Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Ждать дальнейшего разворота событий пришлось недолго. Уже на следующий день из правительственного сообщения стало известно, что Цюрупа скончался в ночь с 7 на 8 мая «от паралича сердца при явлениях воспаления легких». Покойному было всего 58 лет.¹

Хоронили бывшего командира продовольственного фронта не по высшему разряду, но все же с гражданской панихидой и артиллерийским салютом. Прах старого большевика заложили в Кремлевскую стену.² По дороге от трибуны к нише главные вожди подержали поочередно траурные носилки, а генеральный секретарь даже постоял какое-то время в почетном карауле – он ценил ритуалы и не упускал возможности проститься с почившими соратниками. Согласно традициям, боевые товарищи покойного поместили в газетах свои обрывочные воспоминания. Ничего необычного в этих бесхитростных рассказах, на первый взгляд, не содержалось.

Много лет страдал Цюрупа грудной жабой с приступами удушья. Каждое лето проводил на зарубежных курортах, что позволяло ему успешно справляться с многочисленными обязанностями в остальные времена года. Но зимой 1928 года состояние его ухудшилось, приступы стали регулярными и после одного из них, наиболее тяжкого, пришлось почти месяц провести на постельном режиме. Как только больной немного оправился, его тут же вывезли в Крым.³

В Севастополь он прибыл 10 апреля в сопровождении близких и профессора Д.А. Бурмина. С трудом пересел из вагона в ожидавший его автомобиль и уехал в дом отдыха ЦИК СССР в Мухолатке. Из-за выраженной сердечной недостаточности в течение первой недели был настолько слаб, что еле выходил на веранду. В конце апреля немного окреп, загорел, стал показываться на людях и расширять режим; иной раз его даже катали на пролетке к берегу моря. По словам П.Г. Смидовича, покойный часто выбирался посидеть возле небольшого бассейна и даже «знал в лицо» большинство золотых рыбок, а всего за неделю до смерти «напряженно старался» в тире – вместе с другими большевиками упражнял руку и глаз, дабы не утратить сноровку в грядущих классовых боях.⁴ Уж как там удалось ему преодолеть одышку и, стоя на отечных ногах, поднять оружие и поразить мишень, очевидец не уточнил.

Как отметил нарком здравоохранения РСФСР Семашко, состояние больного резко ухудшилось 30 апреля. Бурмин диагностировал грипп, осложнившийся пневмонией, и... тотчас же пропал из поля зрения окружающих, оставив больного на попечение ответственного врача ЦК ВКП(б) Э.Д. Погосянца и профессора Н.Ф. Голубова.⁵

Отыскать в Крыму альтернативу Голубову было тогда непросто. Ученик и ассистент знаменитого Г.А. Захарьина, потом профессор Московского университета, оставивший кафедру в начале 1917 года и проживавший с того времени в Ялте, Голубов в свои 72 года по-прежнему много занимался врачебной практикой, а Бурмина (своего бывшего ординатора) считал специалистом «не менее многоопытным, чем он сам». Не ясно лишь, сколько раз привозили его к больному в Мухолатку. Но под единственным максимально урезанным бюллетенем о болезни Цюрупы (температура тела – 39,5°, пульс – 90 ударов в минуту, тоны сердца глухие) стояла его подпись.⁶

Если приглашение к больному Голубова выглядело вполне естественным, то заботы Погосянца вызывали определенные сомнения. Этот врач не лечил больных, – он лишь устраивал и направлял лечебный процесс, не оставляя никаких следов в советской прессе. Три года назад сталинского секретаря Бажанова крайне смутила откровенная причастность Погосянца и другого сталинского секретаря Г. Каннера к организации предстоявшего Фрунзе хирургического вмешательства.⁷ Сведениями о руководящей и, соответственно, не подлежащей оглашению деятельности доверенного врача ЦК ВКП(б) Погосянца, а также о непосредственном участии профессора Бурмина в лечении профессора Бехтерева, внезапно умершего при загадочных обстоятельствах в декабре 1927 года, обладали очень немногие, но те, кто что-то знали, о своих предположениях в данной ситуации не распространялись.

