Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Кратковременная лихорадка такого рода иногда нападала на него и в прежние годы. Бывший комендант Кремля П.Д. Мальков не без удовольствия вспоминал, как однажды в марте 1921 года, когда Троцкий вознамерился публично опровергнуть мнение Ленина о профсоюзах, вождь мирового пролетариата приказал не пускать вождя Красной армии в зал, где проходил Х съезд РКП(б). В тот же миг у Троцкого резко повысилась температура тела, и Ленину пришлось в перерыве между заседаниями навестить верного соратника, внезапно захиревшего от чрезмерной впечатлительности.³⁶ Однако осенью 1923 года криптогенная лихорадка оказалась такой затяжной и такой изнурительной, что совершенно раскисший вождь Красной армии не смог даже отметить очередную годовщину октябрьского переворота, и традиционный парад 7 ноября принимал его зять Л.Б. Каменев.

Бдительный Гетье всполошился и собрал в ноябре консилиум, не обнаруживший у Троцкого каких-либо патологических отклонений, но все-таки запретивший ему на всякий случай отлучаться из постели. Вождь Красной армии подчинился не без тайного удовлетворения и прохворал всю дискуссию против «троцкизма». Методичная маневренная (или, точнее, позиционная) борьба с аппаратом вообще и тройкой в частности оказалась неприемлемой для него ни по характеру, ни по внутренним ресурсам. На некоторых заседаниях Политбюро, проходивших в его кремлевском кабинете, он еще произносил по инерции огненные речи, но, услышав в ответ на всю свою риторику безразличные фразы, в безмерной обиде убегал в свою опочивальню. Там жар души обращался в жар тела, и даже градусник подмышкой трепетал в изнеможении. С очередным приступом криптогенной лихорадки он падал в постель, а жена уносила сушить его белье, вымокшее, словно под дождем.

Обеспокоенное руководство Наркомздрава РСФСР обратилось к правящей тройке с просьбой предоставить Троцкому двухмесячный отпуск для лечения в Абхазии.³⁷ Политбюро удовлетворило это прошение 11 декабря, но тут вмешался Гетье, предложив провести новый консилиум. Его собрали 31 декабря под председательством набиравшего известность терапевта М.П. Кончаловского и с участием самого О. Ферстера (лейб-медика Ленина с марта 1922 года), а также В.А. Александрова (директора курортной клиники Наркомздрава РСФСР), М.И. Певзнера (признанного авторитета по диетическому лечению) и наркома Н.А. Семашко. Гетье доложил присутствующим о тяжелом состоянии больного. Консилиум впал было в транс мучительного глубокомыслия, но, побуждаемый начальством к активности, встрепенулся и вынес вердикт: вождь Красной армии нуждается в отпуске продолжительностью не менее двух месяцев с полным освобождением от всяких обязанностей для специального климатического лечения.³⁸

Не исключено, что такое решение подсказал консилиуму многоопытный Гетье. Он и раньше-то советовал своим больным избавляться от назойливой лихорадки на курортах. Кроме того, он слушал когда-то лекции знаменитого московского профессора Г.А. Захарьина, объяснявшего, как правило, непонятные заболевания хронической усталостью и рекомендовавшего сановным пациентам максимально продолжительный отпуск. Добросовестный последователь Захарьина, доктор Гетье считал, что все советские вельможи страшно переутомились, и уповал поэтому на длительный отдых в оптимальных климатических условиях.

Точную дату отъезда на курорт, однако, не определили; ее следовало согласовать с разными инстанциями. А пока что сострадательный Гетье уложил немощного вождя Красной армии в свой санаторий, где пользовал его приятной диетой и дневным сном в медвежьей полости на открытой веранде. Через месяц Семашко заявил, что в начале января на Троцкого набросилась инфлюэнца, «которая обычно отзывается на легких». Далее нарком здравоохранения изложил свой взгляд на дивную способность вождя Красной армии сопротивляться инфекции: «Как оказалось, у него [Троцкого] на редкость здоровые легкие, крепости которых удивились врачи, и поэтому болезнь на них не перекинулась. Но она, обойдя легкие, проникла в бронхиальную железу, находящуюся между ними, благодаря чему начался катаральный процесс желез».³⁹

Главный охранник всероссийского здравия выделялся обычно умением изъясняться важно и бессодержательно по любым, в том числе и медицинским вопросам; не случайно В.Т. Шаламов называл его «универсалом типа Луначарского» или просто «трепачом» с хорошо подвешенным, но совершенно «дубовым языком».⁴⁰ Какое именно анатомическое образование и какую именно болезнь имел в виду основоположник советского здравоохранения, установить весьма затруднительно. Тем не менее, несмотря на уникальное своеобразие и, мягко говоря, примитивизм подобного изложения клинической картины, можно все-таки предположить, что Троцкий перенес острый бронхит. В современных условиях больничный лист таким больным продлевают обычно не более месяца, хотя выздоровление от острого бронхита при отсутствии пневмонии наступает нередко за 2–3 недели. Гетье же посчитал состояние своего пациента слишком тяжелым и настоятельно рекомендовал продолжить лечение на черноморском побережье, точнее в Сухуме. Ровно год назад Зиновьев разрекламировал эту местность: благодать в январе невиданная, тепло, как летом в Петрограде, да еще розы кругом цветут.⁴¹ Вот там и следовало починять здоровье.

