Идрис Шах Суфии Канон 0
жүктеу/скачать 5.56 Mb.
|
Чудеса и магияРитуалы того, кто видел Шаха (Истину), выше гнева и доброты, неверия и религии… Маснави, IV Писатель по имени Абдул‑Хади записал шесть веков назад, что его отец как‑то сказал ему: «Ты появился на свет благодаря молитве великого Бахауддина Накшбанда из Бухары, чудеса которого неисчислимы». Эти слова зародили в нем столь горячее желание повидаться с суфийским мастером, что как только он сумел освободиться от своих дел, Абдул‑Хади тут же отправился из Сирии в Центральную Азию. Найдя главу Ордена Накшбанди, Бахауддина (ум. в 1389 г.), сидящим в окружении своих учеников, он сказал, что прибыл к нему, потому что заинтересовался его чудесами. Бахауддин на это сказал: «Помимо обычной пищи, есть пища иная, а именно – пища впечатлений (накш‑ха), непрерывно проникающая в человека со всех сторон окружающей его среды. Только избранные знают природу данных впечатлений и могут их направлять. Вы меня понимаете?» Абдул‑Хади не увидел, какое отношение слова Бахауддина имеют к его вопросу и промолчал. «В этом и состоит одна из суфийских тайн. Мастер готовит пищу с особыми, “иными”, чем обычные, питательными свойствами и делает ее доступной для искателя, чтобы поспособствовать его развитию. Это находится вне действия законов случая, которые можно понять. А теперь о том, что вы называете чудесами. Каждый из присутствующих здесь видел чудеса, но что на самом деле важно, так это их функция. Чудеса могут быть предназначены для обеспечения человека определенной частью питания, служащего дополнительной пищей (своего рода добавкой), способной определенным образом воздействовать на ум, и даже на тело. Когда это происходит, переживания чудес оказывают на ум свое должное воздействие. Но если ум человека груб и неподготовлен, чудо поразит только его воображение и, в этом случае, поощрит в нем легковерие, лишенное критической оценки происходящего, или вызовет эмоциональное возбуждение, жажду больших чудес, желание понять их, либо разовьет одностороннюю привязанность, или даже страх по отношению к человеку, который внешне кажется источником их сотворения». Далее Бахауддин сказал, что в результате разнообразия ментальных тенденций, приводимых в действие лицезрением чуда – разных в каждом отдельном уме, а также вследствие цепочки следующих друг за другом эффектов, испытываемых людьми, тоже весьма специфичных в каждом отдельном случае – чуду невозможно дать сколько‑нибудь удовлетворительное объяснение. Никто, кроме зрелого суфия, не способен правильно проинтерпретировать чудо или распознать его истинный смысл. Если это относится к необъяснимым чудесам, то насколько же больше – к чудесам, которые происходят в неощутимой для нас форме. Чудеса, порой, совершались непрерывно, но были недоступны человеческим чувствам, так как в них не было ничего драматического. Примером тому может служить процесс, когда, вопреки вероятности, человек обретает или теряет моральные качества или материальные вещи в повторяющейся последовательности обстоятельств. Иногда это называют совпадениями. Фактически все чудеса являются совпадениями – серией случайностей, находящихся в определенной взаимосвязи друг с другом. «У чудес есть определенная функция, – сказал Накшбанд, – и функция эта осуществляется, понимает их человек или нет. Они выполняют истинные (объективные) цели. Соответственно, в одних людях чудеса произведут замешательство, в других – скептицизм, третьи испытают страх, четвертые – восторг и т. д. Функция чуда в том и состоит, чтобы вызывать реакции и обеспечивать людей питанием особого рода, которое будет разниться в зависимости от личности каждого конкретного человека, оказавшегося под воздействием чудесного события. Во всех случаях чудеса являются одновременно как инструментом влияния, так и инструментом оценки людей, подвергшихся влиянию». Все чудеса, согласно суфиям, оказывают на человечество столь разнообразный эффект, что а) совершать их можно только в случае крайней необходимости, и они обычно развиваются в виде случайных событий; б) они не поддаются диагностированию или определению по причине сложности их природы. Природу чуда невозможно отделить от его воздействия, потому что в отсутствии человеческого существа оно теряет всякую ценность. Один из типичных отчетов о чуде из категории того, что можно назвать чудесами по требованию данного момента, содержится в обширном сборнике материалов, связанных с Абдул‑Кадиром из Джилана, основателем суфийского Ордена Кадири. Шейх Умру Осман Саирифини и шейх Абдул‑Хак Харини засвидетельствовали нижеследующее событие: «В третий день месяца Сафар, в год 555 от даты Восхождения (Пророка), мы находились в присутствии