Издательство Саратовской епархии, 2008

В первые годы моего служения в Илорском хра­ме святого Георгия, а затем в Сухумском кафед­ральном соборе я еще застал монахов и монахинь, которые чудом уцелели во время кровавых гонений, продолжавшихся 30 лет. Наверно, каждый из нас видел, как обычно прокладывают дорогу. Ее залива­ют нефтяной смолой, и затем чугунный каток вы­равнивает еще не застывший асфальт своей тяжес­тью. Огромный каток гонений в течение десятиле­тий разрушал и сметал монастыри и храмы, давил священников, монахов и наиболее преданных Цер­кви людей, так что вся земля была пропитана кро­вью. Но как после урагана, который вырывает с кор­нем деревья и ломает столетние дубы, на некоторых веточках случайно остаются немногие плоды, так в Сухуми и его окрестностях остались жить несколь­ко чудом уцелевших старых монахов и монахинь. В Средние века существовал особый род пытки. Людей не подвергали физическому истязанию, а приводили смотреть на пытки; они слышали кри­ки, видели искаженные болью лица и с ужасом ду­мали, что скоро может настать их черед. Это была психологическая пытка. Монахи, которые остались в живых, прошли через такую пытку. Они помни­ли, что каждую ночь их могут схватить, как преступ­ников, сослать или расстрелять без суда, что каж­дый день жилище, где они обитают, может быть оцеплено вооруженным отрядом, как будто там спрятался вражеский десант, что их могут пытать для того, чтобы они подписали ложные свидетель­ства на своих собратьев. Так что такая свобода мог­ла быть более мучительной, чем тюрьма, а такая жизнь более страшной, чем в лагерях смерти.

Мне пришлось познакомиться с некоторыми из этих монахов, которые посещали храм. Хотя время кровавого террора уже прошло и сменилось други­ми видами гонений, я чувствовал, что память о страшных 30-х годах осталась в их сердце и иног­да как бы отражалась в их глазах. Им казалось, что послевоенная оттепель - это только затишье пе­ред новой бурей, и времена репрессий могут снова повториться. Одна из старых монахинь по имени Евгения говорила мне, что самым страшным испы­танием для нее было предательство некоторых свя­щенников и монахов, которых насильно заставили написать прошение правительству о закрытии мо­настырей как «гнезд контрреволюции». Она расска­зывала: «Перед разгромом монастыря в Мокви туда вместе с чекистами приехало несколько священни­ков, которые стали упрекать игумению и сестер в неповиновении власти. Они вели себя дерзко и развязно, но в то же время старались отворачиваться от нас и не смотреть в глаза». Какой ад был в душах этих людей, согласившихся стать иудами!

Старые монахини ходили в церковь, но не при­чащались. Они говорили, что чувствуют благодать, пребывающую в храме, но не знают, как поступить: их духовный отец, освободившийся от многолетне­го заключения после войны, говорил им, что обнов­ленчество не побеждено, что Патриарх Сергий еще До революции пробовал изменить богослужебные книги, что на время затаившиеся обновленцы затем постепенно проведут в Церкви свою программу: будет введен григорианский календарь, искажен цер­ковный язык, незаметно изменится богослужение, начнут рукополагать во священники двоеженцев и троеженцев, а епископы станут жениться, то есть от­крыто блудить после монашеского пострига, и тог­да от Церкви отойдет благодать. Я убеждал их, что на сегодняшний день в Церкви ничего не изменено, а думать о том, что случится в будущем,- это не наша мера. Я говорил, что церковные каноны запрещают брак епископа и хиротонию многоженцев, а если имеются такие случаи, то это личный грех, а не грех Церкви. Монахини слушали, но отвечали уклончи­во, что они должны еще подождать и посмотреть, что происходит, чтобы убедиться в том, что Церковь не отступила от Православия. И тут я, по своей не­опытности, допустил ошибку, о которой сожалею до сих пор. Я стал часто в проповедях тоном обличе­ния говорить о том, что спасение без Церкви невоз­можно, что участь раскольников и еретиков одна и та же, что те, кто отвергает Таинства Церкви, совер­шают грех против Духа Святого. Конечно, монахи­ни, и не только монахини, поняли, о ком я говорю. В результате такого «усердия» я добился только од­ного: они перестали ходить в церковь. Уже потом я понял, как осторожно надо касаться человеческого сердца, а часто лучше терпеливо ожидать и молить­ся о человеке, мысленно вручив его Богу. Не только врач, но и священник должен помнить заповедь: «Прежде всего, не навреди». Я каялся в своей опро­метчивости перед архиереем, который сказал: «Надо уничтожить в самом себе инквизитора. Сердце че­ловека открывается не насилием, а любовью».

Если спросить меня, какое самое тяжелое ис­кушение я испытал на своем духовном пути, которое причинило незаживающую рану моей душе и стало причиной многих моих грехов и ошибок, то я скажу: ложь человека, которому я духов­но доверял. Его уже давно нет в живых; имя его я не хочу упоминать, он стоит перед Божиим, не че­ловеческим, судом, и я желаю, чтобы этот суд был милостив для него. Это был настоятель храма, в ко­торый я был направлен вскоре после моего руко­положения. Вначале я смотрел на него как на при­мер для себя в служении Церкви и людям. Одно время я считал его своим духовным отцом. Я ви­дел его труды, его милосердие к людям, даже боль­ше - его любовь к молитве, и долгое время не хо­тел поверить самому себе, что этот человек мог спокойно, смотря в глаза собеседнику, говорить ложь, что это православный иезуит, который счи­тает, что ложью во имя Бога можно угодить Богу. Чтобы иметь искреннее внутреннее послуша­ние, нужно верить, что через духовного наставни­ка говорит Христос. Когда духовное чадо убеж­дается, что его руководитель лжет, то у него про­падает вера в то, что он через человека слышит голос Христа, что, отдавая свою волю наставнику, он отдает ее не его страстям, а Богу. Может быть, в древние времена послушники находились на та­кой духовной высоте, что верили наставнику во­преки очевидности и могли искренне сказать: «Лгут мои уши, лгут мои глаза, лжет мой разум, но отец мой говорит правду; а если даже и говорит неправ­ду, то это его дело, я слушаю его во имя Христа». Тогда они были укреплены особой благодатью, что­бы выдерживать особые искушения. Они искали унижения, в том числе унижения ложью как испытания, которое надо преодолеть. Но теперь другое время. Человек не может отказаться от своего рас­суждения, от оценки слов и действий своего духов­ного отца. Поэтому современные духовные отцы должны быть правдивыми по отношению к своим духовным чадам, чтобы не надломить их. Древние отцы иногда давали послушания, которые казались нелепыми, и смотрели, как послушник исполнит их: как благословил отец или же как подсказывает ему его собственный разум. Иногда они употребляли в беседе с учеником абсурдные утверждения, что­бы посмотреть, не будет ли ученик возражать на них и приводить свои доводы. Но теперь, когда оскуде­ла благодать, такие методы причиняют только вред: ученик или возмутится «невежеством» своего ру­ководителя, или же хуже - «раскусив», в чем дело, станет лицемерно соглашаться, считая в душе, что он «перехитрил» своего старца. Теперь люди боле­ют гордостью, и старец, зная это, должен соблюдать справедливость по отношению к своим послушни­кам и лечить их от гордости постепенно и осторож­но, ведь больному, ослабленному болезнью, не дают сразу сильных лекарств.

