым элементом любой европейской мыс-

лительной традиции. В частности, его учение о смерти и, шире, тема бесконечного в конечном не только подхватывали традиционные запад­ные подходы, но и шли против них путями Торы, откровения, и одно­временно Талмуда как искусства бесконечной экзегетики и повторения одного и того же в бесконечно варьирующихся контекстах.

Если мы к тому же настроим себя на такое обращение со словом, ко­торое было характерно для европейского литературного авангарда от Малларме до Бланшо (с игрою слов — синонимов, омонимов, метафор, метонимий, других тропов и фигур, различных звуковых ассоциаций), то в результате мы получим некоторое представление о внешних пара­метрах стиля Деррида. Мы не будем даже пытаться показать весь кор­пус понятий Деррида. Попробуем лишь прояснить некоторые основные понятия данной книги и тем самым наметить путь к ее чтению, предо­ставив читателю возможность самому достроить намеченные понятий­ные ряды, заметить новые подстановки и взаимодействия понятий. На страницах "О грамматологии" мы встречаем десятки понятий: противо­поставленных и взаимопереплетающихся.

Деконструкция — это латинский перевод греческого слова "анализ". Слово это у всех на слуху — по крайней мере в России. Деконструируемые понятия — это те, которые Деррида находит в философской тради­ции западной мысли: например, сущность, явление, цель, онтология, ме­тафизика, наличие... Деконструирующие понятия — различного происхождения. Это могут быть и такие понятия (главное среди них — знак!), которые находятся внутри традиции, но выходят за ее рамки, позволяя нам переосмыслить всю проблематику означения, и обычные понятия, взятые в особом повороте (письмо).

Здесь мы начинаем с "деконструируемого" и переходим к "деконструирующему", хотя при желании можно было бы строить понятийные ряды и в обратном порядке. А как нужно, как "правильно"? Деррида очень любит "путать" и "озадачивать" читателя. Вы хотите знать, как меня читать, — говорит он интервьюерам в "Позициях", — все равно: можете начать с "Письма и различия", а в центр этой книги вставить "Грамматологию", а можете начать с "Грамматологии", а "Письмо и различие" вставить как набор иллюстраций наряду с очерком о Руссо. А если рас­ширить перспективу, то можно представить себе все три работы 1967 го­да как одно общее вступление к еще не написанной работе или же как эпиграф — но уже к тому, чего вообще никогда не удастся написать. Так на наших глазах меняется угол зрения и масштаб рассмотрения текстов.

Вместе с изменением утла зрения меняется и вид концепции. Преж­де чем перейти к обсуждению основных ее понятий, попробуем еще раз зафиксировать то состояние сознания, для которого эти понятия значи­мы, и наметить некоторые связки между ними. Например, так.

Жизнь усложнилась, от человека до истины дотянуться все труднее, между ними — расширяющийся слой посредников, наросший в языке. "Наличие", область данного и несомненного, отступает в бесконечную даль. Между ним и нами вытягивается ряд ступеней, каждая из которых доно­сит до нас только "след" предыдущей. Этот ряд такой длинный, что даже за ним, на горизонте, мы отчаиваемся предполагать окончательное нали­чие, а предполагаем лишь ступени-следы, сгущающиеся за нашей спиной в "прото-след". Ступень от ступени, след от следа отличается "различи­ем". Общую индивидуализирующую функцию этих различий мы называ­ем "различАнием". Способ ее осуществления мы называем "письмом" или, скорее, "прото-письмом" (слова "письмо" и "прото-письмо" — это по­стоянно обыгрываемая метафора: ведь письмо — это расчленение потока речи на слова, звуки и буквы, а здесь имеется в виду сам принцип расчле­нения, артикулирования). Неполнота каждого следа связана с тем, что мир перед нами предстает не в бытии, а в становлении. А точнее, одно­временно и во времени становления, и в пространстве расчлененного рас­положения, или "разбивки". Каждая частица этого мира соотносится не только с собой в прошедшем и будущем, но и со своими соседями в син­хронно-настоящем. Эта двоякая соотнесенность называется "восполне­нием": каждая неполнота стремится к полноте, но никогда ее не дости­гает, ибо чем больше добавляется извне, тем больше изымается из как бы наличного. Так как единое и полное наличие растворилось во множест­венности следов и она бесконечна, то эта бесконечность не может быть центрирована, иерархизирована, "логоцентрична": отношение между от­дельными ее неполнотами определяется не логикой самотождественно­го разума, а логикой несамотождественного восполнительства, побужда­емого сперва потребностью, а по миновании потребности — воображением.