Предусмотрительный доктор пустил в ход при этом безотказное средство. Несколько излишне волнуясь, он объяснил жене больного насущную необходимость лечения именно в Сухуме, хотя сама поездка туда превращалась в долгое странствие кружным путем (через Баку, Тифлис и Батум), да еще удлинялась снежными заносами. В глубине души Троцкий и так готов был принять любую авторитетную рекомендацию, а уж двойному натиску – жены и врача – даже не подумал сопротивляться. И за два дня до смерти Ленина (по сообщению Д.З. Мануильского) квелый нарком по военным делам провез свою лихорадку через Харьков; следовательно, из Москвы он отправился 18 (в крайнем случае, на рассвете 19) января.⁴²

Через 15 лет он попробовал заново осмыслить происшедшее: «Во второй половине января 1924 года я выехал на Кавказ в Сухум, чтобы попытаться избавиться от преследовавшей меня таинственной инфекции, характер которой врачи не разгадали до сих пор. Весть о смерти Ленина застигла меня в пути. Согласно широко распространенной версии, я потерял власть по той причине, что не присутствовал на похоронах Ленина. Вряд ли можно принимать это объяснение всерьез. Но самый факт моего отсутствия на траурном чествовании произвел на многих друзей тяжелое впечатление. В письме старшего сына, которому в то время шел 18-й год, звучала нота юношеского отчаяния: надо было во что бы то ни стало приехать! Таковы были и мои собственные намерения, несмотря на тяжелое болезненное состояние. Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе. Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку: “Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?”. Ответ прибыл из Москвы примерно через час: “Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо ехать в Сухум. Сталин”. Требовать отложения похорон ради меня одного я считал невозможным. Только в Сухуме, лежа под одеялами на веранде санаториума, я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье».⁴³

Разбирая сталинские маневры после смерти Ленина, Троцкий выпустил из внимания одну существенную деталь– дату своего временного удаления из столицы. По свидетельствам близких и врачей, самочувствие Ленина оставалось стабильным на протяжении последних нескольких месяцев; намечалась как будто тенденция к улучшению состояния. К новогодним праздникам Зиновьев, по сути давно простившийся с вождем, сделал радостное заявление: «Третьего дня тов[арищ] Ленин был на охоте, пробыв там 3 1/2 часа, вчера второй раз выехал на охоту».⁴⁴ Постоянно находившийся в Горках Ферстер назвал четвертый «роковой удар», ставший причиной смерти, совершенно неожиданным⁴⁵. Однако подвергая ретроспективному анализу развитие этого инсульта, Ферстер счел его предвестником ухудшение зрения, возникшее у Ленина 19 января, – вскоре после очевидного отъезда Троцкого.

Если отбросить возможность случайного совпадения этих дат, то, чтобы отправить своего политического соперника с такой филигранной точностью на расстояние в трое суток железнодорожного пути, Сталину нужно было или обладать необыкновенной интуицией, или действительно предполагать, в какой день наступит катастрофа. В связи с этим достаточно зловещий (хотя и не доказательный) смысл приобретают слова И.М. Гронского по возвращении с Колымы: «Сталин однажды проговорился, что он один знает, как и от чего умер Ленин».⁴⁶ В любом случае закономерен вопрос: не корректировал ли генеральный секретарь рекомендации Гетье относительно лечения Троцкого на морском побережье, даже не посвящая доктора в свои планы?

По сообщению Мануильского, нарком по военным делам не вернулся в Москву из-за телеграммы, присланной сопровождавшим его врачом. Неведомый придворный специалист уверял как будто, что столь продолжительная поездка может очень тяжело отразиться на здоровье Троцкого, у которого имеется «общее истощение организма и упадок деятельности сердца, туберкулез бронхов и недомогание в области желудка».⁴⁷ Существование этой телеграммы сомнительно хотя бы потому, что спутник заболевшего наркома не мог отослать ее по прямому проводу без предварительного запроса из Москвы и незаметно для Троцкого в течение того часа, пока последний обменивался шифрограммами со Сталиным.

Присматривать за демоном революции в дороге и на берегу моря на самом деле поручили директору курортной клиники Александрову. Спустя месяц ведущий курортолог страны дал интервью корреспонденту «Известий», где отметил, что он не отходил от своего подопечного на тифлисском вокзале и что сообщение о смерти Ленина тут же усилило у Троцкого слабость и недомогание.⁴⁸ О какой-либо своей телеграмме в столицу Александров ничего не сказал. Достаточно опытный практический врач (в отличие от того же наркома здравоохранения), он и не мог поставить такой обывательский или в лучшем случае фельдшерский диагноз. Тем более не мог сделать этого Гетье, в те суматошные дни составлявший заключение о болезни и смерти Ленина и поэтому не покидавший ближнее Подмосковье. Вероятнее всего, тройка ссылалась на высказывания придворных специалистов, по-своему цитируя их явно преувеличенные опасения относительно здоровья Троцкого и объясняя окружающим недопустимость потери двух основных вождей сразу; Мануильский же выступал при этом в качестве сталинского рупора.

