Интервьюеры: Наталья и Дмитрий Резановы Дата интервью: апрель, 2003

Да, конечно, это блестящий способ. Это я могу сравнить, потому что я интересовался историей благотворительности в Одессе. Она в Одессе имела большую историю. При Елизавете Ксаверьевне еще были первые богадельни, дома и прочее.

Это была советская комсомольская организация, учитывая особенности еврейского населения, для того, чтобы привлечь к себе, они создали тот же комсомол, но только на еврейском языке. Как были созданы школы. Как были созданы издательства. Внутри организации говорили на идише.

Нет, я был в обычном комсомоле.

Нет.

Где-то в 30-е годы он уже, по-моему, рассосался. И то по указу сверху. На каком-то этапе наша национальная политика имела вот такую линию: когда надо было, значит, был приказ сверху, делали.

Одна сестра жены, которая погибла здесь, была работницей швейной фабрики. Другая сестра была учительницей, та, которая в США уехала.

Нет, редко говорили, в основном говорили по-русски.

Да.

Я уже освещен со всех сторон.

Перемещения. Значит, первоначально, до войны от рождения: Базарная угол Треуголдьной. После войны переулок Ляпунова или Библиотечный переулок – это матери дал завод, когда мы приехали из эвакуации дали небольшую комнату

Одну. Потом. Я не помню, или я получил или жена получила комнату, или мать, может быть, комната Екатерининская,2, угловой дом там в коммунальной квартире комнату, перегородкой выделенную из старого коридора. Потом какое-то время мы с женой уже жили, с Ольгой Юдовной в одной квартире с сыном, а потом эту комнату нам – жена сдала свое подвальное помещение на Преображенской. Она жила Преображенская, 18 в подвале, где они жили еще до войны училищу, взамен горисполком дал нам эту комнату. Она была в жутком состоянии. Ну, кое-как своими руками привели в порядок. С тех пор уже ни разу не ремонтировали. Это все разваливается, падает. У нас нет ни материальной возможности, ни физических сил что-нибудь сделать.

Для того, чтобы узнать, что они теплые. Надо их поцеловать.

Она работает в какой-то фирме, не знаю, кем.

Валентина. В память матери сына.

Нет, совершенно.

Да. Правнучка и муж.

Ее муж Вадим.

Русский. Это, насколько я понимаю… по фамилии, я сейчас не могу ее вспомнить, фамилия выскочила из головы, серб или чех, приехали в Одессу в 19 веке. По фамилии я сужу. Один его брат работает инженером на каком-то судоремонтном заводе, другой – сварщик.

Он кончил факультет физвоспитания. Одно время был преподавателем физкультуры

Правнучке уже 14 лет.

Саша, Александра. Это в память о матери Ирины. Она учится в Ришельевском лицее. В 8 или в 9 классе. В 9.

Никакого.

Сначала, его когда призвали, он кончил младший сержант, а потом он кончил курсы - младший лейтенант. Потом его год или два спустя, или три даже, вторично призвали, когда понадобилось очень, при Брежневе понадобились кадры, его опять призвали, после вторичной службы годичной он получил лейтенанта, он лейтенант химических войск.

Он получает только от них паек.

Нет, на эту тему мы не говорили.

Может быть и интересна, но я с ним об этом не говорил.

Почему назвали? Дело в том, что среди представителей русскоязычной интеллигенции в Одессе, так я поинтересовался, перед первой мировой войной, очевидно как реакция на то, что государство обязательно требовало, чтобы запись была в еврейской транскрипции. Меня назвали Виктором, одного моего двоюродного брата, правда тётка была наполовину еврейка, назвали Освальдом. Имя Семён, Павел встречающиеся в святцах – их можно было рассматривать как еврейские и как русские имена. Это связано с особенностями, я знаю, психологии. Изменение отношения ко всему. Только так я это объясняю.

Да. Тем более они ж все кончали классичскую гимназию, они знали латынь. Слово Виктор это по-русски победитель.

Нет.