Люди ищут в Церкви правду, ту правду, кото­рую потерял мир. Они утратили чувство собственной греховности, той гнилой язвы, которая разъ­едает их душу, а ищут правды вовне. Древние мона­хи искали оскорблений и унижений, чтобы через боль этот гнойник был вскрыт и отрава постепен­но выходила из него. Современному послушнику нужно, чтобы старец любил и уважал его, иначе он не выдержит послушания, он просто сломает­ся под ударом. Теперь духовный отец должен учить прежде всего своим собственным примером и не допускать в своих словах и поступках того, что способно уязвить душу, больную гордостью, или служить соблазном для послушника, который может, совершая грех, оправдывать себя примером своего старца.

Этот процесс - оскудения благодати - начал­ся давно. Духовный уровень снижается. Из гор­дых послушников получаются неумелые и страст­ные руководители. Раньше старцы ощущали благодать в своем сердце и говорили от благодати. Теперь духовный отец должен прежде всего про­верять самого себя: не говорит ли он от своих соб­ственных страстей, не ищет ли от послушания выгоды для самого себя. Раньше старец мог нака­зать своего послушника без видимой причины, чтобы смирить его дух для его скорейшего преус­пеяния. С теперешними монахами так поступать нельзя. Гордость может принять наказание, если человек будет знать, что оно справедливо. Преж­де духовные отцы имели более сильную молитву, и когда наказывали послушника, то брали на себя особый подвиг молитвы за него. Теперь современ­ным наставникам надо знать меру собственной молитвы и сознавать, что, наказывая другого, они часто примешивают к этому свои страсти. Только по отношению к самым преуспевающим ученикам можно допустить унижения или насмешку.

У меня было искушение через ложь моего на­ставника. И кончилось оно самым печальным образом. Будучи зависимым от него или не ре­шаясь порвать с ним, я оказался в состоянии какой-то постоянной раздвоенности. Во мне на­растал внутренний протест, я как бы реализовал его в том, с чего начал он,- стал лгать и хитрить с ним, и вместо моего послушания своему отцу и отсечения своей воли между нами образовались другие отношения - противостояния и тайной скрытой борьбы. Я несколько раз пробовал го­ворить с ним, но видел, что мои слова он вос­принимает как обиду и оскорбление. Спраши­вал других, но мне отвечали: «Тебе это все вну­шает диавол». Я старался поверить, что внушает диавол, но не мог победить себя в этом. Особен­но мне было тяжело, что мой наставник благо­словлял меня говорить ложь. Я понимал ложь как грех, как потерю благодати, как трусость, которую может допустить человек только по одной причине: когда он стоит на таком низком уровне, что не находит выхода из положения, и поэтому выбирает из двух зол меньшее; а если бы он мог подняться нравственно вверх, то уви­дел бы, как исполнить свое дело без хитрости и лжи, так что даже в самых крайних случаях ложь надо рассматривать как уступку своей немощи, а не оправдывать ее. А тут мне внушалось дру­гое: что есть два вида лжи - добрая и злая; «доб­рая ложь» приносит пользу людям, и поэтому она скорее не грех, а мудрость. Вообще, я пришел в такое состояние, что оправдывал свою ложь и порицал чужую ложь. Я понимал, что остаюсь без послушания и как бы беззащитным перед де­моническими искушениями, и в то же время не мог принять учение о «святой лжи», которое казалось мне кощунством и потерей спасения. Часто, видя свои нравственные падения, я ре­шался отдаться послушанию и не обращать ни на что внимания. От этого я вначале получал облегчение, как будто бы все становилось на свои места, но проходило время, и вновь ложь, которая образовала какое-то плотное поле, ка­залась мне невыносимой. Наконец случилось событие, которое развязало этот узел. Я сильно согрешил перед своим настоятелем. Я колебал­ся: открыть ему это или скрыть, но все-таки ре­шил рассказать. Он пришел в негодование и ска­зал мне, чтобы я искал другого духовника. Вме­сто того чтобы попросить у него прощения, чего, я думаю, он ожидал, я ответил: «Благословите». Он продолжал: «Теперь у нас будут только слу­жебные отношения; а в остальном не спрашивай у меня ни совета, ни благословения и не испо­ведуйся у меня». После этого моим духовником стал один архимандрит, который не имел ника­кого образования, был очень прост, даже наивен, его часто обманывали люди; были случаи, когда он попадал под влияние духовных проходимцев, но этот человек даже в ошибках своих был правди­вым, и я обрел духовное спокойствие. Я вовсе не хочу сказать, что мой духовный путь стал ров­ным, но снялось какое-то внутреннее напряже­ние; эта игра, которая изнуряла меня и держала в постоянной раздвоенности, прекратилась: теперь стало ясно, где добро и зло, где правда и ложь.

Поэтому я храню в сердце своем благодарность к этому уже почившему архимандриту. Через свой горький опыт я вижу, как много зла может принести наставник, который не построил жизнь свою на правде. Поэтому я прошу совре­менных духовных отцов не искушать ложью своих чад. Это будет не испытанием, а отравой. Когда пропадает вера к духовному отцу и доверие к его словам, то искривляется вся духовная жизнь. Лучше строгость со справедливостью, чем мяг­кость с ложью; лучше потерять и остаться с прав­дой, чем приобрести и запачкать приобретенное ложью.

В Ветхом Завете есть правило о жертвах. Свя­щенник осматривал жертвенное животное, и если находил в нем какой-нибудь недостаток - бо­лезнь или уродство, то не принимал его. Жертва могла быть самой малой и скромной, но при од­ном условии: она должна была быть безупречной. Поэтому духовные наставники не должны дости­гать цели, какой бы доброй она ни была, через грязь лжи.