Без малейших усилий, буквально в два счета Троцкий уверил себя, будто не успеет вернуться на похороны. Не мог не уверить, ибо из двух мотивов – любой ценой, хотя бы военным самолетом, добраться до Москвы, чтобы активно участвовать в аппаратных играх, или по-прежнему героически сражаться с таинственной хворью, восседая над схваткой за власть, – предпочел второй. Решение продолжить такое трогательно изящное в своей мужественной грусти и оттого вдвойне отрадное лечение возникло немедленно и сталинской телеграммой только укрепилось. Поезд в Тифлисе задержали на полчаса, пока Троцкий вдохновенно дописывал «прощальные строки». Передав их по прямому проводу, пламенный трибун, вполне удовлетворенный собственным горем, позволил везти себя дальше.

Траурное заседание II Всесоюзного съезда Советов, открывшееся 26 января, прошло без него. В последующем распределении должностей в правительстве он не участвовал. Регулярно хватаясь за термометр, он совсем забыл, что политическому деятелю такого ранга не следует отнимать руки от пульса державы.

Все еще считая себя вторым человеком в партии, он пропустил на политическом ринге два нокдауна от сплоченного аппарата: один – в связи с партийной дискуссией, а второй – в результате злосчастной лихорадки. Он так и не сопоставил точность нанесенных ему боксерских ударов с формально внезапной смертью Ленина.

Для многочисленных фанатиков пролетарской революции и адептов коммунистического вероучения отсутствие на похоронах Ленина приравнивалось к пренебрежению сакральным ритуалом, чуть ли не к святотатству. Сама кончина вождя мирового пролетариата и все сопряженные с ней обряды приобретали необычайно важное, мистическое значение для неолитического мышления. Эту особенность партии нового типа генеральный секретарь очень хорошо чувствовал, а потому и прощался со своим почившим, наконец, наставником торжественно, обещая никогда не расставаться с отныне вечно живым вождем. И сама траурная церемония, и тщательно продуманная (по всей вероятности, давно заготовленная) мистическая клятва Сталина придавали некую легитимность его притязаниям на кресло диктатора.

Троцкий же так и не осознал, что его последние шансы на обладание ленинским наследством испарились без остатка в тот момент, когда он не сумел заставить себя вернуться. По существу не Сталин отрезал ему путь к срочному возвращению в Москву, как уверял себя впоследствии Троцкий, а он сам. Околпачить его в действительности было вовсе не сложно. К своему здоровью он относился с почтительной бережливостью, болел часто, долго и вкусно, всякий раз доблестно сопротивляясь недугам, а наставления популярных докторов воспринимал с максимальной серьезностью. Ради партийной дисциплины и собственного здоровья он мог убедить себя в чем угодно. И он продолжил уютную московскую дрему на веранде сухумского санатория.

Там механизмы психологической защиты заработали на полную мощность. Услаждая себя обманчивым покоем и по-восточному безмерным гостеприимством Абхазии, бывший сподвижник вождя мирового пролетариата грелся на балконе под ярким солнцем, бесцельно скользя взором по морю. Такое занятие днем завораживало не меньше, чем ленивый взгляд на огонь в камине вечером, и, очевидно, отвлекало от постоянного чувства повышенной температуры тела в сочетании с «гудящей мыслью» о смерти Ленина. Красиво страдая, Троцкий тасовал в памяти этапы революционной борьбы, любовно оглядывая себя со стороны, как бы из правительственной ложи, и одновременно участвуя в неоконченной трагедии.

Мысленно он вновь видел себя на исторической сцене в амплуа несравненного стратега. Вновь инфицировал ревущие толпы идолопоклонников своей примитивной патетикой. Вновь заставлял бесноваться человека с ружьем и отдавал приказы о расстрелах. Вновь телеграфировал Дзержинскому, предлагая «разгрузить» тюрьмы – забрать на фронт военных специалистов и объявить заложниками их семьи. Вновь отправлял в концлагеря чехов, не сдающих оружие, бывших военнослужащих, игнорирующих призыв в Красную армию, и, наконец, всех подряд – «темных агитаторов, контрреволюционных офицеров, саботажников, паразитов, спекулянтов».⁴⁹ И по-прежнему не понимал, отчего его отец так сетовал в 1918 году: «Вот отцы трудятся, трудятся, чтобы заработать что-нибудь на старость, а потом дети устраивают революцию...».⁵⁰

Увлеченный своим обожаемым прошлым, он млел в воспоминаниях и чуть ли не грезил наяву. Фантастические претензии на роль харизматического лидера давали ему основание пренебречь даже сводками ГПУ, согласно которым большинство населения было довольно нападками на него в печати и ожидало его скорой отставки.⁵¹

