Глава девятая Там, где кончается мир: Коннемара

Глава девятая

Там, где кончается мир: Коннемара

1

Теперь я знаю, где находится конец света.

Здесь серая земля. Над нею ходят золотые облака, одно за другим, медленно, словно стадо волов. Земля крапчатая и похожа на отрез домотканого твида. На ней сотни и тысячи невысоких каменных стен. Они поднимаются к небу, рушатся в пропасти и ущелья и перекрещиваются, как линии на ладони. Серые стены сторожат самые маленькие поля в мире. На деле это не поля, а просто камни, присыпанные землей. Некоторые из них не больше обеденного стола. Часть имеет продолговатую форму, другие квадратные, некоторые почти круглые, есть и треугольные, но на каждом поле имеется собственная маленькая стена высотой по грудь взрослому человеку, так что земля, серебристо-серая, куда ни посмотри, похожа, как я уже отметил, на большой кусок твида, который ткут в здешних горах.

Белая дорога змеей вьется меж серых стен. По дороге шагают крепкие девушки с голыми ногами. На них красные юбки и синие передники. При ходьбе они покачивают бедрами с грацией женщин, не знавших кожаной обуви. За спинами у них корзины, наполненные коричневыми водорослями. Есть и те, кто едет на ослах. Они сидят на боку смирного животного, свесив над хвостом голые ноги. Ослы везут корзины, набитые торфом.

Если попытаетесь заговорить с девушками, они лишь тряхнут спутанными волосами да скажут по-ирландски что-то не слишком приятное. Чужестранцев они дичатся, зато, стоит отойти, услышите вдогонку заливистый смех…

Вы едете по серпантину, а вокруг вас движутся в торжественном танце горы, синие, как море у Капри, а венчают их облака, самые большие и самые золотые на свете. Среди синих гор и серых полей, рядом с синими озерками и на краях торфяных болот стоят лачуги, невероятно бедные и на удивление белые. Возле дверей что-то клюют куры.

Звуки этой земли — цоканье ослиных копыт по дороге и звон лопаты, которую вгоняют в каменистую почву. Когда на небо выходит солнце, то и оно серое, точно призрак.

Коннемара…

Люди здесь настолько бедны, что никто даже не пытался их эксплуатировать. Земля так бедна, что никому и в голову не приходило отобрать ее. Здесь нет ни железных дорог, ни магазинов, ни автомобилей, ни телеграфных столбов. Есть только три непреложных факта: католическая вера, природа и работа.

Коннемара поражает. Представьте, если бы в Англии открыли забытую землю, на которой бы люди говорили на языке Альфреда Великого, носили саксонскую одежду и молились саксонским святым! Коннемара — самое странное место на Британских островах. Она ближе к святому Патрику, чем к Дублину.

Продолжая путь в состоянии невероятного изумления, я осознал полную свою неуместность. Коннемара не привыкла к автомобилям! Коровы при виде моей машины наклоняли головы и с остекленевшим взором и раздутыми ноздрями пятились в ожидании неминуемой смерти. Собаки бежали за автомобилем, яростно тявкая вслед. Ослы отскакивали в сторону, сверкали голые ноги ехавших на них девушек, взлетали красные юбки. Овцы бешено искали провал в каменной стене. Гуси, шипя, тянулись ко мне змеиными шеями. Куры, которые, как всем известно, отличаются неуравновешенным характером, впадали в паническое настроение и совершали чудеса самосохранения прямо перед бампером моего автомобиля.

Фактически гэльская земля объявила разнообразными способами — мычанием, блеянием, лаем, гоготом, визгом и кудахтаньем: «Осторожно! К нам из внешнего мира явилось ужасное, смертельно опасное чудище!»

Ближе к побережью я увидел стоящие возле лачуг или прислоненные к серым стенам странные челноки — кораклы. В них рыбаки Коннемары осмеливаются бросить вызов океану, и слово «осмеливаются» — единственно правильное! Лодки легкие, точно перышко. Деревянный остров обтянут кожей или парусиной. Они ничем не отличаются от кораклов, на которых плавали древние бритты во времена Цезаря.

Я остановился перед одним домиком и спросил, не могу ли я осмотреть лодку, стоявшую подле навозной кучи. В домике я увидел старуху и молодую девушку. На них были красивые алые юбки. Девушка мыла картофель, а женщина присматривала за черным горшком, висевшим над открытым очагом. В домике, кроме стола, стула да деревянной скамьи, стоящих на твердом земляном полу, ничего не было. На стене висели две яркие картинки с изображением Святого Семейства.

— Могу я посмотреть на вашу лодку? — спросил я, улыбнувшись. Нет земли, в которой широкая улыбка не была бы более полезной.