Теперь послушников, которые отдали бы себя в беспрекословное, полное послушание, нет. Но, добавим, теперь нет и старцев, которые могли бы мудро распорядиться таким послушанием. Теперь в основе духовных отношений должна лежать справедливость, и послушание ученика должно основываться на правде учителя.

Ложь может вызвать только два последствия: или ученик, соблазнившись, будет порицать стар­ца и этим согрешать перед Богом, или ученику понравится путь лжи - как более легкий путь, и этим он опять будет согрешать перед Богом.

Я знал одного подвижника, который часто го­ворил: «Ложь - конь во спасение»*.

* Это - часто неправильно толкуемые слова псалма 32 (ст.17 ) «Лож конь во спасение, во множестве силы своея не спасется», что означает: «Обманчив конь для спасения: вели­кою силою своею он не спасется». Под конем в этом стихе Псал­тири разумеется войско царя (см.: Пс.19,8; 32,16; 146,10).

Знаменательна была его смерть. Он успел поисповедоваться, но умер, когда Чашу с Причастием несли к его постели.

Я не пишу имена этих людей, чтобы не осудить их. Еще живы многие из тех, кто знал их и кому дорога их память. В то же время я хочу, чтобы те, кто прочтет эти строки, помолились о них, дабы бездна милосердия Божия поглотила человечес­кую немощь, а благодать стерла те грехи, которые в хартии человеческой жизни остались неиспове­данными.

Когда я впервые столкнулся с ложью духовно­го лица, мне показалось, что пошатнулось само небо. Если бы он знал, что я пережил тогда, то, наверное, не стал бы лгать. Возможно, его научи­ли этому греху его руководители - кто знает. Свя­тые отцы сказали: «Первая краска одежды не стирается до конца».

Сейчас мир все более и более погружается в нрав­ственную тьму; ложь и обман становятся нормой жизни. Диавол хочет, чтобы они стали привычны­ми для храмов и монастырей. Поэтому, духовные отцы, дайте подышать своим ученикам тем чис­тым воздухом, который называется правдой; не учите их лжи ради добра: где нет правды, там нет ни добра, ни любви.
ЗАРУБКИ В ПУТИ

Когда Патриарх Давид (Девдариани) перед архи­ерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно, сдержал свое слово. Даже когда умерла его быв­шая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество.

Он рассказывал, что Патриарх Калистрат в сво­ей частной жизни был очень скромен, никогда не брал подарков от своих подчиненных, а наоборот, помогал многим из них и поэтому сохранял внутрен­нюю независимость и свободу в отношении к епис­копам и священникам.

На беседе с Патриархом Ефремом один моло­дой иеромонах признался, что его мучают плотские страсти. Патриарх Ефрем, выслушав его, слег­ка улыбнулся и сказал: «Что делать - романти­чески настроенный иеромонах». На другой день перед службой в Сионском соборе этот иеромо­нах подошел к нему, поклонился и попросил бла­гословения. Вдруг Патриарх сказал: «Ты что мне, как товарищу, руку подаешь? Лучше прямо ска­жи: не благословите, а здравствуйте!». Иеромонах опешил, а Патриарх продолжал: «За несколько лет ты ничему не научился; большой грех сделали те, кто рукоположил тебя, но мы исправим их ошиб­ку. Уходи отсюда». Иеромонах, так и не получив благословения, отошел в сторону со слезами на глазах. Прошло несколько дней. Иеромонах сно­ва встретился с Патриархом. Он увидел его во дво­ре Сионского собора и стал поодаль, не зная, что ему делать. Патриарх поманил его пальцем к себе и спросил: «Ну как, швило (чадо), ты поживаешь, ты, кажется, на что-то жаловался мне». Тот отве­тил: «Ушли все плохие мысли; до них ли мне те­перь». Патриарх сказал: «Так и продолжай даль­ше». Потом добавил: «У меня был диакон, кото­рый говорил: "Сегодня Патриарх со мной служит"; если бы ты знал, сколько времени надо было, что­бы он наконец догадался, что не Патриарх с ним, а он с Патриархом служит». Иеромонах понял, что одной из главных причин его искушений была гор­дость, и ушел обрадованным.

Патриарх ответил: «У меня с уполномоченным по делам религии самые доброжелательные отношения: я забочусь о его душе, а он - о моем теле». Собеседник снова спросил: «А разве нет в Грузии фактов притеснения Церкви?». Патри­арх ответил: «Антиохийский Патриарх имеет резиденцию не в Антиохии, а в Дамаске; Александ­рийский Патриарх - не в Александрии, а в Каире. Как видите, они оказались в роли изгнанников. А я нахожусь в родном Тбилиси, и нашу резиден­цию никто не трогает». У гостя опять получилась осечка, он задает третий вопрос: «Свободны ли вы в своих действиях? Например, можете ли вы поехать на какой-нибудь завод и прочитать лек­цию или произнести проповедь?». Патриарх отве­тил: «Если пригласят, то поеду. У нас традиция, в отличие от протестантов, не ходить в гости без приглашения». На этом беседа закончилась.

* Схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе; +1961).

** Архимандрит Иоанн (Маисурадзе; +1957).
Митрополит Романоз (Петриашвили) задол­го до начала архиерейской службы в подряснике заходил в алтарь, надевал епитрахиль и, когда свя­щенник совершал проскомидию, он вынимал из просфор частицы, а потом через пономарку ухо­дил к себе в дом, находившийся в церковном дворе. Затем к началу Литургии под колокольный звон он входил в храм с подобающей архиерею честью.
Митрополит Зиновий (Мажуга) в последние годы своей жизни служил раннюю Литургию, а затем шел в келию и ложился отдыхать - так осла­бел от постоянных болезней. Он не мог долго сто­ять на ногах и старался, чтобы служба не затяги­валась. Исключением была Херувимская песнь, во время которой он вынимал частицы за живых и усопших. Тогда он как будто забывал о времени и о своих немощах, а было ему около 90 лет.
Митрополит Зиновий говорил, что в заключе­нии он особенно усердно молился Божией Мате­ри и чувствовал Ее помощь.

Владыка Зиновий также говорил, что один из глинских монахов, которого заставляли доносить на своих собратьев, рассказывал ему, что после допро­сов и пыток, когда его, избитого, снова бросали на залитый водой пол камеры, он чувствовал не боль, а необыкновенную, ни с чем не сравнимую радость не только в душе, но и во всем своем теле и горячо благодарил Бога, что не стал из-за страха клеветником, не предал Христа в лице своих братьев.

