Издательство Саратовской епархии, 2008

В те времена, когда меня рукоположили в иеро­монахи, в стране царил голод, особый голод - не на хлеб, а на духовные книги. В предыдущие десятилетия религиозная литература большей частью была уничтожена. В библиотеках периоди­чески проводились чистки, в результате которых книги, не отвечающие коммунистической идеоло­гии, подвергались изъятию и затем перерабатыва­лись как вторсырье или сжигались. Перепечаты­вать духовную литературу даже на пишущих ма­шинках считалось преступлением, за которое человек мог быть привлечен к уголовной ответ­ственности. В период репрессий многие люди сами выбрасывали из своих домов книги, в которых упоминалось имя Христа или был помещен, на­пример, портрет царя, чтобы эти книги, найден­ные при обыске или попавшиеся на глаза соседям-доносчикам, не послужили к обвинению в «агита­ции против существующего строя». Затем террор ослабел: перед нами лежало выжженное поле с не­многими оставшимися колосьями. Каждая духов­ная книга, которую в то время мог приобрести или прочитать верующий, была для него большим по­дарком.

Однажды схиигумения Мария (Соловьева) сказала мне, что хочет познакомить меня с одной из своих духовных дочерей, у которой имелась большая по тому времени библиотека духовной литературы. Хозяйка приняла нас очень тепло и радушно и прежде всего предложила нам трапезу. При этом она беспрерывно повторяла, что обед сегодня у нее не получился; а я в ответ возражал утверждая, что мне редко приходилось есть такую вкусную пищу. Игумения слушала нашу «полеми­ку», а затем сказала: «Благодарю тебя за труды; но если даже обед не получился таким, как ты хоте­ла, то все равно не нужно бранить и порицать пищу, которую кладешь в рот; надо благодарить за нее Бога как за великую милость». Хозяйка не­много смутилась и ответила: «Я хотела повкуснее приготовить для вас, я сама несколько раз пере­жила голод и, пока не устроилась на работу, сда­вала кровь, чтобы прокормить себя и мать. Я знаю цену куска хлеба и благодарю за него Бога».

Хозяйку звали Ларисой Ветошниковой. Она происходила из древнего дворянского рода, веду­щего свое начало от XVII века: в документах упо­минается, что ее предок служил дьяком в посольс­ком приказе, только фамилия его была Ветошкин, которую «неблагодарные» потомки переделали на Ветошников как более благозвучную. По объяс­нению Ларисы, его должность на языке современ­ных понятий означала «заместитель министра иностранных дел». Ее дед служил офицером на Северном Кавказе и, кроме военных подвигов, отличился тем, что похитил черкешенку знатного рода, разумеется, с ее согласия, и с несколькими друзьями привез ее в крепость, где стоял русский гарнизон. Побег был сразу же обнаружен, и бра­тья черкешенки устроили погоню. Завязалась стрельба, во время которой произошло что-то не­обычайное. Черкешенка, влюбленная в офицера, потребовала оружие, чтобы отбиваться от своих братьев. К счастью, никто не был убит или ранен, а после свадьбы произошло торжественное при­мирение.

Отец Ларисы Виктор стал офицером казачьих войск и считался одним из лучших снайперов в полку. Это неожиданно вовлекло его в неприят­ную для офицера историю. Из-за какого-то пус­тяка его сослуживец, бывший приятель, прислал ему вызов на дуэль. Виктор отказался, сказав, что вызов он не может принять, так как силы нерав­ны: тот плохо видит и носит очки, а он снайпер, который может всадить пулю в середину кольца, не задев ободка. Тогда ему сказали: а ты не стреляй или стреляй в сторону. Виктор ответил, что не хочет изображать собой мишень для дурака, да и не ручается, как поступит сам, если выйдет на дуэль. После этого ему предложили перейти на другую службу. Он руководил этапом для ссыль­ных каторжан. Лариса говорила, что ссыльные любили ее отца, так как он всегда стремился об­легчить их участь. Она рассказала, что однажды с матерью собирала цветы в лесу. Женщины ото­шли от тропинки и заблудились. Вдруг они видят перед собой нескольких мужчин, сидящих около костра, как потом оказалось, разбойников из бег­лых каторжан. Один сказал: «Я знаю их. Это дочь и жена Ветошникова, не трогайте их». Тогда раз­бойники, посовещавшись друг с другом, решили помочь им, провели по лесу, вывели на дорогу невда­леке от поселка и сказали: «Теперь идите с Богом». Лариса говорила: «Они не только сохранили нам жизнь, но сами рисковали своей жизнью, прово­див нас к поселку, где их мог встретить патруль»

Во время русско-германской войны отец Ла­рисы был ранен. Пролежав в госпитале несколько месяцев, он скончался. Перед смертью он часто говорил жене и дочери: «Какой ужас - кругом измена. Мы были хорошо подготовлены к войне; у нас было все: огромная армия, вооружение не хуже, чем у германцев; лишь к одному мы не были готовы - к такой страшной измене».

После революции Ларисе с матерью пришлось бежать из родного края. Они нашли временный при­ют у своих родственников - черкесов, но те вскоре потребовали, чтобы Лариса и ее мать (по происхож­дению гречанка) приняли ислам, и грозили Ларисе насильно увести ее в горы и выдать замуж за черкес­ского князя. Поэтому им пришлось вторично бе­жать - уже от своих; так они оказались в Грузии. В Тбилиси Лариса устроилась лаборанткой на ка­ком-то предприятии и затем приобрела комнатку не­далеко от Александре-Невской церкви. Несмотря на уговоры матери, замуж она не вышла. После смерти матери ее жизнью стало посещение храма и чтение духовной литературы. Она собрала немало духов­ных книг. Кроме того, ее соседом был инженер Ломидзе, сын известного в свое время теософа Нико Ломидзе, который в 10-х годах XX века выпуская спиритуалистический журнал. Его сын сохранил часть библиотеки отца, в которой были и книги пра­вославных авторов. Этими книгами пользовалась Лариса. Книги она читала с каким-то упоением, как будто жила ими. Особенно восхищал ее епископ Феофан Затворник своими глубокими психологи­ческими наблюдениями. Затем ей подарили два тома епископа Игнатия Брянчанинова, и его творения захватили ее душу. (Епископы Феофан и Игнатий тогда еще не были прославлены Церковью.) Сам епископ Игнатий происходил из дворянского рода, служил в армии, учился в Главном инженерном учи­лище, затем бросил светскую жизнь и принял монашество. Все это импонировало ей - он был челове­ком ее круга. В творениях святителя Игнатия глу­бокий духовный опыт сочетается с блестящей стилистикой языка и поэтическим даром. Все это восхищало Ларису. Она говорила: «В жизни я одно­люб, а здесь чувствую, что изменяю своей первой любви - Феофану Затворнику».

