Иван федорович шпонька степан петрович курочка василиса кашпоровна цупчевська
жүктеу/скачать 280 Kb.
|
ШПОНЬКА. В Хортыще? СТОРЧЕНКО. В Хортыще! ШПОНЬКА. В Хортыще? СТОРЧЕНКО. В Хортыще! А фамилия моя Григорий Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно, милостивый государь, и знать вас не хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь спешу по надобности... Вошел лакей, мальчик в козацкой свитке с заплатанными локтями. Он с недоумевающею миною поставил на стол узлы и ящики. МАЛЬЧИК. Милости прошу, паны. СТОРЧЕНКО. А что это? Что это? Что? (Голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее.) Разве я это сюда велел ставить тебе, любезный? Разве я это сюда говорил ставить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мошенник? Пошел! (Вскрикнул, топнув ногою.) Постой, рожа! Где погребец со штофиками? Иван Федорович! (Принялся наливать в рюмку настойку.) Прошу покорно лекарственной! ШПОНЬКА (с запинкою). Ей-богу-с, не могу... Я уже имел случай... СТОРЧЕНКО. И слушать не хочу, милостивый государь! И слушать не хочу! У всякого Федорки свои отговорки! С места не сойду, покамест не выкушаете... Разрезывая курицу ножом в деревянном ящике, Григорий Григорьевич урчал: Это курица, милостивый государь Иван Федорович. Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто пересушивает. Эй, хлопче! Тут он снова оборотился к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и подушки. Постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри же, сена повыше наклади под подушку! Да выдерни у бабы из мычки клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! ШПОНЬКА. Зачем же это в ухо? СТОРЧЕНКО. Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме залез мне в левое ухо таракан. ШПОНЬКА. Таракан?! Боже ж мой?! СТОРЧЕНКО. Таракан, да. Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с тараканами. У-у, эти кацапы, будь они прокляты! Всю кровь нашу выпили! Кругом враги – чалдоны, шкабари, кацапы и прочая нечисть! Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щекочет... Ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая старуха. И чем бы вы думали? Просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей. ШПОНЬКА. Действительно, вы изволите говорить совершенную-с правду. Иная точно бывает... Тут он остановился, как бы не прибирая далее приличного слова, что и заметил Сторченко. СТОРЧЕНКО. Что ж вы остановились, как будто не найдете далее приличного слова? ШПОНЬКА. Я думаю про омеопатию. В некоторых случаях... СТОРЧЕНКО. Чего-с? Ох уж эти мне новости, нововведения! Только зашептыванием, сударь, только зашептыванием и никакой вашей омеопатии! ШПОНЬКА. Я-с... СТОРЧЕНКО Ай, да помолчите! (Мальчику.) Хорошенько, хорошенько перетряси сено! Тут сено такое гадкое, что того и гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. ШПОНЬКА. И я. СТОРЧЕНКО. Нет уж, сударь, не выйдет. Коли ты тово, так и я тово. А коли ты не тово, так и я не тово. ШПОНЬКА. То есть? СТОРЧЕНКО. Ваш извозчик, жид ваш, ну – этот ваш жид: он будет завтра шабашовать, потому что завтра суббота, и вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы: и знать вас не хочу, когда не приедете в село Хортыще. Мальчик стащил с него сюртук и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и показалось, что огромная перина легла на другую. Эй, хлопче! Куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! Да что, коней уже напоили? Еще сена! Сюда, под этот бок! Да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще! ох!.. (Засыпая, Григорий Григорьевич еще и песню спеть успел.) «...Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!..» Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокаивалась и засыпала снова. ШПОНЬКА (подходя к зеркалу). Вот ведь как горазд человек спать и храпеть, а? (Помолчал, посмотрел на себя в зеркало.) Еще сегодня как-то опустился, а то ведь иной раз точно даже что-то значительное в лице... Жаль только, что зубы скверные, а то бы совсем был похож на Багратиона. Вот не знаю, как запустить бакенбарды: так ли, чтобы решительно вокруг было бахромкой, как говорят - сукном обшит, или выбрить все гольем, а под губой завести что-нибудь, а? (Снова помолчал, глядя на себя в зеркало, ковырнул прыщик на носу.) Буду-ка я спать, ежели выйдет при этом храпе... * * *
На третий день после этого происшествия приближался Иван Федорович к своему хуторку. Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выглянула, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал своих кляч на гору, показывался внизу ряд верб. Живо и ярко блестел сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом самом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибитка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый старинный домик, покрытый очеретом, те же самые яблони и черешни, по которым он когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Василиса Кашпоровна выбежала встречать Ивана Федоровича на крыльцо и заголосила так, словно Иван Федорович умер, а не в добром здравии прибыл домой. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Иван Федорович, Ванюшка! Да яка ж ты еще молода дытына! ШПОНЬКА. Какая же я «дытыны», милая тетушка Василиса Кашпоровна! Мне без малого сорок лет! Желаю здравствовать! Иван Федорович, радуясь встрече, смеялся, слез с кибитки. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И не говори, Ванюшка, и не спорь! Самая что ни на есть дытына! Сбежалась дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерстяных исподницах. ГАПКА. Та се ж паныч наш! Паныч! Паныч! Який вин гарный! ШПОНЬКА. И не верю, что дома, тетушка! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Пойдем, пойдем к столу, изголодался ты, поди, в дороге, Ванюшка! Пойдем! Тетушка увлекла его в дом, где все забегало, засуетилось, готовя угощение барину. ШПОНЬКА. А тут все так же! Те же самые яблони и черешни, по которым я когда-то украдкою в детстве лазил! Иван Федорович, войдя в дом, огляделся и сел у стола. Тетушка приплясывала возле него. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Иван Федорович, Ванюшка! Да яка ж ты еще молода дытына! Садись, ешь, пей! Давай, сядем с тобой, так, как говорят: супороть-напупороть! Дружка против дружки! ШПОНЬКА (захихикал). Супороть-напупороть? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА (тоже стала, прихрюкивая, хохотать). Супороть-напупороть! Я тебя рассмотрю хоть! Ой, Ванюшка! Сразу хочу поговорить с тобой, Иван Федорович, о деле, которое с давних пор уже меня занимает! Тебе, любезный Иван Федорович, известно, что в твоем хуторе осьмнадцать душ? Впрочем, это по ревизии, а без того, может, наберется больше, может - будет до двадцати четырех. ШПОНЬКА. Постойте, тетушка, дайте отдышаться. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, Ванюшка, дело прежде всего. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою? ШПОНЬКА. Ну? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И, верно, знаешь за тем же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин? ШПОНЬКА. Ну? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Так вот, травы там столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто рублей, особенно если, как говорят, в Гадяче будет стоять конный полк. ШПОНЬКА. Тетушка, дайте отдышаться. Вы с места в карьер. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Что ж делать, Ванюшка. Ты же знаешь, что я как кавалерист-девица, мне надо всегда саблей махать, дорогу себе пролаживая. ШПОНЬКА. Знаю, тетушка, что природа сделала непростительную ошибку, определив вам носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, когда вам... ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да, правильно, Иван Федорович! Когда как мне более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты. ШПОНЬКА. Не хотел бы вас огорчать, тетушка, но - ваша правда. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Дак знаешь ли ты про траву? ШПОНЬКА. Про какую траву? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да про ту, что за лесом, на лугу, в котором без малого двадцать десятин? ШПОНЬКА. Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая. Да, да, знаю! Хорошая трава! Мне бы чего съесть с дороги... ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Гапка! Неси барину что-нибудь поесть! Видишь, барин умирает от голода, одна кожа да кости! Пришла Гапка, поставила на стол какие-то грязные горшки, снова убежала. Иван Федорович принялся жевать, а Василиса Кашпоровна стала подкладывать ему в тарелки то одного, то другого кушания. Это я сама знаю, что очень хорошая там трава, но знаешь ли ты, что вся эта земля по-настоящему твоя? ШПОНЬКА. Как моя? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Что ж ты так выпучил глаза? Твоя! Вот тебе и вся недолга! Слушай, Иван Федорович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда был таким маленьким, что не мог выговорить даже его имени - куда уж! Я помню, когда приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на руки, так ты чуть не испортил мне всего платья. К счастию, что успела передать я тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. ШПОНЬКА. Я уйду, право – уйду! Тетушка, зачем же вы такое говорите?! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, право же, Иван Федорович, такой ты тогда был гадкий! ШПОНЬКА. Да что же это такое, тетушка, охота вам вспоминать?! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да сядь, не егози! Ведь правда, Иван Федорович! Был ты вот такусенький, а весь в коросте, в золотухе, ходил под себя каждую минутку, запах стоял от тебя такой гадкий не только во дворе, но и во всей округе, и все ходили, носы зажимали и говорили: «Это наш барин припахивает!» ШПОНЬКА. Тетушка! Хватит! За столом такое! Не дай Бог, услышит кто – засмеют! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Не об этом дело. Так вот, Иван Федорович. Вся земля, которая за нашим хутором, и самое село Хортыще было Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на свете, как начал ездить к твоей матушке. Правда, в такое время, когда отца твоего не бывало дома. ШПОНЬКА. Я уйду, право – уйду! Тетушка, зачем же вы такое говорите?! На что на такое вы намекиваете? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да делов-то. Наше дело бабье такое. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой, Господи, ее душу! Хотя покойница была всегда не права против меня. Но не об этом дело. Как бы то ни было, но вот знаю я точно, что Степан Кузьмич сделал тебе дарственную запись на то самое имение, об котором я тебе говорила. Земля – наша. Вот тебе и вся недолга! Понимаешь? ШПОНЬКА. Нет. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ну, не смекливый какой. Нечего кидать за ворота, коли дома сирота. Понимаешь? ШПОНЬКА. Кто тут сирота? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да ты! Ну, слушай далее. Покойница твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного нрава. Сам черт, Господи прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять ее. Куда она дела эту запись - один Бог знает. Я думаю просто, что она в руках этого старого холостяка и негодяя Григория Григорьевича Сторченка. ШПОНЬКА. Как это? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Этой пузатой шельме досталось все его имение. Я готова ставить Бог знает что, если он не утаил записи. ШПОНЬКА. Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я познакомился на станции? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. С кем это ты знакомился, Ванюшка? ШПОНЬКА. С Григорием Григорьевичем. С ним мы выпили водки, премного говорили, и он мне показался премилый человечек. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Вот как? (Помолчала, пожевала ртом.) Кто его знает! Может быть, он и не негодяй. Правда, он всего только полгода как переехал к нам жить. ШПОНЬКА. В такое время человека не узнаешь. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Старуха-то, матушка его, я слышала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица солить огурцы. Ковры собственные девки ее умеют отлично хорошо выделывать. Но так как ты говоришь, что он тебя хорошо принял, то и поезжай к нему! Может быть, старый грешник послушается совести и отдаст, что принадлежит не ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая детвора повыдергивала сзади нее все гвозди. Нужно будет сказать кучеру Омельке, чтобы прибил везде получше кожу. ШПОНЬКА. Для чего, тетушка? Я возьму ту повозку, что стоит у крыльца. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ну, возьми ее. Я в ней иногда езжу стрелять дичь. Гапка! А Гапка?! Пришла грязная Гапка, встала у стола. Принеси-ка нам быстро еще чего покушать! Да швыдче ты! ГАПКА. А что принести еще, барыня? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. А принеси-ка ты нам дыню. Ага, дыню! Швыдче! Иван Федорович очень любит дыни. ШПОНЬКА. Правда ваша, люблю, тетушка. Кушать люблю, но так – не очень! Оба рассмеялись забавной шутке Ивана Федоровича. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И я тоже - кушать, а так - не очень! Дыня - это мое любимое кушанье. Как только отобедаю, так и выхожу в одной рубашке под навес, сейчас приказываю Гапке принести две дыни. И уже сама разрежу, сама соберу семена в особую бумажку и начну кушать. Ты принесла ли дыню, дура Гапка? ГАПКА. Принесла, барыня. Вот вам и чернильница. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. А чернильница зачем? ГАПКА. Дак вы ж всегда сами, собственною рукою, делаете какую-то надпись над бумажкою с семенами. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Дура ты. Я пишу всегда, чтоб знать: «Сия дыня съедена такого-то числа». Если при этом был какой-нибудь гость, то: «Участвовал такой-то». И сегодня поедим вот, я напишу: «Участвовал Иван Федорович Шпонька». Потому что во всем нужен порядок! Режь дыню! ГАПКА. Режу. Ой, режу, барыня! С хлюпанием и пиликаньем принялись тетушка и Иван Федорович есть дыню. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ты ведь знаешь, Ванюша, что я кого хочешь сделаю тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему не годен, я собственною своею мужественною рукою, дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства сумела сделать золотом, а не человеком. ГАПКА. Да уж точно. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Господи Боже мой, какая же я хозяйка! Чего у меня нет? Птицы, строение, амбары, всякая прихоть, водка перегонная настоянная, в саду груши, сливы, в огороде мак, капуста, горох... Чего ж еще нет у меня?.. Хотела бы я знать, чего нет у меня? ГАПКА. Да все у вас есть, барыня. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Помолчи. ШПОНЬКА. Да и рост у вас, тетушка, почти исполинский, дородность и силу имеете вы совершенно соразмерную. И занятия ваши совершенно соответствуют вашему виду. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да, Ванюшка, я такая. Я сама катаюся на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова, стреляю дичь, стою неотлучно над косарями, знаю наперечет число дынь и арбузов на баштане, беру пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через мою греблю, взлезаю на дерево и трусю... ШПОНЬКА. Трушу! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, трусю! Трусю груши, бью ленивых вассалов моих своею страшною рукою и подношу достойным рюмку водки из той же грозной руки. И все для тебя, Иван Федорович, денежки собираю! Все для одного тебя! ГАПКА. Вы, барыня, почти в одно время умеете браниться, красить пряжу, бегать на кухню, делать квас, варить медовое варенье и хлопотать весь день. Прям как гусеница, у которой сто ног и рук – бегаить, бегаить, бегаить! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И заметь, Гапка – везде я поспеваю! А ты рот на замок! Молчи, когда барыня говорит! Ну, поел, батюшка? Поезжай сразу, нечего дожидаться! Поезжай и помни, что я тебе сказала! Все насчет этой земли выясни! И, легонько подталкивая Ивана Федоровича кулачком в спину, тетушка выпроводила Ивана Федоровича во двор, посадила в повозку, махнула рукой на прощание. * * *
В послеобеденную пору, уже ближе к вечеру, когда солнце золотило верхушки деревьев, Иван Федорович въезжал в село Хортыще. Бричка въехала во двор господского дому. Дом этот был длинный и не под очеретяною, как у многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара во дворе тоже под деревянною крышею, ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу. СТОРЧЕНКО. А! Иван Федорович! Толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек, запрыгал от радости, увидев Ивана Федоровича. Наряд этот, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. От радости встречи Григорий Григорьевич принялся петь свое любимое. «... Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!..» Что же вы, подлец такой, говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и не приехали? ШПОНЬКА. Дак я почти сразу и... СТОРЧЕНКО (поет, разводя руками). «Топор, рукавица! Жена мужа не боится! Рукавица, топор! Жена мужа об забор!» Нет, нет, не сразу, а немного погодя вы приехали, подлец вы такой! ШПОНЬКА. Большею частию занятия по хозяйству... Я некоторым образом таких слов не заслуживаю... СТОРЧЕНКО. Чушь! Мы ждали да ждали и все жданки выглядели! «Топор, рукавица! Жена мужа не боится! Рукавица, топор! Жена мужа об забор!..» Ну, желаю здравствовать, милостивый государь! ШПОНЬКА. И вам доброго здоровьица! Помолчали. СТОРЧЕНКО. А позвольте вас обнять. ШПОНЬКА. Извольте. СТОРЧЕНКО. Извольте? Тогда я и сам обниму вас за такую готовность. (Обнялись, помолчали.) А прежде, признаюсь, взглянувши на вашу физиономию, никак нельзя было думать, чтобы вы были путный человек. ШПОНЬКА. Вы мне это в прошлый раз говорили, Григорий Григорьевич... СТОРЧЕНКО. Говорил? Да нет, нет - сурьезно. Позвольте спросить: верно, покойница матушка ваша, когда была брюхата вами, перепугалась чего-нибудь? ШПОНЬКА. Да что же это такое?! Вы ведь в прошлый раз это спрашивали! СТОРЧЕНКО. А я у всех всегда это спрашиваю! ШПОНЬКА. А зачем же-с? СТОРЧЕНКО. Нет, я вам скажу, вот затем. Чтобы лучше знать природу человеков! Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья, так сказать, как будто отрезана и поросла шерстью совершенно как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять. ШПОНЬКА. Ну, оставим в покое заседателя и барана. Я ведь это в прошлый раз слышал все. Я-с приехал к вам на минутку, собственно по делу... СТОРЧЕНКО. На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! Мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! МАЛЬЧИК. Понял! Запер крепче! СТОРЧЕНКО. А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! МАЛЬЧИК. Понял! Распряг сию минуту! СТОРЧЕНКО (мальчику). Что ты орешь? Ты дурак, братец, что ли? МАЛЬЧИК. Понял! Дурак, что ли! СТОРЧЕНКО. Ай, ну их, вражье семя, золотая рота – с ними разбираться, так прежде надо поесть гороху. Прошу в комнату. Здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра. Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, наступать решительно. ШПОНЬКА. Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича... Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах обширное лицо Григория Григорьевича. СТОРЧЕНКО. Ей-богу, ничего не слышу! Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за мучение было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха самым простым средством... ШПОНЬКА. Вы уж рассказывали это. Я хотел сказать, что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной записи... По ней следует-с мне... СТОРЧЕНКО. Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи, но где же она? Никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренне желаю вам добра. Ей-богу, это ложь! ШПОНЬКА. Может быть, и в самом деле тетушке так только показалось... СТОРЧЕНКО. Показалось! Показалось! Поблазнилось! Примнилось! А-а, вот идет сюда матушка с сестрами! Следовательно, обед готов. Пойдемте! ШПОНЬКА. Нет, нет, я на минуточку! СТОРЧЕНКО. Вот еще новости! При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски. ШПОНЬКА. Нет, нет, мне следует ехать, дела-с... В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам обеих барышень. СТОРЧЕНКО. Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! Старушка Наталья Фоминишна смотрела пристально на Ивана Федоровича или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. А сколько вы на зиму насаливаете огурцов? ШПОНЬКА. Что-с? НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Вы водку пили уже? СТОРЧЕНКО. Вы, матушка, верно, не выспались. Кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только, а пили ли мы или нет, это наше дело. Иван Федорович! Прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? жүктеу/скачать 280 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|