* Впоследствии схиархимандрит, Виталий (Сидоренко).

Митрополит Зиновий посмотрел на него с укором и сказал: «На какую высоту ты лезешь? Они не могли оторвать сердца от имени Иисуса, а тебе в твоем состоянии более, чем Иисусова молитва, подходит молитва мытаря».

Старец говорил: «Христианин без креста по­добен воину, оставившему свое оружие... Как охотник сторожит свою добычу, так диавол день и ночь следит за человеком. Когда увидит, что человек снял крест, то свободно действует в его душе, как входят в дом без ворот».

Этот иеромонах рассказывал: «Однажды, молясь в алтаре, я не мог сосредоточиться и преодолеть су­хость сердца: оно как будто окаменело. Каждое сло­во я произносил с трудом, и мне хотелось поскорее закончить молитву и уйти из храма, как сбрасывают с плеч непосильную тяжесть. Я повторял Иисусову молитву то вслух, то про себя, но до моего сознания не доходили ее слова, как если бы я кричал, уткнув­шись лицом в подушку, и мне казалось, что такая молитва может только прогневать Бога. Но все-таки я удерживал себя и сидел в алтаре, продолжая тя­нуть четки. В этот же день ко мне подошла старая монахиня, которая жила при храме, продавала све­чи и убирала церковь. Она сказала: "Я легла отдох­нуть и увидела в тонком сне, что у вас в руке драго­ценные блестящие камни и вы перебираете их один за другим". Я понял, что этот сон должен был укре­пить меня в надежде, что Господь принимает молит­ву, творимую одним усилием воли, когда, по попу­щению Божию, сатана сковывает ум и сердце».

* Как только этот человек зашел в келию отца Саввы, то тот вместо приветствия громко крикнул: «Куда вы идете, стойте у двери. В моей келий только что вычистили ковер, а у вас грязные ноги, надо уважать чужой труд. Можете гово­рить со мной оттуда, только громче, потому что я плохо слы­шу». Гость от неожиданности опешил, что-то пробормотал и поспешил уйти.- Авт.

Но большинство из тех, кого обли­чал отец Савва, впоследствии признавали, что по­лучили по заслугам, и не питали к нему обиды. Отец Савва мне казался врачом, который имел чудодейственный бальзам и мог делать глубокий разрез на теле, а затем заживлять его, так что не оставалось даже следа.
Иногда отец Савва слегка юродствовал. Од­нажды к нему пришли посетители, а он вышел им навстречу в трусах, обвернутый простыней, и сказал: «Вы ко мне? А я спешу: иду купаться в море».
Однажды отец Савва, находясь в своей келий, повесил на плечо холщовую суму, взял посох и, пройдя несколько раз по келий, сказал, обраща­ясь ко мне: «Я был странником, и ты не принял меня,- потом добавил: - Я был болен - и ты не посетил меня. Я был голоден, и ты не накормил меня, а зачем ты теперь пришел ко мне?».
Однажды схиигумен Савва встретил инока Ви­талия на Новом Афоне, когда тот вместе с богомоль­цами возвращался из часовни Иверской Божией Матери, расположенной на вершине горы. Инок Виталий подошел к игумену Савве, поклонился ему в ноги и сказал: «Благослови, святый отче, пустого пустынника». Отец Савва благословил его, при­стально посмотрел и сказал: «Нет, ты уже не пус­тынник, а архимандрит». Окружающие подумали, что отец Савва говорит притчей, но его слова ис­полнились в буквальном смысле. Инок Виталий переехал в Тбилиси, здесь был рукоположен в иеро­монаха и затем получил сан архимандрита.
Схиархимандрит Виталий (Сидоренко) любил повторять слова аввы Дорофея: «Христос приходит к нам в образе человека; что сделаешь для че­ловека - сделаешь для Христа»*.

* Преподобный авва Дорофей. Душеполезные поучения и послания. Сказание о блаженном старце Досифее, учени­ке святого аввы Дорофея. С.12.

Он старался не пройти мимо нищего, не подав ему милостыню. Это было его правилом, которое он завещал ис­полнять своим чадам. Случалось, что когда у него не было денег, он давал нищим что-нибудь из своей одежды, и не только нищим. Однажды в разговоре он узнал, что у его собрата старые, порванные брю­ки. Он тут же, в метро, быстро снял брюки и отдал ему, а так как он был одет в подрясник и длинный плащ, то это обнаружилось не сразу.

Он говорил: «Если ты несешь деньги, чтобы от­дать долг, а по дороге встретится нищий и в твоей душе будут бороться помыслы: вернуть долг или дать милостыню нищему,- то подай милостыню; лучше остаться должником у человека, чем у Бога».

Однажды его попросили сказать проповедь в праздник преподобного Серафима Саровского. Он вышел на амвон и медленно прочитал тропарь преподобному Серафиму, как бы влагая свою душу в эти слова, потом благословил народ, поздравил с праздником и вернулся в алтарь. Многие гово­рили, что им казалось, будто до этого дня они ни­когда не читали тропарь преподобному и только теперь раскрылся для них его смысл.

Отец Виталий сказал: «Не бойся, тебя проводят». Она подумала: «Из мужчин никого нет, может, он сам проводит меня?» - и с радостью осталась. По окончании беседы отец Виталий сказал: «Теперь пойдем», довел ее до двери дома и прочел молит­ву, в которой призвал на помощь многих угодни­ков Божиих, и сказал: «Иди без страха, ты не одна, святые проводят и сохранят тебя».

В пустыне монахи спали не раздеваясь. Часто зимой не снимали даже валенок, хотя из-за обилия дров в келий в морозы все время топилась печь: так им было легче вставать на ночные молитвы.

Мать Зосима ходила зимой в жилете из пла­щевой парусины и в калошах, одетых прямо на носки. Увидев это, благодетели подарили ей паль­то из хорошего материала и ботинки. Когда насту­пила весна и потеплело, то мать Зосима, не желая хранить пальто до осени, сняла его с себя и на ули­це отдала незнакомой женщине. Та сначала боя­лась: не заключается ли в этом какой-нибудь под­вох, но затем взяла пальто и благодарила.