нашего Мастера (Сейида Абдул‑Кадира) в его школе. Он встал, надел деревянные сандалии и совершил омовение. Затем он совершил две молитвы и, издав громкий крик, запустил одной из своих сандалий в воздух. Она, немного пролетев, как будто бы растворилась и исчезла из виду. Затем Мастер еще раз крикнул и швырнул вторую сандалию, которая также растаяла на наших глазах. Никто из присутствующих не осмелился обратиться к нему за разъяснениями. Спустя тридцать дней после этого события в Багдад прибыл караван с Востока. Путешественники сказали, что привезли Мастеру подарки. Мы посоветовались с ним, и он позволил нам принять их подношения. Эти люди передали нам несколько одежд из шелка и других материй, а также те самые сандалии, которые мастер швырнул в воздух месяц назад. Вот что они рассказали: “В третий день месяца Сафар (а день этот был воскресением), наш караван находился в пути, как вдруг на нас напали арабы под предводительством двух атаманов. Разбойники убили некоторых наших товарищей и ограбили караван. После этого они сразу же удалились в близлежащий лес, чтобы разделить добычу. Те из нас кто остались в живых собрались на краю леса и стали обдумывать свое положение. Тут нам пришло в голову, что мы должны обратиться к Сейиду за помощью и просить его вызволить нас из этой беды, ибо лишились всех средств и возможностей продолжать свой путь. Собрание приняло решение, что если он внемлет нашей мольбе, и нам удастся добраться целыми до Багдада, мы, в знак благодарности, преподнесем ему что‑нибудь в подарок, хотя в сложившейся ситуации такой благополучный исход казался весьма сомнительным. Как только мы приняли это решение, из леса раздался громкий крик, вслед за ним другой, огласивший эхом всю поляну, на которой мы находились, что немало встревожило нас. Мы подумали, что на этих арабов напала другая шайка и сейчас между ними начнется бой. Вскоре после этого к нам подъехала группа грабителей. Они сказали, что их постигла беда, и стали умолять нас принять наше имущество. Мы пошли за ними, и, придя к тому месту, где они сгрудили наши товары, увидели рядом на земле двух мертвых атаманов, и у головы каждого из них лежала деревянная сандалия”. Таким образом, мы можем с несомненностью засвидетельствовать, что Мастер узрел на расстоянии, в какой беде оказались купцы и, желая им помочь, смог спроецировать свои сандалии таким образом, что главные виновники несчастья – атаманы были сражены насмерть. Сие свидетельство предано записи в присутствии Всемогущего Бога, Различающего и Вознаграждающего и за правду, и за ложь». Касаясь подобных событий, традиция Ордена Накшбанди гласит, что «когда Друг воспринимает, что нечто неправильное подлежит исправлению, он в состоянии созерцания ищет руководства относительно подходящего метода и позволения на его применение, и, получив таковое, либо осуществляет свое вмешательство в сей же миг, оказывая непрерывное воздействие, либо ждет подходящего времени». Афгани пишет: «Чудеса могут побудить вас развить в себе убежденность или веру во что‑то. Но, чтобы вы ни чувствовали, будьте уверены, что это ни истинная цель их действия, ни окончание их воздействия». Такое функциональное отношение к чудесам указывает, даже для постороннего наблюдателя, на более глубокие возможности необъяснимых событий. Если начать с чудес самого низкого уровня, можно увидеть, что действие или событие вполне обычное и объяснимое для нас, может служить убедительным и окончательным доказательством «волшебства» для невежественного человека. Так, например, дикарь, увидевший, как добывают огонь с помощью химических средств, скорее всего, увидит в этом проявление сверхъестественных сил. На его стадии развития такое событие способно в некоторой степени внушить ему религиозный страх, который заставит его почитать «чудотворца» или исполнять его приказания. В любом случае это окажет на него ментальное и психическое воздействие. На другой стороне культурного спектра современный, искушенный человек точно так же будет затронут, столкнувшись с каким‑то фактом, который невозможно объяснить с помощью современной физики. В случае невидимых чудес, упоминаемых Накшбандом, задействован тот же механизм. Длинная цепь совпадений и благоприятных (или неблагоприятных) событий, происходящих с человеком, определенно окажет на него ментальное и физическое воздействие, даже если в результате счастливого стечения обстоятельств он всего лишь сможет позволить себе есть больше обычного. Эта теория гораздо глубже расхожих представлений о чудесах и отличается от обычных реакций на них своим настойчивым напоминанием, что нет ничего по‑настоящему случайного или изолированного. Суфийское учение подчеркивает, что «следствие