Разгоряченный самовнушением, он подгонял реальную действительность под свои нынешние установки и мнил себя единственным последовательным и правоверным защитником ленинизма против антиленинской секретарской иерархии. В созданный при его прямом участии и окружавшей его теперь обстановке сурового лицемерия и елейного притворства, повального лихоимства и лиходательства, подлогов и предательств он, одаренный лжец и лицедей, неожиданно для себя оторопел, занемог и возжаждал некой персональной справедливости. «Вместе с дыханием моря, – припоминал он позднее, уже в изгнании, – я всем своим существом ассимилировал уверенность в своей исторической правоте против эпигонов...».⁵² Что ж, когда нет ни желания, ни потребности найти свое место в буднях, сознание «своей исторической правоты», должно быть, утешает.
Цена промокших ног
Криптогенная лихорадка подозрительно затягивалась. Столь странное течение непостижимого недуга всполошило, в конце концов, Дзержинского. Опасения навевало даже само прилагательное «криптогенная», происходившее от греческого слова «крипта», что означало и подземный ход, и подземную часовню древних христиан. Беспокойная мысль главного чекиста помчалась по привычному кругу. Пресечь вражеские происки ему, однако, не довелось. Развернутое исследование не выявило ядовитых веществ в крови вождя Красной армии, а идею прямого посягательства на него не то белогвардейцев из Берлина, не то грузинских националистов Троцкий отверг как вздорную⁵³.

Былые враги и впрямь не собирались гальванизировать посредством тривиального покушения человека, променявшего демоническую харизму на невротические немощи. Над ним просто потешались, сравнивая его удаление в Абхазию с той сценой в «Севильском цирюльнике», где Дона Базилио выгоняют из комнаты и поют: «У вас лихорадка, у вас лихорадка...».⁵⁴

Истинная враждебность исходила из Кремля. Три последних месяца 1923 года служба дезинформации, руководимая тройкой, во всеуслышание обвиняла Троцкого в «дипломатической болезни» и причинении непоправимого ущерба здоровью Ленина. От протестов Крупской против лжи и лицемерия «самых близких товарищей» отмахивались, как от назойливых мух.⁵⁵

Сразу после смерти вождя мирового пролетариата клевета на Троцкого и вовсе загустела. Правящая тройка словно бы задалась целью доказать вождю Красной армии, что ленинская партия отнюдь не утратила навыков, описанных Троцким еще в 1912 году, и «политика шельмований, травли, клеветы, смуты и идейного хаоса», наряду с «чудовищным преувеличением всяких разногласий», остается по-прежнему одним из основных методов убеждения любых оппонентов.⁵⁶ Зиновьев и Каменев объясняли журналистам, что Троцкий боролся с Лениным при его жизни, а теперь пренебрежительно или просто неприязненно относится и к его памяти.⁵⁷ Служба дезинформации закинула в массы новый лозунг – «троцкизм враждебен ленинизму», – и пару анекдотов о контрреволюционной идеологии недавнего сподвижника почившего вождя («Троцкий очень болен, у него совсем белый язык») и его политическом разложении (Троцкий сказал как будто: «Ленин, ты мертв, но жив, а я жив, но мертв»).

Не терял зря времени и генеральный секретарь, блефовавший при каждом раскладе политических карт. На XIII конференции РКП(б) он громко возмущался: «Говорят, что тов[арищ] Троцкий серьезно болен, допустим, что он серьезно болен, но за время своей болезни он написал три статьи и четыре новые главы сегодня вышедшей его брошюры».⁵⁸ Через несколько дней, как бы соболезнуя своему противнику, он подписал телеграмму от имени Политбюро, обязывающего Троцкого продолжить лечение. Но стоило лишь его заклятому сопернику выпустить в свет очередные статьи, как сталинские клевреты драматическим шепотом пустили в публику слухи о притворной болезни Троцкого.

Закулисные интриги не ограничивались, естественно, одними сплетнями. Еще в августе 1923 года тройка сделала первые вкрадчивые шаги по изменению состава высшего военного руководства – Реввоенсовета республики. Мотив этих действий Куйбышев без долгих размышлений выложил в лицо вождю Красной армии: «Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам».⁵⁹ Разгневанный Троцкий послал тогда совершенно секретную филиппику по поводу бюрократизации партийного аппарата его же лидерам. В ответ шаловливый Бухарин порадовал тройку выразительным лозунгом: «Если хочешь быть наркомвоеном, ругай Троцкого».⁶⁰

В январе 1924 года ЦК РКП(б) назначил специальную военную комиссию под председательством С.И. Гусева (формально – для устранения недостатков в организации Красной армии и «обновления» ее руководства, а по существу – для смены последнего). Через месяц, на февральском Пленуме ЦК РКП(б) достаточно зрелым работником аппарата проявил себя Фрунзе. Он заявил, что армия не готова к «большой войне» ни в плане организации, ни в отношении снабжения, нечаянно забыв о резком снижении финансирования военного ведомства, но не упрекая в чем-либо лично Склянского. Фрунзе объяснил трудности в «пробивании» всех предложений военного ведомства просто его «недостаточным партийным авторитетом».

