С.Алпатов От «Уэверли» до Уварлея

С.Алпатов

От «Уэверли» до Уварлея

Ф.И. Тютчев

Вместе с тем, сама природа события как существенного, значимого, из ряда вон выходящего роднит исторический и художественный факты, противопоставляя их обыденности: “Происшествие — значимое уклонение от нормы, поскольку выполнение нормы событием не является”.⁴² Объектом внимания становится переломное, осевое время, плодотворное для развития человечества (план самой истории) и плодотворное для осмысления (план исторического романа): “В истории бывают такие «осевые» периоды, когда народ и власть входят в пространство, где их однонаправленность и согласие даются естественно и легко обеим сторонам, и это становится источником новой творческой энергии, строительством истории”.⁴³

Эпохи сложения единой нации и строительства единого государства, гармоничные в своих результатах, как правило, в истоках своих — смутные времена, связанные с болезненным отказом от всего косного в этническом опыте, с поиском новых путей для исторического творчества нации: “Только тогда, когда опасность подлинна и цена ей жизнь — человека ли, государства ли, — возникает возможность подлинного спасения”.⁴⁴

Противопоставление исторического и художественного события — обыденности есть одновременно и соотнесение с нею. Оппозиция былому благополучию задает масштаб исторической катастрофы. Отрицание привычных стереотипов возрождает понятие цены и ценности. Аномальное поведение выделяет героя среди людской массы. Сюжет романа, равно как и сюжет истории, органически связаны с национальной картиной мира. Мироощущение (прагматический опыт) и миропонимание (опыт интеллектуальный) реализуются как в социальных моделях поведения, так и в образах художественных текстов.

Предмет настоящей статьи — три классические произведения в жанре национально-исторического повествования: «Уэверли, или 60 лет спустя» В.Скотта, «Марфа Посадница» Н.М. Карамзина, «Капитанская дочка» А.С.Пушкина.

Проблематику английского романа сжато можно сформулировать так: государственное объединение Англии и Шотландии в 1707 г. не означало единства образа жизни цивилизованной равнины и "диких" горцев. Тем более, правительственные акты не обеспечивали единства политических симпатий, религиозных верований и национальных чувств. Очевидные противоречия вылились в движение 1745 г., исчерпавшее себя в битве при Коллодене. В послесловии к «Уэверли» В.Скотт отмечает, что поражение горцев повлекло кардинальные политические, социально-экономические и психологические метаморфозы в Шотландии и Великобритании в целом, заложившие подлинный фундамент национального единства.

Проблемное поле «Марфы Посадницы» — подъем национальной государственности после татаро-монгольского ига. Перед русской нацией XV века встал вопрос о следующем историческом шаге, о выборе столбовой дороги развития: культивировать ли свои самобытные, национально и религиозно специфичные традиции или обратиться к перспективам западноевропейского пути.

Можно сказать, что событийная канва повествований В.Скотта и Карамзина mutatis mutandum тождественна. Отношения Англии и Шотландии в XVIII веке, также как отношения Москвы и Новгорода в XV столетии включали вопрос о территориальном единстве государства и вопрос о духовном, идеологическом, политическом и культурном центре нации. Выбор той или иной этнической перспективы означал кардинальный поворот в историческом развитии.

В контексте исторического романа базовые структуры национальной картины мира хронотоп и личность получают более конкретную форму — родной дом и герой.