Надо сказать, что в молодости у Ларисы был же­них, которого убил его бывший друг, казачий офи­цер, перешедший на сторону большевиков. Он с торжеством сообщил об этом Ларисе. Она вспо­минала, что в тот момент почувствовала, как те­ряет сознание, но взяла себя в руки и ответила «чер­ному вестнику»: «Наверно, вы по своей привычке стреляли ему в спину. Я удивлена, что такой под­лец, как вы, не отрезал у мертвого голову и не при­нес мне ее в качестве своего трофея». Тот продол­жал: «Я пришел, чтобы сообщить вам, что вы сво­бодны от вашей помолвки. Вы можете найти себе лучшего мужа». Лариса ответила: «Убей также и меня или донеси, чтобы нас расстреляли». Он по­молчал, а затем медленно процедил сквозь зубы: «Нет. Это слишком легкий конец. Поживи, пому­чайся». Лариса не изменила своему жениху и со­хранила ему верность до смерти.

Я стал часто бывать в гостях у Ларисы. Она не только давала мне читать книги, но некоторые дарила, что было для меня большим счастьем. Мы часто беседовали на духовные темы. Теперь я ду­маю, что если бы вернулось прошлое, то я гово­рил бы меньше о том, чего сам не достиг.

В молодости Лариса, как многие из ее круга, увлекалась теософией, и, хотя это увлечение было кратковременным и неглубоким, скорее, данью моде и духу времени, оно наложило на ее душу определенный отпечаток. Однажды в ответ на ка­кой-то ее вопрос я пошутил: «Вы разговорчивая аскетесса», и через некоторое время она, припом­нив нашу беседу, сказала: «Никакая брань и оскор­бление не причинили бы мне такой боли, как эти слова».

В другой раз я сказал ей: «Беда в том, что вы не любите Христа». На следующий день она пришла в храм, где я служил, и сказала мне: «Я прошу вас зайти ко мне и объяснить, что значат ваши слова - они сказаны не просто. Я чувствую, что это так, но все-таки понять не могу. Ведь, кроме Христа, те­перь у меня нет другой жизни». Я, конечно, при­шел к своей благодетельнице, и она повторила вопрос, требуя, чтобы я был откровенен. Я отве­тил: «Я могу ошибиться, но скажу то, что думаю. В Иисусовой молитве Христос для вас не Живой Бог, Которого бы вы ощущали как вашего Спасите­ля, а средство для стяжания особого внутреннего состояния. Вы не обращаетесь к Христу как к жи­вой Личности, а ищете благодати как духовной силы и из Иисусовой молитвы сделали систему. Чтение духовных книг для вас - это усовершенствование той же внутренней системы, а не подчи­нение своей души и жизни Богу. Вы обращаетесь ко Христу не как к живой Личности, а как к источ­нику определенных духовных переживаний, тогда как в Иисусовой молитве грешник умоляет Спа­сителя о прощении грехов, не думая ни о каких мистических состояниях или дарах. Утопающий, хватаясь за веревку, не кричит стоящим на берегу: "Помогите получить мне должность" или "Дайте мне богатство", а кричит: "Вытащите меня из воды, пока я живой". В молитве человек должен почув­ствовать свое бессилие, а вы, по сути говоря, свою систему основываете на себе, на своих силах, на своем знании. Знания необходимы, но беда теософов (в том числе бывших теософов) в том, что они преувеличивают значение знаний, которые в лучшем случае являются только географической кар­той для путника. Они живут преимущественно го­ловной жизнью, отключенной от сердца, которое в духовном плане остается холодным, хотя бы пере­живало самые разнообразные чувства. Вы свобод­ны обращаться к Богу с молитвой, а Бог свободен отвечать или не отвечать вам. Система - скорее предостережение от ошибок, а Богу нужна любовь». Выслушав меня, Лариса сказала: «В ваших сло­вах есть какая-то правда. Я думаю о стяжании Духа Святого, а о Христе как Спасителе забываю. Но я не знаю, как полюбить Христа. Некоторые гово­рят: считай себя хуже всех. Я пробовала, но не выходит; не могу я считать себя хуже доносчиков, палачей и насильников. Я только уговариваю себя, но на самом деле я уверена, что есть люди намно­го хуже меня».

Я ответил ей: «Я сам не стяжал любви ни ко Христу, ни к людям, но все-таки советую вам избегать в молитве медитации, а помнить, что это беседа с Живым Богом. А возможность беседовать с Богом сама по себе является великим даром. Нужно бороться с гордостью не с конца, а с нача­ла; состояние александрийского кожевника, кото­рый говорил: "Все спасутся, один я погибну"*,- это степень преподобного Антония Великого, а не наша. Однако мысль: "Я хуже этого человека" - перебивает у нас охоту осуждать его. Надо вам начать с небольшого легкого, но обязательного по­слушания».

* Святитель Игнатий (Бряпчанинов). Отечник. Антоний Великий, 199 // Собр. творений: В 6 т. Т.6. С.57.

Она сказала: «Если бы была открыта Оптинская обитель, то я на крыльях полетела бы туда; купила бы поблизости маленькую каморку и жила бы у ног старцев».