Маленькое лукавство дало изрядные плоды. Тройка тут же приступила к методичной прополке ключевых постов в армии, заполняя образующиеся пустоты своими ставленниками. Уже 2 февраля начальника политуправления Красной армии В.А. Антонова-Овсеенко заменили более покладистым А.С. Бубновым, а 11 марта отправили в отставку Склянского и на освободившиеся должности заместителя наркома и заместителя председателя Реввоенсовета республики назначили Фрунзе.⁶¹

Для соблюдения благопристойности предварительно поставили короткий спектакль: Фрунзе, Гусев, Пятаков и Томский посетили вождя Красной армии, все еще лихорадящего в своем курортном заточении, дабы согласовать перемещения в военном ведомстве. Все пятеро отчетливо понимали фарсовый характер этого визита, ибо «обновление» личного состава давно уже шло полным ходом за спиной Троцкого, но все пятеро всерьез следовали правилам игры.⁶²

Троцкий явно ощущал, как власть ускользает из его рук. Вновь и вновь искал он для себя оправданий, но так и не смог осознать, что эту власть он беззаботно выронил, внимая советам любезного друга своего, доктора Гетье, который навещал его в Абхазии и сумел продержать в своеобразной изоляции несколько месяцев. К моменту возвращения в Москву 17 апреля Троцкий утратил фактически влияние в армии. Ему оставалось лишь согласиться с назначением Фрунзе на новые должности по совместительству (начальник штаба РККА с 6 апреля, уполномоченный наркомата по военным и морским делам СССР при Совнаркоме РСФСР с 9 апреля, начальник военной академии РККА с 19 апреля) и рокировкой командующих Московским военным округом (взамен верного Троцкому Н.И.Муралова 22 апреля в столицу прибыл Ворошилов).

По пути в столицу Троцкий еще покрасовался в облике полководца и вождя: 12 апреля принял парад частей Тифлисского гарнизона, а 14 апреля произнес пылкую речь в Баку о международном положении.⁶³ Все еще витая в минувшем, в мае он преподнес слушателям военной академии два наставления: во-первых, постоянно учиться ленинизму (овладевать ленинской наукой ненависти), а во-вторых, разработать «Устав гражданской войны», что следовало понимать, очевидно, как предложение готовиться к избиению сограждан даже в период зыбкого перемирия с ними.⁶⁴ И в том же мае, пытаясь как-то сговориться с тройкой, опозорил себя перед своими сторонниками заявлением на XIII съезде РКП(б): «Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права... Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала».⁶⁵
Цепкий недуг
Осенью 1924 года Троцкий оправился настолько, что вызвал тройку на публичное ристалище, напечатав большую статью «Уроки Октября» (изданную вскоре отдельной брошюрой). Взяв на вооружение тактику своих соперников, он обвинил Зиновьева и Каменева в давно забытых прегрешениях... и опять проиграл. Дискредитация этой сладкой парочки лишь подтолкнула партию, успевшую разочароваться в нем самом, под сильную руку третьего правителя – Сталина, который изложил в ответ свою версию минувшего и произвел в главное действующее лицо октябрьского переворота себя лично.

У Троцкого тут же разгорелась загадочная лихорадка. Тяжесть ее усугублялась тщательно отрежиссированной травлей «троцкизма», что тоже переживалось пламенным революционером как очень жестокая болезнь. Критический момент окончательной утраты власти бывшим вождем № 2 нечаянно зафиксировал в своем дневнике Чуковский в конце ноября: «В Госиздате снимают портреты Троцкого, висевшие чуть ли не в каждом кабинете».⁶⁶

С этого времени политические роли распределялись по-новому: Сталин выступал как единственный правомочный толкователь ленинизма, а Троцкий – как злостный еретик. Тщательно камуфлируя «теоретическими разногласиями» смертельную схватку за власть, генеральный секретарь терпеливо, как первобытный охотник, заманивал политического противника в ловушку идеологических дискуссий, а затем, когда тот совершенно увязал в бессмысленных квазимарксистских спорах, обвинял его в непотребном инакомыслии, принуждая тем самым непрерывно оправдываться. Позднее, когда Сталин перерос в небожителя и отца народов, Троцкий оказался олицетворением сатаны, проклинаемого империей, которую он же и создавал.⁶⁷ Сам того не желая, Троцкий способствовал, таким образом, и становлению культа Сталина, и зарождению особой советской историографии, использующей фальсификацию в качестве основополагающего метода оценки и описания прошлого. «Опасные делишки писать в России книжки. Ты, Лева, тиснул зря "Уроки Октября"», – насмехался, сидя в тюрьме, его давнишний недруг, лидер правых эсеров Абрам Гоц.⁶⁸

Той же осенью Сталин обсуждал с Каменевым и Зиновьевым вопрос о «террористической расправе» с их общим врагом. Опасаясь ответных акций со стороны «молодых самоотверженных троцкистов», триумвират решил не рисковать, а действовать методом постепенного выдавливания соперника из политической жизни. Как только тройка распалась, Зиновьев и Каменев презентовали рассказ об этом совещании недавнему противнику, «притом в таких обстоятельствах и с такими подробностями, которые исключали какие бы то ни было сомнения в достоверности сообщений».⁶⁹ С той поры Троцкий прекратил покупать для себя лекарства в кремлевской аптеке из страха отравления.⁷⁰

