Издательство Саратовской епархии, 2008

На примерах моих духовных собратий, не го­воря уже о горьком опыте своей жизни, я могу подтвердить слова преподобного аввы Дорофея, что единственная причина падения монаха - это вера в свое мнение и установка на критичес­кое восприятие слов наставника*, то есть повто­рение греха Адама, имя которому - гордость и не­послушание.

* См.: Преподобный авва Дорофей. Душеполезные поуче­ния и послания. Поучение 5.0 том, что не должно полагаться на свой разум. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. С.75.

Мир пронизан духом гордыни, его культура и искусство вскисли и поднялись на дрож­жах своеволия. Человек стал похож на гнойник, наполненный ядом гордыни, малейшее прикосно­вение к которому даже дружеской руки вызывает боль. Самолюбие и самолюбование - два импуль­са, которые всегда присутствуют в человеке. По­этому так опасно верить своему рассудку. Наши страсти похожи на море, а рассудок - на корабль: когда начинается буря на море, то корабль швыряет из стороны в сторону. Нужен опытный корм­чий, чтобы вести его, а наш ум опьянен самой стра­стью и становится как бы слепым: видя - не видит и зная - не помнит. Столь необходимой здесь твердой рукой является слово старца. Поэтому тот, кто думает спастись только собственной силой, собственными рассуждениями, собственными достоинствами и своей мнимой чистотой, ввергает сам себя в кипящую пучину страстей. Иногда волны выбрасывают его, измученного и разбитого, на бе­рег. Но чаще он бессильно тонет.

Есть еще одна опасность, которая называется у святых отцов прелестью,- это состояние самообольщения ложной святостью, когда человек, обуреваемый гордыней, становится сподвижни­ком сатаны, а в некоторых случаях получает от темных духов способность прорицать будущее или совершать нечто подобное чудесам.

Мир не может отличить духа света от духа тьмы. Он видит только внешнюю силу, внешний подвиг, а диавол - великий артист, поэтому мир часто хвалит и прославляет этих самообольщенных людей как святых, а истинную святость не замечает, так как она смиренна и скромна и стара­ется укрыться от взоров мира. Часто святых лю­дей при жизни не ценили и гнали, над ними не­редко насмехались, их считали слишком просты­ми. Только после смерти открывалось истинное величие их духа. А мир ищет внешних впечатле­ний, чего-нибудь необычайного, ему нужен эф­фект, который чаще всего оказывается только те­атральной постановкой.

Монах без послушания подобен человеку, ко­торый скользит по ледяной поверхности скалы, не зная, за что ухватиться. Конец этой пропасти - блуд или сатанинская гордыня, то есть духовная тьма. Особенно страшно, когда падает монах, до­стигший духовной высоты. В книге «Лествица» есть рисунок духовной лестницы, которая нижним Концом упирается в землю, а верхом - в небо. По ее ступеням поднимаются монахи. Около них, как пчелы, летают демоны; они стараются столкнуть монаха со ступени лестницы, сбросить его вниз. Некоторые, почти достигшие вершины, оказыва­ются добычей темных духов. Это падение и поте­ря благодати страшнее, чем пожар, который сжи­гает дом вместе со всем имуществом человека, ос­тавляя хозяину только почерневшие от дыма камни. У многих ли хватит сил, чтобы на развали­нах строить новое жилище, чтобы глубоко смирить свой дух и принести покаяние? Благодать прихо­дит в душу тем путем, которым она покинула ее. Падение произошло от непослушания, поэтому восстановление души, ее воскресение из могилы греха, может произойти только через послушание. Но здесь выступают новые демоны - тоски и от­чаяния, ропота и озлобления. Гордая душа склонна искать причины своего падения в случайностях, обстоятельствах жизни, в насилии со стороны дру­гих,- только не в собственной развращенной воле. Такая душа даже упрекает Бога, зачем Он попус­тил ей пасть в грех. Это одна ловушка - уныние; вторая - тщеславие. Человек боится не греха, а мне­ния людей о себе. Поэтому он скрывает свой грех даже на исповеди и начинает притворяться перед людьми.