гораздо важнее причины, ибо следствия могут быть самыми разными, в то время как причина в конечном итоге только одна». С этим утверждением согласился бы самый закоренелый материалист, если бы оно было выражено в привычных для него терминах, например, так: «В конечном счете каждое действие является физическим, а различные результаты воздействия определяются природой конкретных объектов, подвергающихся воздействию». Ни один из суфиев не стал бы против этого возражать при условии существенной оговорки, что чистый материалист способен только к ограниченному пониманию источников и причинно‑следственных связей, которые, в силу косности его взглядов, он способен рассмотреть не более чем в пределах одного или двух уровней. Чудеса связаны с проблемой каузальности [причинно‑следственной связи], а каузальность, по мнению суфиев, имеет отношение к пространству и времени. Многие события считаются чудесами только потому, что людям кажется, будто они нарушают законы времени или пространства, или того и другого. Проникновение в область высших измерений лишает чудеса их необъяснимости. Но поскольку чудеса, как говорят Суфии, оказывают физическое воздействие, то именно такой их эффект имеет значение, потому что в нем может частично содержаться пища, не относящаяся к обычной пище. Попытки исследовать чудеса представляют собой не что иное как продукт очень грубого подхода к этому феномену. Поэтому, в суфийской перспективе, чудо принимается спокойно как работа механизма, который повлияет на человека в той мере, в какой он сонастроен с ним. Неуравновешенный дикарь, готовый полностью отдаться всепоглощающим эмоциям, порождаемым кажущейся сверхъестественностью события, не пригоден для духовного развития, хотя вследствие своих переживаний он может стать более приемлемым и законопослушным членом обычной религиозной общины. Мой учитель как‑то раз так прокомментировал вопрос о чудесах: «Поразмышляйте о фразе “Почему лук разговаривает?”» Этим он хотел сказать, что некоторые вопросы не могут задаваться тем, кто не способен правильно формулировать их, а, следовательно, и не обладает потенциалом для понимания реального ответа. Явное чудо, как оно описывается в традиционных религиях, может обладать, согласно суфиям, многозначной ценностью. Иными словами, человеку, стоящему на определенной стадии развития, оно поможет получить некое специфическое впечатление, а более продвинутому – определенную форму пищи. Для большей конкретности приведу такой пример: профессор Селигман был немало поражен, обнаружив, что надрезы, которые некоторые дервиши делают на своем теле, необъяснимым образом перестают кровоточить буквально мгновенно. Другие наблюдатели отмечали, что дервиши Рифаи могли наносить себе раны, точно так же заживающие с необыкновенной быстротой и не оставляющие после себя никаких следов, рубцов или шрамов. До того, как в 1931 г. доктор Хант показал фильм об индийских дервишах Рифаи, занимающихся этой практикой, ко всем таким сообщениям относились довольно скептически, или же объясняли их гипнотическим наваждением. Дервишей Кадири видели ходящими по воде, а членам Ордена Азимийа приписывается способность появляться, подобно древним шейхам, одновременно в разных местах. Почему подобные явления происходят, или почему кажется, что они происходят? Дервиш относится к чудесным явлениям совсем не так, как обычный человек, будь то доверчивый простак или ученый двадцатого века. Следует помнить утверждение суфиев о том, что вещи не таковы, какими они кажутся. Демонстрируя свою способность делать то, что другие люди делать не в состоянии, то, что внешне противоречит физическим законам, известным каждому, суфий заявляет свою позицию по этому вопросу. Это столь же действенный метод самовыражения, как и любая другая форма литературного творчества, и даже более эффективный, чем большинство из них. Тот факт, что люди неправильно пользовались данной формой утверждения, неверно понимали ее и подделывали, нисколько не обесценивает ее основы. Сталкиваясь с этой проблемой, посторонний наблюдатель оказывается в затруднительном положении, особенно если он относится к той категории людей, которых считают объективными или образованными. Его снедает непреодолимое побуждение объяснить явление в понятных ему категориях. При этом он не чувствует себя обязанным расширить свои восприятия до явления, которое стало объектом его исследования. С точки зрения дервиша, такой человек получает от чуда ровно столько питания, сколько позволяет себе получить. Когда ребенок боится домового, он должен либо сам найти удовлетворительное объяснение, либо получить его от другого человека. Если невосприимчивый человек встречается с чем‑то непостижимым, будучи