Когда об этом спрашивали названного иеромо­наха-пустынника, то он говорил, что во время мо­литвы он старается отгонять все помыслы и за­ключить ум в словах молитвы, а не занимается рас­суждением о свойствах и значениях каждого слова. Он говорил, что находится в общении с отцом Серафимом и советуется с ним. Отец Серафим на наш вопрос не выразил какого-либо суждения о та­ком способе молитвы. Но мне показалось, что он считал преждевременным для этого иеромонаха оставлять чтение Псалтири и братское правило и заменять их Иисусовой молитвой. Это могут де­лать только старые пустынники.

Впоследствии этот иеромонах решил, что он должен литургисать, ушел из пустыни и приобрел домик в городе. Он служил как нештатный свя­щенник в храме, где официально исполнял должность регента. А потом он потерял Иисусову молит­ву, как признавался сам, и у него начался период тя­желых искушений. Но Господь дал ему искреннее покаяние.

Из некоторых слов схиархимандрита Серафи­ма у меня сложилось мнение, что причиной искушения этого монаха было отделение от общей молитвы с братией, отсутствие послушания и не­которое пренебрежение к молитвам, благословен­ным Церковью (канонам, акафистам и так далее). Своей самочинной молитвой он как бы раздраз­нил и вывел змею из норы, но без послушания уже не мог победить ее.

* Схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе; +1961) вместе с на­стоятелем обители архимандритом Иоанном (Маисурадзс; +1957) в советское время прожили почти до самой своей кон­чины в чудом сохранившемся в послереволюционные годы монастыре в честь Рождества Пресвятой Богородицы Бега­ния (т.е. Вифания). Старцы считались музейными работни­ками и в такой «должности» продолжали свой аскетический подвиг. Они тайно совершали Таинства - причащали, крес­тили, отпевали.

Может быть, зная это, власти не трогали двух бетанских монахов, но брат сам стал гонителем для своего брата. Он приезжал в монас­тырь и требовал, чтобы схиархимандрит Иоанн, тог­да игумен Георгий, снял с себя рясу и жил в миру. Он обещал обеспечить его всем, дать ему отдельную комнату, где он мог бы проводить время, как ему угодно, хотя бы и молиться целый день. Он говорил, что надо пережить это время, а не подставлять свой лоб под пулю палача. Затем он стал требовать от брата ухода из монастыря, говоря откровенно, что из-за него он не получает следующего звания и во­обще брат является темным пятном в его биографии и преграждает путь к его блестящей карьере. Это повторялось несколько раз; брат грозил, что сам на­пишет, чтобы монахов судили как врагов народа. На это игумен Георгий ответил: «Ты все угрожаешь мне расстрелом и говоришь, что из-за меня тебя лишают новых званий и орденов, а может быть, из-за наших молитв не расстреливают тебя самого, ведь сколько твоих сослуживцев погибло». Тогда брат бросился на него и стал избивать. Позже схиархимандрит Иоанн говорил: «Монах по своим обетам должен отречься от мира и от родственников. Но я глубо­ко почувствовал, как сам этот мир отрекается от нас, когда получал удары от руки брата. Мне было жаль его. Уезжая, он продолжал кричать и бра­ниться, но в последнюю минуту неожиданно тихо сказал: "Прости меня"».
Иеромонах Василий (Пирцхалава), подвизав­шийся в Бетания*, рассказывал: «Я уже с детских лет хотел пойти в монастырь, хотя не был ни в од­ном монастыре и только на картинках видел монахов. Мои родители сначала думали, что это дет­ские фантазии, однако прошли годы, я повзрос­лел, но не оставил своего намерения. Тогда они сказали: "Сначала окончи институт, получи дип­лом, а затем делай как знаешь". Наверное, они ду­мали, что в институте у меня начнется другая жизнь и я забуду, о монашестве.

* Отец Василий еще послушником в 1954 году пришел в Бетания по благословению своего духовного отца и ос­тался жить в обители рядом со старцами до самой своей кончины в 1960 году.

Когда я закончил педагогический институт в Гори, то приехал в село к родителям, отдал им свой диплом на память и сказал, что теперь я иду в монастырь. Они словно окаменели: не уговаривали меня, не плакали и даже не попрощались; только недавно мать приехала посмотреть, как я живу, и в тот же день уехала назад».

Я спросил: «Чтобы исполнить просьбу роди­телей, вы потеряли четыре года?».- «Нет, боль­ше: надо было еще время, чтобы забыть то, чему меня учили в институте»,- ответил он.

Однажды во дворе Бетанского монастыря я беседовал с отцом Василием о трудностях приходской жизни для монаха и говорил, что счастливы те, кто живет в монастыре. В это время мимо нас прошел схиархимандрит Иоанн*; лицо у него было сосредоточенно, он смотрел не на нас, а куда-то вдаль, вид его мог бы показаться грозным для тех, кто не знал его. Казалось, он внутренне спорил с кем-то или кого-то прогонял. Отец Василий тихо сказал: «Он все знает, о чем мы говорим». Возмож­но, отец Иоанн показал, какая в монастыре борь­ба с бесами, а может быть, видя мои искушения и немощь, отгонял от меня демонов, как пастух по­сохом - собак. Я ушел из монастыря, испытывая облегчение, с радостью в сердце.

Иеромонах Василий говорил: «Мне предлага­ют архиерейство, но я дал слово не покидать Бетанского монастыря и служить старцам** до смер­ти их или моей. За что мне такая милость Божия: я живу около двух Ангелов! Сколько раз я хотел вымыть ноги старцам, но они, даже будучи боль­ны, не разрешали мне этого делать!».

* До пострига в схиму - архимандрит Георгий (Мхеидзе).

** Старцы - это упоминавшиеся выше схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе), тогда игумен Георгий, и настоятель оби­тели архимандрит Иоанн (Маисурадзе).

Однажды иеромонах Василий возвращался в оби­тель по дороге, проходившей через лес. На него напали разбойники, которым он ранее помешал увезти монастырскую корову, и жестоко избили. Отец Василий едва дополз до монастыря. После этого он заболел чахоткой и вскоре умер. Его на­шли мертвым в келий перед аналоем, на нем были епитрахиль, мантия и клобук, точно он оделся во все монашеские одежды, чтобы отправиться в да­лекий путь. Смерть застала его на молитве.