Грех не дает счастья человеку, но имеет в себе силу какого-то диавольского притяжения; он обез­воливает человека, которому трудно вырваться из плена греха, как узнику разорвать веревку. Поэто­му многие, впав в грех, уже не могут противосто­ять ему, он засасывает их, точно топкое болото. И опять, здесь нужна помощь наставника, чтобы помочь несчастному выйти из притяжения греха, как утопающему веревка, за которую он может ухватиться. Уже в Библии написано: Надеющий­ся на себя падет падением дивным*, то есть паде­нием неожиданным, непостижимым.

* См.: Притч.11,28.

Я знал одного монаха, который отличался вы­сокими духовными дарованиями. Он начал подвижнический путь с детства. Самоотверженность его была необычайна. Он казался исполненным любви к каждому человеку, и наверно, это было так. Многие считали его при жизни святым. И тут произошло нечто в духовном плане страшное. Он сам поверил в свою святость и принял похвалы людей, не отвергнул их. Он находился в послуша­нии и, казалось, имел все, что нужно для спасе­ния. Но он начал превозноситься самим послуша­нием: рассказывал о своем послушании в назида­ние другим. Он сделал то, что, по словам святых отцов, означало вынести свое богатство наружу и положить его перед глазами воров. И после этого послушание его стало ослабевать. Он стал мень­ше советоваться со своим старцем и даже избегать его. Он поверил в свое бесстрастие и хотел демон­стрировать его, как бы повторяя пример Симео­на, Христа ради юродивого. Мы не будем говорить о результатах таких рискованных опытов. Но на­стало время, когда его духовный отец - опытный подвижник - сказал ему о его бедственном состо­янии, вернее, предупредил о последствиях. И он не мог понести слов своего отца. Здесь его воля, как будто отсеченная многими годами подвижни­чества, восстала против воли его духовного отца. Он покинул своего старца и переехал из пустыни в город, сменив наставника. Второго отца при живом отце он найти не смог. Своеволие оказалось клеткой, в которую он попал. И все-таки этот че­ловек, находясь даже во внешнем послушании не потерял до конца то, что приобрел раньше. Он на­поминал мне орла с опаленными крыльями. Он мог утешать людей, проводить долгие часы в молитве быть милостивым к бедным до самоотвержения. И все равно что-то ложное вкралось в его жизнь, какая-то неизгладимая печать легла на его лицо. Он оставался подвижником, да только уже друго­го уровня. По временам он проявлял духовную мудрость как остатки прежнего состояния. Но произошла деформация: тот, кто мог стать свето­чем монашества, святым последних времен, пре­вратился в просто доброго монаха. И в таком со­стоянии он был примером для многих. Но сам он знал, что потерял. Он утешал себя любовью к нему людей, но в глубине его сердца не могла зажить рана - потеря первого отца, который был един­ственным для него.

Я знал другого монаха, жизнь которого напо­минала детектив. В молодости своей он был «кукольником»*, то есть самым отъявленным мошен­ником.

* Кукольник (жарг.) - мошенник, подменяющий день­ги на сверток с нарезанной бумагой; тот, кто обманывает пу­тем подлога.