— Можете, — сказала девушка.

Старуха была глуховата, а потому спросила девушку по-ирландски, что мне угодно. Девушка ответила. Женщина улыбнулась и кивнула.

Пока я разглядывал легкое суденышко, ко мне подошел крепкий молодой человек. В нем не было ни признака деревенщины. Он улыбнулся и сказал, что лодка не слишком хороша, потому что старая. Он на ней добывал водоросли для удобрения картофельного участка. Из кармана его жилета торчала свернутая утренняя нью-йоркская газета! Это обстоятельство опустило меня на землю: я словно встретил Бриана Бору с сигарой в зубах!

Три его брата, сказал он, живут в Америке. Он бы тоже с удовольствием уехал, только он старший сын, а потому должен приглядывать за землей. Я посмотрел в сторону «земли», и мне стало жаль этого первенца. Нью-Йорк, должно быть, большой город, сказал он. Я почувствовал, что американский город ему ближе, чем Голуэй.

Проехав несколько миль, я увидел человека, готовящего поле. Раскрылась загадка каменных стен! Это не столько знак чьего-то владения, сколько необходимая предварительная работа. В древние времена вся Коннемара, должно быть, была подвержена камнепадам. На нее падали камни размером с человеческую голову. Чтобы создать поле, нужно собрать эти камни и устроить из них стену вокруг скалы, с которой они нападали. (Есть ли где-нибудь на земле люди, которым приходится добывать пропитание из более неподатливой почвы?)

Пока я смотрел на крестьянина, появилась высокая темноволосая девушка. Она вспрыгнула на стену и пошла по острым камням босыми ногами. За спиной у нее висела корзина с землей. Землю она вытряхнула на освобожденную от камней площадку, посмеялась немного с мужчиной, подхватила корзину и снова, словно лань, перепрыгнула через стену.

Я спустился на дорогу. Серые стены, белые домики, церкви, такие маленькие, что, когда люди приходят сюда за много миль в воскресное утро, мессу они слушают на улице. И снова серые стены и бедные маленькие поля с разбросанными по ним морскими водорослями. На горе я увидел прелестное зрелище. Из школы, построенной из проржавевшего металла, высыпали дети. Гора звенела от смеха. Дети устроили хоровод, маленькие голые ножки блестели в солнечном свете. В центре круга стояла высокая тонкая девушка, учительница.

Итак, я приехал, наконец-то, к подобию гостиницы. В ней остановился рыбак. Он знал Коннемару.

— Счастливы ли они? — переспросил он. — Я бы хотел быть таким же счастливым, как эти люди. Они, конечно, недовольны, ведь их земля такая бедная, и сами они бедны. Молодые люди постоянно думают об Америке. Настоящая столица Коннемары — Нью-Йорк, однако они не знают, что такое настоящее несчастье! Ведь они находятся по другую сторону мира!

— Как они живут?

— Сотни белых домиков, которые вы видели, содержатся на доллары. Сыновья и дочери посылают родителям деньги из Америки каждую неделю, или тогда, когда смогут. Вы обратили внимание, какие красивые здесь люди? В них нет ничего жалкого. Это настоящие мужчины и женщины. Они — коренные ирландцы. Кто-то говорит, что их согнали в эту дикую землю при Кромвеле. Чепуха! Это произошло давно, раньше, чем сюда явились норманны. Они — настоящие милеты. Такой тип за несколько поколений не создашь. Народ древний, как их горы, и такой же сильный…

Я видел, как солнце нырнуло в море. Ночь пришла на серую землю, находящуюся на конце света.

Половина этого города находится в нашем мире, а половина — в потустороннем. Через город проходит фронтовая полоса, и ветры с конца света дуют и днем, и ночью.

2

В Коннемаре земли нет, — так в 1925 году заявил Патрик Келли в мартовском выпуске журнала «Дублин мэгэзин». — Здесь есть горы, красивые озера, быстрые и глубокие реки, болота, камни и маленькие участки более или менее защищенной почвы, с которой люди снимают скудные урожаи злаков, но «земли» все-таки нет. Я имею в виду, что в Коннемаре, или в большей ее части, нет ферм. А из этого следует, что все теории ученых относительно сельского хозяйства и так называемых «улучшенных способов культивации» могут быть обращены в равной степени как к человеку на Луне, так и к жителям Коннемары. Бедный земледелец в этой одинокой местности, работая по старинке, способен получить больший урожай с жалких девяти или десяти акров неописуемо жуткой земли, нежели лучший профессор-агроном в Европе, если бы тот снизошел взять в руки лопату и проверить на практике свое искусство.