Я спросил: «Вы сами говорили, что у вас есть на Северном Кавказе духовный отец иеромонах Димитрий и вы имеете возможность писать ему письма и хотя бы раз в год видеться с ним, ведь у него большой духовный опыт. Вы уверены, что нашли бы в Оптинском монастыре то, о чем мечтаете,- непрестанную молитву?». Она ответила: «Когда я читаю об отце Амвросии и о других стар­цах, то мне кажется, что Оптина - мой родной дом, там мое сердце, но Оптина разрушена, и я оста­лась как птица без гнезда».

Я сказал: «Вы можете руководиться отцом Ди­митрием, а брать благословение и испрашивать совета у архимандрита Зиновия». Она ответила: «Когда у меня бывает какая-нибудь трудность или заболевает кто-то из близких людей, то я бегу к отцу Зиновию и прошу его молитв. Я чувствую, как помогают его молитвы; но я говорю о другом».

Затем она задала мне несколько вопросов, и разговор перешел на другую тему.

Незадолго до закрытия Глинской обители Ла­риса поехала туда. Через несколько недель она вернулась, сияющая радостью. Она рассказывала, что в Глинской обители монахи относятся к при­езжим богомольцам с вниманием и любовью, как к своим родным, что там царит дух, подобный тому, который ощущали посетители Оптины, что там, как и в Оптиной, жива традиция старчества - ежедневное откровение помыслов. Особенно при­влек ее душу один старый схимонах, и она стала просить его, чтобы он согласился стать ее духов­ным отцом. Он долго не соглашался; она умоляла его и даже становилась на колени. Наконец он ска­зал: «А вы не будете потом искать другого схимо­наха?». Она ответила: «Этого не может быть. Здесь я нашла то, что давно искала». Вскоре Глинскую пустынь закрыли, ее духовный отец переехал в Гру­зию, и она получила возможность чаще встречать­ся с ним.

В эти годы я служил в Сухумской епархии и виделся с Ларисой редко. Помню, как однажды она сказала мне откровенно, с глубокой скорбью: «Как я жалею, что оставила отца Димитрия. Если бы я могла вернуть то, что потеряла!». Я сказал: «Ла­риса, а что мы с вами имеем, чтобы потерять?». Она ответила: «Все это только слова. Неужели бы не понимаете, что значит променять отца на наставника?». Затем добавила: «Никакой молит­вы, кроме боли в сердце, я не приобрела».

Прошло время. Скончался отец Димитрий, в схи­ме иеросхимонах Стефан; умер ее второй настав­ник - глинский схимонах. Прошло еще несколько лет, Лариса тяжело заболела и по благословению митрополита Зиновия была пострижена в мантию с именем Лидия. Оказывается, она уже была тай­но пострижена в иночество в Глинской пустыни и, может быть, поэтому не могла вернуться к сво­ему прежнему духовному отцу, а говорила: «Уже поздно...».

Одним из моих друзей в юности был Леван Багдинов, мой ровесник. Он резко отличал­ся от окружавших меня людей. Главной чертой его характера была сострадательность: чужое горе он принимал как свое и часто мучительно искал сред­ства, чтобы помочь людям. Он пережил тяжелое детство. Отца взяли на фронт, семья голодала. Де­сятилетним ребенком он уже зарабатывал деньги для своей семьи. Мать пекла какие-то пышки, и он продавал их раненым во дворе больницы, превращенной в госпиталь. Среди них были разные люди. Одни жалели ребенка, другие, пользуясь беспомощностью мальчика, обижали его: отни­мали испеченный хлеб, от которого зависело про­питание семьи, при этом некоторые как бы в на­смешку говорили: «Приходи завтра, я заплачу те­бе»,- а другие еще возмущались: «Мы кровь за тебя проливали на фронте, а ты от нас денег хо­чешь!». В таких случаях он приносил домой толь­ко слезы. Несколько раз его ловила, как преступ­ника, милиция. Он вспоминал: «Приведет меня милиционер в участок с таким видом, как будто поймал опасного бандита, затем отберут все, что у меня было, да еще побьют, за что - сами не по­нимают, так, для порядка».

Часто ложился он голодным, ходил в разорван­ной обуви. Но бедность и несправедливость людей не озлобили его. Когда отец вернулся с фронта, он окончив школу, поступил в институт. И здесь он отличался своим характером среди сверстников. Его постоянно мучил вопрос: почему люди дела­ют зло друг другу, кто ожесточил их сердца? В то же время он вовсе не был каким-то «отшельни­ком» в миру или мизантропом: у него было много друзей, он занимался спортом и участвовал в физкультурных парадах. Он отличался большой фи­зической силой, мог подтягиваться на турнике на одной руке. Не раз вмешивался в уличные драки, чтобы защитить слабого. Он был духовным сыном протоиерея, впоследствии митрополита, Романоза (Петриашвили), который очень любил его. Впо­следствии владыка Романоз рассказывал мне, как познакомился с Леваном. Он увидел в Сионском соборе юношу, который стоял в углу и вниматель­но наблюдал за всем, что происходило в храме. Кончилась служба. Затем отец Романоз, который в тот день был дежурным священником, повенчал супружескую пару, покрестил нескольких детей, а тот все стоит, молча смотрит на него. Протоие­рей Романоз сам был отзывчивым человеком, он подумал: может, у этого юноши какое-то горе и он стесняется обратиться к нему. Он спросил об этом юношу. Тот в ответ как-то странно улыбнулся, так, что священник подумал: наверное, у него какая-то психическая болезнь; но после нескольких ми­нут разговора с ним он уже упрекал себя, что до­пустил такую мысль. Леван спрашивал у него: «Как мне помочь людям, вокруг меня столько страданий; вот, маленький ребенок у моего друга смертельно болен, я стоял и молился за него». Отец Романоз сказал: «Приходи ко мне, и мы каждый день будем служить молебен об этом ребенке». Так началось их духовное сближение. Меня уди­вило, что, когда мы с Леваном приходили к прото­иерею Романозу, он говорил с ним, как будто с рав­ным себе, как беседуют между собой старые дру­зья. Надо сказать, что Леван постоянно носил с собой маленький, похожий на медальон образ Спа­сителя, сделанный на эмали. Он часто вынимал этот образ, смотрел на него, как будто о чем-то спраши­вал. Он был очень добр к своим друзьям. В труд­ные минуты своей жизни я чувствовал, что он бли­же ко мне, чем мои родственники. Он был необы­чайно щедр, хотя мало что имел. Однажды нищий мальчишка попросил у него милостыню. А он, уви­дев, что тот босой и дрожит от холода, тут же снял с себя туфли и отдал ребенку.