Но как-то он посетил монастырь, неизвест­но с какой целью, и благодать коснулась его сердца. Он бросил свое грязное ремесло, перестал пьянствовать, исправил свою жизнь. Родные не узнавали его. Он стал часто посещать церковь, а через несколько лет решил пойти в монахи. Его знали как бывшего вора, и поэтому срок испыта­ния затягивался. Ему давали в монастыре поручения, послушания, но местный епископ был против приема его в число братии - несколько раз он получал отказы. Наконец после долгих колебаний епископ подписал прошение о приеме его в мона­стырь. И здесь новый послушник проявил исклю­чительные способности. У него открылся дар ико­нописца, и он стал нести послушание в монастыр­ской иконописной мастерской. Оказалось, что он также обладает хорошим слухом и голосом. Он пел на клиросе и впоследствии даже руководил хором. Обладая пытливым умом, он стал самостоятель­но изучать богословие и творения святых отцов, поэтому через несколько лет он стал одним из са­мых начитанных и образованных монахов. Иног­да старцы посылали к нему для беседы посетите­лей, которые любили задавать много вопросов, но мало делать. И он оказался находчивым в разго­воре с ними и мог говорить о вере на их языке. Между тем он обладал искренностью, прямотой характера и не скрывал своего прошлого, которое было для него тяжелой школой жизни, обычно кончавшейся тюрьмой. Он рассказывал своим со­беседникам, что привело его в монастырь, ради чего он отказался не только от преступной, но и мирской жизни, что он получил в монашестве.

Святые отцы говорят, что всякая крайность от бесов, и советуют выбирать средний путь. Есть особая ревность к Православию, которая идет не от любви и благодати, а от тайного горделивого желания казаться в глазах других людей, да и сво­их собственных, героем и защитником веры. В этом нет духа Православия, но тщательно соблюдается форма, а скорее, здесь постоянное подозрение всех в отклонении от канонов и формы. Старцы учи­тывали все условия жизни человека, его характер и способности. Они как бы брали его на себя об­разно говоря, вживляли свою артерию в его серд­це и переливали в него свою кровь. И в то же вре­мя учитывали, что это сердце единственное, непов­торимое, которому нужен особый подход. Старцев характеризует трезвость и вместе с духовностью житейский реализм. Они понимают, что значит наша современность, вернее, чувствуют ее. Их со­веты никогда не бывают абстрактными тезисами и лозунгами; они всегда предлагают возможное для человека в данных условиях, чтобы не надломить его сил. Они не требуют геройства, но вос­питывают героев; они не требуют самопожерт­вования от других, но взращивают в них, как прекрасный цветок, ту любовь, которая готова на жертвы. Бездушное Православие - это только жесткая оболочка, в которой нет ее главного со­держания - любви. Такие люди могут иметь сильную волю, даже искреннюю веру в Правосла­вие как единственно спасительное учение; но для них Православие существует прежде всего как требование, как императив; для них исчезают живые люди, а остается только своя собственная правда, не имеющая внутреннего подтверждения, поэтому они ищут этого подтверждения вовне: в уставах, сборниках правил, канонах и так далее. Возникает странный парадокс: их Православие, доказываемое канонами, становится лишенным евангельского духа.

Монах, о котором идет речь, подвергся подоб­ному искушению. Он стал критиковать монастыр­скую жизнь, пренебрежительно отзываться об ар­хиерее и спорить со старцами монастыря. Во вре­мя хрущевских гонений он стал громко требовать, чтобы было прекращено поминание безбожных властей, как будто готовился к мученичеству. Но вышло другое. Когда закрыли монастырь и мона­хи остались бездомными странниками в этом чуж­дом и враждебном для них мире, то духовно вы­живали те, кто находился в послушании у своих старцев. Этот же монах остался без обители и без старцев - со своей собственной правдой, которая на самом деле питалась внутренней гордыней. Старцы не отвергли его, но он отверг их.