В романе В.Скотта каждый дом непосредственно связан с историей. Замки Уэверли-Онор, Тулли-Веолан, Гленнакуойх — центры разных культур, памятники и места значимых событий разных исторических эпох: “После битвы при Вустере король Карл целый день скрывался в Уэверли-Оноре, и в тот момент, когда отряд кавалерии приближался к замку, чтобы произвести обыск, леди Алиса послала своего младшего сына с горсткой слуг задержать неприятеля, хотя бы ценою жизни, пока король успеет спастись бегством”.⁴⁵ Вместе с тем, на каждом из родовых гнезд видны следы исторических метаморфоз, более или менее удачных приспособлений к новым временам и веяниям: “Дом был построен в ту эпоху, когда замки уже изжили себя, а шотландские зодчие еще не овладели искусством создавать покойные дома для семейного жилья”.⁴⁶ Не всякое преобразование происходит так постепенно и незаметно, что хозяева однажды замечают безнадежный анахронизм своего жилища. В переломные эпохи продолжение жизни возможно лишь через разрушение, смерть и воскресение в новом качестве. Именно об этом глава LXIII «Уэверли» “Следы опустошения”, в которой звучат пророческие слова блаженного дурачка из Тулли-Веолана: “Всё кончено... Все умерли”.⁴⁷ Не забудем, что все герои живы, но каждый пережил внутреннюю катастрофу, и прошлое ушло безвозвратно.

Еще ярче видна связь родного дома с историей в «Марфе Посаднице». Дом Марфы Борецкой тесно ассоциирован с Софией Новгородской и всем Новгородом, а посадница сама пророчествует о судьбе родины: “Народ великодушный! Когда взор твой в час решительный напрасно будет искать меня на Вадимовом месте, когда в глубокую ночь погаснет лампада в моем высоком тереме и не будет уже для тебя знаком, что Марфа при свете ее мыслит о благе Новагорода, тогда скажи: «Все погибло!» … Если мы любим сокровища и негу более добродетели и славы, то скоро ударит последний час нашей вольности! Померкнет слава твоя, град великий, опустеют многолюдные концы твои, широкие улицы зарастут травою, и великолепие твое, исчезнув навеки, будет баснею народов”.⁴⁸ По данным летописей, гибель новгородской республики предвещали падение креста с Софийского собора и самопроизвольный звон колоколов Варламо-Хутынского монастыря. Карамзин соединяет финал самопророчества Марфы с символическим фактом — падением вечевого колокола, души новгородской вольности.⁴⁹

Повесть «Марфа Посадница», написанную в 1803 г., можно рассматривать как первый этап в осмыслении Н.М.Карамзиным исторического конфликта Москвы и Новгорода. Эта тема органически войдет в замысел «Истории государства Российского», целью которой станет «показать, как Россия, пройдя через века раздробленности и бедствий, единством и силой вознеслась к славе и могуществу».⁵⁰ Примечательно, что именно к лету 1812 г. «История» дошла до царствования Ивана III и его новгородских походов.⁵¹

Наполеоновское нашествие и Отечественная война дали новый импульс к осмыслению национальной идеи и факторов национальной истории не только первому российскому историку. Новое поколение, мыслители декабристского круга, к которым был близок в то время и А.С. Пушкин, характеризовали «Историю государства Российского» и творческую позицию ее создателя: “Он хорошо да робко пишет”.⁵² Робость эта виделась в консервативных взглядах Карамзина на формы социально-политического устройства России и нежелании искать иных ответов на вызов времени. В историческом жанре после Карамзина, в том числе в творчестве А.С. Пушкина, в центр выходит не образ дома и рода, но личность героя.

Герой европейского романа Нового времени — по преимуществу путешественник. В широком мифологическом контексте такой персонаж наследует герою-искателю волшебной сказки: он должен покинуть дом, пройти огонь, воду и медные трубы, обрести себя прежде, нежели вновь коснуться родного порога: “Событием в тексте является перемещение персонажа через границу семантического поля... Перемещение героя внутри отведенного ему пространства событием не является”.⁵³

Образ молодого Уэверли как нельзя лучше соответствует нарисованной модели: главный герой романа, колеблющийся и волнуемый страстями, как и положено носителю такой фамилии,⁵⁴ внезапно вовлечен в поток мировой истории.

Старые рецепты не годятся в новое время. Молодым героям в водовороте событий кажется: главное — что-то делать, вырастать из детства, приобретать опыт; важно лишь само движение, все остальное условно и временно. В таких ситуациях как никогда соблазнительна позиция героя-авантюриста, воплощенного "образца" жизненной опытности.

