Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Рапорт Пермского обкома

Тайна, запертая в шалой голове, рано или поздно тухнет и взрывается, как просроченные консервы. Не проболтайся старый большевик, организатор оппозиционной Рабочей Группы Гавриил Ильич Мясников (он же Ганька для соратников или просто Ильич для подчиненных) о своей роли в исчезновении Михаила Александровича, и этот эпизод великой гражданской бойни продолжал бы, наверное, постепенно скисать в чуланах памяти отдельных пермских коммунистов. Но в азарте препирательства с Ильичом Первым пермский Ильич полностью утратил чувство реальности. Целиком поглощенный идеей собственной значимости, он вошел в раж настолько, что в конце 1921 года издал недозволенную брошюру о собственных идейных разногласиях с ленинской партией и даже всучил ее ответственным товарищам в Москве и на Урале.

Означенная брошюра пустилась гулять по свету и неведомыми путями попала в руки историка и публициста С.П. Мельгунова, изгнанного в Западную Европу (совместно с другими бесполезными для советской власти интеллектуалами) и опубликовавшего в 1923 году свой знаменитый труд «Красный террор в России». Назвав Мясникова убийцей великого князя, Мельгунов не преминул процитировать в этой книге чуть сокращенный фрагмент из скандальной брошюры: «Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был? В Чека или больше того: меня бы “бежали”, как некогда я “бежал” Михаила Романова, как “бежали“ Розу Люксембург, Либкнехта».⁴⁵

Историография большевиков включала в себя по крайней мере два варианта минувшего: один для наружного употребления, а другой – для внутреннего; первый, в форме нередко разноречивых легенд, – для укрепления большого советского мифа, а второй, в виде засекреченных архивных документов, – только для себя. В конце 1923 года вдруг обнаружилось, что ЦК РКП(б) никакой информацией о судьбе великого князя не располагает и вынужден поэтому обращаться за справкой к пермским большевиками.

Обстоятельный отчет о событии шестилетней давности Пермский окружной комитет РКП(б) сумел подготовить к 29 мая 1924 года, да и то лишь после неоднократных напоминаний из центра. Многостраничной машинописи мышиного цвета предшествовала объяснительная записка с шаблонным грифом «С[овершенно] Секретно»:

«В ЦК РКП(б)

Истпарт – отдел Пермского окружкома РКП не мог согласно всем прежним отношениям Вашим, а также последним за № 12/40256 и за № 65 выполнить в срочном порядке Ваше задание, так как материалов готовых в Истпарте, т.е. дел об убийстве Михаила Романова, не было. Только в последние дни удалось исчерпать весь показательный материал (который приведен полностью, в надежде на Вашу редакцию) путем опроса, наконец, всех участников дела. <…>

Секретарь Окружкома РКП(б) Туркин

Зав. Истпартом Ольховская»⁴⁶
В построении отчета был использован, как обычно, важнейший партийный принцип подмены: раз большевики представляют собой авангард рабочего класса, а их местный комитет олицетворяет этот самый авангард, то секретарь Пермского окружного комитета РКП(б) уполномочен вещать (и, соответственно, лгать в интересах дела или просто по обычаю) от имени всех уральских рабочих. К чистосердечным коллективным признаниям «участников дела» были приложены их групповые фотографии, дневник великого князя и сообщение прессы о его похищении и неустанных поисках пропавшего.

«С[овершенно] Секретно

Похищение Михаила Романова

В местной газете “Известия Совета Раб[очих] и Кр[естьянских] Депутатов” от 15-го июня 1918 г[ода], в отделе местной жизни была помещена заметка о похищении Михаила Романова.

Но дело обстояло несколько иначе, чем говорится в заметке.

В 1918 г[оду] Урал послужил местом высылки и ссылки исконных врагов рабочего класса России и Советской власти. В частности в начале 1918 г[ода] прибыл в Пермь один из членов царской семьи, поднадзорный Михаил Романов.

Вскоре вслед за Романовым в Пермь стали съезжаться никем не высылаемые лица, т.е. вся “великосветская” публика – семьи быв[ших] великих князей, “великие” княгини и князья, их телохранители и т.п.