В миру он вначале устроился неплохо, служил регентом в одном из храмов, писал иконы, но лист, оторвавшийся от ветки, рано или поздно должен был зачахнуть и увянуть. У него начались иску­шения, которые он скрывал от наставников и бра­тии. Для монаха есть страшная внутренняя пытка - это потеря благодати. От боли сжимается его сер­дце, даже физически он чувствует огонь, опаляю­щий его, как будто он выпил чашу горькой полы­ни. Здесь один путь - покаяние и смиренное по­слушание. Но он оказался неспособным к этому. Потеря благодати - это переживание собственной смерти. И вот, чтобы забыться от всего происхо­дящего, чтобы уйти от действительности, как от тяжелого сна, он начал пить, как будто открылись его старые раны и начали гноиться уже давно за­жившие язвы прежней жизни. Через несколько мучительных лет он превратился в горького пья­ницу. Он вспоминал о своих прежних братьях и Друзьях только для того, чтобы попросить у них Денег, которые тут же пропивал; иногда он лежал пьяным у церковной ограды. Что осталось от его Православия? Он перестал молиться, а когда хотел выпросить денег для покупки вина, то хвастливо рассказывал, как в монастыре он защищал Православие в то время, когда другие молчали; как он обличал игумена за то, что на службе поминается безбожная власть. Впрочем, у него были времена отрезвления, когда он видел глубину своего падения и горько плакал. Но к старцам он обратиться не мог, какой-то страх связывал его. Он готов был бежать от старцев куда глаза глядят, как бесноватый от заклинательных молитв. Однажды он пришел к свое­му бывшему другу архимандриту и стал, как всегда, просить о помощи. Тот поделился с ним чем мог, вер­нее, дал ему ту сумму денег, которую он просил на дорогу. И вдруг этот монах тихо сказал: «А ты не можешь дать мне нательный крест?».- «Ты потерял крест?» - спросил архимандрит. «Нет, я снял его, чтобы забыть о Боге. Я не хочу верить, я не хочу быть с Богом, но и без Бога не могу...». Он судорожно взял крест, зажав его в руке, затем сказал: «Может быть, я его надену снова». Этот монах бежал от старцев, я сказал бы дерзновенно, как Адам от лица Божия пос­ле грехопадения. Но куда мог скрыться праотец от всевидящего ока, куда мог скрыться бедный монах от молитв старцев, которые не оставляли его, где бы он ни был, что бы он ни делал?

Этот монах переехал в другую епархию, рас­сказал о своей жизни архиерею. Тот простил его и дал место в одном из храмов. Прошло время. И опять срыв, опять полное безумие. Он тяжело заболел. Осознавая, что умирает, он перед смертью попро­сил причастить его Святых Тайн и пособоровать. Священник говорил, что редко слышал такую по­каянную исповедь.

Теперь он предстоит не человеческому, а Боже­ственному суду, где открываются глубины человеческого сердца. И все-таки первый случай, о кото­ром я писал, для меня был более трагичным, хотя там внешне как будто ничего особенного не про­изошло. Святой Игнатий (Брянчанинов) написал скорбную песнь о падшем монахе*, и когда я вспо­минаю этого подвижника, то мне кажется, что свя­титель Игнатий пропел эту скорбную песнь не только о своем друге, но и о нас.

* См.: Святитель Игнатий (Брянчанинов). Приношение современному монашеству. Ч. 3. Плач инока о брате его, впадшем в искушение греховное. Сочинено другом для друга и для брата братом, к взаимной пользе и сочинителя, и читателя // Собр. творений: В 6 т. М., 2004. Т.4. С.455-589.

Монах, который без причины покинул своего старца, уже осудил его, разорвал ту духовную бли­зость, крепче которой нет ничего на свете, предал свою собственную душу и лишился дара сынов-ства, то есть прежнего состояния, способности быть истинным сыном своего наставника. Тот, кто меняет старца на другого, обычно вместо отца при­обретает дядю. Дядя может быть добрым, почтен­ным, мудрым и богатым; но какая разница между ним и отцом, пусть бедным, неказистым, но зато родным отцом!

У монаха, который меняет старцев, появляет­ся в сердце внутреннее сопротивление к тому, что скажет ему любой наставник. Ему кажется, что старец не способен быть его отцом, а на самом деле он сам не способен быть сыном.
«НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ К ПОМАЗАННЫМ МОИМ...»

В Псалтири написано: Не прикасайтеся к по­мазанным Моим, и на избранных Моих не глаголите зла*.

* Ср.: Пс.104,15.