Фергюса Мак-Ивора и Швабрина роднит тот дух случая, фавора и авантюры, который пронизывал прежде целое общество: “Если бы Фергюс Мак-Ивор родился на 60 лет раньше, он не обладал бы своими теперешними манерами и знанием света, а родись он на 60 лет позднее, его честолюбие и жажда власти не имели бы той пищи, которую ему давало его настоящее положение”.⁵⁵

В «Пиковой даме», этом «эссе» на темы авантюризма, мы читаем: “Герман... ощупал за обоями дверь и стал сходить по лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет 60 назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный à l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец...”⁵⁶ Сопоставление авантюристов XVII и XVIII веков⁵⁷ и современных искателей удачи для А.С. Пушкина неслучайно, как неслучайна и параллель «Капитанской дочки» с «Уэверли».

Позиции А.С.Пушкина и В.Скотта принципиально сходны в отношении циничных честолюбцев. Вспомним авторскую ремарку после казни Фергюса Мак-Ивора: “Он вышел на поле битвы, вполне осознавая, на что он идет... То, что он был храбрым и великодушным и обладал многими прекрасными качествами, сделало его лишь более опасным, и просвещенность, и образование только усугубляют непростительность его преступления... Этот юноша изучил и вполне понимал ту отчаянную игру, в которую пустился. Он бросал кости на графскую корону или гроб; и теперь справедливость и интересы страны не дозволяют брать ставку назад... Так в отношении побежденного врага рассуждали в те времена даже храбрые и человечные люди. Будем от души надеяться, что хотя бы в этом отношении мы никогда больше не увидим таких сцен и не испытаем таких чувств, которые 60 лет назад считались вполне естественными”.⁵⁸

Выбор молодого героя между честью и обстоятельствами, между поднадоевшими вечными истинами и духом времени решается в обоих случаях в пользу традиций. Вечное не бывает неактуальным. Поведение Гринева на суде и Уэверли на допросе совпадает в ключевой сюжетной подробности: ни тот, ни другой не вмешивают в юридическую тяжбу женщину.

Новизна творческого подхода Пушкина и В.Скотта к разработке исторического материала заключается в том, что судьба отдельного человека в переломную эпоху оказывается моделью исторического выбора всего общества: “Гринев — русский дворянин, человек XVIII века, с печатью своей эпохи на челе. Но в нем есть нечто, что не укладывется в рамки дворянской этики своего времени. Ни в одном из современных ему лагерей он не растворяется полностью. В нем видны черты более высокой, более гуманной человеческой организации, выходящей за пределы его времени. В этом глубокое отличие Гринева от Швабрина, который без остатка умещается в игре социальных сил своего времени”.⁵⁹

Разрешение масштабных социальных конфликтов нравственным выбором каждого человека отнюдь не утопия: помимо частных лиц в анализируемых исторических романах важную роль играют герои, облеченные властью.

Если у Карамзина Иван III — скорее символ московской власти и московского пути развития Руси, то пушкинские Екатерина и Пугачев — те, кто живым человеческим участием и милостью, превосходящей социальную справедливость и юридическую законность, отвечают на вызов нестандартной жизненной и исторической ситуации: “Эта непоследовательность таит в себе возможность более глубоких исторических концепций, чем социально оправданные, но схематичные и социально-релятивные законы”.⁶⁰

Там, где возможности личностного и национально-государственного со-творчества рассматриваются авторами всерьез, у них находятся штрихи и краски, позволяющие связать личные достоинства правителей с коренными чертами национальной психологии. Изображение пиршества в ставке Пугачева отчетливо коррелирует с патриархальными родовыми пирами в романах В.Скотта и Карамзина, а в отдаленной художественной и исторической перспективе с loci communes фольклорного эпоса (пиры князя Владимира, «круглый стол» короля Артура и т.д.).