В то время в школе ввели новый предмет, на­зываемый труд сведением, и Леван решил поступить в школу педагогом. Преподавание предмета - это было для него внешним, главное - он хотел учить детей добру. До этого я знал, что он ищет общения с ворами и наркоманами, как бы вдох­новленный идеей исправить их. Но затем насту­пило то, что было для меня неожиданным, непо­нятным и страшным. Он встретился с человеком, который занимался экстрасенсорикой, и тот уве­рил его, что научит, как исцелять больных. Затем Леван начал изучать учения индийских йогов по совету этого экстрасенса и вскоре соскользнул к тем методам, которые христианство называет ок­культизмом. Он говорил об этом протоиерею Ро­манозу. Тот ответил: «Помнишь, как мы молились об исцелении ребенка, а я вижу, что ты скоро за­хочешь сам исцелять меня».

Я принял священный сан и вскоре посетил сво­его старого друга. Он встретил меня радушно, но я чувствовал, что между нами возникло какое-то напряжение, как невидимая стена. Он показал мне книгу отзывов, где было написано, скольким лю­дям он помог через экстрасенсорику. Он взял мою руку и сказал: «Что ты ощущаешь?». Я действи­тельно почувствовал, будто ток проходит в мое тело, точно небольшие электрические заряды шли от прикосновения его пальца. Я стал объяснять ему, что это опасная и неизвестная нам сила. Он внимательно слушал меня, но ничего не ответил. Он рассказал мне, что наш общий знакомый Лева Саакян, который впоследствии заведовал кафед­рой философии в Ереване, стал верующим после тяжелого духовного кризиса. У него были силь­ные головные боли, подозревали, что это рак моз­га. «Я постарался вылечить его»,- рассказывал Багдинов. Беседуя с ним, я почувствовал и дру­гое. Он работал в школе с детьми. В ту пору друж­ба со священником могла послужить причиной серьезных неприятностей. Он не был трусом, но, видимо, считал, что мое присутствие у него может повредить его делу. Он не говорил мне этого, но иногда невысказанная мысль звучит между сло­вами. Уходя от него, я сказал, что моя жизнь сло­жилась так, что я вряд ли смогу часто видеться с ним. Очевидно, мои слова сняли какой-то камень с его души. Затем я слышал от своих знакомых, что к нему домой ходят наркоманы, пьяницы, уличные дети; он беседует с ними и помогает им как может. Я узнал, что своим лечением биотока­ми он начал зарабатывать значительные средства, но раздавал их людям.

Прошло несколько лет. Однажды я встретил­ся с его сестрой, и она сказала мне: «Леван ищет вас, он лежит больной, он просит, чтобы вы навес­тили его». Я тотчас пришел к своему бывшему яругу и увидел его лежащим в постели: это был живой мертвец; у него выпали волосы, щеки ввалились, шея казалась тонким стебельком, на ко­тором качается голова; только огромные черные глаза по-прежнему горели огнем, как бы свиде­тельствуя, что он еще жив. У него был рак. Болезнь быстро прогрессировала, она буквально выедала его внутренности. Леван знал, что умирает. Он стал просить меня, чтобы я помолился о нем. Я дол­го сидел у него. На мой вопрос: «Причастился ли ты?» - он сказал вместо ответа: «Они приходили ко мне». Я спросил: «Кто - они?». Он ответил: «Йоги». Когда я уходил, его сестра вышла меня проводить и сказала: «Прошу вас, приходите к нему чаще, ему будет легче. При этой болезни чело­век испытывает страшные боли». В то время я слу­жил в Сухуми. Когда я приехал в Тбилиси в сле­дующий раз, моя мать сказала, что Леван умер. Она несколько раз навещала его. Моя мать гово­рила: «Когда я в первый раз увидела его лежаще­го в постели, бледного как смерть, я не могла ска­зать ему ни одного слова, даже поздороваться, а стала плакать. Он увидел это и сам заплакал. Он обнял меня, и мы вместе молча плакали. Потом он поцеловал мою руку и поблагодарил за то, что я пришла навестить его. Я заходила еще несколь­ко раз и всегда уходила от него в слезах. Из объ­явления в газете я узнала, что он умер. Уже не было времени сообщить тебе об этом. Я пошла на погре­бение попрощаться с ним и увидела много народа, особенно молодых людей, которые стояли во дворе и на широкой веранде. Я подумала: это те люди о которых болела его душа, которым он старался по­мочь, наверно, в этой толпе стоят бывшие воры и наркоманы. Как бы ни сложилась их жизнь, они бу­дут вспоминать Левана - человека, который искрен­не желал им добра. Видя, что я одета в траур, неко­торые спрашивали меня: "Вы, наверно, его родствен­ница?". Я отвечала: "Нет, он друг моего сына"».

Для меня судьба Левана Багдинова является страшным примером. Этот человек решил использовать для помощи людям оккультные силы. Он соприкоснулся с демоническим миром, и этот мир сжег его, как свою добычу, в невидимом пламени. Этот мир оторвал его от Церкви и в то же время обольщал образами добра, к которому он всю жизнь стремился. Не знаю, сознавал ли он, что целительство йогов и приемы экстрасенсов - это то, что называется белой магией. В черной магии человек осуществляет свою связь с демоническим миром для греховных целей; здесь он сознает, что служит злу, и идет в ад с открытыми глазами. А бе­лая магия более коварна: демон, скрывая свое лицо, говорит человеку о новых возможностях и способах делать добро людям, о таинственной силе, которой может овладеть человек, о древней мудрости, которая лежит в забвенье, как клад, за­рытый в земле,- нужно знать только место, что­бы добыть сокровище и раздать людям. Леван ото­шел от Церкви и тем самым стал игрушкой в ру­ках тех невидимых существ, которых оккультисты называют архонтами, зонами, духами звезд и пла­нет, повелителями астрала и так далее, а мы, хри­стиане,- демонами.