В общем можно заключить, что негласно вслед за ссыльным Романовым выехала сюда постепенно вся его свита и различные родственники, которые селились в отдаленных кварталах Перми.

Михаил Романов был помещен (согласно директивам из центра) в центре города, в одном из роскошных домов – в номерах бывшего “Благородного собрания”, – где и жил до перевода его в Королевские номера.

Жизнь Михаила, вернее великолепные условия его жизни на глазах у рабочих, сделали свое дело.

Не раз и не два проходившие мимо “Благородного собрания” – белого дома с колоннами – рабочие Мотовилихи возмущались: не так, дескать, жили мы, когда нас арестовывали в царские дни… давно бы его того… укокошить надо бы, а не так…

Вот к чему по существу сводились замечания рабочих по поводу пребывания и жизни Михаила в Перми. Кроме этого и в Перми и Мотовилихе среди рабочих шли толки о том, что Михаил Романов очень уж часто гуляет не только по городу, но и за город, поднимается «на Горки» (район Перми, расположенный на высоких крутых холмах), откуда любуется на завод, на реку Каму, на противоположный берег ее.

Необходимо отметить, что в те дни обывательщина Перми была сильно встревожена “гонением на церковь”, которое принесла с собой советская власть, производившая учет церковного имущества в связи с отделением церкви от государства.

Набожные старушки стали утешаться тем, что ходили “хотя глазком взглянуть на будущего помазанника божия”…

Таким образом, около Михаила Романова и его прогулок создалось нечто вроде паломничества обывательщины.

В те дни большевикам в Перми все еще приходилось вести ожесточенную борьбу за большинство в советах против эсеров и меньшевиков; так, даже в Мотовилихинском совете рабочих депутатов 50 % [составлял] чуждый большевикам элемент, с которым приходилось бороться. Между тем, положение Урала становилось все тревожнее – в Сибири скоплялись силы белогвардийщины, а на Урале уже проявляли себя чехословацкие банды.

Рабочие вооружались, составляя отдельные отряды, которые уходили отражать чехословаков.

Создавалась военная обстановка работы – Урал находился под определенные ударом колчаковщины.

При всех указанных условиях работы тех дней, в апреле т. Иванченко Василий Алексеевич был назначен Губисполкомом начальником милиции и комиссаром по охране г[орода] Перми. В первую же неделю его службы Пермская Губернская Чрезвычайная комиссия передала т. Иванченко, как начальнику милиции, поднадзорного Михаила Романова со строжайшим наказом от Губисполкома и от ЧК “хранить Романова, как зеницу ока” (среди руководящих товарищей постоянно мелькала мысль о возможности побега Михаила).

Приняв под свой надзор Романова, т. Иванченко несколько изменил его режим. Первое время жизни в Перми Михаил Романов пользовался относительной свободой, являясь в Чрезвычайную комиссию лишь раз в неделю для регистрации. Теперь же т. Иванченко заставил являться Романова и его секретаря Джонсона три раза в неделю для отметки в журнале милиции. Не довольствуясь этим, т. Иванченко часто заходил к своему поднадзорному и часто не заставал его дома. На вопрос его, где Михаил Романов, отвечали: ушел гулять.

Тов. Иванченко овладела мысль о полной возможности побега Михаила.

— А все-таки он у меня может убежать, говорил он себе.

В конце мая часов в 9 вечера к т. Иванченко, который занимался один в своем кабинете в управлении милиции, вошла дама «шикарно одетая», по словам т. Иванченко, которая просила повидаться с комиссаром.

— Я самый, ответил т. Иванченко.

Ей по-видимому, очень уж подозрительным показалось, какой это я такой комиссар, рассказывает т. Иванченко.

Обращаясь к “комиссару”, вошедшая дама заявила, что она жена Михаила Романова и просит разрешить погулять с ним, конкретно не указывая места назначенной прогулки.

Т. Иванченко в просьбе отказал, указывая, что Романов пользуется свободой и ходит, куда хочет.

Но в этот же вечер т. Иванченко окончательно решает вопрос о необходимости избавиться от Романова так или иначе и делает в Губисполком заявление, пробуя натолкнуть Исполком на мысль об окончательном избавлении от Романова.