«При каких условиях ирландцы Коннемары будут вполне удовлетворены?» — спросил однажды турист, рыбачивший на мушку. Он был человеком с практической жилкой, а «практические люди» не добивались в жизни ничего достойного упоминания. Тем не менее вопрос он задал хороший, и на него легко ответить.

Люди Коннемары будут вполне удовлетворены, если климат Ирландии станет их союзником, если власти Вашингтона перестанут ограничивать эмиграцию в Америку, мечту ирландца, и если потин будут готовить из ячменя и ржи (три части ячменя и одна часть ржи), а не из химикатов, как сейчас.

Коннемара перенаселена, и это печальная правда. Говорят, что правительство попытается переселить часть людей в богатые земли Лейнстера. Люди Коннемары не покинут ради Лейнстера или любой другой части Ирландии свою любимую землю со всем ее странным очарованием и крепкими традициями. Коннемара либо Америка. Третьего не дано.

Страстные поклонники жителей Коннемары говорят, что у них нет недостатков. Это не так: недостатки есть. Они склонны верить во всемогущество правительства. Они могли бы с очень малыми затратами улучшить свои жилища, сделать их более уютными. Могли бы побольше внимания уделять дренажу. С пользой для себя могли бы приглядеться к простой комбинации — воде и мылу. Могли бы воспринять поэзию цветов… Но чего от них ожидать? Глаза молодых обращены на Америку, а старики смотрят на небеса.

Америка! В этом единственном слове заключено решение: в Коннемаре открыто выражают неприязнь к ирландскому языку, а вернее, к обучению ирландскому языку в школе. Они спрашивают, но кто может удовлетворительно им ответить? «Почему нашим детям дают в школе так много часов ирландского языка? Я ведь и сам ирландец!» Им нужен английский. Они должны ехать в Америку, зарабатывать себе на жизнь, и в Америке им пригодится английский, а не ирландский. А затем, покачав головой, они вам расскажут о девушке, которую из американского консульства в Дублине отправили домой, потому что она провалила экзамен по английскому языку. Она вернулась в Коннемару в слезах. Америка, земля ее мечтаний, а возможно, и снов, потеряна для нее навсегда…
Трагическая истина открывается в той же статье:
Коннемара — странная земля, земля противоречий. Ее номинальная столица — Клифден, а настоящая — Бостон, Соединенные Штаты Америки.

3

Иду пешком по узкой белой дороге. Она вьется среди полей, окруженных каменными стенами. Мелкий дождь прекратился, выглянуло солнце. Слева от меня, в расщелинах, мелькает море, оно окаймлено водорослями цвета шафрана. Иду дальше, горные отроги отрезают вид на море, теперь я окружен маленькими холмами и миниатюрными болотами. На вершинах и на негостеприимных склонах холмов стоят белые домики под грубыми соломенными крышами. Дома окружает странное собрание разных предметов: старый бочонок, поваленные стволы деревьев, штабель торфа, стог сена, перевязанный веревкой и приставленный к шестам. На стене вывешена на просушку рыболовная сеть. Иногда из домика, деловито кудахча, выходит курица, замирает на мгновение на пороге, оглядывается по сторонам, подняв лапу. Она похожа на горожанина, натягивающего перчатки на ступенях клуба.

В центре поля выделяется участок земли, более высокий, чем остальное пространство. Его так и не выровняли. На вершине растет колючий кустарник. Владелец этого бесполезного, навевающего грусть участка обработал землю вокруг крошечного холма, не тронув куст со всеми его колючками. Причина, по которой он это сделал, проста и понятна. Это форт. Говорят, что такие форты строили даны. Некоторые думают, что это слово — урезанная форма от De Danann , загадочного народа, называвшегося «Туата Де Даннан» — «племена богини Дану». По слухам, они покорили Ирландию с помощью магии. Но друиды сыновей Миля оказались им не по силам: магия встретилась с магией. Туата Де Даннан вынуждены были бежать и нашли приют в колдовских холмах.

Все на западе Ирландии знают: эти места населены призраками. Говорят, один человек отказался от земли, которую получил по закону о бедных и на которой районный совет собирался построить ему дом. Причину человек изложил в заявлении: он «не может поселиться в доме фейри».

Поэтому на западе вы видите так много холмов с венчающей их растительностью: по понятиям людей, там вход в невидимый мир. Вокруг этого места растут скудные посевы, но на территорию колдунов хозяин не покушается. «Кто такие эти фейри?» — спросил Падрейк Колум у слепого человека, которого встретил на дороге.

Лицо мужчины выразило твердую уверенность.