уверен, что «этому должно существовать логическое объяснение», он получит такое объяснение – я не стану говорить, каким образом и с чьей помощью. Тайна в суфизме сама себя защищает. Суфийский опыт свидетельствует о том, что так называемые галлюцинации действуют двумя способами. Человек может думать, что он видит нечто такое, чего в действительности нет. Он может также увидеть что‑то по‑другому, не так, как оно видится на самом деле. Что и как он увидит, будет зависеть от его собственной способности к пониманию. Предумышленный обман или фокусы в данном случае не рассматриваются. Согласно логике обычного опыта нет ничего абсурдного в утверждении, что когда тому или иному явлению может быть дано рациональное объяснение, такое объяснение и следует считать единственно правильным. Ошибочность этой установки, однако, становится очевидной для того, кто воспринимает жизнь на более высоком уровне, в результате чего он видит несколько совершенно разных вариантов возможных объяснений, каждый из которых соответствует качеству восприятия индивида и его способности извлекать пользу из этих объяснений. Современная наука не достигла еще необходимой утонченности для установки различий подобного рода – измерения, в которых она оперирует, не охватывают таких явлений. Когда суфии хотят указать на подобную ситуацию, они делают это традиционным способом – с помощью аналогии. Суфии, опять же, в соответствии с их традицией, используют аналогии, хорошо знакомые их адресатам. Всем западным читателям этой книги знакома история Ганса Христиана Андерсена, обычно называемая «Сказкой о гадком утенке». Утенок думал, что он безобразен. Так оно и было с точки зрения уток. Все кончилось хорошо, так как выяснилось, что гадкий утенок был лебедем. Источник этой истории можно обнаружить в «Маснави» Джалалуддина Руми, где автор выделяет один момент, исчезнувший в датской версии, которая была предназначена для другой аудитории. Обращаясь к своим читателям, Руми говорит, что они «утки, воспитанные курами». Они должны понять, что судьбой им уготовано плавать, а не быть цыплятами. До тех пор, пока утенок будет относиться к магии и чудесам с позиции цыпленка, его мнения будут, мягко говоря, не совсем верными. Скандинавский сказочник придал этой истории весьма оптимистический оттенок. Утенок превратился в лебедя в результате неизбежного процесса роста. Руми же, будучи непреклонным эволюционистом, указывает, что цыпленок должен прежде осознать свое предназначение стать уткой. В этом свете мы можем увидеть чудеса как составную часть общей модели развития человеческой жизни. Такое отношение выводит эти явления из сферы компетенции теолога, стремящегося объяснить их на более низком уровне, а также скептика, пытающегося толковать их в терминах научных теорий. Чудеса обладают своими собственными важными функциями. Они, таким образом, продолжают действовать и в тех обществах, где считается, что «эпоха чудес уже канула в Лету». Можно сказать, что хотя вулканы больше уже не являются огнедышащими драконами, они все же продолжают оставаться вулканами. В контексте нашей метафоры мы можем теперь ощутить в физических явлениях действие некоего процесса, хотя символизм в этом случае может измениться. На Кипре действовала тайная турецкая организация, целью которой было объединить и направить динамическую силу сообщества в русло эволюционного развития. Эта организация называлась «Вулкан». С помощью такого названия они смогли очень точно обозначить ощущение внутренней или подземной (скрытой) силы и, таким образом, перенести динамику внешне независимых природных сил в человеческое сообщество. Подобный подход к чудесам означает, что какими бы привлекательными ни казались рассказы о совершенных кем‑либо чудесах, они никогда не смогут оказать такого же воздействия, как те события, о которых они повествуют. Этим объясняется суфийский принцип «Пусть чудо действует», нашедший частичное отражение в испанской поговорке Hagase el milagro, aunque lo haga Mahoma – пусть свершится чудо, даже если его совершит Мухаммед. Этот принцип деградировал в известную доктрину: «Цель оправдывает средства». Суфии, однако, не теряют из вида сопутствующего верования, согласно которому если кажущееся чудо является важным фактором для развития группы (в данном случае суфийской), то наиболее вероятно, что оно произойдет в прогрессирующей группе для того, чтобы сделать прогресс более устойчивым или ускорить его. «Чудо, – сказал Камалуддин, – является предвкушением силы группы, занятой развитием органов, способных к восприятию чудес. Две вещи развиваются одновременно – правильное отношение к чудесам и состояние гармонии искателя с фактором чуда». Снова рассматривая