Во время последнего нашего свидания с ним я чувствовал, что он ищет от меня чего-то, и в то же время я стесняю его, словно мое присутствие да­вит на него, и он сам не понимает, что с ним про­исходит. Я помню, как при прощании со мной он сказал сестре: «Открой шкаф и дай книгу Иоанна Кронштадтского»; это был его последний подарок мне. Но я предпочел бы, чтобы он умер с этой кни­гой на груди. Его смерть еще раз подтвердила, что истина хранится только в Церкви, что вне ее - вечная тьма, подобная космической ночи; что вся­кая иная «духовность» делает душу жертвой тем­ных сил.

Леван не понял, что такое благодать Божия, он надеялся на собственные силы. Сатана может явиться ангелом света. Вне благодати Божией, вне Церкви невозможно разгадать, каков настоящий облик незнакомца, манящего душу к себе. Сатана лишил его Церкви, уверил в силе собственного целительства, а затем, как бы в насмешку, сжег его на медленном огне мучительной болезни.

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

После моего рукоположения меня некоторое время обучали практическому богослуже­нию в Александро-Невской церкви. Надо сказать, что я с трудом усваивал церковный устав и обрядность. Я был в то время в каком-то состоянии отключенности от внешнего - никак не мог пове­рить, что я священник; мне казалось, что алтарь, куда я вхожу, священническая риза, в которую облачаюсь,- это только сон; я не мог сосредото­читься на словах, которые мне говорили мои учи­теля - старшие священники. Однажды протоиерей Николай Кигурадзе, добрейший человек, рассер­дившись, что я не мог повторить за ним правиль­ного порядка каждения, потеряв терпение, вос­кликнул: «Или он дурак, или я дурак, или мы оба дураки!». С трудом меня научили основам литургики и потом отправили для дальнейшего изуче­ния устава в Ольгинский монастырь.

Именно тогда у меня произошло знакомство с одним человеком, которое было непродолжительным, но оставило память на всю жизнь.

Однажды ко мне подошел мужчина заметно старше меня (мне тогда было 24 года), которого я иногда видел в Александро-Невской церкви. Он был русскоязычный, но в то же время на русского не похож; национальности и имени его я так и не узнал, да это было и не нужно. Обычно он становился в углу храма, где теперь надгробие митро­полита Зиновия. Молча стоит во время службы, не обращая ни на кого внимания, а по окончании ее тотчас выходит. Видел я его и в других храмах: и там он стоял на службе неподвижно, у стены, словно желая втиснуться в нее, чтобы его никто не видел. Он казался углубленным в молитву, только иногда судорога боли пробегала по его лицу. Когда ему задавали вопросы, он не отвечал, словно не слышал их. В церковь приходит много больных, они чувствуют благодать Божию, и при­хожане решили, что этот человек тоже со стран­ностями, и не обращали на него внимания.

Однажды после службы этот человек догнал ме­ня в церковном дворе и сказал, что хочет погово­рить со мной. Я предложил ему пройти в кварти­ру моих родных, где я в то время остановился. Он согласился. Родственники были на работе, в ком­нате оставались мы одни. Я предложил ему сесть на диван, а сам присел напротив. Странное дело: он молчал, и я ни о чем его не спрашивал. Так мы сидели в тишине, каждый из нас погруженный в свои мысли. Нервно стучали часы на стене, словно торопя нас начать разговор. У меня было чувство, что он ушел отсюда куда-то, в моей комнате толь­ко его тело, а мыслями он где-то далеко. Я помню, что не удивился этому, как будто все шло так, как надо. Если я окликну его, то поступлю так же невежливо, как если бы стал трясти и тянуть за во­лосы спящего, чтобы он проснулся. Я взял книгу, лежавшую на столе, и стал читать. Вдруг он по­смотрел на меня взглядом, исполненным боли и в то же время жалости, и тихо спросил: «Верите ли вы в существование демона?». Я ответил, что не только верю, но и ощущаю демоническую силу в искушениях, которые постоянно борют меня. Тот сказал: «А что вы знаете об искушениях?»* - та­ким тоном, каким раненый в боях говорит ребен­ку: «А что ты знаешь о войне?».

* Через много лет я услышал эти же слова от пустынни­ка Илариона. Он имел в виду жестокую мысленную борьоу, которую ведут монахи в пустыне.- Авт.

Теперь я посмот­рел на него с удивлением. Мой путь к Церкви был сложным и неровным. После монашеского пост­рига нападения темной силы стали более изощрен­ными, хотя и более тонкими и скрытыми. Сколь­ко раз я был обманут демонической силой, сколь­ко раз изнемогал в борьбе, а этот светский человек говорит мне: «Что вы знаете об искушениях»! Я по­чувствовал какое-то глухое раздражение, но сдер­жал его и спросил: «Мы до сих пор с вами не зна­комы, как ваше имя?». Он ответил: «Можно не называть его? Я продал свое имя». Я сказал: «Имя, как и благодать Крещения, нельзя потерять». Он опять спросил: «А если это имя продано диаволу?». Я ответил: «Все человечество было отдано диаво­лу, но Христос пришел на землю, чтобы спасти всех нас - рабов и пленников диавола. А Христос не был, а есть, не только спас, а спасает». Тот спро­сил: «А если человек при жизни своей уже горит в аду?». Я ответил: «Христос пришел не только на землю. Он душой сошел во ад, чтобы спасти тех, кто жил в покаянии и с верой в Него или же при­нес раскаяние в последние минуты жизни, как многие из людей во время Всемирного потопа; Христос спасает всех, кто хочет спастись». Опять спросил этот человек то же самое, как будто эта мысль преследовала его, как собственная тень: «А если согрешит человек, как диавол?». Я отве­тил: «Если человек согрешит, как диавол, то он сам не захочет спастись,- в этом разница между де­моном и грешником: оба добровольно отдали себя греху, оба добровольно стали врагами Божиими, но для грешника есть надежда, а для диавола - нет; он презирает свою надежду, ненавидит любовь и смеется над верой. Я читал в житии преподоб­ного Антония, что если бы сатана покаялся, то его простил бы Господь. Но сатана - это дух всеце­лой гордыни, смириться для него так же невозмож­но, как перестать существовать». Он сказал: «Я ка­ялся и исповедовался, стараясь ничего не утаить, но, наверное, у меня нет надежды, поэтому в душе моей постоянная тревога и тоска».