Любое умолчание или просто недосказанность в закрытом обществе порождают обычно настороженность, легко переходящую в подозрительность. Такое общество испытывает потребность в жутких слухах и пронзительных догадках, как наркоман в своем зелье. И кристаллизующиеся в конечном счете легенды становятся нередко диагностическими ошибками общества, некогда свернувшегося, словно улитка. Но содержание всякой легенды отражает обычно пожелания заказчика.

Странное поведение Бурмина, неожиданно покинувшего своего умирающего пациента, обсуждалось шепотом в отдельных врачебных кругах и рассматривалось через увеличительное стекло всеобъемлющей секретности и обыденного страха. Тем не менее ни одно допущение не успело прорасти до стройного истолкования. В день похорон Цюрупы официальная пропаганда уже буквально разрывалась между описанием ритуальных обрядов и захватывающей фальшивкой об «экономической контрреволюции в Донбассе», получившей немного позже широкую огласку под названием «Шахтинское дело». Большая фальсификация помешала фактически вызреванию маленькой легенды о таинственной смерти еще одного ленинского соратника.

И все-таки легенда о Цюрупе появилась через 62 года в сборнике мрачных сказаний социализма, собранных А.В. Антоновым-Овсеенко.⁸ По новой версии, отставной нарком умер на морской прогулке; «сопровождал его лишь комиссар охраны, а вот о враче, который обычно ни на один день не оставлял тяжелобольного сердечника, на этот раз почему-то не позаботились». Давно известно, что легенду создают очевидцы и украшают потомки. Но создатель этой наивной выдумки не учел, что человек, страдавший застойной сердечной недостаточностью, с тяжелой одышкой и отеками ног, да еще высокой лихорадкой, не в силах забраться в лодку, чтобы насладиться морским променадом; жанр ужасающих фантазий тоже должен сохранять хотя бы видимость правдоподобия. Вместе с тем само возникновение такой легенды свидетельствовало о неизменной готовности массового сознания опьяняться зловещими загадками минувшего как при тоталитарном режиме, так и в условиях полугласности.

Непредсказуемое наше прошлое закутано в легенды, точно младенец чрезмерно заботливых родителей, безмерно устрашенных злокозненностью сквозняка. От недостатка информации и обилия невероятностей такое прошлое кажется иногда таинственным и непостижимым. Конкретная личность скрывается в нем под грудой мистических подробностей, зато тень ее способна вырасти прямо-таки до исполинских размеров. Пробиваться к пониманию былого приходится тогда по азимуту, через топи и буреломы потаенных бумаг и распубликованных сведений.

Множество образованных и недообразованных потомков и наследников разночинцев на исходе XIX века томились жаждой социальных перемен и тосковали о мифических равенстве и братстве, проклинали самодержавие и видели в революции свою путеводную звезду, единственную возможность найти дорогу в землю обетованную. Завороженные легендами о рецидивирующих революциях во Франции, они порой грезили в стиле республиканской иконографии, словно восторженные подростки, готовые увидеть себя на баррикаде рядом с роскошной брюнеткой – олицетворением «Свободы, ведущей народ» с прославленной картины Делакруа. Социалисты-утописты, мечтатели и романтики, не могли же они предугадать, что в реальной гражданской войне их прекрасная незнакомка способна выгореть в «гадюку» из новеллы А.Н. Толстого или обернуться опухшей «дамой всех эскадронов» из рассказов И.Э. Бабеля.

Вместе со своими приятелями успел Цюрупа посидеть в тюрьме и побывать в ссылке, да еще помаяться под гласным надзором полиции. Потратив 12 лучших лет жизни на нелегальные поиски химеры всеобщего благоденствия, он вроде бы угомонился, порешил заняться земледелием и поступил на службу к давнему своему знакомому – крупному землевладельцу князю В.А. Кугушеву, укрывавшему его однажды от облавы в своем поместье.