«Фейри, — повторил он. — Я расскажу вам, кто такие фейри. Бог сошел со своего трона, а когда повернулся, там уже сидел Люцифер. В одно мгновение был создан ад. Бог поднял руку и смел прочь тысячи ангелов. Он намеревался смести еще тысячи. “Всемогущий Боже, остановись! — воскликнул Гавриил. — Так ты сметешь небеса”. “Я остановлюсь, — сказал Бог. — Те, кто на небе, останутся на небе, а те, кто в аду, пусть и будут в аду; а те, кто между небом и адом, пусть останутся в воздухе”. И те ангелы, что оставались между небом и адом, и есть фейри».

То, что он поведал, было для слепого человека такой же истиной, как и одно из Евангелий.

Саксонские фейри — шаловливые дети вроде эльфа, выбивавшего табуретки из-под толстых молочниц и портившего свежее молоко. Шотландские фейри отличаются злобным нравом. Я разговаривал с людьми, видевшими фейри Хайленда. Знаю молодого человека, водителя деревенского катафалка. Перед тем как кто-то умрет, он видит фейри и «призрачные огни». Будучи практичным юношей, он тут же приводит в порядок свой катафалк. Но шотландские фейри воистину ужасны. Шотландец убивает фейри, как если бы он убил горностая.

Мистер Йейтс прокомментировал этот факт. Он относит подобное на счет сурового теологического характера скоттов, который «даже дьявола сделал религиозным». Но в Ирландии люди живут терпимо бок о бок со своими старыми божествами, которые обладают чудесными силами.

На дорогах Коннемары я чувствую себя, словно в Древней Греции. Люди смотрят на меня по-доброму и в то же время настороженно, словно не исключают, что я могу оказаться божеством, специально надевшим твидовый костюм.

Если бы так было на самом деле, и путешествующий по миру языческий бог явился бы к ним и открыл себя, думаю, они не доложили бы священнику. Привели бы домой, пожалели бы, погордились, налили бы молока, закололи бы для него курицу и сварили последнюю картошку. И только после того как он отошел бы на порядочное расстояние и сделался недосягаемым для людского гнева, рассказали бы об этом на исповеди.

4

Проехав еще какое-то расстояние, я увидел старую женщину, ведущую черного теленка. На женщине была широкая алая юбка, из-под которой виднелись босые ноги. Теленок был маленький, длинноногий, тощий и запачканный навозом. Слева от дороги — голодная земля в окружении каменных стен, справа — море и черные скользкие скалы, поросшие водорослями.

Готовая сцена для художника. Такие пейзажи — постоянная тема. Когда видел эти холсты, ежегодно вывешиваемые в галерее на Бонд-стрит в качестве экспозиции ирландского искусства, я каждый раз восхищался композицией, искренностью, но сомневался в колористическом решении пейзажей.

В Коннемаре в хорошие солнечные дни горы становятся интенсивно синими, а небо за ними обретает светло-зеленую окраску. Небо за горой часто светлее, оно бледное, зеленовато-голубое, и горы на его фоне кажутся поистине героическими, а свет за ними почти дрожит.

Да и во всей Коннемаре есть нечто героическое. Я не имею в виду героизм мужчин и женщин, долбящих каменистую почву, или героизм женщин, растящих большое семейство на несколько шиллингов в год: есть нечто более глубокое, то, что уходит корнями в глубину веков, то, что невозможно описать словами.

На фоне зеленого неба и гор цвета синего винограда старая босоногая женщина в красной юбке ведет черного теленка.

Я сажусь на камень и долго размышляю. Чем она меня так задела?

5

Я разговорился с молодым рыбаком. Он принес на берег кастрюлю с голубыми омарами.

— Может, продадите одного? — спросил я.

Я решил, что возьму с собой омара и в ближайшей гостинице попрошу его приготовить. К рыбаку я обратился не для проверки ирландских манер, а просто потому, что редко могу устоять перед омаром.

Рыбак сказал, что и продал бы мне омара, только у него нет на это права. Он работает на человека, продававшего всех пойманных в этих окрестностях омаров, так что принадлежат они не ему, а хозяину.

— А он кому их продает?

Рыбак ответил, что за омарами регулярно приходят французские траулеры.

Я стоял на скользкой скале, припоминая, сколько раз сиживал в парижском отеле, слушал струнный оркестр, а ко мне подходил метрдотель с почти религиозным выражением лица, низко наклонялся и, сжимая в руке заранее подготовленный карандаш, произносил:

— Омары сегодня… великолепны!

Я невольно рассмеялся.

Молодой человек смутился и обиделся, а потому я поспешил объяснить.

— Просто я подумал, как забавно: для того чтобы съесть одного из ваших омаров, мне придется поехать в Париж.

Ему это не показалось забавным, потому что ситуация его не касалась, однако он откинул голову и рассмеялся в знак уважения к моему чувству юмора.