В день, когда над иеромонахом Василием со­вершали отпевание, в монастырь прибыло много народа. Приехала также его мать и другие род­ственники. Они сказали, что должны взять тело отца Василия, увезти его в деревню и похоронить на своем кладбище. Народ возмутился: люди не хотели отдавать тело монаха тому миру, от кото­рого он ушел, и требовали похоронить его в монастыре. Но схиархимандрит Иоанн сказал: «Я знаю этих людей: если вы помешаете им, то может быть кровопролитие, или же они вернутся, когда здесь никого не будет, выкопают гроб из земли и все равно сделают то, что задумали». Когда закончи­лось отпевание, то родные по плоти и односельча­не увезли тело отца Василия. Затем прошел слух, что они сбрили у него бороду, сняли с него мона­шескую рясу, надели пиджак и галстук и похоро­нили по своим обычаям. Узнав об этом, схиархи­мандрит Иоанн прослезился: «Он дважды муче­ник: один раз - при жизни от разбойников, а второй раз - по смерти от своих родных; за это он примет двойную награду. Где бы ни лежало его тело, а душа его с нами». И уже обращаясь к по­чившему, отец Иоанн сказал: «Сын мой, Василий, я думал, что ты похоронишь меня, но вот я, ста­рец, стою над твоим гробом».

* Архимандрит Гавриил (Ургебадзе), один из самых лю­бимых в Грузии подвижников нашего времени, ночил о Гос­поде 2 ноября 1995 года.

Уже к вечеру я пришел в монастырь. Меня встретил схиархимандрит Иоанн* - последний оставшийся в живых монах.

* Уже упоминавшийся выше архимандрит Иоанн (Мхеидзе).

Он сказал: "Я молил­ся, чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву". Несмотря на то, что схи­архимандрит Иоанн долго болел, ничто не пред­вещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бод­рым, чем когда я видел его в последний раз. Я по­ложил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: "Ты устал от пути, подкрепись". И сам разломив хлеб, взял себе небольшую часть: "Это моя послед­няя трапеза".- "Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь,- сказал я,- Не будет вас, не будет монашества".- "Не мною оно началось и не мною кончится,- возразил отец Иоанн.- Мне пора идти вслед за моим духовным братом*. Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь и мы будем вместе".

Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу "Куртхевани"**, раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его.

* Это говорится об архимандрите Иоанне (Маисурадзе), также упоминавшемся выше,- настоятеле Бетания, в опи­сываемое время уже покойном.

** «Куртхевани» (груз.), в буквальном переводе «Книга благословений»,- так называется Требник на грузинском языке. - Авт.

Я за­плакал и стал просить: "Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя". Он ответил: "Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь". Я продолжал пла­кать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как епископ во вре­мя богослужения. Я не мог ослушаться и стал про­должать молитву. Я прочитал канон на исход души до конца. Он ласково сказал мне: "Я за этим звал тебя, чадо. Ты примешь мой последний вздох и последнее благословение,- и затем добавил: - Са­дись рядом и читай по четкам молитву". Мы оба молча читали молитву. Он спросил: "Ты видишь, сколько монахов стоят в келий? Они пришли за мной". Я понял, что это те монахи, которые жили и похоронены в Бетания... "Я тебе скажу о своем видении, но это тайна, никому не говори о ней . Он рассказал мне о бывшем ему откровении, и серд­це мое исполнилось страхом. "Скрой это в своем сердце",- повторил он. Уже догорели свечи, я за­менил их другими. Увидев, что четки выпали из рук отца Иоанна, я взял их с пола и надел на его руку. Он сказал: "Молись вслух, я буду слушать". Я громко читал Иисусову молитву, и вдруг отец Иоанн как бы встрепенулся, радость отразилась на его лице. "Мой брат и отец Иоанн пришел за мной,- сказал он,- а вместе с ним..." - и он за­молк, его голова опустилась на грудь. Прошли минуты молчания. Я подошел к нему. Он был уже мертв...

Я молился всю ночь. Утром в монастырь при­шли люди, точно узнав о смерти настоятеля. Мы сообщили Патриарху Ефрему о кончине велико­го старца. Он сам служил погребение, плакал и говорил: "Отец Иоанн, когда ты предстанешь Пре­столу Божию, помолись обо мне!".

Я остался на некоторое время в Бетания вмес­те с другими богомольцами и каждый день служил панихиду на могиле новопреставленного старца,- вернее, служил панихиду о двух подвижниках, могилы которых находятся рядом в знак того, что они и по смерти неразлучны друг с дру­гом. Когда умер отец Иоанн, я взял его четки и с ними как его благословением вернулся домой».

Они приехали в дом отца Гавриила, который находился недалеко от Варваринской церкви; уполномоченный остался во дворе, а иерарх зашел в храм, где молился отец Гавриил. Он сказал: «Сын мой, Гавриил, какой хороший храм ты построил своими руками! Но знаешь, какое теперь время: иногда более мудро отступить, чем идти вперед. Послушай меня, разбери его; положение переме­нится, и тогда ты снова построишь эту церковь, и я приду помолиться с тобой. Скажи об этом упол­номоченному». Отец Гавриил вышел во двор и сказал: «Я разрушу».

Прошло несколько дней. Отец Гавриил разо­брал переднюю стену, отодвинул на два метра и построил снова. Он сказал: «Я послушал и разру­шил, а теперь настало хорошее время - и построил». Больше отца Гавриила не трогали.
Однажды отец Гавриил, измазавшись где-то мазутом, танцевал на паперти церкви. Детвора, окружив его, хлопала в ладоши и кричала: «Таши-туши». На шум из храма вышел священник и, об­ращаясь к отцу Гавриилу, закричал: «Ты понима­ешь, дурак, что делаешь?». Отец Гавриил ответил: «Не я дурак, а тот, кто дает молодым монашество. Это он не понимает, что делает». И, сказав это, отправился домой.
Однажды отец Гавриил молился в алтаре Си­онского собора. К нему подошел один известный архимандрит, пользовавшийся среди монашеству­ющих авторитетом, и приветствовал его. Отец Гав­риил пристально посмотрел на него и неожидан­но сказал: "Несчастный, сейчас же становись на колени и кайся в своих грехах!". Архимандрит, оскорбившись, ответил: "Какое тебе дело до моих грехов? Я сам знаю, когда каяться!". Тогда отец Гавриил подошел к престолу и закричал: "Тебе го­ворю, ты проклят Богом!". Такой поступок удивил и возмутил присутствовавших в алтаре. Через не­сколько лет этот архимандрит ушел в раскол...
Однажды отец Гавриил на праздник 1 Мая под­жег огромный портрет Ленина, который висел на Доме правительства. Когда на допросе его спро­сили, почему он это сделал - ведь христиане долж­ны уважать власть,- то отец Гавриил ответил: «Потому что на портрете было написано: "Слава великому Ленину!". Вся слава принадлежит Богу, а какая слава может быть у мертвой головы! Я сжег его портрет не как правителя, а как идола!».
Когда отца Гавриила посадили в тюрьму за то, что он сжег портрет Ленина, он начал рассказывать заключенным о Боге; когда же он читал вслух молитвы, то многие из них опускались на колени и молились вместе с ним. Даже бандиты просили, чтобы отец Гавриил рассказал им о христианской вере и помолился за них.