Мировоззрение князя сложилось когда-то под несомненным влиянием неукротимого революционера В.Л. Бурцева. Уже смолоду испытывал князь не совсем определенное, но безусловно досадное чувство постоянного неудобства, связанного с его аристократическими корнями. В своем родовитом происхождении и фамильной обеспеченности каялся он настолько усердно, что прослыл страшным крамольником и, по доносу родственников, в 1902 году угодил под арест за финансирование «Уральского союза социал-демократов и социалистов-революционеров».⁹ Через полтора года тюремного заключения его переправили в северную ссылку. Там он коротко сошелся с Цюрупой и предложил ему место управляющего своим уфимским имением.¹⁰

В несколько неожиданную для себя и непривычную легальную деятельность внес Цюрупа весь неистраченный еще запас своей крестьянской работоспособности. Он трудился от зари до зари, увлекся селекцией, вывел новый сорт ржи, назвав его в честь князя «Кугушевкой», и вообще управлял имением так старательно, что приобрел репутацию человека знающего и порядочного. Но контакты с лидерами и большевиков, и меньшевиков не растерял, время от времени давал приют в княжеской усадьбе и тем, и другим и, повысив доходы с имения, еще с десяток лет тайно пересылал на содержание партии значительные денежные суммы.¹¹

Князь тоже остепенился, вступил в кадетскую партию, стал членом Государственного Совета от Уфимского губернского земства и, не получив развода, сочетался гражданским браком с молодой сестрой своего управляющего.¹² Сохраняя прежние симпатии к экстремистам, упроченные новыми родственными отношениями, он спокойно смотрел сквозь пальцы, как изрядная часть его доходов уплывает в ленинскую казну. В 1918 году он отличился – выменял захваченную белыми в Уфе семью Цюрупы на группу заложников, задержанных в Москве. Цюрупе удалось, в свою очередь, предотвратить арест князя личным обращением к Дзержинскому.

После этого революционные заслуги князя получили официальное признание. В разгаре гражданской войны Ленин назвал его в своей записке «товарищем» и послал к нему в усадьбу секретаря Совнаркома Л.А. Фотиеву для полноценного отдыха и поправки здоровья. В ответ его сиятельство поставил Ленину знаменитых крестьянских ходоков из деревни, расположенной на территории его бывшего имения.¹³ После гражданской войны князь служил уполномоченным наркомата продовольствия, потом инспектором в банке. В 1930 году он удостоился персональной пенсии. Впоследствии его портрет в назидание потомкам вывесили в Музее революции.
На войне как на войне
Твердая вера в коммунистические догмы и знание сельского хозяйства определили судьбу Цюрупы после октябрьского переворота. В условиях катастрофической нехватки дельных и образованных людей среди новых государственных деятелей его опыт управления захолустным княжеским поместьем пришелся весьма кстати. В начале 1918 года его назначили наркомом продовольствия. Человек сугубо мирной профессии оказался вдруг непосредственным исполнителем ленинского плана «массового движения с пулеметами за хлебом».

Вождь мирового пролетариата осуществлял свою стратегическую программу тотальной дегуманизации общества и низведения человека до элементарного биологического механизма с маниакальной настойчивостью и методичностью. Неколебимая вера в собственное предначертание помогла ему еще в юности отринуть христианскую мораль, усвоить принцип вседозволенности и оправдывать своей великой целью любую жестокость, насилие, демагогию и вероломство.

В неурожайном 1889 году девятнадцатилетний Владимир Ульянов выступил на заседании общественного комитета помощи голодающим с немыслимым для того времени предложением. Всякая попытка поддержать крестьян представлялась ему вредной, ибо создавала у них впечатление, будто буржуазное общество способно облегчить их страдания; гораздо полезнее политически, считал он, действовать по принципу чем хуже, тем лучше и оставить голодающих без какого-либо пособия. Чем страшнее голод, утверждал он, тем скорее революция. Нравственная глухота и слепота молодого поволжского карбонария, его органическая аморальность оскорбила присутствующих, но о своем возмущении они вспомнили только спустя несколько десятилетий.¹⁴