Книги в доме были. Во-первых, были все русские классики. Мать очень любила Некрасова, знала его наизусть, «Русские женщины» и другие его, так. Был в книжном шкафу с самого детства, я помню, был Некрасов, Толстой «Детство» и «Юность» и «севастопольские рассказы», Пушкин, Лермонтов, Горький, Короленко, Куприн, это те, кого я помню, даже помню характер изданий. Потом в более позднее время уже при советской власти, в 20-е годы, в конце 20-х годов в начале 30-х выходил в Москве в издетльстве «ЗиФ» - «Земля и Фабрика» такой очень интересный журнал «Всемирный следопыт». Один из годов в его приложениях был Джек Лондон – полное собрание сочинений, Уэльс – полное собрание сочинений. Ну, Уэльс, наверное, сокращенное собрание. Почему я останавливаюсь на Джеке Лондоне, потому что для моего поколения, моего окружения Джек Лондон был решающей фигурой. Мартин Иден был образцом и сильно сказывался, вообще, рассказы Дж. Лондона сильно в эти годы сказывались в формировании психологии вот тех, той молодежи, с которой я дружил, которая меня окружала.

Дома было несколько исторических романов. Был Вальтер Скотт «Айвенго», были «Три мушкетера» Дюма и был Сенкевич – был такой польский автор. «Огнем и мечом», «Пан Володыевский» и другие.

Нет. Впервые историей… Дело в том, когда я учился в школе, у нас не было истории в семилетке. Было так называемое обществоведение, сборная солянка на сковородке. А в рабфаке нас учили по Покровскому, был такой Михаил Николаевич Покровский, друг Ленина, историк, поскольку он все ж таки кончал императорский Петербургский университет и был приват-доцентом, ему неудобно было просто врать, поэтому его книга, по которой учили, «Русская история в марксистском освещении». Она построена очень своеобразно. Восстание Болотникова, Степана Разина, Пугачева, декабристы, народовольцы, в общем, получалось так, что вся история России заключалась в этих восстаниях. И вот тогда в рабфаке у нас был человек, Каневский Фортунат Викторович, что он нам преподавал, но не историю, но он хорошо знал, он кончил Новороссийский университет и для тех, кто интересовался историей, мы с ним беседовал. Он сыграл очень большую роль. Вот от него я понял формулировку, что история - это то, что было, а не то, что хочется. И что история делится на две части – легенды и сказки и факты, которые не всем понятны и не всем приятны. Кроме того, когда я уже учился на историческом факультете в Педине, была очень неплохая библиотека, главное, тогда нас знакомили с классиками русской истории: Соловьев, Ключевский, Платонов. Из западных историков - по-моему, единственная история, которая нам была вполне доступна, не говоря о дореволюционных старых работах, это многотомная «История 19 века» Лависсса и Рамбо. И была очень хорошая библиотека, повторяю, поэтому я имел возможность все, что издавалось до революции, знакомиться.

Иностранным языкам обучали очень плохо. Очень плохо. Я немецкий немножко знал, потому что меня это интересовало какой-то период.

О. Н.: потому что в детстве с фребеличкой был.

И, кроме того, не было разговорной практики. Немецкие книги я читал. Это немецкий язык для «птички».

О. Н.: Виктор Семенович читал, понимал, разбирался, мог написать аннотацию, но это не те требования, которые нужны. Мог заполнить анкету. Написать статью, но это не то, как мы понимаем.

Была ли в детстве нянька?

Дело в том, что когда у матери были материальные возможности, она несколько раз пыталась пригласить частную учительницу, чтоб меня обучали языкам.- французскому и немецкому. Но каждый раз это было всего по нескольку месяцев, периодически, потому что потом исчезала такая материальная возможность, или если эта фребеличка была просто знакомая, она почему-то была занята другим чем-то. Так что роли это не играло никакой.

Лет 12.

Раннее детство было слишком голодным.