И все же это довольно странно. Омара, как в Париже, мне съесть не придется, зато я вижу, как океан размывает берег Коннемары. Вижу облачко на вершине голубой горы, слышу голос молодого рыбака и скрип желтых морских водорослей под жарким солнцем.

Из Коннемары в Париж…

Трудно поверить, что два таких места связаны друг с другом. Больше того, трудно представить, что они существуют в одном и том же мире.

6

Я слышу, как мужчины и женщины Коннемары поют в поле. В тихой местности звук разносится на большое расстояние. Лопата стучит по камню, и голоса распевают старинную гэльскую песню. Все бы отдал, чтобы понять ее. Никогда так сильно не хотелось мне понимать чужой язык. Помню, как пели арабы ночью в пустыне, но я удовлетворялся пересказом содержания песни. Я слышал мавританских испанцев на Балеарских островах, поющих в горах долгие печальные песни, но мне было достаточно узнать, что человек поет: «Я мужчина, и я люблю тебя, взгляни на мои красивые коричневые руки и на мои мышцы», а женщина ему отвечает: «Я молода и красива, но ты мне не пара».

Хотя в Коннемаре песни звучат столь же непонятно, меня к ним тянет, и больно, почти физически, оттого, что я не разбираю слов. Хотелось бы спеть что-то в ответ.

Поразительно, что ирландские крестьяне сохранили традиционную литературу гэлов. Я бы назвал это одним из чудес света. Они не мужланы, в английском понимании этого слова. Я много раз встречал в Коннемаре крестьян и гадал, что за кровь течет в их жилах, тем более что среди них нередки фамилии, начинающиеся с «О» и «Мак», а это указывает на древнюю аристократию.

Возрождение гэльского языка привело многих из нас в районы, где население говорит по-ирландски, и даже если это нам ничего не дало, то, по крайней мере, мы обучались в приятных местах среди доброжелательных наставников. Это была благословенная перемена — переезд из Лондона в горную долину с видом на Атлантический океан, с коричневыми реками, прокладывающими себе дорогу в скалах и меж зелеными берегами. Когда утром мы пробирались к озеру, в нос нам ударял пряный запах болотной растительности. Тут и была столь нужная нам академия, и мой наставник прекрасно ей соответствовал. Крупный, гибкий старик, весь коричневато-седой — одежда, волосы, лицо. Щеки его были наполовину скрыты традиционными бакенбардами, остальная часть лица плохо выбрита. Традиционными также были маленькие, глубоко посаженные голубые глаза, большой добродушный рот, выговор по-английски с мягким акцентом без малейшей вульгарности, и это обычное явление среди людей, родной язык которых ирландский. Да было бы странно встретить вульгарность в человеке с безупречными манерами и инстинктом ученого, ибо моего наставника нельзя было назвать безграмотным. Он мог читать и писать не только по-английски, но и по-ирландски, что не так часто встречается. Я редко видел человека, который бы так радовался книге Дугласа Хайда «Сборник любовных песен Коннахта», которую я очень удачно захватил с собой. Но главным его интересом была история, та история, которую столь сурово исключили из его школьного обучения, — история Ирландии. Я шел к озеру ловить рыбу и оставлял его над книгой Хайда. Когда он присоединялся ко мне, разговор продолжался с того места, на котором был оборван ранее, — что-нибудь о судьбах Десмондов, О’Нейлов и О’Доннелов. И когда кто-то из нас поймал крупную морскую форель в исключительно плохую походу и в месте, где морская форель не водится, я испытал легкое разочарование оттого, что единственным замечанием Чарли, вытащившего сеть, стало следующее: «Кланкарти тоже были великими людьми. Кто-нибудь из них еще жив?» Ученый в нем совершенно затмевал спортсмена.

7

Ей было лет восемнадцать. Высокая, стройная, с красивыми босыми ногами. Царапина, начинавшаяся у правого колена, тонкой полоской шла до щиколотки. Цвет царапины совпадал с цветом алой юбки. Ноги девушки почернели от морской слизи. Она стояла на выступе скалы, сжимая в руке длинные примитивные грабли, которыми отрывала от края лагуны большие пучки водорослей. Мокрая груда этих растений лежала возле нее, доходя почти до талии.

Девушка была родом из той части Коннемары, где Атлантический океан, протискиваясь меж высоких гор, то расширяется, то снова сужается и образует широкие голубые лагуны. Коричневая бахрома морских водорослей обременила воду, и та бессильно лизала скалы. Мужчины в этой части мира долбят твердую землю лопатой, словно ломом, а девушки спускаются к краю моря и на широких плечах несут корзины с водорослями. Ими они удобряют непреклонную почву…

Когда я уселся на скале рядом и зажег трубку, она не обратила на меня внимания. Кричали кроншнепы, чайки вычерчивали низкие круги, а солнце немилосердно жгло.