Мне известны многочисленные случаи, когда осуждение архиереев и священников кончалось падениями и несчастиями для тех, кто неосторож­но произносил над ними свой суд.

Около Сухуми жила юродивая схимница по имени Досифея, которая пользовалась славой прозорливицы среди народа. Одна монахиня расска­зывала мне, что в молодости была послушницей у этой схимницы-пустынницы и видела ее вели­кие подвиги. Она спала очень мало и молилась ночи напролет. Вечером она говорила послушни­це: «В храме зажгли паникадило, пошли на служ­бу». Та отвечала: «Матушка, какой в пустыне храм?». Схимница говорила: «В Божий храм, по­смотри на небо, Ангелы зажгли лампады, вставай на молитву». А после положенных молитв эта схимница говорила слова, которые послушница плохо понимала: «Господи, помилуй тех, за кого никто не молится»,- и долго повторяла эту мо­литву, перебирая четки. Когда к ней приходили люди, она при них порицала священников и епис­копов. Это воспринималось как право юродивой - обличать, невзирая на лица и сан. Но с этой схим­ницей случилось страшное несчастье. Одну женщину, возвращавшуюся от схимонахини Досифеи в Сухуми, встретили разбойники; они стали тре­бовать у нее деньги. Не подумав, она сказала: «Я бы­ла у монахини Досифеи и отдала деньги ей». Те спросили, много ли было денег. Она ответила: «Нет, люди собрали пожертвования, и я купила продук­ты, а денег осталось очень мало». Разбойники ска­зали: «Веди нас к ней». Женщина отказывалась, но они стали бить ее и угрожали повесить на дереве на собственных волосах. Та повела их к пустынни­це, а по дороге плакала и говорила: «Матушка, про­сти меня». Когда разбойники вошли во дворик к схимнице, то женщина бросилась бежать в Суху­ми рассказать о происшедшем. Разбойники взяли у Досифеи все, что было, перевернули всю келию, пытаясь найти у нее деньги, но нашли очень немно­го, и поэтому от злости стали бить схимницу. За­тем решили изнасиловать ее. После этого подверг­ли ее истязаниям. На другой день пришли из Су­хуми люди, унесли схимонахиню на руках в город. Она была совершенно безумна и ничего не пони­мала. Через несколько дней она умерла.

Почему Господь попустил такую смерть этой подвижницы? Я думаю, по двум причинам. Первое: она обличала тех, у кого должна была брать благословение даже на подвиг юродства. Юроди­вые, которые обличали несправедливых судей и князей и даже самих царей, не дерзали всенарод­но поносить и унижать архиереев и священников, по крайней мере, ни одного такого случая в их житиях мы не могли найти. Если надо было ис­править священнослужителя, то говорили ему наедине, большей частью притчей. Второе: она молилась: «Господи, помилуй тех, за кого никто не молится». А Церковь молится за всех право­славных христиан и, кроме того, об обращении в христианство неверующих и заблудших. Кто же такие те, за кого никто не молится? Из усопших это те, кто остался за вратами Церкви, а также са­моубийцы - за них не молится Церковь и запре­щает молиться, чтобы не обольщать живых ложной надеждой. Еще из молитвы земной и Небесной Церкви исключен сатана и падшие ангелы - за них никто не молится. Юродивые стоят над ми­ром с его обычаями и суетой, но не над Церковью и иерархией, иначе их ждет крах.

Вот еще один случай подобного наказания мо­нахини, которая постепенно потеряла главное укра­шение монашествующих - смирение и кротость.