Оказавшись снова на воле, отец Гавриил ре­шил: «Если преступники послушали меня, то я должен напомнить народу о Боге». Взял он ико­ны, пошел на главную площадь, называемую теперь площадью Свободы, поставил их там, достал книгу и стал громко читать молитвы. Он расска­зывал нам: «Некоторые останавливались, чтобы посмотреть, что я делаю, но, назвав меня сума­сшедшим, проходили дальше, другие не обраща­ли никакого внимания. Затем приехала милиция. Мои иконы разбросали, а когда я хотел собрать их с земли, выкрутили руки за спину; меня потащи­ли, как преступника, хотя я не сопротивлялся, посадили в машину и повезли в участок. Там меня побили и сорвали крест. Нигде никто не заступил­ся за меня ни одним словом. Раньше я думал: "За­чем Господь посылает скорби на землю?". А теперь я понял: камень разбивают молотом. Многих лю­дей только горе и скорби могут привести к Богу».

* Монастырь Ксиропотам на Святой Горе Афон.

Очевидцы рассказывают, что на месте погре­бения* архимандрита Гавриила происходят исцеления, и многие больные приходят, чтобы взять елей из лампады, горящей на его могиле. Поток этих людей настолько увеличился за последние годы, что одна из монахинь несет послушание у мо­гилы отца Гавриила: наливает в лампаду елей и затем раздает его богомольцам.

* Архимандрит Гавриил похоронен в Самтаврском Мцхетском женском монастыре святой равноапостольной Нины.
Игумения Ольгинского монастыря Ангелина (Кудимова) рассказывала: «Когда я была послушницей, то задумывалась о том, что значит беско­нечность, как может Божество быть в Трех Лицах, и пыталась представить себе это - и вдруг почув­ствовала сильную головную боль. Я стала просить у Бога прощения за свои дерзкие вопросы. Боль прошла, но у меня началась бессонница. Много недель я не могла спать и лежала с открытыми глазами. Игумения послала меня по святым мес­там. Через год моя болезнь постепенно прошла. С тех пор я не дерзаю ни говорить, ни думать о том, что выше моего разумения, а прошу у Господа да­ровать мне плач о моих грехах».

Игумению Ангелину спросили: «Что особен­но запомнилось тебе во время этого странничества?». Она ответила: «В Ново-Афонском монас­тыре я видела монаха, который шел в церковь, устремив глаза в землю, словно он не видел нико­го и ничего вокруг себя. Мне захотелось загово­рить с ним, и я попросила у него книгу об Афоне. Он молча зашел в свою келию, вынес книгу и дал мне, даже не посмотрев на меня,- и, не сказав ни слова, возвратился к себе».

В другой раз эта женщина сказала: «Матушка, вы презираете меня». Игумения ответила: «Я не презираю создание Божие, но диавол, который искусил тебя, теперь презирает тебя и смеется над тобой».

В Ольгинском монастыре был праздник. Пос­ле службы какие-то гости подошли к клиросу, где вместе с певчими стояла и игумения Ангелина, и стали благодарить ее за прекрасное пение хора. Особенно им понравился голос монахини, кото­рая пела низким контральто (то есть, как называли это в монастыре, басом), и они просили показать им ее. Игумения Ангелина, выслушав их, сказала: «У нас бас свиней пас», а когда сконфуженные таким ответом гости отошли, то добавила: «Где голосок, там и бесок». Так она учила монахинь смирению.
Игумения Ангелина рассказывала случай, о ко­тором она слышала в молодости. Из одного мона­стыря исчез монах, как будто в воду канул. Про­шло несколько месяцев. Настала зима. Из склада стали брать дрова для топки и обнаружили труп монаха вместе с мертвой женщиной. Их разда­вили упавшие бревна. Уже разложившиеся тела завернули в брезент, вынесли из монастыря и за­копали в яме без христианского погребения. Игу­мен сказал братии: «Собачья свадьба - собачья смерть».
Глинские старцы епископ Зиновий*, схиигумен Серафим** и схиигумен Андроник***, собравшись вместе, со скорбью говорили о том, что один из иноков, резчик по дереву, отличавшийся тихим и кротким нравом, связался с женщиной, кото­рую долгое время выдавал за родную сестру и пал с ней. Это несчастье, по их словам, произошло из-за непослушания и утаивания грехов на испове­ди. Иеромонах, случайно присутствовавший при разговоре старцев, спросил епископа Зиновия: «А я, Владыко, тоже, как этот инок, не имею по­слушания?». Епископ Зиновий пристально по­смотрел на него и сказал: «Нет, ты иногда вдруг возьмешь да и послушаешься». Иеромонах понял нелепость своего вопроса и цену своего «послу­шания».

* Впоследствии митрополит, Зиновий (Мажуга).

** Впоследствиисхиархимандрит, Серафим (Романцов).

*** Впоследствии схиархимандрит, Андроник (Лукаш).

Через некоторое время оказалось, что игумен Ф. повенчал этого инока с его сожительницей. Глин­ские старцы не одобрили такого поступка игу­мена и считали, что он должен был посоветовать­ся с ними. Они говорили, что такой брак не по Богу и не намного лучше содеянного блуда, что он не принесет ничего, кроме скорбей и несчастья, а игу­мен Ф. своим самовольным решением отрезал иноку путь к покаянию и возвращению к монаше­ству.
Я был свидетелем того, как нарушение церков­ных правил, запрещающих поминовение усопших еретиков и самоубийц, приносило людям тяжелые искушения, а иногда и трагическую смерть.

В Сочи жила монахиня, которая отличалась кротким нравом, немногословием, любовью к молитве. Она часто приезжала в Гудаута и Сухуми. Матушка умела шить и всегда старалась что-ни­будь сделать для храма. Духовным отцом ее был архимандрит Константин (Кварая). Но у этой мо­нахини была одна тайна, которую она скрывала от всех, даже от духовного отца. Только немногие из ее родственников знали об этом.