этот вопрос в свете эволюционной теории, можно сказать, что человек, впадающий в состояние грубого восторга при виде автомобиля, т. е. чуда, связанного с вещью, нескоро сумеет понять свою соответствующую функцию, состоящую в том, чтобы начать управлять автомобилем или ездить в нем. Чувство изумления оказывает на человека тормозящее воздействие и это объясняет, почему суфийские учителя выступают против злоупотребления экстатическими переживаниями, которые представляют собой всего лишь одну из стадий развития суфия. Охваченный благоговейным страхом и чувством восторга, искатель топчется на одном месте, вместо того чтобы двигаться вперед к высшей реализации. Именно поэтому поиск временных (или даже постоянных) мистических переживаний называют «завесой». Истинная реальность, как отмечает Калабадхи из Бухары в своей книге Китабель‑Тааруф, выше экстаза. Джунайд из Багдада (один из первых классических авторов, ум. в 910 г.) говорит, что экстаз доставляет человеку удовольствие, но когда приходит истина, она занимает место экстаза. Он упоминает о прохождении через классическое суфийское состояние экстаза, за которым наступает иное состояние – неосознование экстаза. Один человек настойчиво просил учителя Нуриттина рассказать о магических силах, о даре исцеления и внутреннем удовлетворении, которое приносит человеку Суфийский Путь. Нуриттин сказал: «Ты рыщешь подобно волку вокруг нашего лагерного костра. Откажись от волчьей алчности, брат, и поужинай с нами, но не нами. Ты думаешь о вещах в неправильном порядке. Все должно происходить в соответствующей последовательности: сначала – одно, затем – другое». Посетитель сказал: «Тогда дай мне какие‑нибудь впечатления о себе и своих друзьях, чтобы я мог решить, стоит ли мне иметь с вами что‑то общее». Учитель сказал: «Оценивать нас через призму твоих нынешних идей – все равно что смотреть на солнце через закопченное стекло. Такой подход заставит тебя представлять нас в связи с этими идеями и идеями твоих друзей или врагов. Если ты станешь собирать обрывочную информацию о нас, твой подбор будет определяться методами, отличными от методов составления наших букетов. Твой букет, возможно, и будет выглядеть хорошо, но он будет лишен того запаха, в котором ты нуждаешься для достижения конечной цели». Считать честных ученых волками, рыскающими вокруг бивачного костра суфиев, было бы разумеется чрезмерным, тем не менее попытки изучения внутренних изменений с помощью внешних методов, неизменно повергающие людей в недоумение, продолжаются и поныне, проявляясь, например, в таких вопросах: «Кем были адепты, которым он (Газали) передавал эти волнующие тайны?.. И было ли что передавать на самом деле? Если да, то что?»84 «…(Лейн) упоминает, какое сожаление испытал новообращенный мусульманин, когда вынужден был отказаться от этих религиозных упражнений. Интересно отметить, что именно этот человек рассказывал, как, будучи дервишем, он развил в себе необыкновенные телепатические способности, благодаря которым знал, что происходит в других местах, и даже слышал, о чем там говорят. Притязания на обладание подобными силами встречаются очень часто в суфийской литературе. Рассказы безукоризненно честных людей о том, что они наблюдали такие замечательные способности в действии, могут, несомненно, считаться надежными свидетельствами, какое бы ни было тому объяснение»85 Повествуя о Наджмуддине Кубре (ум. в 1221 г.), предшественнике Франциска Асизского, преподобный Джон Субхан приводит пример поразительных дарований, которые обнаруживались у суфийских шейхов: «Влияние основателя Великого братства (Ихван‑и‑Кубравийа) распространялось не только на людей, но также на птиц и животных. Явления такого же характера можно наблюдать и сегодня… Однажды, когда Наджмуддин стоял у дверей своей ханаки, взгляд его упал на пробегавшего мимо пса, состояние животного сразу же изменилось, и его поведение стало соответствовать поведению человека, потерявшего себя (в мистическом смысле). Куда бы ни пошел этот пес впоследствии, другие собаки устремлялись к нему, вкладывали свои лапы в его лапы (в знак повиновения), после чего отходили и окружали его на почтительном расстоянии».86 При всех колебаниях, взлетах и падениях, через которые прошли магические верования и посвященная им литература, начиная с древнейшего периода истории до средних веков, и со времен средневековья до наших дней, определенные аспекты магической практики важны с суфийской точки зрения. Магия окружает восточный символизм, но каким именно образом, никто из внешних наблюдателей все еще не понял, а то, как это понимают в стенах суфийских групп, обычно не выходит за их пределы. Известно, что алхимией занимались как