Нет. Дело в том, что советская паспортная система категорически мешала переводу имени. Шимон это по-русски Семен, но все равно, раз у меня в метрике было написано Шимон, значит паспортный отдел писал меня Виктор Шимонович. Хотя Шимон и Семен – одно и то же, только другое произношение одного и того же слова.

Нет, как я мог. Я в старом паспорте был Шимонович. Вы знаете, как это сложно – поменять? Паспортная система у нас была чреззвычайно жетская, это давало возможность внимательно следить за людьми.

Нет, я в партии не был. Пионером был, комсомольцем, в партии не был никогда.

В институте. Мы были студентами. Потом она умерла.

Она была рядовой студенткой. Была из учительской семьи.

Нет. Они были, конечно, много менее ассимилированны, чем моя семья. Потому что там дома говорили даже иногда на идиш ее сестры, но этого совершенно не было.

По окончании университета он сразу пошел в армию, как тогда положено было, два года отслужил, потом его вторично призвали, он получил звание лейтенанта. Работал химиком.

Нет, в институте, в Одесском университете, учился на химическом факультете и там остался работать. До сих пор работает старшим инженером в лаборатории.

Давайте от этого термина отойдем – голодомор. Почему, потому что голод был не только в Украине, а на Кубани, в Поволжье. Это ж была определенная политика советской власти на изъятие всех хлебных запасов у крестьянства. Голодомор был очень тяжелый. Я тогда был в рабфаке, и нас кормили в центральной студенческой столовой. Она была в помещении молочного корпуса на Новом базаре. Тогда было очередное увлечение соей, и нас уговаривали, что соя заменяет все продукты. Возможно, она что-то и заменяет, но эта баланда, которую нам давали, никак нам не заменяла. И тогда комитет комсомола организовал, по крайней мере, у нас, на рабфаке, из студентов бригаду грузчиков. Нам повезло, мы попали на консервный завод Ворошилова. Грузчик получал не 400 гр. хлеба, как студент, а 600 или даже 800. Кроме того, на заводе была относительно прекрасная столовая, можно было съесть три тарелки борща. Поработать 8 часов, побросать 50 килограммовые ящики для меня вовсе тогда не было. сложностью И, таким образом, я этот тяжелый 33-й год пережил.

В городе увеличилось количество людей, бежавших из сел. Около вокзала лежали люди, пришедшие из сел с опухшими ногами, голодные, просили кусочек хлеба. Консервный завод работал в три смены. Я даже запомнил, что изготовляли – соте из синих. Резали синие, заливали их томатом, в консервные банки – и на экспорт. Нам объясняли, что государству нужна валюта, чтоб покупать трактора для колхозов. Мы считали, что так должно быть.

Кроме того, что исчезали наши профессора, никакой реакции больше, как-то я не помню. Например, педагогику у нас начинали читать три раза: начал один, его арестовали, пришел другой, начал опять, его арестовали, пришел третий и закончил курс педагогики. Гордиевский, Арнаутов – очень толковые, с моей точки зрения преподаватели, может не ученые, но блестящие преподаватели, они все были арестованы.

Я только на это реагировал, потому что я читал газеты. С самого начала мне было понятно, да и не только мне, но и всему моему окружению, что «дело врачей» – липовое. Мы понимали, что Сталин снимает, по какой-то причине опять новых врагов ищет, очевидно, очень плохо в стране, значит надо найти врагов, виноватых.

Нет, это как-то прошло мимо меня. Острых воспоминаний по этому вопросу у меня не осталось.

Конечно, конечно. Иначе бы никто и не разрешил. Ведь по законам Российской империи брак между лицами разных вероисповеданий был запрещен. Мать подала на имя губернатора прошение, или отец подал, я не помню, кто из них, я не присутствовал. Был приглашен в тюрьму раввин, и было совершено бракосочетание.