Губисполком в целом категорически отрицает предложение т. Иванченко (кроме его председателя т. Сорокина В.).

Тов. Иванченко на этом не успокаивается, он говорит об этом некоторым ответственным работникам в том числе т. Мясникову Гавриилу Ильичу.

Мясников, выслушав т. Иванченко, обещал ему во что бы то ни стало решить вопрос о Романове в связи с тем, что Уралу угрожает уже явная опасность в самом недалеком будущем.

В первых числа июня т. Мясников встречает в Управлении Мотовилихинской милиции т. Иванченко и говорит ему:

— Из-за тебя дело стоит. План покражи Михаила Романова готов, остается обсудить дело практически.

Затем т. Мясников звонит управляющему Мотовилихинского электротеатра “Луч” т. Маркову, вызывает его в милицию.

Марков вскоре явился, и здесь состоялось первое совещание трех лиц – Мясникова, Иванченко, Маркова – о создании плана похищения Михаила Романова. Намеченный ими план выполнить втроем не представлялось возможным. Поэтому по рекомендации т. Иванченко был приглашен еще т. Жужгов Николай, служивший в Мотовилихинской милиции, по рекомендации Маркова пригласили Ивана Колпащикова.

Марков предложил перенести на дальнейшее совещание в кино “Луч”, так как в милиции их могли слышать, но и в конторе кино было небезопасно, поэтому все пятеро забрались в будку кино.

Здесь уже происходило окончательное распределение ролей при осуществлении намеченного плана.

Вечером 12 июня 1918 г. тов. Жужгову как служащему в милиции было поручено достать два крытых фаэтона с хорошими лошадьми, в которых все участники заговора отправлялись в Пермь.

Доехав до управления Пермской городской милиции, лошадей поставили во двор, а сами ушли в управление милиции. Здесь в заговор был посвящен т. Дрокин, помощник т. Иванченко, которому было поручено дежурство у телефона т. Иванченко (как начальника милиции), чтобы в случае тревоги задержать выезд конницы, находящейся в распоряжении милиции, которой пользовалась ЧК при подобных обстоятельствах.

Здесь же план похищения Михаила был окончательно выработан.

Решено было явиться в номера Королева (куда был переведен Романов, занявший комнаты под номером первым и вторым), к 11 часам вечера, предъявить ему документ, подписанный т. Малковым (в то время Малков был председателем Губернской Чрезвычайной комиссии), о срочном выезде Романова из Перми по указанию лиц, предъявивших мандат.

В случае, если Романов откажется ехать, брать его силой.

После принятого решения Мясников и Марков ушли в ЧК готовить фиктивный мандат на право ареста Михаила от имени и за печатью Губернской Чрезвычайной комиссии. Марков сам сел печатать мандат.

В это время в комнату вошел т. Сорокин, председатель Губисполкома. Он, по-видимому, догадался в чем дело, рассмеялся и ушел.

На заготовленном мандате была подпись т. Малкова и приложена печать Чрезвычайной комиссии.

К указанному времени Мясников ушел пешком к Королевским номерам (последний дом на левой руке по Сибирской улице у реки Камы), а т.т. Иванченко, Жужгов, Марков и Колпащиков сели по два в каждый фаэтон и в свою очередь поехали туда.

Лошади остановились у парадного подъезда номеров. Жужгов и Колпащиков, правившие лошадьми, поспешно соскочили с козел и направились вверх по лестнице к комнате под № 1, где жил Романов. Иванченко и Марков остались у лошадей. Тут же по панели около дома ходил Мясников. Пройдя с Жужговым одну лестницу, Колпащиков дальше не пошел, а сел на диванчик рядом со швейцаром, который стал расспрашивать, зачем они сюда пришли. Колпащиков отвечал:

— К Михаилу Романову.

— Минут через 10 я услышал крупный разговор. Неизвестное лицо говорило, что Романов болен и итти не может. Жужгов, не настаивая, требовал, чтобы Романов одевался, – рассказывал Колпащиков.