Конечно, Деррида воспротивился бы такой суммарной картине его представлений и заявил бы, что никакой суммарной картины у него нет; тем не менее она все же возникает, и при взгляде со стороны мы можем исходить только из нее. А при взгляде изнутри, конечно, для Деррида глав­ное — не итоговая картина, а процесс работы: ему важно, чтобы вязкая толща языка-посредника, в которой барахтается человек, не затверде­ла, и он старается разбить ее трещинами, расчленить и перерасчленить. От этого — намеренная парадоксальность его терминологии: "след" (неизвестно чего), "письмо" до языка (потому что сквозь толщу посред­ников звучащая речь не доходит, и письменная становится важнее); от него же — демонстративная нестандартность стиля, напряженно стремя­щегося выговорить языком нечто отрицающее язык.

И все же постараемся вычленить в этом процессе, как бы приоста­новив его, отдельные понятия и рассмотреть их поодиночке. Все пере­численные ниже понятия берутся только из данной книги.

Способ бытия всего, что существует (и в онтоло­гическом, и в антропологическом смысле). Это огромная по силе и объ­ему абстракция, придуманная Деррида. Истоки ее прежде всего хайдеггеровские. Однако ее можно считать собственным понятием Деррида, концептуальным артефактом, поскольку ничто в предшествующей тра­диции не может сравняться с приписываемой наличию содержательной емкостью. Для Деррида наличие — это опорное понятие всей западной метафизической традиции. Эта сверхмощная абстракция предполагает такие характеристики, как полнота, простота, самотождественность, са­модостаточность, сосредоточенность на том, что в современном фило­софском языке называется "здесь и теперь" (настоящем как вечно при­сутствующем), нередко — данность сознанию.

Фактически в тексте книги этим общим именем могут быть обозна­чены события, относящиеся к разным понятийным рядам. Понятие на­личия пересекает материальное и идеальное, эмпирическое и трансцен­дентальное, рациональное и иррациональное, сенсуалистическое и рациональное и т. д. Атрибут наличия будет равно соотносим с поняти­ями Спинозы и Гуссерля, средневековых мистиков и современных струк­туралистов. В широком плане равно наличными будут и интеллектуаль­ные очевидности разума, и сенсорные данные, и жизнь в целом.

Наличие и наличность (иногда речь идет о накапливаемых количе­ствах) могут быть представлены в разных формах: как нечто просто на­личное (аристотелевский "стол"); самоналичное (точнее, наличное пе­ред самим собой (present a soi) — тут уже Деррида фактически фиксирует некоторую несамотождественность, выход за пределы самодостаточно­сти) — таковы субъект, самосознание, когито; со-наличное (Я и дру­гой).

Способ данности, предъявленности наличия в рам­ках западной философской традиции в целом. Подобно "наличию", "логоцентризм" - это не реально употреблявшееся в классической фило­софии понятие, но ретроспективно построенный образ умопостигаемости, преобладающий в западной философской традиции.

Рассмотрим оба корневых элемента этого составного слова. "Ло­гос" по-гречески это разум, слово и, реже, пропорция. Преобладаю­щим является первое значение, но для Деррида явно важнее второе — тут он следует одновременно и Евангелию от Иоанна, и современному структурализму "Центризм" предполагает иерархию: для Деррида на­личие центра — это помеха беспрепятственной игре взаимозамен меж­ду элементами внутри структуры^1[1]1. Центрация — это такой способ иден-

¹ Derrida J. La stmcture, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines. In: L'ecriture et la difference. P., Minuit, 1972, p. 402-428.

[16]

тификации или самоидентификации чего бы то ни было, при котором выделенный фрагмент вещи рассматривается как ее средоточие, и все стягивается к нему, как к ядру, основе. Для Деррида (как и для его фран­цузских современников) главное в "логоцентризме" — это логос как "слово", или даже логос как "звук" (фония), и только потом — как уче­ние, знание, разум.

Иначе говоря, мысль, данная в слове и выраженная в звуке, стано­вится опорой самоотождествления и гарантией самодостаточности лю­бых образований человеческого сознания. Отметим тут две важные ве­щи: 1) что в греческом слове "логос" звук начисто отсутствует, поэтому Деррида иногда приходится усложнять свою конструкцию, предъявляя ее как фоно-логоцентризм; 2) что русский язык, по чистой случайнос­ти, тут очень помогает Деррида: "логос" и "голос" так близко созвучны, как им не удается быть во французском языке. Слово и звук непосред­ственно являют нам жизнь человеческой души, нарушая все критерии внутреннего и внешнего, близкого и далекого: даже если нам кажется, что наш голос идет откуда-то извне, он на самом деле выступает как первое и самое непосредственное проявление нашего душевного состо­яния.