в аллегорическом, так и в буквальном смысле. Магическая литература точно так же скрывает достаточно много суфийских материалов. Дать сколько‑нибудь удовлетворительное объяснение тому, как именно используется этот материал и что скрыто за аллегориями, просто не представляется возможным. Но сихр и сихр аль‑халал (дозволенная магия), согласно исламскому определению, включают суфийские материалы, часть которых нигде больше не представлена в письменной форме. Подобные фрагменты можно найти в книге йжавахир‑и‑Хамса («Пять драгоценностей»), которая представляет собой религиозномагический документ. Магия, в данном случае, является средством передачи аллегорического учения. Суфизм использовал дозволенную магическую терминологию (так же, как алхимическую, философскую, научную) для передачи своих материалов. Техника использования терминов одной дисциплины для представления другой была импортирована на Запад довольно давно. Как отмечает профессор Гийом, суфийский иллюминист Ибн Масарра из Кордовы, «впервые на Западе стал умышленно использовать общеупотребительные слова в ином, двусмысленном значении. Его примеру последовало большинство позднейших эзотерических авторов».87 При написании самой книги «Пять драгоценностей» частично были использованы материалы, содержащиеся в магических трудах Аль‑Буни, западного мага арабского происхождения; а если брать европейскую магическую традицию в целом, то она оказалась под сильным влиянием литературных адаптаций арабо‑испанских школ, в работу которых входило написание трудов по магии. Одной из причин использования магического прикрытия была особенность магических текстов передаваться без искажений, поскольку ни одно слово в них нельзя было изменить. Можно считать, что многие суфийские знания, которые не прошли бы досмотра, будь они представлены в виде теологических произведений, передавались под видом магических трудов, в чем я смог лично убедиться в результате собственных исследований. Магия является системой тренировки ровно в той же степени, как и чем‑либо другим. Она может быть основана на опыте, на преданиях о ее небесном или ином происхождении, на религии. Магия не только допускает, что посредством определенной техники возможно оказать специфическое воздействие, но и обучает этой технике. Магия, какой мы знаем ее сегодня, подвергается любой форме рационализации или логического объяснения. Все имеющиеся материалы по магии, взятые в целом, показывают, что она включает в себя второстепенные процессы, такие как незначительные техники гипноза, а также верования, связанные с попытками продублировать естественные явления. В то время как суфизм нельзя «раздробить», чтобы увидеть, из каких частей он состоит, магическая традиция допускает подобное дробление, так как она в действительности является составной дисциплиной. Нас интересует только та ее часть – и это очень значительная часть, которая связана с усилиями, направленными на сотворение новых восприятий и новых органов развития человека. В этом свете огромная часть человеческого наследия, связанного с магической практикой (а она часто включает в себя и религиозную практику), предстает ориентированной на подобный поиск. Магия основывается не столько на предположении, что можно совершать определенные вещи, противоречащие представлениям о нормальных возможностях человека, сколько на интуитивном ощущении, что, если угодно, «вера может сдвинуть горы». Во всех магических процедурах – предназначены ли они для передачи мыслей или идей на расстоянии, предвидения будущего или установления связи с источником высшего знания – отдается эхом смутная догадка, что человеческое существо способно принять сознательное участие в эволюционной работе. В них чувствуются первые проблески жизни развивающегося органа восприятий, запредельных по отношению к тем обычным чувствам, которые только и признаются как единственно возможные современной наукой на ее нынешнем этапе развития. Таким образом, магия, с точки зрения суфия, представляет собой нечто такое, что может быть оценено только при условии применения суфийских критериев. Играет ли она какую‑нибудь роль в развитии человека? Если да, то, какое место она занимает по отношению к основному суфийскому потоку? С позиции суфия, магия в целом является искажением суфийской системы. Она по‑прежнему хранит верность методологии и авторитету первоначальной системы, но утратила сущностную связь с ее предназначением. Маг, стремящийся к достижению личного могущества с тем, чтобы в своих интересах использовать некие сверхъестественные силы, следует всего лишь одному из фрагментов системы. Вследствие этого то и дело, почти неизменным речитативом, звучат предупреждения об ужасных