Прошло еще некоторое время, я отложил кни­гу. Он сказал: «Хотите, я расскажу свою жизнь?». Я ответил: «Если вы исповедовались, то в этом нет необходимости, может быть, лучше не вспоминать прежних грехов, а только молиться о прощении их». Тот ответил: «Я все-таки хотел бы, чтобы вы вы­слушали меня, я постараюсь быть кратким». Я от­ветил: «Если вы считаете, что это принесет вам об­легчение, то, пожалуйста, я слушаю вас». Он начал свой рассказ. Я заметил, что он смотрит мимо меня, куда-то в пространство. Голос его был сдавленным и глухим, а взор пустым, как будто погасшим.

«Кто я и откуда, не имеет значения. Я воспи­тывался в христианской семье. Мое детство пришлось на годы жестоких гонений на Церковь. Но родители сохранили Библию, жития святых и дру­гие книги. Я помню, у них стоял чемодан с этими книгами, а в шкафу был сделан тайник, заложен­ный доской; там стояла икона и горела лампада.

Мои родители вынимали доску и молились перед иконой. Если бы стало известно, что мой отец ве­рующий, то нашей семье грозила бы ссылка. Но все-таки мои родственники тайком водили меня в церковь в другом городе. Я помню, что несколь­ко раз к нам домой вечером приезжал какой-то человек. Он оставался у нас на ночь, а потом уез­жал. Отец и мать о чем-то наедине беседовали с ним. Теперь я думаю, что это был священник, ко­торый тайно приходил исповедовать и причащать их. Я верил в Бога и с радостью становился на молитву вместе с родителями. Помню, один раз они не позвали меня. Я так огорчился, что втихо­молку плакал и думал, что теперь Бог не будет меня любить.

Затем жизнь моя изменилась. Окончив школу, я уехал и поступил в вуз, получил диплом, устро­ился на работу, женился и через несколько лет стал отцом двух детей. Веру я не терял, но она посте­пенно слабела. Я молился только иногда, в труд­ные минуты моей жизни. К этому времени сконча­лись мои родители, почти одновременно: сначала отец, потом мать. Приехав на похороны, я даже не взял с собой родительскую икону как благослове­ние, а подарил ее и священные книги своим род­ственникам, сам же занялся тем, чтобы продать дом и вещи. Впрочем, я оставил своим родным деньги на заочное погребение и поминовение моих роди­телей в храме. Однако после похорон я даже не по­шел на могилу матери, а уехал к себе домой.

И здесь я познакомился с кружком спиритов. Мы собирались по вечерам и занимались тем, что вызывали души умерших, которые через медиума отвечали на наши вопросы. Иногда эти ответы были поразительно точными, иногда нелепыми, иногда насмешливыми, как будто вызванная душа издевалась над нами. Теперь я знаю, что там при­сутствовала темная сила и под видом душ умерших нам являлись демоны. Но это было столь увле­кательное занятие, что часто мы проводили ночи напролет за «говорящими» столиками. В то пос­левоенное время уже окончились кровавые гоне­ния на верующих, но тайная слежка за ними про­должалась, они считались потенциальными про­тивниками строя, но так или иначе нас не трогали. У хозяина дома, где мы собирались для спири­тических сеансов и чтения литературы, преиму­щественно Кардека, была большая библиотека, доставшаяся ему от отца. Каких книг там только не было! Рядом с творениями святых отцов сто­яли руководства по магии, книги Рамачарака и Вивекананды по йоге, теософская литература, ис­тория инквизиции, номера журнала «Ребус» и вместе с тем труды европейских ученых по психо­логии, истории и этнографии. Я стал жадно читать эту литературу и постепенно пришел к мысли, что христианство - это религия для детей, что она по-своему прекрасна, но надо познать тайны мира и человека глубже, чем учит об этом христианство. Надо изучить энергетические силы, заложенные в человеке, и управлять ими, как учит йога; надо заниматься не только молитвой, но и теми упраж­нениями медитативного и физического характе­ра, посредством которых душа может выходить в астрал и общаться с другими мирами, а придерживаться одного христианства - это значит жить с закрытыми глазами. Надо сказать, что к нашему спиритическому кружку принадлежали люди, посещающие церковь, более того, к нам иногда приходил священник, разумеется, в светском кос­тюме. Б прошлом он был обновленцем, и на спи­ритических сеансах вызывал «души» епископов-обновленцев Антонина и Евдокима*. Впрочем, на одном из сеансов «душа» Антонина сказала: «Сла­ва Ленину - лучшему из христиан», чем вызвала конфуз у присутствующих, и они просили его не беспокоить покойных архиереев.

* Антонин (Грановский) и Евдоким (Мещерский).

В этом кружке я сблизился с двумя молодыми людьми. Они принадлежали к какой-то тайной сатанинской секте и уговаривали меня вступить в нее. Учение этой секты представляло собой странную смесь учений альбигойцев, манихеев, шиваитов, буддийского тантризма и демонизма в той форме, в которой он описан в черной магии. Я согласился, скорее из любопытства. Меня в то время увлекала теософия. Я изучал книги Штайнера и Блаватской. Штайнер казался мне одним из «великих посвященных», подобно тем, о кото­рых писал Шюре**, но язык его отталкивал меня своей сухостью и серостью.