В это время поспешно спустились с лестницы к телефону два человека, которые стали звонить в управление милиции, в Чрезвычайную комиссию. Это были телохранители Романова; один из них матрос, другой ходил в штатском, как говорят, бывший жандарм из Гатчины.

Колпащиков выбежал на улицу и заявил товарищам, что происходит скандал, так как Романов не идет.

Действительно, Романов отговаривался, требуя вызвать по телефону “Малькова”.

Мясников послал на помощь Жужгову Маркова Андрея; сам же поспешил уйти.

Вооруженный бомбой (“коммунистом”) и наганом Андрей Марков вместе с Колпащиковым вошли в помещение Романова.

Между тем Жужгову уже удалось путем угроз заставить Романова одеваться, но последний все еще продолжал упорствовать, не шел, ссылаясь на болезнь, и требовал то доктора, то “Малькова”.

Вооруженный Марков, видимо, произвел на Романова впечатление. Михаил стал поспешно собираться, спрашивая, не нужно ли брать вещей и какие вещи.

Но Марков отвечал ему:

— Вещи ваши возьмут другие.

После этого Романов просил взять с собой своего личного секретаря Джонсона.

Ввиду того, что об этом обстоятельстве дела была договоренность между всеми участниками дела, Марков не стал возражать. Михаил накинул на себя плащ и вышел из номера, сопровождаемый Джонсоном. С ним шли Жужгов, который все время вел Романова, Колпащиков и Марков. Когда Михаил вышел на улицу, с ним случился обморок, он упал на колени, его подняли и посадили в первый фаэтон. Туда же сел с ним рядом т. Иванченко, на козлы вскочил Жужгов.

На второй лошади поехали Марков с Джонсоном. Правил лошадьми Колпащиков.

Погода стояла пасмурная, стало совершенно темно, шел дождь.

Лошади тронулись, завернули по Торговой улице и понеслись по направлению к Мотовилихе по тракту.

Между тем швейцар номеров Королева и телохранители Романова все еще звонили по телефону в милицию и Чека.

С распоряжениями Чрезвычайной комиссии выходила какая-то непонятная заминка, не могли собрать конницу, не было начальства и т.д. – это т. Дрокин делал свое дело, выжидая условное время, когда похитители Романова должны были быть уже за чертой города.

После этого сам Дрокин звонит в Чека, о том, что Михаил убежал и погоню следует направить по Казанскому и Сибирскому трактам (т.е. как раз в обратном направлении маршрута похищенного Романова). К этому времени оба фаэтона подкатывали уже к Мотовилихинскому заводу.

Внутри фаэтона происходило следующее. Ехавший с Марковым во втором фаэтоне секретарь Романова Джонсон знал, чем должна кончится их поездка – сопровождавший его Марков все время держал наготове заряженный револьвер. Но Джонсон вел себя спокойно и говорил Маркову:

— Зачем вам расстреливать меня. Богатством я не обладаю, живу на жалованьи. Есть у меня одна лишь старуха – мать. Романова Михаила также расстреливать не за что. Он человек либеральный, его любит народ.

Когда стали подъезжать к Мотовилихе, он спросил Маркова, куда их везут.

Марков отвечал, что на поезд, который стоит на разъезде – там в особом вагоне их отправят дальше.

Но затем Марков отказался отвечать на вопросы.

Впереди на расстоянии нескольких саженей ехал Михаил Романов.

Узнав т. Иванченко, сидевшего с ним рядом, Михаил успокоился. Иванченко всегда относился к нему предупредительно, когда он приходил к нему в управление милиции, и Михаил считал его своим непосредственным начальством. Когда оба фаэтона поднялись на городские “Горки”, Иванченко остановил лошадей, вышел из фаэтона и прислушался, нет ли погони, но ничего не было слышно.

Стало еще темнее, по-прежнему шел дождь.

Когда подъехали к Мотовилихе, Романов вдруг спросил:

— Неужели меня сегодня расстреляют?

Его тревожило, главным образом, присутствие Жужгова, на которого он и указал т. Иванченко. Но Иванченко стал его успокаивать, рассказывая всю дорогу о том, что Перми грозит опасность в связи с наступлением белогвардийцев, что возможны восстания, неорганизованные выступления массы и т.д.