Я не назвал бы ее красивой, но она производила потрясающее впечатление тем, что не сознавала собственной половой принадлежности. В двадцати четырех часах пути от Лондона я видел перед собой примитивную женщину, примитивнее Евы: та наверняка была умудренной личностью. Эта ирландка понятия не имела, что создана по той же модели, что и Елена Прекрасная. Ей и в голову не приходило, что она может быть красивой, потому что традиции ее племени, уходящие в незапамятные времена, гласили: мужчине, за которого она выйдет замуж, нужна не красота, а сила в бедрах, плечах и руках, а также способность носить корзины с водорослями с берега на картофельное поле.

Я смотрел на нее и думал: интересно, в какой исторический период женщины стали тщеславными?

Художники часто пишут женщин, глядящих на свое отражение в воде, причесывающих длинные красивые волосы, находящих эстетическое наслаждение в собственной красоте. Но верно ли это? Верила ли женщина в то, что она красива, пока мужчина не оторвался от своего картофельного участка и не написал ей несколько стихов? Наверняка тогда и начались все неприятности. До того времени женщина, подумал я, глядя на ирландку, была просто работницей, нечесаной, немытой, лишенной тщеславия, не думавшей, что годится на что-то другое, и все потому, что не было мужчины, который сказал бы ей об этом! Возможно, красота женщины — сравнительно недавнее открытие!

Девушка подхватывала большие куски водорослей и плюхала их на соленую кучу. Спутанные волосы то и дело падали ей на глаза, и она откидывала их рукой. Ей никогда не хотелось того, ради чего ее сестры (отделенные от нее физически несколькими горами, а на самом деле — многими столетиями) жертвуют своим пищеварением и спокойствием духа.

Эти красивые ноги никогда не знали или не хотели знать прикосновение шелка. Судя по волосам, расчески у нее никогда не было. Возможно, и себя она никогда не видела, за исключением некоторых частей тела, случайно отразившихся в неподвижной воде пруда возле моря. Ни разу полностью не мылась.

Несмотря на все это, девушка была привлекательна. На нее приятно было смотреть. Если бы мог, я написал бы ее портрет или изваял бы в мраморе — вот такой, сильной, стоящей у моря на скользкой скале, с мускулистыми ногами и грубыми ступнями дикарки. Затем она, возможно, почувствовав мой интерес, обратила на меня огромные и пустые темные глаза. Она не была хорошенькой, но легко могла бы стать красивой.

Я размышлял сразу над несколькими вопросами, покуда любовался великолепными, ловкими движениями ее рук, ритмично подхватывающих водоросли и швыряющих их на кучу. В отличие от других женщин, ей не дано узнать романтических отношений. В сельских областях мужчины женятся не по любви. Они женятся на земле или на коровах, или на овцах, или на картофельных участках, расположенных рядом с их собственными участками, и это кажется им лучшим приданым. В сельской Ирландии есть убеждение, что женитьба по любви приносит несчастье. У шотландцев бытует присловье: «Лишенный любви, как ирландец».

Но допустим, что какой-то человек из другого мира влюбится в нее, человек, который бежит от неестественности цивилизованных женщин, человек, которому придутся по душе ее примитивность и величественное невежество… Что тогда будет с ней? Возможно, он отвезет ее в город и попытается приспособить к своему образу жизни? Из Коннемары на Керзон-стрит?

В ее внешности были изящество, характерное для всех крестьян Коннемары, и странное благородство. Тоже типичная черта здешних мужчин и женщин. Она выглядела породистее большинства женщин в фешенебельном отеле Лондона или Парижа. Интересно, как бы она выглядела, приняв ванну и надев модное парижское платье?

И такие девушки входят в современный мир. В своих кроваво-красных юбках они поднимаются на эмигрантские корабли, рыдая и всхлипывая, и с невероятной скоростью приспосабливаются к американской жизни…

Девушка наполнила корзину до краев и, слегка наклонив плечо, быстрым движением руки перекинула ее за спину. Ступая, словно козочка по острым камням, она спустилась на землю.

Я увидел ее позже за белым домиком. Она разговаривала с пожилой женщиной, стоявшей за половинчатой дверью.

— Можно мне вас сфотографировать? — спросил я. Она взглянула на меня своими большими испанскими глазами, оперлась подбородком о плечо и застенчиво покраснела. Я и сам смутился. Она потеряла свою королевскую повадку и превратилась в глупую деревенскую девицу. Я спросил ее имя, и она снова поглупела и покачала головой, словно шестилетняя девочка.

— Ее зовут Грания, — сказала старуха.

— Вы жили в городах? — спросил я у женщины.

— Да. Я была горничной у лорда X.