опасностях, подстерегающих того, кто любительски занимается магией или одержим ею. Слишком часто выдвигается предположение, что запрет на легкомысленные занятия магией был наложен практикующими только из тех соображений, что они хотели сохранить за собой монополию в данной специализации. Если, однако, рассмотреть этот вопрос в долгосрочной перспективе, станет ясно, что они сами обладали несовершенным знанием всего феномена в целом, отдельные аспекты которого использовали. Электричество перестает таить «смертельную опасность» для того, кто постоянно с ним работает и обладает хорошими техническими знаниями. Повышение градуса эмоций является необходимым условием для работы с магическими процедурами. Магический феномен не может проявиться в холодной атмосфере лаборатории. Когда эмоции достигают определенного накала, возникает своего рода искровой разряд, в результате которого преодолевается некий критический барьер, и участник переживает то, что предстает перед ним как сверхъестественное событие. Примером может послужить знакомое большинству людей явление полтергейста. Эти явления происходят только в присутствии молодых (и не только молодых) людей, переживающих состояние продолжительного нервного (эмоционального) напряжения. При полтергейсте камни сами собой поднимаются в воздух, невообразимо тяжелые предметы передвигаются, происходит видимое нарушение законов гравитации. Если маг, скажем, пытается перенести человека или какой‑нибудь предмет, либо оказать определенное воздействие на ум, он должен осуществить соответствующую процедуру (более или менее сложную и длинную) с тем, чтобы пробудить и сконцентрировать эмоциональную энергию. Ввиду того, что определенные эмоции пробуждаются легче, чем остальные, магия чаще всего концентрируется вокруг желания личного могущества, любви и ненависти. Неразвитого человека именно эти ощущения обеспечивают простейшим топливом – эмоциями, «электричеством», которые аналогично напряженности электрического поля, вызывают, как уже было сказано, искровой разряд для преодоления имеющегося барьера и возникновения постоянного тока. Современные последователи традиции колдунов в Европе следуют именно этой части магического знания, когда говорят, что ходят по кругу с целью пробуждения «конуса силы». Однако и провидец, вводящий себя в определенное состояние для того, чтобы преодолеть барьеры времени, и маг, проходящий определенную подготовку для достижения особой цели, отличаются от суфия. Суфий стремится к такой самоорганизации, которая создает условия для полноценной, целенаправленной работы органа восприятия и действия, с тем, чтобы добиться длящегося, постоянного результата. Провидцы и маги, подобно многим христианским мистикам, не достигают полного преображения или перестройки посредством вовлеченности в процессы своей системы. Йог изменяется, но жизнь его не становится от этого более содержательной. Буддийский созерцатель, возможно, и добивается цели своих усилий, но это не делает сколько‑нибудь более полезной или динамичной его деятельность, в особенности в интересах общества. Все должны прочесть книгу мисс Андерхилл «Мистицизм», и почти все, кто интересуется мистицизмом, скорее всего, уже читали ее. Автор указывает на сходство религиозного и магического мышления, образа мысли мистика и мага. Для суфия это сходство в конечном итоге сводится к концепции «движения вперед». В этом кроется источник человеческого стремления к цивилизации, прогрессу, большему знанию и многим другим вещам. Мисс Андерхилл считает, что мистик стремится «быть», а мыслящий в магических категориях человек стремится «знать». Суфийская позиция, несомненно, ближе к «бытию», но, в отличие от знакомого типа мистика, суфий использует также и «знание». Он различает обычное знание фактов и внутреннее знание реальности. Его деятельность связывает между собой и уравновешивает все эти факторы – понимание, бытие и знание. Суфийская методология также преобразовывает эмоциональную энергию, которую маг пытается взорвать, в правильно работающее топливо для приведения в действие механизма бытия и познания. В этом свете как высшая магия, так и обычный мистицизм представляют собой для суфия не более чем борьбу за собственное существование фрагментарной методологии, которая всего лишь воспроизводит лежащий в ее основе паттерн. До тех пор пока магия не сможет развиться настолько, чтобы превзойти то, что досталось ей по наследству, до тех пор, пока не появится достаточно сил для такого, фактически генетического, прорыва, она останется скрипучим анахронизмом. В лучшем случае такая магия – это бегство и человека, и всего общества от своего предназначения. Являются ли ритуалы магического характера частью