Основные покупки в мое время проводились только в магазинах. Разные формы советской торговли. И как исключение, за рубль там, ходили на базар. На Старый базар, на Новый базар, на Греческий базар. На Греческой площади, вы знаете, где она, я хорошо запомнил почему, потому что рано утром, в пять часов утра, мы ходили на массив около Ланжерона, там были, не знаю, сохранились теперь, а тогда были бетонные плиты, и ловили рыбу. Море не было загажено, и за 2 – 3 часа можно было поймать иногда до двух десятков бычков. Потом мы шли через Греческую площадь и эти бычки меняли на кусок хлеба, на пайку хлеба или для курящих на папиросы. А рыночного дня как такового, не помню. Очевидно, у авторов этой штуки было представление об еврейском населении, как о населении местечек. Просто писали те люди, которые не знали реальной жизни.

Межрайонцы. Была такая группа социал-демократов, межрайонцы, которые были сторонниками ликвидации раскола между большевиками и меньшевиками.

Готганувен – божьи воры. То произношеие, которое я слышал, я запомнил.

Место, где работал отец, когда он вернулся после революции в Одессу, сокращение Юратат, что значит?

Юратат. Южнорусское акционерное общество торговли аптекарскими товарами. Что это за фирма была, я не знаю.

Валентина Самойловна Шейнкман.

Я не люблю Маяковского. Он талантливый мерзавец, в этом нет сомнения. Лирика, лирика. Для меня понятнее и ближе Тихонов, которого сейчас забыли, Сельвинский. Тихонова я хорошо знаю, потому что когда надо дать характеристику состояния страны, почему Ленин перешел в нэп в 1921 году, у него есть небольшое четверостишие. Которое блестяще характеризует эпоху:

«Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли

И рельсы гнет свой тянут по привычке,

Пересчитай людей моей земли,

И сколько мертвых встанут в перекличке».

Правда, хорошо? Из поэтов Серебрянного века мне понятней и ближе Гумилев. Кстати говоря, с сыном его, как историком вы не знакомы?

Очень интересная точка зрения. Вы гуманитарии, а он пытается подвести под историю точные науки.

Нет, не могу. Почему я говорю – исчезли, потому что они заходили к нам очень часто, вспоминали отца, дружили с матерью. После 1937 года, не могу сказать точно, где-то между 1934 и 1938 гг. они совершенно исчезли.

Мать ничего не говорила, только что их нет. Я когда спросил: где Соколовский? – Нет. Всё.

По-моему, какие-то служащие.

Они все участвовали в революции, все были членами РСДРП до 1920 года, и многие из них входили, очевидно, в эту группу, в которую входил отец – межрайонцев.

Нет, я их больше никогда не встречал. А после войны это совершенно выпало у меня из памяти и просто не интересовало. Единственно, кого я пытался выяснить судьбу после войны, это моих сокурсников по институту. Я никого не встречал. Вcя эта группа всех этих ребят, все эти выпускники Педина 40 года, как правило, не проходили войсковой подготовки в Педине ее не было, кто по состоянию здоровья годились, то в первые месяцы со мной были в этом лагере под Днепропетровском. Они все, были направлены в военные училища, на шестимесячные, на годичные курсы пулеметчиков, минометчиков, потому что они имели образование, из таких был создан новый офицерский состав – младшие лейтенанты и они все погибли в 1941-42 году. Это была та категория, поскольку первая волна немцев разгромила наши части, была очень большая потребность в офицерском составе младшем, тем более что традиция, чтобы командир стал впереди других была довольно распространена. И они все погибли. Я никого, ни одного человека не встретил. И кого ни спрашивал, мне отвечали, не знаю, вроде не вернулся.

Они, как эвакуированные, попали в список – был такой центр в Богуруслане, по-моему, там были какие-то списки всех эвакуированных. И они списались со своим дядькой, который жил в Москве. Потому что младший брат уже был призван, уже был в армии, а старший брат по возрасту, очевидно, уже не годился для армии.

Да. Мне написали на мой запрос, что они эвакуированы в город Агдам. Поэтому я и направился в Агдам.

Нет, я еще был военнообязанный. В госпитале я был на правах военнообязанного.

Недели две, не больше.