Как и в случае с понятием наличия, сказанное не означает, что все философы многовековой традиции пишут только в логоцентрических по­нятиях: в их текстах может не быть ни "логоса", ни "голоса" как тако­вых, но все равно фактически предполагается, что через какое-то чис­ло опосредующих звеньев эти тексты и понятия можно свести к этой логосно-голосной основе. Поэтому тезис о логоцентричности западной культуры и западной философии провозглашается как нечто абсолют­ное и непроблематичное, а отдельными формами, так или иначе своди­мыми к логоцентризму, оказываются и онто центризм, и телеоцентризм, и особенно — теоцентризм. Знаковость и теоцентричность — особенно с момента соединения греческой мысли с христианством — выступают почти как синонимы. (Позднее к этому списку "центризмов" — онто-тео-телео-фоно- и проч. Деррида добавит и психоаналитический "фалло-центризм" под влиянием лакановской концепции фаллоса как главного означающего.) Тут возможны и разные другие кентавры и гибриды, вро­де онто-теологии, онто-телеологии и проч.; в любом случае и начала и концы, и причины и цели — все это, устремляясь к умопостигаемости, должно быть представлено в логоцентрической форме.

Дисциплина, оформляющая проблематику наличия и логоцентризма в единое целое. В философский словарь нам лучше не смотреть: метафизика в данном случае не означает ни учения о бытии в противоположность учению о познании, ни метода познания, противо­положного диалектическому учению о противоречиях. Метафизика пред-

стает здесь прежде всего в своем этимологическом смысле — как после-физика. Нам известно, что рождение метафизики потребовало огром­ной умственной работы; нужно было отвлечься от чувственно-данного, например, в зрительном "виде" увидеть незримый (видимый лишь ум­ственному взору) эйдос, а в руке, держащей палку, угадать возможность "хватания" (понятие, поятие) вещи умом. Потом люди забыли и об ис­ходных чувственных впечатлениях, и о самой работе метафорического переноса: им стало казаться, что они всегда находились в после-физи­ке и что ее понятия само собой подразумеваются. В качестве такого са­мо собой подразумевающегося богатства метафизика сохранила многие понятия (тело—душа, вещь—идея, означающее—означаемое, явле­ние—сущность), которые имеют вид оппозиций, но на самом деле все­гда предполагают уже достигнутое первенство второго — "послефизического" (духовного, душевного, сублимированного, бестелесного). Общая форма оппозиции, которую утверждает западная метафизика, — это оп­позиция чувственного и умопостигаемого. Понятия метафизики для Деррида — это основной объект расчленения, деконструкции.

Нам важно понять, что метафизика — это именно некое дисципли­нарное пространство, топос, место. Все, что относится к области налич­ного и дается нам в логоцентрическом модусе (как логос-голос), может быть увидено, схвачено, переработано — деконструировано — только в определенном пространстве. Отсюда — множество пространственных метафор, метонимий, других тропов, с помощью которых Деррида ко­свенно пытается наметить для самого себя и показать нам и способы движения мысли в метафизике, и главное — возможность поставить это движение под вопрос.

Вот лишь некоторые из этих объектов и вместе с тем приемов декон­струкции: "наружа" и "нутрь", по сю сторону и по ту сторону, превзойдение, пропасть, рисковать, действовать, как контрабандист (исподтиш­ка), выслеживать добычу, как охотник (точнее, охотничья собака, которая имеет тонкий нюх на добычу), составить план местности, топтаться по сю сторону метафизического загона, ограды, предела (cloture), но так близ­ко к забору, что уже, кажется, начинает виднеться что-то и по ту сторону ограды... Постоянно подразумевается и явно требуется "двойное прочте­ние", "двойная наука", "двойная игра": читать как бы внутри метафи­зики и читать, обращая внимание на трещины-расселины (или, напро­тив, на то, что выпирает на общем фоне). Пусть каждый сам продолжит эту увлекательную работу, выбрав из общего перечня способов обраще­ния с метафизикой то, что ему больше подходит.

Нам же стоит только помнить самое главное — неуместность "рево­люционных" порывов: никакими наскоками нам не удастся разрушить западноевропейскую метафизику, да собственно и незачем это делать, ес-

[18]

ли у нас ничего, кроме нее, нет, и неясно, может ли еще быть. Вопрос о принадлежности или непринадлежности какой-либо концепции или понятия к метафизике возникает для Деррида с навязчивой неотвязно­стью. Деррида часто говорит, что в этих вопросах он не хочет и не мо­жет судить, "рубить с плеча", но все равно нередко — судит.

Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы всё в текстах запад­ной философской традиции покорно укладывалось в наличие, лого-центризм или метафизику. Они полны противоречий, нестыковок, "симптомов" всякого рода — от психоаналитического до поэтическо­го, — которые свидетельствуют о том, что что-то тут не так ("прогни­ло" или всегда хромало). Деррида явно сомневается в возможности ког­да-либо выйти из метафизики, и потому даже свое самое знаменитое понятие — "различАние" (differAnce) — он уверенно назовет "метафи­зическим" понятием ("РазличАние", 1968)^2[2]2. И все равно он строит свою программу на "борьбе" с метафизикой, на выявлении генеалогии ме­тафизических понятий и обобщает эту работу-борьбу словом "деконструкция".

Деконструкция^3[3]3

Один из лучших путеводителей по программе деконструкции — "Письмо японскому другу"^4[4]4. Тут говорится о том, что по сути главный вопрос деконструкции — это вопрос о переводе. Само по­нятие деконструкции было введено именно в "О грамматологии"^5[5]5, хо­тя тогда Деррида еще не думал, что оно станет лозунгом, установкой це­лого направления исследований. Поначалу он просто пытался получше перевести немецкие понятия Destruktion и Abbau, найти для них хоро­шие французские эквиваленты. То, что получалось при переводе, звуча­ло слишком разрушительно, и Деррида продолжал поиск уже по фран­цузским толковым словарям. В одном из них он даже встретил более уместное значение (разборка целого для перевозки на новое место), по­куда в словаре Бешереля не нашел наконец то, что искал. Искомая деконструкция имела или хотя бы подразумевала и негативный, и конст­руктивный смысл: так, "деконструкцией" оказывались при переводе

можно лишь обращаться к отдельным формам, проявлениям, контекстам деконструктивной работы. Деконструкция - повсюду, но во множественном числе: не Деконструкция, а де конструкции... Они по-разному осуществляются в филосо­фии, юриспруденции, политике, они могут "принимать форму" тех или иных техник, правил, процедур, но в сущности ими не являются, хотя до известного предела Деконструкция доступна формализации. Ср., в частности. Points de sus­pension. Entretiens. Pres. par Е, Weber, p. 368.

слом и переделка иностранного слова, а "конструкцией" — воссоздание этого слова на родном языке.

Очевидно, что Деконструкция требует одновременно и структура­листской, и постструктуралистской методики. Структурализм предпо­лагает разбор наличных целостностей (социальных, культурных) и затем сборку структур как совокупностей взаимодействующих элементов. Постструктурализм требует выхода за пределы структур, он ищет в струк­турированном неструктурное. Одним из путей выхода за пределы струк­тур было рассмотрение того, как данная структура была построена, вы­явление "генеалогии" образующих ее понятий. В этом последнем смысле Деконструкция вовсе не будет разрушением, хотя она и требует подве­шивания, приостановки действия, перечеркивания всех традиционных понятий (слова "перечеркивание" или "похеривание" - наложение бук­вы "X" при гашении марки — следует понимать буквально: слово не вы­марано, его можно прочитать под перечеркивающим его знаком).

Деконструкция, по мысли Деррида, не должна быть ни анализом (в ней нет сведения к простейшим элементам), ни тем более — синтезом (хотя некоторые критики, например Р. Гаше, видят результат деконструкции в создании неких прото-синтезов на инфраструктурном уровне). Это не критика (в обыденном или в кантовском смысле слова), не метод (хотя в США критики склонны считать деконструкцию методологией чтения и интерпретации), не акт, не операция. Деррида стремится уйти в трактов­ке деконструкции от субъектно-объектных определений: Деконструкция — это не стратегия субъекта, а "событие" или, в конце концов, тема, мотив, симптом чего-то иного — какой-то другой проблемы — тут Деррида, как обычно, уходит от ответа. Что же касается деконструкции как события, то очевидно, что само по себе событие деконструкции произойти не мо­жет: для того чтобы оно состоялось, нужны усилия, стратегии, средства.

Часто под деконструкцией понимается такое обращение с бинарны­ми конструкциями любого типа (формально-логическими, мифологи­ческими, диалектическими), при котором оппозиция разбирается, угне­таемый ее член выравнивается в силе с господствующим, а потом и сама оппозиция переносится на такой уровень рассмотрения проблемы, с ко­торого видна уже не оппозиция, но скорее сама ее возможность (чаще — невозможность). Критики много спорили о том, удается ли Деррида "снимать", разбирать бинарные оппозиции западной культуры или он лишь меняет знаки, эмансипируя униженные элементы оппозиций. Чи­татель сможет судить об этом сам, прочитав книгу, где дается множест­во ярких примеров разборки оппозиций. Итак, Деррида предлагает нам понять деконструкцию не вообще, но лишь в конкретном ее осуществ­лении, т. е. в цепочке взаимозамещений между понятиями, ряды кото­рых открыты в бесконечность.