подлинной суфийской традиции? Нет. Определенные символы выполняют, с точки зрения суфия, определенные ассоциативные и динамические функции. Он может ими воспользоваться или испытать на себе их влияние инстинктивно. Ритуалы не применяются развитым суфием в процессе работы с другими развитыми суфиями. Бывают, однако, случаи, когда для концентрации мышления задействуется упражнение, развивающее эмоциональную «привязанность» без эквивалентного упражнения по отрешенности, которое уравновешивает первое упражнение. Вообще же, зрелища и ритуалы, используемые в практике других, несуфийских учений (включая процессии, регалии, символические действия), рассматриваются суфиями как нежелательные. Поскольку они развивают привязанность к определенным вещам в отсутствие уравновешивающего фактора, о котором большинство людей, любящих традиционные зрелища, никогда даже и не слышали, и они часто не в состоянии ухватить этот принцип, когда им просто о нем рассказывают. Суфийская психология указывает на существование некоего внутреннего механизма, который автоматически пытается уравновесить влияния, вызывающие те или иные эмоции. Его действие проявляется в отрицательной реакции человека на то, что ему говорят, или на то, что общество или какая‑нибудь отдельная группа пытается навязать его уму. На современном Западе это привело к возникновению литературного метода, который иногда называют «разоблачением». Разоблачитель не может не разоблачать, потому что этот процесс отражает его собственную потребность в достижении равновесия. Его аудитория встречает такие произведения с благодарностью, ведь таким образом читатели утоляют голод, вызванный эмоциональностью, лишенной должного русла. Интеллект вообще не способен уравновесить эмоции, потому как эмоции, в данном контексте, было бы более уместным сравнить с балластом, который необходимо правильно распределить или с ношей, которую нужно правильно разместить, или же с энергией, которой следует правильно распорядиться. Их невозможно подавлять или обходить с помощью интеллекта, так же, как невозможно ограничить их проявление с помощью процесса мышления. Задать им новое направление с помощью эмоционального взрыва и попыток начать все заново также не представляется возможным. Когда западные психологи, скажем, применяют катарсис для того, чтобы довести эмоции до критической точки и взорвать их, или дать им выход, они, похоже, не всегда достигают успеха. Даже если какие‑то результаты и обнаруживаются на поверхности, то их можно отнести лишь к тому, что пациент приведен в более приемлемое, в социальном смысле, состояние. Он становится, так сказать, менее хлопотным для окружающих, чем прежде. Такой результат может быть вполне достаточным для нынешней стадии развития общества, но он отнюдь не достаточен для суфия, считающего, что человеческое существо «куда‑то идет», и, стало быть, негоже его привязывать или возвращать к тому, что общество признает нормой, исходя из чисто логических или главным образом узкопрактических соображений. Все это, однако, не означает, что суфии не являются психологами. Напротив, их психосоматическим методам придается такое огромное значение в мире обычных людей, что в некоторых местах слово суфий стало синонимом врача. Вследствие этого их, конечно, считают магами, или мистиками. Но прежде всего суфий преследует определенную цель, которая выходит за рамки профессионального излечения хромых и увечных. Способности в области психологии и целительства (восстановление цельности) развиваются в нем в процессе реализации его основной цели. Познание недостатков предположительно здорового человечества наделяет его необходимой компетенцией для оказания помощи человечеству очевидно больному. Даже в «публичном», обычном, традиционном мистицизме святые становились святыми не потому, что были целителями, а совсем наоборот, они могли лечить, потому, что были святыми – и это относится даже к самым великим из них. Тут мы снова возвращаемся к вопросу о развитой интуиции: «Когда лев болеет, он ест листья определенных кустов и таким образом исцеляется. Он делает это потому, что его болезнь находится в определенном родстве с тем или иным видом растения или с его сущностью. Болезнь всегда знает средство своего лечения. Высвободите это знание, и вы будете знать больше, чем любой врач, который в поисках подходящего средства опирается только на известные ему факты и свою память. Одно дело – оптимистические предположения, совсем другое – позитивное знание. В каждом отдельном случае болезнь имеет свою собственную специфику» (Тибб‑аль‑Ариф – «Медицина гностика», автор Абдул‑Вали, Салик). жүктеу/скачать 5.56 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|