** Имеется в виду книга: Шюре Э. Великие посвящен­ные. Очерк эзотеризма религий. Калуга, 1914.

На нем лежала печать немецкого педантизма, и требовалось усилие воли, чтобы дочитать его. В противоположность Штайнеру, книги Блаватской были похожи на картину, написанную сочными красками; они читались, как увлекательный роман. Но главное, что я извлек из всей этой литературы, было оправдание Люцифе­ра. Он представлялся как тайный благодетель че­ловечества. Его падение рассматривалось как на­казание за желание, чтобы люди сразу покинули материальный мир, освободились от гнета веще­ства и стали бы подобными космическим духам. Само люциферианство представлялось как выс­ший спиритуализм, а миссия Люцифера - мис­сией будущего.

В моих новых знакомых я видел интеллигент­ных и дружелюбных людей. Так началось наше общение. Я приходил в дом одного из них. Мы читали мантры, писали каббалистические знаки, определенное время отводили молчаливой меди­тации и т. д. Этот кружок посещали еще несколь­ко лиц, в том числе и женщины. Одна особенно интересовалась жизнью цыган и говорила, что у них своя религия, что цыгане только внешне прини­мают веру тех народов, с которыми живут, а на самом деле остаются демоиопоклонниками. По ее словам, искусство гадать передается у цыган из поколения в поколение: это конспиративная на­ука, секреты которой тщательно скрывают от посторонних глаз. Она говорила, что у цыган есть свой язык, своя история, свое управление; что цыганский табор подобен еврейскому гетто в Сред­ние века. Она также утверждала, что у цыган есть своя народная медицина, что редко можно видеть больного цыгана, даже старика. Далее она расска­зывала о другом племени - иезидов, выходцев из горной Сирии, которые почитают диавола, назы­вая его Мелик-Тауз, и считают, что настанет эра Мелик-Тауза. Диавола они изображают в виде пе­туха, который будит людей от сна и первым при­ветствует солнце. Обращаясь к своему жрецу, на­зываемому шейхом или пиром, иезид обязатель­но приносит к нему живого петуха. Эта женщина называла себя аспиранткой какого-то института истории или этнографии. В общем, разговоры сво­дились к тому, что христиане напрасно относятся к сатане с пренебрежением и отвергают его по­мощь.

Наступило время, когда мне сказали, что если я желаю вступить в союз «сыновей Люцифера», который они называли «братством», то должен пройти определенную инициацию. Я согласился. Странное дело, я жил двойной жизнью. На служ­бе я числился хорошим специалистом и дисциплинированным работником, в семье любящим от­цом, хотя мою жену беспокоили мои отлучки. Она не разделяла моих увлечений, ей скучно было чи­тать книги, которые я приносил домой, но она сдерживала свое недовольство, наверно, надеясь, что это со временем пройдет.

У сатанистов есть своя обрядность; большей частью это кощунственное подражание Таинствам Церкви. У них есть свой календарь, где отмечают­ся дни античных философов, Платона, Порфирия, императоров - гонителей христианства, особо известных оккультистов, ересиархов и т.д. В дни их памяти совершались особые собрания. У них был обряд, пародирующий Причастие. По очере­ди одна из женщин должна была изображать со­бой живой престол: разжигали камин, устроенный из старой голландской печи; женщина, обнажен­ная, ложилась на пол, на грудь ее ставили какой-то сосуд с вином, напоминающий чашу без ножки она должна была лежать не шевелясь, чтобы не пролить ни капли вина, иначе обряд считался недействительным. По окончании мантр с ее гру­ди брали чашу и каждый пил из нее; все, что оста­валось, должна была допить сама женщина. До этого в вино бросали щепотку золы из очага. Я не буду рассказывать вам о всех мерзостях, которые совершали сатанисты. Когда-то в молодости я чи­тал «Историю инквизиции», тогда подобные вещи казались мне бредом психически ненормальных людей, но теперь я пережил все это сам. Мне ста­ли понятны бессмысленная жестокость, ненависть к Богу, разрушение церквей и монастырей в не­давнем прошлом,- это был коллективный сата­низм, это была одержимость, которая охватила часть народа, они исполняли волю демона. Поче­му они убивали и жгли - они сами не знали, но они действовали не только по приказу атеистичес­кой власти, но и по влечению другой, непреодо­лимой, невидимой силы. Это была демоническая оргия на огромном пространстве страны.

Что я переживал в это время - трудно сказать. Иногда у меня бывали приступы какого-то веселья, как у пьяного: когда хочется хохотать, не понимая, над чем, но они быстро сменялись глубокой тоской, и если бы меня в то время спросили, чего я хочу, то я ответил бы, что я хотел бы покончить жизнь са­моубийством, но прежде взорвать этот мир огром­ной бомбой. Какое странное чувство - испытывать приступы веселья, похожие на приступы пароксиз­ма, но никогда не ощущать радости.

У сатанистов особый культ разврата. Это не про­сто патология, а именно ритуал - осквернение человеческого тела, осквернение человеческого семени как возможности новой жизни. Сам разврат рассматривался как форма демонопоклонения. Но не буду останавливаться на этом; самое страшное было для меня впереди».

Затем этот человек обратился ко мне и сказал; «Я, наверно, утомил вас, но мне почему-то захоте­лось рассказать вам об этом. Я прошу помощи, если она возможна». Я ответил: «Нет, я вниматель­но слушаю вас, но скоро начнется вечерняя служ­ба, и мне надо идти в храм; я нахожусь там в роли ученика - это моя семинария». Тот ответил: «Я по­стараюсь говорить кратко, хотя мне это нелегко».