Ее отец, которого она очень любила, по неиз­вестным причинам покончил жизнь самоубийством - его нашли висящим в петле в собствен­ном доме. Монахиня совершила заочное погребе­ние, не сказав, какой смертью умер ее отец. Кроме того, она решила читать по нему Псалтирь. Про­шло много лет. Как будто ничего не предвещало несчастья. Но вдруг до нас доходит страшная весть: ее нашли повешенной на веревке в своем доме. Рядом на столе лежал ее нательный крест, который она сняла с себя. Экспертиза установила самоубийство. Было определено, что она сделала две попытки. Во время первой веревка оборвалась, Господь сохранил ее, но она сняла с себя крест и повесилась снова. Какое страшное диавольское искушение, граничащее с одержимостью, должна была испытать эта монахиня, чтобы наложить на себя руки и после того, как веревка оборвалась, не раскаяться перед Господом, а исполнить волю диавола до конца!

Особенно горевал о ней ее духовный отец архимандрит Константин. Он говорил: «Если бы я знал, что ее отец самоубийца, то именем Божиим запретил бы ей молиться о нем, но она скрыла это от меня». Непокорность воле Божией при­вела ее к непослушанию Церкви, и тогда исполнились слова псалмопевца: Молитва его да бу­дет в грех*. Я никогда не слышал, чтобы эта монахиня при жизни осуждала кого-либо, но она в душе своей осудила Церковь как немилостивую к самоубийцам и, решив спасти отца пу­тем обмана, сама кончила жизнь тем же роковым грехом.

* Пс.108,7.

После революции игуменией Бодбийского мо­настыря была назначена Нино Вачнадзе. В этом монастыре находились русские монахини, и они вначале отнеслись к новой игумений с недоверием, как будто ее назначили для того, чтобы их вы­селить из монастыря. Игумения Нино вспоминала: «Мне было больно чувствовать такое отношение сестер ко мне, но я решила победить все любовью. Я заботилась о вверенном мне монастыре как мог­ла, и вскоре у сестер тревога и подозрения сме­нились доверием и искренней любовью. Они го­ворили, что не хотят другой игумений, кроме меня, и что в моем лице видят игумению Ювеналию (Фамарь [Марджанишвили])*, которая как будто снова пришла в обитель. Когда власть за­хватили большевики, то, несмотря на все мои ста­рания и борьбу, монастырь был закрыт. Меня вы­гнали из игуменских покоев чуть ли не с побоями, а комиссар, приехавший закрывать монастырь, со смехом лег отдыхать на мою постель в сапогах. После закрытия монастыря те сестры, которые остались в Грузии, продолжали считать меня сво­ей игуменией и обращались за советом и благословением, приходили как изгнанники к изгнан­нице».

* Игумения Ювеналия (в схиме Фамарь [Марджанишви­ли; +1936]) была настоятельницей Бодбийского монастыря святой Нины до 1907 года. Затем она была назначена настоя­тельницей Покровской женской общины в Москве, а в 1910 го­ду ею был основан Серафимо-Знаменский скит в Подольском уезде (ныне - в Домодедовском районе) близ Москвы.

После закрытия Бодбийского монастыря род­ственники игумений Нино предлагали ей поселиться в их доме и обещали предоставить одну из комнат в ее распоряжение, ничем не беспокоить и не заходить к ней без спроса, чтобы она чувство­вала себя там как в монашеской келий. Но она от­казалась жить рядом с мирскими людьми и попро­сила Католикоса-Патриарха, чтобы он благосло­вил дать ей приют в маленьком помещении на колокольне Анчисхатского храма. Эта каморка не отапливалась; там было полутемно, но игумения провела в ней много лет, как в затворе, до своей смерти.

Когда был открыт Бодбийский храм, Патриарх Ефрем благословил перенести туда ее тело с городского кладбища и предать земле недалеко от гробницы святой равноапостольной Нины - ее небесной покровительницы. Игумения Нино воз­вратилась в свой дом.
Один священник рассказывал, что уполномо­ченный по делам религии уговаривал его подтвердить письменно некоторые неблаговидные факты, касающиеся епископа, которого уже перевели из епархии. Священник отказался сделать это и ожи­дал неприятностей. Но, отпуская его, уполномо­ченный неожиданно сказал: «Я хочу поблагода­рить вас за ваш ответ».
Глинский монах Илиодор после закрытия мо­настыря приобрел комнатку на окраине Сухуми. Соседкой его оказалась женщина сварливая и склочная. Она постоянно клеветала на отца Илиодора и однажды пожаловалась уполномоченно­му Лагвилава, будто бы монах Илиодор грозился убить ее. Уполномоченный, выслушав, сказал ей: «Вы расстроены? Я тоже расстроен. Сегодня ут­ром меня так довела соседка, что я пошел за топо ром, чтобы зарубить ее; хорошо, что меня вовремя удержали». На этом разговор закончился.
Один престарелый протоиерей, который неко­торое время работал в церковном издательстве, говорил: «В наше время стало модным составлять воспоминания в виде мифов. Хотя миф - красивая вещь, но далеко не безобидная. Многие усоп­шие, которые сами нуждаются в молитвах, из-за безответственности таких мифотворцев преврати­лись в глазах наших современников в чудотвор­цев и святых. Еще до канонизации им составля­ются акафисты и пишутся иконы. Я читал такую биографию, вернее, агиографию, А. И., которого лично знал. Это был человек иезуитского склада мышления, жесткий и несправедливый к подчи­ненным; я боюсь, что дифирамбы в его честь преж­девременны. Для грешного человека молитвы Церкви и близких - единственная надежда на спа­сение, а здесь у него самого просят молитв. Ли­шить человека духовной помощи более жестоко, чем отнять у голодного хлеб. Часто такие житий­ные апокрифы составляют родственники покой­ника, чтобы обратить внимание на самих себя, истеричные женщины, которые не считаются ни с чем, только бы увековечить память своего куми­ра, наемные писаки, готовые выполнять заказы на любую тему, лишь бы им заплатили. Разумеется, надо знать и помнить о современных нам подвиж­никах, и у нас есть книги о них, написанные на хорошем литературном и духовном уровне. Но необходимо навести в этом отношении порядок; такие материалы должны быть тщательно прове­рены и подтверждены, как бы отфильтрованы, а то может возникнуть опасность девальвации самой святости».

Он говорил: «Что испытывает душа челове­ка, находящегося в аду, когда его прославляют как святого? Я думаю, жгучий стыд за свою жизнь. Такие поклонники только прибавляют му­чений к мучениям души усопшего». И продолжал: «В одной из таких биографий я встретил выра­жение "адамант веры" и удивился, так как это име­нование дала Церковь только нескольким подвижникам. Где здесь чувство меры и христианская скромность?».