Если же единство правителя с народом оказывается мнимым, то и ситуации обретают заведомо ироничные и пародийные формы: “Покончив с этим делом, Карл Эдуард подъехал к первым рядам Мак-Иворов, соскочил с коня, попросил у старого Бэлленкейроха напиться из его фляжки и прошел вместе с ними с полмили, расспрашивая об их родне и связях, ловко вставляя немногие известные ему гэльские слова... Затем он опять вскочил на коня, догнал конницу Брэдуордина, остановил ее, осмотрел снаряжение и проверил, хорошо ли она обучена; обратил свое благосклонное внимание на всех старших офицеров и не пропустил даже младших; осведомился о здоровье их супруг, похвалил коней...

— Ах, мой друг, — сказал он, возвращаясь на свое обычное место в колонне, — как мое ремесло странствующего принца бывает порой скучно. Но надо крепиться! В конце концов, мы ведем большую игру!”⁶¹

В ситуациях сложного исторического выбора, помимо голоса героя и слова власть предержащих, весомо звучит глас народа, в котором скрыт и глас Божий. В рассматриваемых нами исторических романах народный голос обычно отдан слуге / придворному шуту / природному дурачку / блаженному: “Он — юродивый сэр. Почти в каждом городе у нас по такому”.⁶² Символический характер слов и действий блаженного хорошо заметен в сюжете. Дурачок из Тулли-Веолана спасает дочь хозяина от нового английского быка лорда Килланкьюрейта, а позже самого хозяина от преследования судебной системой Джона Буля.

Таким образом, изображение в историческом романе XIX века масштабных социальных процессов обязательно включает помимо антитез-хронотопов (Англия/Шотландия, Москва/Новгород) оппозиции личных выборов и перспектив. Ключевыми персонажами повествований оказываются обыкновенный человек, правитель и юродивый. В их лице героями исторического процесса выступают человеческая личность, социальная власть и Бог. Через встречи и столкновения этих героев реализуются резонанс или несовпадение разных исторических “правд”.

Исторический роман начала XIX века совмещает, тем самым, жанры истории личной и национальной, истории художественной и реальной. Здесь закладывается фундамент и намечается отчетливая перспектива нового восприятия истории в культуре XX столетия — не только как объективной заданности, но и как субъектно зависимого, непредсказуемого в своих значениях и последствиях диалога человека с миром.⁶³ В рамках такого восприятия истории реальные исторические лица, герои фольклорных преданий и персонажи исторических романов становятся равно значимыми для самосознания последующих эпох, а сюжеты национальной истории вместе с сюжетами национальной литературы формируют “прецедентные ситуации” этнического мировосприятия: “This is the great story of North, which should be to all our race what the Tale of Troy was to the Greeks — to all our race first, and afterwards, when the change of the world has made our race nothing more than the name of what has been — a story too — then should it be to those that come after us no less than the Tales of Troy has been to us”.⁶⁴
Post scriptum
История, как известно, развивается в двух жанровых формах — трагедии и фарса. Этническая память так же хранит два типа исторической информации — предание и анекдот. Влияние личности и таланта В.Скотта, а равно и открытого им жанра национально-исторического романа на современников и ближайшие поколения писателей и читателей было серьезным и глубоким. На рубеже третьего тысячелетия герои, сюжеты и реалии романов великого британца перелицовываются и тиражируются в формах кинофильмов, серийных «исторических» романов, популярных баллад и иронично-пародийных студенческих песен:
Пошел купаться Уварлей,

Оставив дома Доротею,

С собою пару пузырей

Берет он плавать не умея.

Но голова-ва-ва

Тяжеле ног-ног-ног,

Она осталась под водою.

Удостовериться хотела,

Но ноги милого в пруду

Она, узрев, окаменела.

Но все торчат-чат-чат

Там пара ног-ног-ног

И остов бедной Доротеи.

Любопытнее те неведомые пути и способы влияния, благодаря которым имена героев и их гениального автора проникают в самую толщу иноэтнической среды. Растворяясь в повседневности, они слышны лишь уху фольклориста, забредшего на край земли в поисках еще неведомого миру сюжета:

… Конец XX века. Берег Белого моря. На крылечке своей ветхой лачужки сидит пожилой русский крестьянин и, глядя на резвящегося в огороде козла, бормочет: «Ишь, как скачет! Чистый Вантер Скот!»