Она прислуживала старому архиерею, к кото­рому приезжало и приходило много народа. Одним из ее послушаний было докладывать архи­ерею, кто хочет видеть его, и затем передавать по­сетителю время приема. Постепенно эта монахиня стала чувствовать себя хозяйкой положения и ста­ла обращаться со священниками высокомерно. Надо сказать, что она много потерпела за Христа в своей жизни: прошла через тюрьмы и лагеря, была сослана на Север и только в 40-е годы полу­чила свободу. Она была очень трудолюбива и ак­куратна. Несмотря на пожилой возраст, работала с утра до ночи, но уже преподобный Исаак Сирин предупреждал, что честь и положение в миру из­меняют человека, а ее портили сами люди, обра­щаясь к ней, как ко второму лицу после архиерея. И все же она вовсе не была испорченным лестью человеком; она была по-своему добра и вниматель­на к людям, однако с духовенством обращалась, как барыня с деревенскими священниками, живу­щими в ее поместье. На замечания епископа она могла ответить: «Это не ваше дело». Но не стоит говорить об этом подробно. Когда умер архиерей, ей было около 90 лет, и из-за уважения к покой­ному епископу ее оставили жить в небольшой ком­натке при храме. И случилось то, чего никто не мог предугадать. Эта старая монахиня, которая сохранила девство в тюрьмах и ссылках, где люди были бесправны как перед уголовниками, так и перед сторожами тюрем, к 90-м годам жизни но­чью подверглась насилию от неизвестных лиц. После этого, недолго поболев, она умерла.

Я был свидетелем многих случаев, когда Господь явственно карал людей за осуждение священника, а священников за осуждение архиереев и даже друг друга, как будто с их языка срывались не слова, а пламя, которое затем возвращалось к ним и жгло их самих. Они говорили, что борются за правду, но мне казалось, что в большинстве случаев в их осуж­дении присутствовало какое-то тайное наслажде­ние чужими недостатками. Обычно борются за правду те, кто молится за согрешающих и с любо­вью призывает грешников к покаянию.

Церковь имеет иерархическое устройство. По­этому если грех священника или епископа причиняет вред Церкви, то можно, а иногда необходимо и обязательно обратиться к более высокой инстанции. В церковной иерархии высший нравственно ответ­ственен за низшего; грех низшего, не пресекаемый им, становится его грехом. Каждый христианин от­ветственен за чистоту веры и богослужения - это принцип соборности. Но в случае неправильности и ошибок, допущенных духовным лицом, нельзя церковный суд в лице епископа или Синода под­менять самосудом. Во всех случаях мы должны ста­раться осудить не человека, а его ошибки и грехи, которые приносят вред прежде всего ему самому, и действовать по установленным канонам, но при этом сохранять уважение к его сану. Но даже в та­ких обстоятельствах мы считаем, что надо посове­товаться с тем духовным лицом, к которому мы имеем доверие, а не слишком полагаться на соб­ственную правду. Общим правилом у нас должна стать заповедь: Не судите, да не судимы будете*.

* Мф.7, 1;Лк.6,37.

УПАВШАЯ ЗВЕЗДОЧКА

Ребенком в осенние вечера я любил смотреть на падающие звезды, которые, прочертив сверкающие полосы в небе, исчезали, будто таяли во тьме, не достигнув земли. Мне говорили, что есть поверье: когда падает звездочка - это значит, умер человек, его душа разлучилась с телом. И уже в детстве, наблюдая звездный дождь, я думал о том, что такое смерть, почему умирают люди, куда ис­чезают они, и мою душу охватывал страх перед тайной смерти.

И теперь звездное небо безмолвно говорит душе о вечности. Звезды похожи на острова и архипела­ги в бескрайнем океане ночного неба, за одними мирами открываются другие миры. Неподвижные звезды мчатся в стремительном полете, только да­лекие, немыслимые пространства скрывают их дви­жение от глаз человека, и они кажутся застывшими на месте, как бы приколотыми к шелковому поло­гу ночи. Почему душа ощущает какой-то мистичес­кий трепет перед величественной картиной звезд­ного неба? Почему она стремится подняться ввысь, в ледяные пространства Сириуса и Арктура? Она смотрит в бездонные просторы; словно птица, она хотела бы взмахнуть крыльями и взлететь к неве­домым мирам, но крылья души сожжены огнем Древнего грехопадения, ее удел - влачиться по зем­ле и тосковать о небе.