В конце января 1925 года на пост наркомвоенмора усадили Фрунзе, а Троцкий навсегда простился с армией. И этот эпизод он, как обычно, прокомментировал в своих мемуарах в соответствии с требованиями психологической защиты: «Наряду с традициями октябрьского переворота, эпигоны больше всего боялись традиций гражданской войны и моей связи с армией. Я уступил военный пост без боя, даже с внутренним облегчением, чтобы вырвать у противников орудие инсинуаций насчет моих военных замыслов. Для оправдания своих действий эпигоны сперва выдумывали эти фантастические замыслы, а затем наполовину поверили в них сами. Личные мои интересы еще с 1921 года передвинулись в другую область. Война была закончена, армия сокращена с пяти миллионов трехсот тысяч до шестисот тысяч. Военная работа вступила в бюрократическое русло. Первое место в стране заняли вопросы хозяйства, которые с момента окончания войны в гораздо большей мере поглощали мое время и внимание, чем военные вопросы».⁷¹

Здесь необходимо вылущить подлинное содержание из застарелой скорлупы самооправданий. Не вызывает сомнений, что неординарная личность Троцкого, окруженного грозными соратниками и «овеянного славой побед» в гражданской бойне, вызывала у тройки множество опасений. Помноженный на личные амбиции и прилежно растравленные обиды, страх перед демоном революции позволял пустить в ход любые виды домыслов и клеветы – лишь бы обложить льва в пещере и загнать его в клетку, разумеется, только в интересах пролетарского дела.

Время от времени лев рычал, огрызался, но в общем не сопротивлялся. Его звездные военные годы прошли; он жил на ренту славы и услаждал себя воспоминаниями. Будничная, «бюрократическая», по его мнению, деятельность наводила на него уныние и глухое раздражение. Его кипучая натура нуждалась в театрализованном блеске и подъеме. Как всякий вождь, он получил свою битву при Ватерлоо и даже начал ее, подобно легендарному корсиканцу, с тривиальной простудой, но не «уступил», а просто бросил свой военный пост не только без боя, но и с внутренним облегчением. Искриться он мог теперь лишь на литературном фронте, ибо хозяйственная деятельность тоже навевала скуку: сверкать цифрами он не умел и не хотел. Можно сказать, что он зачах от обыденной жизни; оставалось только страдать от температуры, несправедливости и козней аппарата.

Аппарат не унимался; Троцкий же проявлял редкостную способность не обучаться на собственных ошибках. Осенью 1925 года он усердно оберегал свое здоровье в Кисловодске. В субботу 31 октября около трех часов пополудни ему вручили телеграмму Сталина, извещавшую о внезапной кончине Фрунзе. Верный своей привычке многократно повторять удавшийся однажды тактический прием, генеральный секретарь послал это сообщение лишь через 10 часов после смерти наркомвоенмора. Не менее устойчивый в своих сомнениях и колебаниях, Троцкий мысленно заметался, как в январе 1924 года, перед выбором: мчаться на похороны или создать видимость глубокой скорби. Не проститься с погибшим соратником – просто неприлично, но по субботам и воскресеньям поезда в Москву не было... Заламывая руки, точно трагический актер в провинции, он несколько минут обдумывал ситуацию, потом настрочил в ответ патетическую телеграмму и засел за подготовку траурной речи, чтобы произнести ее там же, на курорте, в понедельник.⁷²

Какое-то внутреннее оцепенение, стойкая апатия вынуждали его измерять расстояние до Москвы и размышлять над железнодорожным расписанием вместо того, чтобы поступить соответственно обстоятельствам, незамедлительно и без раздумий, как в гражданскую войну. Словно очертил он, как в старой сказке, спасительный круг, чтобы оградить себя от всякой нечисти, а вышло наоборот: нелюди проникали внутрь беспрепятственно, а сам он все брел вдоль магической линии и никак не мог выбраться за ее пределы.

После XIV съезда партии в декабре 1925 года политическая ситуация настолько изменилась, что Троцкий почувствовал всю дальнейшую опасность своей таинственной болезни. Все еще веруя в собственную незаменимость, он определял теперь свое положение как тупиковое, ибо лихорадка «парализовывала» его в самые критические моменты и становилась надежным союзником его недругов. В связи с этим он легко согласился на уговоры московских врачей, стремившихся разделить ответственность за иррациональную диагностику с иностранными коллегами, и наметил новый маршрут лечебного путешествия. После короткого обсуждения вероятных последствий его очередного турне члены Политбюро постановили: «Ввиду опасностей, связанных с поездкой т[оварища] Т[роцкого] за границу, Политбюро считает более целесообразным лечение т[оварища] Т[роцкого] в СССР с вызовом для этого специалистов из-за границы, но, не считая возможным выносить по этому вопросу обязательного решения, предоставляет его на усмотрение т[оварища] Т[роцкого]».⁷³