Он продолжал: «Руководитель, или, как его называли, "старший сын Люцифера", сказал мне однажды, чтобы я готовился к инициации в сле­дующую ступень (в их общине было несколько ступеней). Я принял это спокойно, скорее даже с удовольствием. Если у меня осталось еще какое-нибудь чувство, то это было чувство азартного игрока, хотя в своей игре я только проигрывал. Мне сказали, что при этом ритуале человеку за­вязывают глаза. Я ничего не возразил - что надо, то надо. Затем меня повезли куда-то. Машина оста­новилась у незнакомого дома: Мы сошли по ступеням в нижнее помещение, похожее на большой подвал. Со мной было три человека: один - руко­водитель, а двое - неизвестные мне. На столе ле­жал какой-то узел. Руководитель сказал: "Ты дол­жен принести жертву Каину, он первый из людей принес жертву Люциферу". Узел развязали, там оказался грудной ребенок. "Ты должен убить его своей рукой",- сказал мне руководитель. И вдруг со мной произошло что-то необычайное. Как буд­то я разделился надвое и смотрю со стороны, что делает мое тело: оно подходит к столу, как автомат, берет в руки нож, а затем говорит: "Я лучше заду­шу его" - и душит ребенка; затем у мертвого разре­зают горло, раздается какой-то хрип, в моей руке окровавленный нож, и я пришел в себя. Нельзя ска­зать, что я делал это бессознательно, под каким-то гипнозом, нет, сознание мое было совершенно яс­ным; я хотел это сделать, чтобы угодить сатане. Совершенно спокойно я вытер нож о пелены ре­бенка. Мне снова завязали глаза, предупредив, что никто не должен знать о происходящем.

Дальше у меня начались кошмары. Хотя я пе­рестал быть человеком, но, видимо, не превратился в демона. Меня стала мучить совесть. Это был ад, и теперь я нахожусь в этом аду.

Я сказал вам, что понимаю, почему была кро­вавая бойня христиан в 30-х годах, я сам пережил тогда эту ненависть к Богу: проходя мимо храма, я думал, что хорошо бы взорвать его динамитом или устроить оргии в самом алтаре. Но то побои­ще - это только прелюдия к всемирной гекатом­бе, к концу мира, когда осатанеет человечество. Почему не развратничают животные и звери, по­чему до этого додумался человек? - Потому что людей хочет погубить демон; а разврат - это тоже обряд демонопоклонения, только люди не пони­мают этого.

Я пришел в церковь и исповедовался у священ­ника. Он смотрел на меня как-то удивленно, но про­чел разрешительную молитву и сказал: "Пусть Бог простит тебя". Но совесть продолжала терзать меня. А после обращения моего к Церкви темная сила стала еще более жестоко мучить меня - так, как хозяин бьет своих непослушных слуг. Я пришел к одному старцу, который жил недалеко от горо­да, и исповедовался у него снова. Он выслушал меня внимательно и сказал: "Если не умиротво­рится твое сердце, то пойди и заяви на себя, что убил ребенка, только не называй своих сообщни­ков, скажи, что ты сделал это один, сам". Я обра­довался этому совету и попросил, чтобы меня при­нял прокурор. Имя его я называть не буду. Тот ре­шил, что я пришел к нему с какой-нибудь жалобой, и вежливо предложил сесть. Я сказал, что прошу арестовать меня немедленно, что я убил человека. Они пристально посмотрел на меня и сказал: "Рас­скажите, в чем дело". Я стал рассказывать, и вижу, что лицо его меняется, что нечто вроде улыбки появилось на губах. Он сказал: "Мы сделаем все, чтобы помочь вам, подождите, пожалуйста, в при­емной". Я вышел и стал ждать. Через час меня по­звали снова. У прокурора сидел какой-то мужчи­на довольно оригинального вида, пожилой чело­век с черной тростью, которую он не выпускал из рук, а около него лежала его собака. Он был одет подчеркнуто неряшливо. Прокурор говорил с ним, как со своим близким знакомым. Как видно, он уже вкратце рассказал мое дело. Этот человек стал задавать мне вопросы. Как я впоследствии узнал, это был известный психиатр. После беседы я вы­шел и услышал, как он говорит: "Бред религиоз­ного содержания, мания преследования и в то же время навязчивая идея самоубийства. Нуждается в немедленном лечении. Представляет потенци­альную опасность для общества, особенно для сво­их родных, за последствия я не ручаюсь".

Вместо тюрьмы меня отправили в дом умали­шенных и долгое время кололи разными препаратами. С работы меня, разумеется, уволили, но дали приличную пенсию. Может быть, этот диагноз выручил меня, а то бы мне трудно было отделать­ся от сатанистов. А так - что можно требовать от сумасшедшего?

Теперь я хожу по церквям, но никто не пони­мает, как мне тяжело. Жена и дети тоже считают, что со мной произошло что-то неладное, и жале­ют меня. Я хотел бы быть сумасшедшим, но беда в том, что я не сумасшедший. Я отдал кровь свою и невинного ребенка, как залог сатане. Можете ли вы чем-нибудь помочь мне?»

Я сказал: «Иоанн Златоуст в одной из своих проповедей произнес дерзновенные слова: "Если бы Иуда покаялся, то Господь не только простил бы его, но принял бы его как апостола. Но Иуда отча­ялся, потому погиб". Поэтому берегитесь больше всех грехов, которые вы сделали,- отчаяния. Апо­стол Павел пишет: Надежда не посрамляет*».

* Ср.: Рим.5,5.

Тот опять спросил: «А что же мне делать?». Я ответил: «Если вы спрашиваете моего совета, то я думаю, что вам лучше всего оставить вашу пенсию семье, поступить в какой-нибудь монас­тырь и нести епитимию за свои грехи. Или же най­дите духовного отца и всецело вверьтесь ему. Но мне кажется, первое лучше для вас».

Он поблагодарил меня и ушел. Прошло не­сколько недель, и я снова встретился с ним. Он с какой-то робкой улыбкой сказал мне: «Я, кажет­ся, наговорил вам что-то несуразное, забудьте об этом. Я ведь подвержен галлюцинациям».

Вскоре меня перевели на другой приход, и я больше не видел этого человека. Не знаю, было ли то в действительности, что он рассказал мне, или это была только галлюцинация больного. Но, так или иначе, он приоткрыл мне сатанинские глуби­ны. Для меня стало понятным и почти зримым, что мы находимся на внешней оболочке земли, а под нами ее ядро - огненное царство ада, и волны из преисподней все с большей силой выплескивают­ся на поверхность земли.

Я написал об этой встрече почти через 50 лет. К тому же его рассказ был в какой-то степени по­хож на исповедь, поэтому я прошу тех, кто прочи­тает эти строки, помолиться о рабе Божием, имя которого знает Господь.