Я помню, как однажды, еще задолго до моего монашеского пострига, мой знакомый Георгий Мазурин, художник и поэт, сказал мне в откровен­ной беседе: «Я учился в художественной академии и тогда пришла мне мысль, что лица людей надо писать, употребляя зеленую краску. Меня обвини­ли в сюрреализме и исключили из академии. Те­перь я думаю, как нарисовать картину звездного неба: хочу найти цвета, но у меня ничего не полу­чается. Обычный темный фон и желтые точки от золотистого до кровавого цвета - это не ночное небо, а скорее, жуки, которые копошатся в черно­земе. Я пробовал рисовать небо багряным, а звез­ды - зеленым, но это вызывало какое-то чувство тревоги, как будто смотришь на агонию больного. Багряный цвет поглощал звезды и казался заре­вом пожара. Я пробовал применить принцип не­гатива, написал фон золотистым цветом, а звезды - черным, но вышло еще хуже: когда посмотрел на рисунок, то показалось, что огромные стаи во­рон кружатся над землей. Решился я на другое: одухотворить звезды и написать их похожими на человеческие лица,- и опять неудача: я увидел пе­ред собой парад отрубленных голов. Тогда я по­пробовал изобразить звезды в виде светящихся многоугольников, но это оказалось холодной аб­стракцией, какой-то геометрической игрой воображения. У меня нет денег, чтобы купить несколь­ко холстов, и я стираю одну картину, чтобы напи­сать на ее месте другую. Затем я решил изобразить звезды с длинными заостренными лучами, кото­рые пронизывали бы всю картину, но получилась какая-то сеть, подобная паутине. Потом я хотел изобразить звезды, как вспышки электричества на стыке двух проводов, и опять вышло не то: звезды превратились в искры бенгальских огней, которые зажигают дети на елке. Я решил изобразить звез­ды в движении, начертав их траектории в виде пересекающихся эллипсов разных цветов, но на картине вышло оперение каких-то сказочных птиц. Я так и не нашел красок для бесконечного. Я стер последний рисунок, загрунтовал холст и теперь хочу написать какой-нибудь пейзаж для продажи».

Прошло несколько лет. Я принял монашество. Наши пути разошлись. Однажды я случайно встретился с ним на проспекте Руставели - этой главной артерии Тбилиси. Мазурин шел со свои­ми друзьями, наверно, поэтами. Увидев меня, он подошел ко мне, протянул руку и заговорил так, как будто мы находились не в шумном потоке людей, а где-то наедине. После нескольких ниче­го не значащих вопросов он сказал: «Я болен: я перенес два инфаркта и, наверно, третий будет для меня роковым. Я думаю, ты хочешь спросить меня, остался ли я таким же безбожником, как прежде, или поверил в Бога. Но пока отложим этот во­прос. Я хочу сказать тебе о другом. Последнее вре­мя меня преследует мысль, которую я не могу ото­гнать: что находится за пределами видимого мира - там, выше звезд. Я думаю, что не верю в Бога, но иногда мне кажется, что я обманываю сам себя. Я ловлю себя на том, что часто в разговоре стал произносить слово "Бог". Почему - не знаю сам». Я ответил: «Потому что звездное небо стало для тебя встречей с тайной».

Прошло время. Я узнал о смерти Георгия Ма-3Урина из некролога, напечатанного от имени Союза писателей Грузии. Там были слова: «Он ушел от нас, но с нами остались его стихи и полотна». Я подумал: «Нет, он унес с собой еще нечто сокровенное - это предчувствие тайны вечности о которой забыло большинство из вас». Нашел ли он ответ на роковой вопрос: что находится выше звезд? Об этом знает только его последний спут­ник - Ангел смерти.

Может быть, в тот вечер, когда умер Мазурин, маленький ребенок задумчиво смотрел на небо и увидел, как упала звездочка, блеснув и исчезнув во тьме.