Весной 1926 года он поступил в одну из частных клиник Берлина, где врачи долго «перебрасывали» его друг другу, пока кто-то не предложил на всякий случай удалить небные миндалины. Операция закончилась благополучно, но, как и следовало ожидать, выздоровления не принесла.⁷⁴ Несмотря на безуспешность лечения, импозантность немецкой медицины обворожила больного. Отныне он готов был поклоняться знаменитому берлинскому профессору Фридриху Краусу, давшему страдальцу самый простой и эффективный совет: если вследствие «перемежающейся лихорадки» снижается работоспособность, надо соблюдать полный покой. Примерно такую же рекомендацию предложило всей стране незабвенное армянское радио через несколько десятков лет; на чей-то вопрос, что делать, если очень хочется работать, оно ответило: «Полежи пару часов, – может быть, пройдет».
Мнимый больной
Поскольку сам Краус не смог объяснить причину температурных скачков, вопрос о природе заболевания окончательно запутался и одновременно как бы утратил актуальность.⁷⁵ Между тем разгадку таинственной лихорадки можно было найти без особых затруднений – стоило лишь проанализировать особенности личности и прошлое больного, но под иным, не принятым в конкретно материалистичной медицине углом зрения. Отдельные мазки этой целостной клинической картины Троцкий безмятежно оставил в своих мемуарах.

Как у многих людей невротического склада, была у него, например, склонность к обморочным состояниям при физической боли, чрезмерной усталости, недомогании и недоедании. Способностью внезапно терять сознание он пугал то Каменева при подготовке октябрьского переворота, то Ленина на заседании Политбюро, то американских врачей, предполагавших у него «падучую болезнь».⁷⁶

Верными спутниками всей его жизни были психосоматические симптомы. Уже в детстве у него регулярно возникало чувство дискомфорта в животе в сочетании с желудочно-кишечными расстройствами. Наблюдавшие его врачи называли это состояние хроническим катаром пищеварительного тракта, не придавая никакого значения словам пациента, утверждавшего, что «нервные толчки почти всегда сказывались на кишечнике». Его сосредоточенность на функции своего кишечника граничила с ипохондрической фиксацией на регулярности физиологических отправлений; поэтому на протяжении всей гражданской войны он, разъезжая по стране в личном бронепоезде, ежедневно ставил себе клизму.⁷⁷ В мае 1921 года Гетье пригласил к нему московских знаменитостей – терапевта Плетнева и невролога Минора. Выслушав и осмотрев больного, специалисты назвали психосоматические расстройства у Троцкого хроническим колитом.⁷⁸ Через год консилиум московских и германских специалистов подтвердил этот диагноз, добавив к нему еще и подагру, «вызванную дурным обменом веществ».⁷⁹

Не было у него на самом деле какого-либо воспалительного или иного органического заболевания, которое настойчиво искали врачи на протяжении ряда лет. Но не было у него и мнимой болезни, о чем назойливо распространяло слухи сталинское окружение. Попади он своевременно под наблюдение психиатра или непредвзято мыслящего терапевта, поставили бы ему еще в юности диагноз невроза кишечника или неврастении, а в зрелые годы – общего невроза и, если не помогли, то хотя бы успокоили. А так обращался он к разным специалистам с подлинными, а не выдуманными страданиями, раздражая врачей своей мнительностью и многоречивым описанием всевозможных неприятных ощущений, и промаялся всю жизнь «от нервов», всего лишь раз заболев от удовольствия, когда простыл на охоте. Впрочем, летом 1919 года из кругов ВЧК доносились слухи «о том, что Троцкий с ума сошел», а в Московском университете обсуждали вполголоса неврастению вождя Красной армии.⁸⁰ Однако все эти разговоры быстро утихли и прочно забылись.

Под «таинственной инфекцией», преследовавшей его многие годы, скрывалась фактически неинфекционная лихорадка – чисто психосоматический феномен, нередко наблюдаемый у лиц крайне впечатлительных, внушаемых и эмоционально неустойчивых. Скорее всего Гетье искренне недоумевал, что же происходит с его пациентом. Обученный думать сугубо материально, доктор просто не мог допустить мысли о психогенном повышении температуры тела, о «лихорадке термометра», по выражению французских клиницистов. Функциональные нарушения терморегуляции (термоневроз, по терминологии того времени) Гетье расценивал то как наиболее вероятный признак туберкулеза, то как проявление инфекционного заболевания, еще не описанного в медицинских фолиантах, и практически внушал своему пациенту стремление к всемерной заботе о собственном организме. Люди же, подобные Троцкому, обладают, как давно известно, еще и особым даром самовнушения. Вполне естественное опасение непонятной болезни, помноженное на внушение авторитетного врача и еще раз на самовнушение, обусловило политический крах подлинного автора октябрьского переворота.

Судьба завлекла его на вершину власти, характер столкнул его вниз. Удержать власть ему не удалось бы и без посредничества «таинственной» лихорадки. Человек довольно консервативный в своих привычках, высоко ценивший дисциплину и схему во взглядах и поведении, не выносивший, по его словам, «беспорядка и разрушения», в силу собственного темперамента и особенностей мышления обернулся незаурядным авантюристом. Он жил по существу от опьянения до опьянения – от экзальтации конкретным действием в сложной ситуации до одурманивания себя творческим порывом в самой неподходящей обстановке. Так, затягивая переговоры о мире в Брест-Литовске, он вдруг надиктовал целую книгу – исторический очерк октябрьского переворота.⁸¹ «В тюрьме с книгой или пером в руках, – писал он в мемуарах, – я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции. Механика власти ощущалась мною скорее как неизбежная обуза, чем как духовное удовлетворение».⁸² Несмотря на изрядную примесь кокетства, эти слова отражали какую-то грань его личности.