За это время Ленин, окостеневший в классовой ненависти, приспособил марксизм к своим личным целям и основательно изучил опыт Великой французской революции. В 1793 году Конвент, чтобы прокормить Париж, учредил особую революционную армию для реквизиции съестных припасов в деревнях. В мае 1918 года Ленин, чтобы удержать власть, изготовил декрет о продовольственной диктатуре, наделив, таким образом, Цюрупу чрезвычайными полномочиями по изъятию провизии у жителей страны.¹⁵

Вслед за этим Ленин и Цюрупа составили воззвание к маргиналам, распространенное по всем промышленным предприятиям обеих столиц: «Товарищи рабочие, если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой. Надо бороться за хлеб. И мы призываем вас к этой борьбе. Записывайтесь в ряды продовольственных отрядов, организуемых комиссариатом продовольствия. Оружие и необходимые средства будут даны вам; а иных мер против протягивающейся костлявой руки голода, которые дали бы немедленно положительные результаты, нет».¹⁶

Помимо якобинской антипатии к соотечественникам, усугубленной квазимарксистским неприятием крестьянского труда и собственности, определенную роль сыграл при этом, очевидно, рефлекс подражания, свойственный представителям первобытных племен. В просторечии же политическая целесообразность данного момента воплотилась в одну из формул ленинского социализма: твое – мое, а мое – тем более мое. В советских концлагерях ленинская идея подверглась дальнейшему творческому развитию и постепенно усовершенствовалась до самобытного утверждения: умри ты – сегодня, а я – завтра.

Опираясь на свои репрессивные полномочия, Цюрупа, «скромный человек секретарского вида», по определению осоргина, приступил к формированию специальной продовольственной армии и организации на местах пятой колонны, получившей название комитетов деревенской бедноты (комбедов). На пятом Всероссийском съезде Советов, 9 июля 1918 года, он объявил о предстоящих карательных экспедициях в глубь страны «с целью вынуждения к отдаче скрытых запасов, ибо кто не пожелает выменивать хлеб на товар в порядке, определенном нами, того надо заставить это сделать».¹⁷ Подобно своим французским предшественникам, советские правители собирались, по выражению Ипполита Тэна, «перераспределять продовольствие ударами прикладов и дисциплинировать голод». Доскональное воспроизведение большевиками якобинских решений служило дополнительным свидетельством бездуховной близости обеих революций.

Первая битва за урожай разразилась в августе 1918 года. Инструкции вождя мирового пролетариата были обрывисты и категоричны: «обобрать и отобрать все излишки хлеба у кулаков и богатеев»; «очистить уезд от излишков хлеба дочиста»; «свезти весь этот хлеб тотчас в Москву»; в каждой хлебной волости заложников не брать, а назначать поименно тех, кто жизнью своей отвечает за немедленный сбор и ссыпку хлеба.¹⁸

Вождю еще очень хотелось убить всех крестьян, не сдавших в положенный срок свою продразверстку, но против массовых расстрелов мягкосердечный Цюрупа запротестовал. Тогда вождь – «самый человечный человек», по определению Маяковского, – согласился объявить крестьян, не уступивших партии свое зерно вовремя и безвозмездно, врагами народа с заключением в тюрьму на срок не менее 10 лет и конфискацией всего имущества. Под таким гуманным решением продовольственной проблемы, напечатанным 8 августа в «Известиях», поставили свои подписи не только Ленин и Цюрупа, но также управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич и секретарь Совнаркома Горбунов.¹⁹

В боевом 1918 году Ленину уже не надо было как-то маскировать свою принципиально неутоляемую страсть к массовым убийствам. Более того, он получил, наконец-то, возможность активно навязывать всей стране собственное некрофильское мировоззрение. И 11 августа в Пензу полетела его телеграфная команда: «1) Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийцев. 2) Опубликовать их имена. 3)Отнять у них весь хлеб. 4) Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме».²⁰ Через пару недель он все-таки немного смягчился и заменил удавку пулей, приказав «расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты».²¹

Французские экономисты XVIII века констатировали: бедны крестьяне – бедно королевство, бедно королевство – беден король. Но вождь мирового пролетариата, богатый идеями марксизма в собственной интерпретации, продолжал бесчинствовать по примеру всех диктаторов, как того требовало его самовластное ремесло.