— А Грания бывала в городе?

— Нет.

Женщина согнулась от смеха.

— Ты слышала, Грания? — спросила она.

— Да, — ответила девушка и тоже рассмеялась.

Она избавилась от застенчивости и стала серьезной.

Большие туманные глаза ее уставились на меня.

— Грания, — сказал я, — у вас имя, как у королевы. Что бы вы сделали, будь у вас шиллинг?

Она подумала с минуту, опустила глаза и снова подняла взгляд. Прошептала что-то по-ирландски.

— Она говорит, — перевела женщина, — что купила бы передник.

— Голубой, как небо? — спросил я.

— Да, — ответила Грания по-английски. (О Грания! А я-то думал, что у тебя ни капли тщеславия!)

Я протянул ей шиллинг. Она медленно приблизилась, восхищенная, как ребенок, и взяла монету пальцами, стылыми от морской воды.

Наступила торжественная пауза.

— Ни к чему врать, — серьезно сказала женщина. — На этот шиллинг она купит не передник. Но, — она важно взглянула на меня, — она бы его купила, если бы это был шиллинг и шесть пенсов.

Грания покраснела и взяла еще шесть пенсов. После чего мы все прыснули со смеху.

— Я приду как-нибудь еще, Грания, и посмотрю на вас, когда вы будете стоять у моря в своей красной юбке и в голубом переднике. Вы будет похожи на королеву из сказки…

— Да, — сказала женщина, — и если ты будешь хорошей девушкой, джентльмен возьмет тебя с собой, Грания…

Мы снова расхохотались и попрощались…

Я повернулся на повороте дороги и увидел, что Грания стоит на стене, ветер играет ее спутанными волосами. Она смотрела мне вслед и махала на прощание смуглой рукой.

8

Однокомнатный домик стоит на холме в миле от дороги. В домике живут мужчина, женщина и восемь детей. Следующий домик, что редкость в этом районе, находится в трех милях отсюда, а ближайший магазин — в десяти. Это задворки Коннемары. Семья связана с миром людей только через веру в Бога, иначе бы она потерялась, как горная овца без пастуха.

Семья представляет собой одинокий сторожевой отряд христианской культуры — если это не слишком сильное слово. Еще я сравнил бы ее с полевым цветком, выросшим в следе, оставленном на земле ногой святого. Они живут в тени Бога. Говорят о Нем, словно Он помог им утром испечь лепешку на торфяных углях, словно вечером помог спасти свинью, забредшую в болото.

Святой Колумба, оставивший Ирландию 1365 лет назад, чтобы обратить в христианство север Англии, является для них большей реальностью, чем любой живой человек. Они говорят о нем так, словно видели его собственными глазами. Поначалу кажется, что они описывают человека, с которым повстречались в горах на прошлой неделе. Они расскажут, как он излечил мать от зубной боли, как попрекнул сына в тот день, когда вели с ярмарки черных коров, — простые истории, созданные ими и их предками днем на горе или вечером возле очага, и повторяемые так часто, что сделались правдой.

Они живут в мире жестокой красоты, ибо дикая природа вокруг них никогда не обещала ни пищи, ни защиты от злого человека или дикого зверя. Их чахоточного вида корова печально бродит по каменистой почве в поисках травы. Бедное тощее создание, с выпирающими наружу ребрами. У них три картофельных поля, каждое размером с коврик. От одного участка до другого десять минут ходьбы, потому что только в этих местах проходит геологический разлом, содержащий тонкий слой почвы.

Они так привыкли к недостатку пищи, что голод — то, чего они не замечают…

Но если бы им предложили переехать на лучшую землю, в другое графство, они закололи бы вас вилами!

Мужчина для меня — загадка. Он не догадывается, что я знаю о его шестимесячном пребывании в тюрьме за приготовление потина. В туманный день в горах его поймали с поличным, свалились на него коршуном в то время, как он готовил «снадобье» в пещере. Тюрьма не оставила на нем отпечатка. Полагаю, он просто сидел в камере и думал о святом Колумбе.

Никогда не видел более оборванного человека. Его брюки представляют невероятное зрелище. За свою жизнь он, должно быть, имел и наследовал двадцать пар, каждая из которых была в том же поразительном состоянии. Если бы он уснул в горах, гномы сыграли бы на нем в шахматы.

Как и все его племя, человек он добрый, с хорошими манерами, с задумчивыми темными глазами и тонким носом с высокой переносицей. Он похож на опустившегося аристократа. Когда вы видите его впервые, то думаете: «Да это старый бродяга!» и обращаетесь к нему небрежно, ожидая услышать грубость в ответ, однако он отвечает вам вежливо, с улыбкой, речь его хорошо построена. Вам тут же становится стыдно.