Его поступками управляла чаще всего логика аффекта; поэтому он строил концепции из иллюзий и в упор не видел того, что бросалось в глаза всем. Он бушевал против партийного аппарата и защищал воображаемую пролетарскую диктатуру, не сознавая, что ненавистная ему бюрократия представляла собой основную опору тоталитарного режима, номенклатура переродилась в новый класс, а Сталин на самом деле оказался прямым учеником и последователем Ленина.

Он звал назад к Ленину и его диктатуре, что соответствовало традиционной идее: ни шагу вперед. Его противники стремились к невиданной в истории тирании, что выражалось в виде другой традиционной идеи: ни шагу назад. Столкновение этих двух идей, только кажущихся противоположными, порождало, как обычно, стоячие волны, выдаваемые за некое гражданское противостояние. Наибольшие шансы на успех в схватке предводителей каждой идеи имел не самый способный, а самый вероломный. Восприятие той или иной идеи обусловливала прежде всего интенсивность заложенной в ней негативной эмоции, тогда как интеллект и эрудиция лидера снижали убедительность его аргументов. Как заметил еще в начале ХХ века Густав Лебон, «великие вожди всех времен, особенно периода революции, были плачевно ограничены, и именно наиболее ограниченные из них оказывали наибольшее влияние». Так что, пока западные государства под джазовые ритмы удалялись в будущее, страна непостижимых советов под псевдонародные мелодии перемещалась по вековечной орбите, не выходя из своего первобытно-феодального прошлого, где не было больше экологической ниши для пожизненно пламенеющего демона революции.

Жена больного полагала, что политикой доктор по-прежнему не интересуется, сути происходящих событий не понимает и просто не знает, как выразить свое сочувствие другу – пациенту, впавшему почему-то в немилость, и его домочадцам. Непосредственно перед высылкой Троцкого в Алма-Ату, 16 января 1928 года добросердечный доктор, полностью сохранивший доверие властей, забежал проститься и посоветовать жене опального вождя отсрочить отъезд из-за ее простуды.⁸⁴

На следующее утро за Троцким пришел целый отряд чекистов. По античным канонам, ему бы воскликнуть в ту минуту: «Какой артист пропадает!». Но он не вспомнил даже изречение главного московского раввина: «Троцкие делают революцию, а Бронштейны платят по счету». Не до того было. Сначала надо было додиктовать близким инструкцию о дальнейшем поведении оппозиции, а затем разыграть короткий инфантильный спектакль – отказаться идти, чтобы агенты ГПУ сами закутали его в шубу и вынесли из дома на руках под вопли и слезы окружающих. Этот фарсовый образ действий соответствовал в сущности поведению избалованного, взбалмошного ребенка в период детского негативизма, однако воспринимался родными и друзьями как проявление подлинного геройства.

«Итак, Лев Давыдович, поехали? – не удержался от напутствия М.А. Осоргин, воспринимавший Троцкого как одного из главных идеологов расправы большевиков с членами Всероссийского Комитета помощи голодающим и перманентного покарания инакомыслящих. – Вы, Лев Давыдович, считали тогда, что с нами поступили гуманно: не расстреляли, а только выслали. То же самое вы повторили в интервью с иностранными корреспондентами после высылки нашей (писателей и профессоров) за границу. Любопытно бы узнать ваше мнение о собственной вашей ссылке. Гуманно – или как? С вами, собственно могли поступить и строже, потому что вы все-таки стремились к властвованию и занимались подпольной политикой, – мы же работали открыто, думая только о помощи голодным; и работали не только с разрешения, но и при участии правительства».⁸⁵

Встречаться с Гетье опальному демону революции, обращенному в лидера оппозиции, с тех пор не довелось. Троцкого вывезли в Среднюю Азию, а многосемейному доктору и «другу дома» пожаловали вскоре орден Трудового Красного Знамени (советская пресса воздержалась от каких-либо сообщений об этой редкой по тем временам награде, но коллеги Гетье утверждали впоследствии, будто орден ему вручили в связи с сорокалетием врачебной деятельности). Не исключено, что Троцкого оставили в живых и даже экспортировали потом на Запад с подачи того же Гетье – в несбыточной надежде, что загадочная лихорадка доконает все-таки новоявленного врага рода человеческого.

В разгаре борьбы с троцкизмом «профессора-орденоносца» удостоили титула «основателя» Боткинской больницы и причислили к лику врачей, имевших «особые заслуги перед партией и правительством».⁸⁶ К тому времени таинственная лихорадка перестала целиком заполнять сознание пламенного революционера, хотя и возобновлялась по шаблону на высоте эмоционального напряжения, а тактика борьбы за власть пополнилась приемом, который сегодня можно назвать «медицинской троцкистикой» или «феноменом градусника».