С тех пор так называемая ненормативная, хотя и общеупотребительная, лексика советских подданных обогатилась глаголом «скоммуниздить» – синонимом таких древних понятий, как «похитить» или «украсть», а в российском словаре самооправданий застряло идиоматическое выражение: страна не готова к демократическим преобразованиям. Но разве когда-нибудь к чему-либо была она готова? К опричнине Ивана Грозного или палочным нововведениям Петра Великого? К наполеоновскому нашествию или Крымской кампании? К земским реформам или Февральской революции? Одаренные экономисты и социологи смогли бы, наверное, разметить предполагаемую трассу демократической эволюции, но у государства всегда не хватало на это времени и, вероятно, желания. Ленин же прочертил свой, наглядный и ускоренный, путь назад – к древним восточным деспотиям. И непредсказуемость боевых действий того или иного отряда продовольственной армии лишь подчеркивала планомерность его стратегии и глубину злобы.

Между тем военные походы за провизией растягивались на много месяцев в связи с упорным крестьянским сопротивлением. В январе 1920 года наркомату продовольствия пришлось даже обращаться за помощью к Дзержинскому. Ссылаясь на необходимость завершения провиантской кампании до начала посевной и на распоряжение Цюрупы об интенсификации заготовок, ленинские интенданты ходатайствовали о перегруппировке внутренних войск с целью наиболее успешного исполнения продовольственных заданий.²²

Когда-то Талейран предупреждал Наполеона: «Штыки, государь, пригодны для всего, кроме одного, – на них нельзя сидеть». Но вождь мирового пролетариата по-своему понимал физиологию человека и, видимо, не сомневался, что штыковая атака на крестьян принесет им и коммунистическую правду, и чувство глубокого удовлетворения. Собственный вымысел и фикцию он давно предпочитал реальности.

Стимуляция крестьянского труда штыками оказалась, однако, такой же призрачной, как мираж мировой революции. Карательные экспедиции в деревни спровоцировали значительное сокращение посевных площадей и скотоводства. Уничтожение частной собственности и свободного рынка, возвращение к натуральной повинности, прекращение товарооборота и невозможность обновления крестьянского инвентаря выступали в качестве дополнительных (в том числе психологических) предпосылок резкого упадка сельского хозяйства и усугубления общей разрухи.²³ Наложившийся на эти факторы недород 1920 года способствовал наступлению повального и повсеместного голода в аграрной стране.²⁴ Тем не менее 7 декабря 1922 года Политбюро постановило «признать государственно необходимым» вывоз зерновых на европейские рынки.²⁵ Цюрупе же было поручено при этом «общее наблюдение за операцией по продаже хлеба», или, иными словами, пассивное содействие дальнейшему истреблению сограждан посредством голода. Как говорил Наполеон, «сила не знает ни ошибок, ни иллюзий ...».

Свой посильный вклад в гражданское братоубийство стеснительный Цюрупа совсем не афишировал. Вечный труженик, теперь он просто выкладывался ради уникальной тирании еще более прилежно, чем раньше – против увядающей монархии. Скромная деловитость немногословного Цюрупы выгодно контрастировала с заносчивой экзальтацией многоречивого Троцкого и безусловно импонировала Ленину.

Вождь мирового пролетариата высоко ценил без лести преданного лично ему наркома продовольствия, дорожил им не столько за педантичное исполнение всех директив о выколачивании хлеба и организации голода в стране, сколько за отсутствие политических претензий и неконкурентоспособность в случае всегда возможной в мафиозной коалиции схватки за власть. Оттого и назначил, в конце концов, генерального провиантмейстера своим первым заместителем в Совнаркоме и Совете труда и обороны (СТО), возложив на него ответственность за все хозяйственные, транспортные и полицейские проблемы.²⁶

Свою безграничную власть Ленин использовал, словно владелец волшебной лампы или магического перстня из старых арабских сказок, – только взамен архаичной тарабарщины произносил партийные заклинания. Тогда в соратнике пробуждался древний джинн, беспрекословно удовлетворяющий желания своего властелина.