— Не помню еще какую чепуху я говорил ему, рассказывает т. Иванченко.

В ответ на все эти речи Михаил крепко жал руку т. Иванченко и говорил ему:

— Знаешь начальник, если только я спасусь, я засыплю тебя золотом и богатством.

В то же время Михаил вынул записную книжку и в темноте записал себе на память фамилию Иванченко.

Проехав Язовую (район Мотовилихи), около керосинного склада свернули направо по дороге в лес.

Раздалась команда: Стой!

Не успел Иванченко попросить Романова выйти из экипажа, как раздался выстрел.

Это т. Марковым был убит наповал выстрелом в висок секретарь Джонсон, по требованию Маркова вышедший из фаэтона. Колпащиков тоже стрелял, но курок его дал осечку, застрял патрон.

Испугавшись выстрелов, лошадь Иванченко понеслась в глубину леса. Иванченко бросился за ней.

В то же время Жужгов выстрелил в Михаила Романова, но только ранил его.

Раненный Михаил бросился с распростертыми руками к Джонсону и, желая проститься с ним, кричал:

— Разрешите проститься с ним.

В это время Марков в упор на расстоянии сажени дал второй выстрел. Романов был убит.

Вернулся из лесу Иванченко и, желая удостовериться, что все покончено, при свете электрического фонаря увидел лежащих Романова и его секретаря.

Вскоре начало светать.

Остерегаясь, чтобы не заметили большую группу людей с двумя экипажами, участники дела забросали трупы убитых прутьями, хворостом и уехали обратно в Мотовилиху.

Там в управлении милиции обсудили, когда и как зарыть трупы.

Решили, что на следующую ночь Жужгов и Колпащиков должны выкопать ямы приблизительно на три сажени глубины, сложить в них трупы и, засыпавши, заложить дерном вровень с землей. Так и сделали.

На следующий день, т.е. 13 июня, как только т. Иванченко явился на службу в управление милиции, ему подали рапорт о побеге Михаила Романова.

Все сотрудники были взволнованы. Губчека была вся на ногах. В рапорте были указаны все обстоятельства похищения Михаила и принесена жалоба на т. Дрокина Василия Андреевича, который в то время, как дана была тревога, и конница милиции начала уже выезжать, задержал ее, ссылаясь на то, что он не может без начальника дать распоряжение о выезде конницы.

Таким образом, действительно, благодаря дежурству т. Дрокина, удалось предотвратить погоню.

На другой день Губчека уже знала настоящее положение дел. Но это не мешало ей, однако, вести дело своим путем, в результате которого были арестованы родственники и “телохранители” Романова и преданы суду, как соучастники побега Михаила.

В первые же дни похищения Михаила Романова в Перми и Мотовилихе стали ходить разные слухи. Говорилось о том, что Романова похитили какие-то офицеры, но какие и кто неизвестно. (Этот слух пустил заведующий номерами, который принял Маркова Андрея за офицера, так как ему показались нашивки на рукаве Маркова, какие носили раненые офицеры; кроме того у Маркова на левой руке были часы).

Со стороны красногвардейцев шли слухи, что похищение Романова совершили белогвардийцы; даже в самой партийной организации разносились слухи о том, что Романова похитили ответственные работники – коммунисты, подкупленные белогвардийцами. Рабочие бранили Чрезвычайную комиссию, у которой “из-под носа” украли Романова и т.д. Слухи все росли.

На третий день похищения Романова Мясников вновь созывает всех участников дела в управление Мотовилихинской милиции и сообщает следующее: ввиду того, что в Перми идут различные толки о побеге Романова, что взбунтовалась не только обывательская масса, но и рабочие, необходимо вырыть трупы и подкинуть их на Егошихе (местность между Пермью и Мотовилихой) или к Королевским номерам обратно.

Мясников основывался на том, что масса считает Михаила похищенным и живым и белогвардейщина может воспользоваться ходячими слухами и восстановить сибирским царем какого-нибудь белогвардейца, назвав его Романовым. Мясников объяснил, что таким путем – подкинув трупы – можно заставить замолчать обывательщину и успокоить рабочих.

Тов. Иванченко категорически запротестовал. Также и Марков серьезно убеждал товарищей не делать этого. Марков говорил, что такая политика для нас недопустима, так как, во первых, здесь замешан английский подданный, секретарь Романова Джонсон, и это грозит последствиями; во-вторых, на похороны съедется вся белогвардейщина, и у нас создастся обстановка при которой будет возможно восстание.

После этого Мясников не стал возражать, остальные же поддерживали Иванченко и Маркова.

— Но неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Мясников знал место, где зарыты тела похищенных. Но дело в том, что никто из участников дела не согласился указать местность Мясникову, – заканчивает свои показания т. Иванченко.

Вскоре в Москву ездил т. Туркин, который будучи в курсе дела, докладывал Свердлову Я. М. о происшедшем. Мясников, также будучи в Москве, как непосредственный участник дела информировал о совершенном факте убийства Романова.

Свердлов послал привет остальным участникам дела, вспоминая 1906 г., когда он жил во времена подполья у т. Иванченко в продолжении 3-х недель.

Расправившись в силу сложившихся обстоятельств с Михаилом Романовым, рабочие Мотовилихи не успокоились. Та же группа задумалась над существованием в то же время в Екатеринбурге самого Николая Романова.

Составив план похищения Романова, группа рабочих поставила в известность о своем намерении Чрезвычайную комиссию в Екатеринбурге, предлагая свои услуги.

Но в ответ на это рабочие Мотовилихи получили обещание в самом недалеком будущем решить самим вопрос о Николае Романове в официальном порядке.

Через месяц этот вопрос, взволновавший Областной Совет Рабочих Депутатов, был решен окончательно и в середине июля, в ночь с 16 на 17-е число Николай был расстрелян.

Только тогда, когда Урал стал могилой Романовых – старейших врагов рабочего класса России – успокоились рабочие не только Мотовилихи, всего Урала, но успокоились рабочие всей России».⁴⁷
Этот поразительный документ сохранился в недрах бывшего Центрального партийного архива как редкая в своей непритязательности иллюстрация «революционного творчества масс», умилявшего некогда вождей. Заранее спланированную, преднамеренную расправу с великим князем и его секретарем не случайно рассматривали в дальнейшем как заурядный в период гражданской войны расстрел, осуществленный, хоть и «тайной группой» во главе с Мясниковым, зато по требованию рабочих Перми и Мотовилихи, то есть по воле народа.⁴⁸

Но никакие попытки обелить заговорщиков не могли скрыть ни проявленного ими машинального бесстрастия, близкого по сути к частичной эмоциональной тупости, ни абсолютно бессмысленного характера совершенного ими злодеяния. Убийцы стреляли не в любимого сына Александра III, не в боевого генерала и не в того слабого человека, который отказался принять престол и фактически ничем и никогда не угрожал советской власти, а всего лишь в безоружного и беззащитного представителя чуждого племени, живой символ монархии, заброшенный волею центральных властей в ареал обитания провинциальных преступников. «Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию, – констатировал Пришвин в марте 1919 года. – Недаром в конце Империи преступники государственные перемешались с преступниками уголовными, и постоянно в ссылке уголовные выдавали себя за политических. Завет революции: мщение всем, кто знал благо на родине».⁴⁹

Часть имущества, принадлежавшего убитым, сообщники поделили, а кое-чем поклонились руководству. Мясников подношениями побрезговал из идейных побуждений, а начальник милиции в Мотовилихе А.И. Плешков (или Плешанев), осенью того же года судимый за взяточничество и, очевидно, расстрелянный, взял себе на память золотое кольцо великого князя, его пальто и штиблеты. Непосредственных исполнителей преступления одежда и обувь убитых не привлекали. Начальнику Пермской городской милиции Иванченко полюбились золотые шестиугольные часы Михаила Александровича, а комиссару по управлению культурно-просветительными учреждениями Маркову – оригинальные серебряные часы секретаря великого князя.⁵⁰ В те годы наручные часы ценились очень дорого…