Как он содержит большую семью, просто не представляю. (Возможно, они сами себя содержат.) Целый день он сидит на большом камне, курит трубку, глядит на горы, словно ждет чего-то, что никогда не случится…

Может, болото расскажет о нем другую историю…. Впрочем, переменим тему и познакомимся с его женой.

В домике темно, потому что окна, расположенные наверху, не больше листа писчей бумаги, и все пропахло торфом. Запах торфяного огня не выветрился за столетия. Торф горит ясным алым пламенем и рассыпается в белый пепел, похожий на тальк. Над очагом висит большой черный котелок. На стене картины с изображением Святого Семейства и бегства в Египет.

Женщина стоит на коленях на земляном полу, качает колыбель, из которой выглядывает обезьянье личико пятимесячного младенца. Вокруг нее копошатся и лепечут трое детей в возрасте одного, двух и четырех лет. Двое старших мальчиков в школе. Две рослые девочки (одной двенадцать, а другой четырнадцать) помогают по дому: оттаскивают младших от огня, мешают что-то в черном котелке или несут вахту у колыбели.

Матери этого добросердечного семейства около тридцати шести, но выглядит она на пятьдесят. Красота в Коннемаре улетает буквально за ночь. Жаль смотреть на красивых девушек, в двадцать лет состарившихся от тяжелой работы, недостатка пищи и отсутствия ухода. Эта женщина некогда была романтически красива, и даже сейчас при должном уходе, визите к стоматологу, парикмахеру, портнихе и посещению ванной комнаты, она еще могла бы показаться привлекательной. Она принадлежит к латинскому типу — тонкая, крепкая, глаза большие, темные, добрые, в них отражается многовековая глубина, и они глядят прямо на тебя.

Самый серьезно настроенный социальный реформатор не смог бы повлиять на этих людей. Здесь не станут рассуждать о классовом барьере. Вы видите перед собой мрачную бедность, но не неряшливую бедность трущоб, не жалкую бедность, потому что эти люди себя не жалеют.

Они озадачили бы любого социального работника, не говоря уж о женах священников!

Итак, мы сидим, говорим о младенцах, о прорезывании зубов, кашле, трудностях выращивания детей. Другими словами, обсуждаем жизнь.

Она качает колыбель. В это время входит курица, оглядывает собрание, недовольно кудахчет, склевывает что-то с пола и удаляется.

— А я потеряла только двоих, — говорит мать с оттенком гордости. Выходит, было еще двое детей! Я спрашиваю, как врачу удается добраться до таких домиков в горах, а она отвечает, что за всю свою жизнь не видела врачей.

Трудно добыть достаточно еды, говорит она, тем более что девочки подрастают. Они живут на картошке и яйцах, когда яйца есть, и на молоке. Мяса они никогда не ели. Но — слава Господу! — все живы и здоровы, а Бриджит скоро уедет в Америку…

Две старшие дочери подталкивают одна другую и хихикают. У них голые ноги и красные юбки. Оборваны они не меньше, чем их отец, а лица почти такие же красные, как юбки. Как эти дикие дети сумеют устроиться в Америке?

Всем станет легче, когда Бриджит уедет в Америку, ведь она каждую неделю станет посылать домой шиллинг, а то и два. Такие разговоры меня всегда поражают. Это больше, чем долг перед родителями, возможно, это страстная привязанность к родине, подобия которой вы не встретите ни в одной другой стране.

Двое мальчиков ходят в школу за три мили от дома, а утром в воскресенье вся семья проходит то же расстояние на службу в церковь. И не важно, какая погода — дождь или солнце.

Женщина с любопытством поглядывает на мой портсигар. Да, она не отказалась бы от сигареты. Когда я зажигаю спичку, она хватает сигарету и подносит ее кончик к спичке так словно эго — фейерверк. Она смеется и сознается, что никогда раньше не держала сигареты. Я показываю ей, как следует держать и прикуривать сигарету. Девочки громко смеются над матерью и отпускают шутки по-ирландски.

Снаружи на камне сидит глава семейства. Он курит и смотрит на облака. Мы рассуждаем о трудностях выращивания пищи в таком месте. Он говорит, что — благодарение Богу! — находится в лучших условиях, чем большинство мужчин. Там — он указывает трубкой в сторону гор, к морю — люди живут на краю скал и целый день таскают морские водоросли и даже землю в плетеных корзинах…

— Но они любят свои скалы?

— Да, — соглашается он, — и никогда их не оставят, даже если вы отдадите им всю долину в графстве Мит. Но они голодают!

— И все же они счастливы?

— Да, конечно, счастливы, и все же… они голодают. Вот такая она, Коннемара! Однако жалеть этих людей я никак не могу.