Как завлек вождь мирового пролетариата бывшего агронома, чем прельстил его и как сделал верным соучастником своей команды, не столь существенно, но к лету 1918 года Цюрупа обратился, по выражению Луначарского, в «первоклассного ленинского маршала».²⁷ Малозаметный прежде партийный функционер добился неожиданно таких успехов, что даже спустя десять лет память о нем и его сподвижниках прочно ассоциировалась в прессе с армией «самых стойких, самых закаленных, самых преданных революции пролетариев-борцов».²⁸ Но взваленная им на себя физическая и моральная нагрузка оказалась настолько непомерной, что Цюрупа – человек, по натуре не злой и даже готовый понять чужое горе, – начал сдавать.
Бонапартизм в Кремле
Однажды в июле 1918 года главный интендант революции внезапно почувствовал головокружение и потерял сознание на заседании Совнаркома. Собственную кремлевскую медицину тогда еще завести не успели. Вызванный из города врач по простодушию своему и аналогии с жителями столицы связал обморок у маршала продовольственных войск с последствиями систематического недоедания, нечаянно открыв тем самым родник трогательной легенды. Совершенно ошеломленные и умиленные такой версией сановники ввели этот феноменальный случай в предания большевистской старины, провозгласили его символом самоотверженности народных комиссаров и даже отразили впоследствии в художественных кинолентах из деяний первых вождей. Ленин же как человек наиболее практичный и предусмотрительный незамедлительно предложил повысить жалованье наркомам, а Цюрупу отправить на отдых в деревню, найдя ему персональную кухарку.²⁹

С тех пор стало ясно, что для добротной легенды подходит любой, даже вполне заурядный человек. Ему нужно только хоть на миг выйти за пределы усредненных стандартов: вверх, вниз или в сторону – безразлично. Самое важное – ошарашить окружающих, поразить их воображение, разблокировать у них поток инфантильных фантазий. Чем баснословнее окажутся при этом подробности, тем скорее укрепится костяк легенды, окончательные габариты которой определят совместно производители и потребители в зависимости от официального статуса основного персонажа и своеобразия происшествия.

Велик и сусален был образ непритязательного большевика, застенчиво недоедавшего вместе с массами. Чем уж кормили его в не самом голодном 1918 году, никогда, наверное, не выяснить, но питаться одними акридами и диким медом было для него по меньшей мере непрестижно. Кроме того, полуголодное существование, сопряженное с триумфальным шествием советской власти по аграрной стране, резко активизировало изыскательскую деятельность номенклатурных специалистов по рациональному питанию. Несмотря на гражданскую войну, неизвестным диетологам удалось состряпать научно обоснованные нормативы питания и найти способ сохранения советских чиновников как отдельного биологического вида. В гораздо более тяжелом 1920 году Ленин отдал архисекретное распоряжение о так называемых совнаркомовских пайках – месячном рационе для персон особо ответственных и потому незаменимых. Из потаенных распределителей им регулярно выдавали больше пуда разной снеди и пуд овощей.³⁰

В Петрограде, население которого неуклонно вымирало от голода с первых месяцев советской власти, проблему единственно правильного распределения провизии изучили глубже, чем в Москве, да и решили более основательно. Согласно индивидуальной ценности каждого большевика для рабочего класса, отдел «нормирования труда» разделил ответственных работников бывшей столицы на три сорта и 28 марта 1921 года представил соответствующую справку петроградскому наместнику Зиновьеву.³¹ Ежемесячное снабжение провиантом (в пересчете на современные единицы измерения взамен фунтов и золотников) боевых товарищей первой категории приближалось по составу и весу продуктов к совнаркомовскому пайку: