Глава LXXXVIII Альтамон, 5

Глава LXXXVIII

Альтамон, 5

В большой гостиной четы Альтамон два официанта завершают последние приготовления к приему. Один из них, негр атлетического сложения в небрежно натянутой ливрее эпохи Людовика XV — жакет и штаны в тонкую зеленую полоску, зеленые чулки, туфли с серебряными пряжками — с легкостью приподнимает край трехместного дивана из лакированного темно-красного дерева, украшенного стилизованной листвой и перламутровыми инкрустациями; другой, метрдотель с желтоватым лицом и выдающимся кадыком, одетый в чуть великоватый для него черный костюм, расставляет на мраморной столешнице длинного десертного стола, придвинутого к стене справа, большие блюда британского металла, наполненные маленькими бутербродами с пунцовым говяжьим языком, красной икрой, вяленым мясом, копченым угрем, ростками спаржи и т. п.

Над десертным столом висят две картины мастера жанровых сцен Дж. Т. Мастона, художника английского происхождения, который долгое время жил в Центральной Америке и приобрел известность в начале века: первая картина, под названием «Аптекарь», представляет темную лавочку, заполненную большими цилиндрическими сосудами, в глубине которой лысый мужчина в зеленоватом рединготе с лорнетом на носу и огромной лупой, закрепленной на лбу, кажется, мучительно разбирает какой-то рецепт; на второй картине, «Натуралист», изображен худой сухопарый мужчина с энергичным лицом и бородкой, стриженной по-американски, то есть густо растущей под подбородком. Скрестив руки, он стоит и смотрит, как маленькая белка бьется в мелкой паучьей сети, растянутой меж двух гигантских тополей и сплетенной отвратительной тварью с большим, как голубиное яйцо, телом и огромными лапами.

У стены слева, на полке мраморного в прожилках камина, между двумя лампами с цоколями из медно-желтых снарядных гильз находится высокий стеклянный колпак, а под ним — букет цветов, все лепестки которых сделаны из тонких золотых пластинок.

Жан-Жак Фрэр был низеньким упитанным весельчаком, который охотно продолжал бы и дальше вести это жалкое существование, позволявшее ему вдоволь щипать за ягодицы балерин и коситься на школьниц. А вот Риччетти чувствовал себя обделенным и горел желанием явить миру свой исключительный талант. И тогда, — говорил он Бланш, которую любил почти так же страстно, как и себя самого, — к ним придет заслуженная слава, и они станут самой прекрасной танцевальной парой за всю историю балета.

Долгожданная возможность представилась в ноябре 1949 года: граф делла Марса, венецианский меценат и страстный любитель балета, решил заказать для международного фестиваля в Сен-Жан-де-Люз фантазию-буфф в духе Люлли «Соблазны Психеи» Рене Беккерлу (ходили слухи, что под этим именем скрывался сам граф) и доверил ее постановку труппе «Балле Фрэр», которой ему довелось аплодировать за год до этого на представлении «Незабываемые часы в Морэ-сюр-Луэн».

Через несколько недель Бланш поняла, что она беременна, и что рождение ребенка приходилось почти день в день на открытие фестиваля. Единственно правильным решением было бы сделать аборт, но когда она объявила новость Риччетти, танцор пришел в неописуемую ярость и запретил ей ради одного вечера славы жертвовать неповторимым существом, которым он ее одарил.

Бланш не знала, что делать. Она была сильно привязана к танцору, и их любовь питалась совместными мечтами о грядущем триумфе; но между ребенком, иметь которого она никогда не хотела и сделать которого она бы успела впоследствии, и ролью, которую она ждала всю жизнь, выбор был прост: она спросила совета у Жан-Жака Фрэра, который, несмотря на вульгарность, вызывал у нее симпатию и относился к ней весьма доброжелательно. Не осуждая и не оправдывая, директор труппы выдал пару грубых реплик о производительницах ангелочков, играющих с вязальными спицами, и хвостиках петрушки на кухонных столах, покрытых клеенкой в клетку, после чего посоветовал ей, по крайней мерю, отправиться в Швейцарию, Великобританию или Данию, где некоторые частные клиники практиковали добровольное прерывание беременности в менее травмирующих условиях. И тогда Бланш решилась обратиться за советом и помощью к одному из друзей детства, жившему в Англии. Это был Сирилл Альтамон, который недавно закончил Национальную административную школу и стажировался в посольстве Франции в Лондоне.
Сирилл был старше Бланш на десять лет. Загородные дома их родителей находились в Нофль-лё-Шато, и еще до войны, детьми, Бланш и Сирилл весело проводили летние каникулы с целой толпой кузенов и кузин, ухоженных и аккуратных маленьких парижан, которые учились лазать по деревьям, находить птичьи гнезда, ходить на ферму за молоком и едва отжатым белым сыром.

Бланш была в числе самых младших, а Сирилл — самых старших; в конце сентября, накануне отъезда в город и начала учебного года, дети давали для взрослых концерт, который в самой большой тайне готовили две последние недели; Бланш исполняла номер маленькой крысы, а Сирилл подыгрывал ей на скрипке.

Война оборвала это беспечное детство. Когда Бланш и Сирилл увиделись вновь, она успела превратиться в восхитительную шестнадцатилетнюю девушку, которую уже никто не посмел бы дергать за косички, а он — пусть ненадолго — стал лейтенантом, да еще овеянным славой: он сражался в Арденнах и недавно прошел по конкурсу и в Политехнический институт, и в Национальную административную школу. В последующие три года он водил ее на балы и ухаживал за ней настойчиво, но безрезультатно, так как она не переставала питать немую страсть к трем звездам «Балле де Пари» — Жану Бабиле, Жану Гелису и Ролану Пети — до тех пор, пока не оказалась в объятьях Риччетти.

Сирилл Альтамон быстро согласился с решением Бланш сделать аборт и предложил ей свою помощь. Утром следующего дня, после чисто формального посещения врача с Харли-стрит, на приеме у которого Сирилл выдал себя за мужа Бланш, молодой высокопоставленный чиновник отвез балерину в некую клинику северного предместья — обычный коттедж, в точности похожий на все окружавшие его коттеджи. Как было условлено, он вернулся за ней на следующее утро, проводил ее на вокзал Виктория и посадил на «Серебряную стрелу».

В ту же ночь она позвонила ему, умоляя о помощи. Вернувшись домой, она нашла в столовой Жан-Жака Фрэра и двух инспекторов полиции, которые сидели за столом и допивали бутылку кальвадоса: они сообщили ей, что накануне Максимильен повесился. В краткой записке он, объясняя свой поступок, написал, что никогда не сможет смириться с тем, что Бланш отвергла его ребенка.
Через полтора года, в апреле 1951-го Бланш Гардель вышла замуж за Сирилла Альтамона. В мае они переехали на улицу Симон-Крюбелье, но Сирилл там фактически никогда не жил, так как уже несколько недель спустя его перевели в Женеву, где он и обосновался. С тех пор он приезжает в Париж на очень короткое время и чаще всего останавливается в гостинице.

Вероника родилась в 1959 году, а в восемь или девять лет — сначала для выяснения обстоятельств собственного рождения — взялась исследовать жизнь своих родителей. В возрасте, когда нравится считать себя найденышем, королевским ребенком, подмененным в колыбели, брошенным под забором, подобранным ярмарочными торговцами или цыганами, она придумывала невероятные истории, дабы объяснить, почему ее мать вечно носит на запястье левой руки тонкую ленточку из черной марли, а также кем был этот вечно отсутствующий мужчина, который назывался ее отцом и которого она ненавидела так сильно, что в течение нескольких лет упорно зачеркивала фамилию Альтамона на своем школьном билете и тетрадях и заменяла ее на материнскую.

Затем я купил газеты и отправился их читать в скверик возле статуи, представлявшей господина ироничного вида, который сидел, закинув ногу на ногу, и держал в левой руке бумажный — правильнее было бы сказать, каменный — лист, свернутый с двух концов, а в правой — Гусиное перо; сначала я подумал, что это Вольтер, затем решил, что это Поуп, но это был некий Уильям Уорбертон (1698–1779), литератор и прелат, и, как уточняла надпись, высеченная на постаменте, автор труда «Доказательство Божественного назначения Моисея».

Около полудня паб наконец-то открылся, и я перебрался туда; я выпил не одну кружку пива и съел несколько сэндвичей с анчоусной пастой и сыром честер. Я просидел там до двух часов, уткнувшись в бокал, у стойки, рядом с двумя мужчинами, которые приходились друг другу родственниками и оба работали в муниципалитете; один — младшим бухгалтером в газовой компании, другой — начальником отдела пенсий и пособий. Они поглощали омерзительное варево, похожее на рагу, и на чудовищном кокни обсуждали нескончаемую семейную историю, в которой фигурировали сестра, устроившаяся в Канаде, племянница — медсестра, уехавшая в Египет, другая племянница, вышедшая замуж в Ноттингеме, загадочный О’Брайан по прозвищу Бобби и миссис Бридгетт, которая содержала семейный пансион в Маргейт, в устье Темзы.

В два часа я вышел из паба и пошел в кино; помню, что в программе было два художественных фильма, несколько документальных и мультипликационных, а также новости. Я забыл, как назывались полнометражные фильмы; один был тупее другого; первый оказался очередной историей про офицеров RAF, которые делают подкоп и сбегают из офлага; второй был заявлен как комедия; действие происходит в XIX веке, в начале толстый богач, страдающий от подагры, не отдает руку своей дочери томному юноше, так как у вышеназванного томного юноши нет ни денег, ни будущего. Я так и не узнал, каким образом томный юноша собирался обогатиться и доказать своему будущему тестю, что он умнее, чем казался, так как уже через четверть часа я заснул. Проснулся я оттого, что меня довольно грубо будили две билетерши. В зале горел свет, я был последним зрителем. Совершенно отупевший, я не понимал ни слова из того, что мне кричали вслед, и только выйдя на улицу, я понял, что забыл газеты, пальто, зонт и перчатки. К счастью, одна из билетерш меня догнала и все это мне вернула.

Было уже очень темно. Пробило полшестого. Заморосило. Я вернулся в клинику, но мне не позволили с тобой увидеться. Лишь сказали, что все прошло хорошо, что ты спишь и что я должен за тобой приехать на следующий день в одиннадцать часов.

Я сел в автобус и поехал в Лондон через эти огромные и бездушные пригороды, эти тысячи home sweet home, в которых тысячи и тысячи мужчин и женщин, едва вернувшись из своих мастерских и своих контор, в одно и то же время снимают teacosy со своих чайников, наливают себе чашку чая, добавляют капельку молока, подцепляют кончиками пальцев тост, только что выскочивший из электрического тостера, и намазывают на него пасту «Bovril». У меня было ощущение полной нереальности, словно я находился на другой планете, в каком-то ином мире, ватном, туманном, влажном мире, через который пролетали даже не желтые, а почти оранжевые огни. И вдруг я начал думать о тебе, о том, что с тобой случилось, о жестокой иронии судьбы, когда, помогая тебе избавиться от ребенка, который был не от меня, нам на несколько часов довелось стать мужем и женой, причем выдав не тебя за госпожу Альтамон, а меня — за господина Гарделя.

Когда автобус прибыл на конечную станцию Чаринг Кросс, было полвосьмого. В пабе под названием «The Greens» я выпил виски, после чего снова пошел в кино. На этот раз это был фильм, о котором ты мне рассказывала, «Красные туфельки» Майкла Пауэлла с актрисой Мойрой Ширер и хореографом Леонидом Мясиным; я забыл, о чем рассказывалось в фильме, но запомнил одну балетную сцену, где брошенная на землю газета взлетает от порыва ветра и превращается в странную и даже пугающую танцовщицу. Из кинотеатра я вышел около десяти часов. Я ощущал неудержимое желание напиться, хотя вообще почти не пил и даже с одной рюмки чувствовал себя нехорошо.

Я зашел в паб под названием «The Donkey In Trousers». На вывеске красовался осел, у которого все четыре ноги были замотаны в высокие поножи из белой ткани в красный горошек. Мне казалось, что такие ослиные штаны практиковались лишь на острове де Ре, но аналогичный обычай наверняка существовал и где-нибудь в Англии. На месте хвоста у осла был кусок бечевки, а подпись объясняла, каким образом он может служить барометром:

If tail is dry         Fine

If tail is wet        Rain

If tail is moves      Windy

If tail cannot be seen Fog

If tail is frozen      Cold

If tail falls out      Eartquake

Паб был забит до отказа. В конце концов, я нашел место за столом, который занимала необычная пара: уже пожилой, чудовищной полноты мужчина с высоким лбом, крупной головой в ореоле густой седой шевелюры, и женщина лет тридцати, в чертах лица которой просматривалось что-то одновременно славянское и азиатское — широкие скулы, узкие глаза и светлые слегка рыжеватые волосы, заплетенные в косы и сложенные венком. Она молчала и то и дело клала руку на руку своего спутника, словно удерживая его от раздражения. Он говорил безостановочно, с легким акцентом, который мне не удавалось распознать; он не заканчивал фразы, прерывая их всякими «короче», «хорошо», «прекрасно», «превосходно», ни на миг не прекращал поглощать массу еды и питья, каждые пять минут поднимался и пробивался к бару, чтобы приносить очередные тарелки с сэндвичами, пакетами чипсов, сосисками, горячими пирожками, кусками apple pie и пинты темного пива, которые осушал зараз.

Вскоре он заговорил со мной, и мы стали выпивать вместе, болтать о том о сем, о войне, смерти, Лондоне, Париже, пиве, музыке, ночных поездах, красоте, танце, тумане, жизни. Кажется, я попытался рассказать ему твою историю. Его спутница ничего не говорила. Время от времени она ему улыбалась; остальное время она обводила взором задымленный бар, цедя свой gin pink, и закуривала одну за другой сигареты с золотым ободком, которые почти тотчас тушила в пепельнице с рекламой виски «Antiquarian».

Наверно, я очень быстро потерял чувство места и времени. Все слилось в общий гомон, из которого вырывались какие-то глухие стуки, выкрики, смех, шепот. Затем, вдруг открыв глаза, я понял, что меня поставили на ноги, накинули на плечи пальто и сунули в руку зонт. Паб почти опустел. Хозяин стоял на пороге и курил сигару. Официантка посыпала опилками пол. Женщина надела пушистую меховую шубу, мужчина с помощью официанта влез в огромную накидку с ондатровым воротником. Внезапно он всем корпусом развернулся ко мне и громоподобно заявил: «Жизнь, молодой человек, это распростертая женщина с пышной грудью, широким гладким мягким лоном меж раздвинутых ляжек, изящными руками, округлыми бедрами, которая, прикрыв глаза, всем своим насмешливым, провокационным видом требует от нас самого пылкого рвения».

Как я добрался домой, разделся, лег в постель? Совсем не помню. Когда через какое-то время я проснулся, чтобы ехать за тобой, везде горел свет, а в душевой все еще текла вода. Зато у меня осталось четкое воспоминание о той паре и о последних словах, сказанных мне тем мужчиной, и всякий раз, когда я вспоминаю о блеске его глаз в тот момент, я думаю о том, что произошло спустя несколько часов, а еще о кошмаре, в который превратилось наше существование.

С тех пор ты выстраивала свою жизнь на ненависти и постоянной иллюзии принесенного в жертву счастья. Всю оставшуюся жизнь ты будешь мне мстить за то, что я помог тебе сделать то, что ты хотела сделать сама и сделала бы в любом случае даже без моей помощи; всю оставшуюся жизнь ты будешь меня винить за ту неудавшуюся любовь, за ту неудавшуюся жизнь, которую напыщенный претенциозный танцор мог безжалостно сгубить ради своей жалкой дешевой славы. Всю оставшуюся жизнь ты будешь ломать передо мной комедию, строя из себя саму невинность, которую терзают угрызения совести и к которой во сне является тот, кого эта невинность подтолкнула к самоубийству; точно так же ты будешь ломать комедию перед собой, играя в образцовой истории роль страдающей жены, супруги, покинутой ветреным высокопоставленным чиновником, безукоризненной матери, безупречно воспитывающей свою дочь, ограждая ее от пагубного влияния отца. Но этого ребенка ты мне дала лишь для того, чтобы иметь возможность еще больше меня винить в том, что я помог тебе умертвить того ребенка, и ты воспитала ее в ненависти ко мне, запретив мне ее видеть, с ней разговаривать, ее любить.

Я хотел тебя в жены и хотел от тебя детей. У меня нет ни того, ни другого, и все это тянется так долго, что я уже перестал задумываться, где — в ненависти или в любви — мы находим силы для того, чтобы продолжать эту лживую жизнь, и откуда черпаем столько энергии ради того, чтобы по-прежнему страдать и надеяться.

Глава LXXXIX

Моро, 5

Почувствовав себя немощной, мадам Моро предложила мадам Тревен переехать жить к ней и устроила ее в комнате, которую Флери когда-то переделал в будуар рококо с легкими драпировками, фиолетовыми шелками с крупным орнаментом из листьев, кружевными скатертями, витыми канделябрами, карликовыми апельсиновыми деревцами и алебастровой статуэткой маленького мальчика в одежде деревенского пастушка с птичкой в руках.

От всего этого великолепия остались: натюрморт с лютней, которая лежит на столе декой вверх, в ярком свете, тогда как под столом, почти утопая в тени, угадывается опрокинутый черный футляр; аналой из искусно резного и позолоченного дерева со спорным клеймом Хьюга Самбена, дижонского зодчего и краснодеревщика XVI века; а еще три большие раскрашенные от руки фотографии времен русско-японской войны. На первой — гордость российского флота, броненосец «Победа», выведенный из строя японской подводной миной перед Порт-Артуром 13 апреля 1904 года, а также — в картуше — четыре военачальника: вице-адмирал Макаров, командующий Тихоокеанской эскадрой, генерал Куропаткин, главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке, генерал Стессель, комендант крепости Порт-Артур, и генерал Флуг, начальник штаба наместника на Дальнем Востоке. На второй фотографии, в паре к первой, — японский броненосный крейсер «Асама», построенный на заводе Армстронга и — в картуше — адмирал Ямамото, главнокомандующий военным флотом, адмирал Того, «японский Нельсон», главнокомандующий японской эскадрой при осаде Порт-Артура, генерал Кодама, «японский Китченер», главнокомандующий японской армией, и премьер министр, генерал и потомственный князь Таро Кацура. На третьей фотографии изображен лагерь российских войск под Мукденом: уже наступил вечер, перед каждой палаткой сидят солдаты, опустив ноги в тазы с горячей водой; по центру, в более высокой, натянутой в форме шатра, палатке, охраняемой двумя казаками, офицер предположительно высокого ранга изучает на утыканных булавками картах Генштаба план предстоящей баталии.

Все остальное в комнате — современное: кровать, представляющая собой матрас (полиуретановая пена) в чехле (черная искусственная кожа) на основании; низкая тумба с ящичками из темного дерева и полированной стали, служащая комодом и ночным столиком; на ней — абсолютно сферическая лампа, часы-браслет с электронным циферблатом, бутылка воды «Vichy» со специальной пробкой, удерживающей газ, распечатка формата 21х27, озаглавленная «Нормы AFNOR для часового и ювелирного оборудования», брошюрка из серии «Предприятия» под названием «Хозяева и рабочие: диалог всегда возможен» и книга приблизительно на четыре сотни страниц в переплете «под мрамор»: это «Жизнь сестер Тревен» Селестины Дюран-Тайфер (издание автора, улица дю Эннен, Льеж, Бельгия).

Эти сестры Тревен были пятью племянницами мадам Тревен, дочерьми ее брата Даниэля. Читатель, склонный удивиться тому, что жизнь этих пяти женщин заслуживает столь объемной биографии, с первой же страницы все поймет: пять сестер были близняшками, которые родились за восемнадцать минут 14 июля 1943 года в Абиджане, провели четыре месяца в кувезе и с тех пор никогда не болели.

Но судьба пятерняшек в тысячу раз интереснее самого чудесного факта их рождения. Аделаида в десять лет побила рекорд Франции на дистанции шестьдесят метров (среди юниоров), а в двенадцать лет со всей страстью отдалась цирку и привлекла четырех сестер к участию в воздушно-акробатическом номере, который вскоре прославил их на всю Европу: «Пылкие девчонки» пролетали сквозь горящие кольца, перелетали с трапеции на трапецию, жонглируя факелами, и крутили обручи, стоя на канате на четырехметровой высоте. Эту раннюю карьеру погубил пожар в гамбургском зале «Fairyland»: страховые компании заявили, что в трагедии виновны «Пылкие девчонки», и отказались страховать площадки, где те собирались выступать, причем даже после того, как на судебном разбирательстве девушки доказали, что они используют совершенно безопасный состав для искусственного огня, продающийся в магазинах Руджиери под названием «конфитюр» и специально предназначенный для цирковых артистов и каскадеров кино.

Тогда Мария-Тереза и Одиль стали танцовщицами кабаре. Безукоризненная пластика и совершенное сходство почти сразу же обеспечили им ошеломительный успех: «Шальные сестренки» выступали в стенах «Lido» (Париж), «Cavalier’s» (Стокгольм), «Naughties» (Милан), «В and А» (Лас-Вегас), «Pension Macadam» (Танжер), «Star» (Бейрут), «Ambassadors» (Лондон), «Bras d’or» (Акапулько), «Nirvana» (Берлин), «Monkey Jungle» (Майами), «Twelve Tones» (Ньюпорт) и «Caribbean’s» (Барбадос), где они встретили двух сильных мира сего, которые увлеклись ими так сильно, что немедленно на них женились: Мария-Тереза вышла замуж за канадского судовладельца Майкла Уилкера, пра-пра-правнука незадачливого конкурента Дюмона Дюрвиля, а Одиль — за американского промышленника Фабера МакКорка, короля диетических колбас.

Через год обе развелись. Мария-Тереза, после получения канадского гражданства, пустилась в бизнес и политику: она основала и возглавила мощное экологическо-автаркическое Движение Защиты Прав Потребителей и параллельно занялась массовым производством и распространением целой гаммы промышленных товаров, способствующих возврату к Природе и правильному макробиотическому образу жизни первобытного общества: кожаные и парусиновые мешки, йогуртницы, палаточная ткань, ветряные двигатели (комплект), хлебные печи и т. п. Одиль вернулась во Францию; устроившись стенографисткой в Институт Истории Текстов, она вдруг совершенно самостоятельно обнаружила в себе интерес к поздней латыни и десять последующих лет каждый вечер задерживалась в институте на четыре часа, чтобы на общественных началах готовить самое полное издание «Danorum Regum Heroumque Historia» Саксона Грамматика, до сих пор являющееся самым авторитетным; затем она вышла замуж за английского судью и предприняла переработку латинского издания так называемого «Лексикона» Суды в редакции Иеронима Вольфа и Портуса, над которым она все еще продолжала работать, когда история ее собственной жизни уже была написана.

Судьбы трех других сестер оказались не менее удивительными: Ноэль стала правой рукой немецкого сталелитейного магната Вернера Ангста; Розелина была первой женщиной, которая в одиночку совершила кругосветное путешествие на своей одиннадцатиметровой яхте «Красота»; что касается Аделаиды, то она выучилась на химика и открыла метод дробления ферментов, позволяющий добиваться «запоздалого» катализа: это открытие породило целую серию патентов, активно используемых в производстве детергентов, лаков и красок, а разбогатевшая Аделаида с тех пор посвятила себя двум главным занятиям: игре на рояле и помощи инвалидам.

К сожалению, образцовая биография пяти сестер Тревен не выдерживает критики при более глубоком рассмотрении, и читатель, заинтригованный этими чуть ли не сказочными подвигами, может очень быстро убедиться в правоте своих сомнений. Ведь у мадам Тревен (которую в отличие от мадмуазель Креспи называют «мадам», хотя она тоже осталась незамужней) нет брата, а следовательно, и племянниц, носящих ее фамилию; Селестина Дюран-Тайфер не может жить на улице дю Эннен в Льеже, так как в Льеже нет улицы дю Эннен; правда, у мадам Тревен была сестра Арлетта, которая вышла замуж за мсье Луи Коммина и родила дочку Люсетту, которая вышла замуж за некоего Робера Эннена, который торгует (коллекционными) почтовыми открытками на улице де Льеж в Париже (8 округ).

Вне всякого сомнения, более внимательное прочтение этих выдуманных жизней позволило бы найти «ключи» и понять, как в рассказе проступают и даже оказываются опорными некоторые события, оставившие след в истории дома, некоторые расхожие легенды или полулегенды о том или ином жильце, некоторые связывающие их нити. Так, более чем вероятно, в лице Марии-Терезы, этой исключительно успешной деловой женщины, представлена мадам Моро, у которой точно такое же имя; Вернер Ангст — это Герман Фуггер, немецкий промышленник, друг Альтамонов, клиент Хюттинга и коллега мадам Моро; при некотором смысловом сдвиге в его помощнице Ноэли можно увидеть саму мадам Тревен; сложнее понять, кто скрыт под именами трех остальных сестер, но ничто не мешает допустить, что Аделаида, химик и друг инвалидов, — это Морелле, потерявший три пальца во время неудачного опыта, самоучка Одиль — Леон Марсия, а за образом одинокой путешественницы сквозят черты в общем-то совсем несхожих Бартлбута и Оливии Норвелл.
Эту историю мадам Тревен писала несколько лет, пользуясь редкими свободными минутами, которые ей предоставляла мадам Моро. С особой тщательностью она выбирала себе псевдоним: имя, отдаленно ассоциирующееся с чем-то культурным, и двойную фамилию, в которой первая часть была бы примером заурядности, а вторая напоминала бы о какой-нибудь знаменитости. Но этого оказалось недостаточно для того, чтобы заинтересовать издателей, которые не понимали, что делать с первым романом, написанным старой девой восьмидесяти пяти лет. На самом деле мадам Тревен было всего лишь восемьдесят два года, но для издателей это мало что меняло, и мадам Тревен, отчаявшись, в конце концов, напечатала за свой счет единственный экземпляр своей книги, которую сама же себе и посвятила.

Глава ХС

Вестибюль, 2

Правая часть парадного входа в дом. В глубине — лифт; на переднем плане, справа, — дверь в квартиру Марсия. На дальнем плане, под большим зеркалом в позолоченной резной раме, в котором частично отражается спина Урсулы Собески, стоящей перед комнатой консьержки, — большой деревянный сундук, чья крышка с обивкой служит сиденьем. На нем сидят три женщины: мадам Лафюэнт, мадам Альбен и Гертруда, бывшая повариха мадам Моро.

Первая справа — если смотреть с нашей стороны — мадам Лафюэнт; хотя уже восемь часов вечера, рабочий день домработницы мадам де Бомон еще не завершен. Она уже собиралась уходить, когда пришел настройщик; мадмуазель Анна занималась гимнастикой, мадмуазель Беатрис находилась наверху, а сама мадам отдыхала перед ужином. Таким образом, мадам Лафюэнт пришлось встречать настройщика, а также выставлять его внука с журналом на лестницу, чтобы тот опять не наделал глупостей, как это произошло в прошлый раз. Затем мадам Лафюэнт открыла холодильник и увидела, что на ужин не осталось ничего, кроме трех йогуртов «тонкая талия — болгарский вкус», так как мадмуазель Анна расправилась и с фруктами, и с остатками буженины и курицы, которые предполагались в качестве основного блюда; несмотря на поздний час и то, что по понедельникам почти все ближайшие магазины закрыты, в частности те, которым она как клиентка оказывает предпочтение, она срочно отправилась на улицу де Шазель в магазин «Парижанка» купить яиц, ветчины и килограмм черешни. На обратном пути, с уже полной сеткой, в вестибюле парадного входа она встретила мадам Альбен, которая возвращалась после своего ежедневного посещения могилы мужа и оживленно беседовала с Гертрудой, а поскольку мадам Лафюэнт не виделась с Гертрудой уже несколько месяцев, то остановилась с ней поздороваться. Дело в том, что Гертруда, которая десять лет проработала поварихой у мадам Моро и готовила монохромные ужины, вызывавшие зависть у всего Парижа, наконец-то уступила сделанному ей предложению, а мадам Моро, полностью отказавшись от званых ужинов, ее отпустила. Отныне Гертруда служит в Англии. Ее хозяин, лорд Эштрей, обогатился на переработке цветных металлов и теперь тратит свое состояние, ведя в своем огромном поместье Хаммер-хилл под Лондоном роскошную жизнь вельможи.

Хроникеры и посетители часто теряли дар речи, когда видели его мебель Regency из розового дерева, кожаные диваны, благородно истертые восемью поколениями чистокровных дворян, паркет клуазоне, 97 лакеев в ливреях канареечного цвета и потолки в кессонах, многократно повторяющие причудливую эмблему, которую он всю жизнь связывал со своей деятельностью: сердцеобразное красное яблоко в ореоле огненных язычков, насквозь проеденное длинным червем.

В связи с этим персонажем приводятся самые невероятные цифры: по рассказам, он содержит сорок три садовника, загруженных целый день, в его имении столько окон, застекленных дверей и зеркал, что он поручил следить за их чистотой четырем специальным слугам, а еще, дабы решить проблему разбитых стекол, которые не успевали заменять, он просто-напросто выкупил ближайшую стекольно-зеркальную мастерскую.

По мнению одних, у него одиннадцать тысяч галстуков и 813 тростей, он выписывает все мировые газеты на английском языке, но не для того, чтобы их читать, — этим заняты восемь секретарей, — а чтобы решать кроссворды, которыми он так увлечен, что каждую неделю его спальню полностью оклеивают новыми выпусками, которые специально для него составляет наиболее уважаемый им кроссвордист Бартон О’Брайан из «Auckland Gazette and Hemisphere». А еще он страстно любит регби и даже набрал свою личную команду, которую тайком тренирует уже несколько месяцев в надежде, что она одержит победу над лидером грядущего турнира «Кубок пяти наций».

По мнению других, на самом деле все эти коллекции и причуды лорда Эштрея — обманные маневры, задуманные с целью скрыть три его подлинные страсти: бокс (не иначе как у него тренировался Мелзак Уолл, претендент на титул чемпиона мира в наилегчайшем весе); пространственную геометрию (вроде бы именно он субсидировал профессора, который уже двадцать лет корпел над работой о полиэдрах и готовился дописать оставшиеся двадцать пять томов); и, самое главное, индейские попоны для лошадей: якобы он собрал двести восемнадцать штук, причем все принадлежали самым отважным воинам из самых отважных племен: Уайт-Мэн-Ранз-Хим и Рэйн-ин-зе-Фэйс из племени кроу, Хукер Джим из племени мохоков, Лукинг Гласс, Язон и Аликут из племени неперсе, Чиф Виннемукка и Урэй-зе-Эрроу из племени пайютов, Блэк Бивер и Уайт Хоре из племени кайова, Кошиз — великий вождь апачей; Джеронимо и Ка-э-тен-а из племени чирикахуа; Слипинг Рэббит, Лефт Хэнд и Далл Найф из племени чейенов; Реструм Бомбер из племени саратога; Бит Майк из племени качина; Крэйзи Тёрнпайк из племени фаджиз; Сатч Мауф из племени грувз, а также несколько десятков одеял сиу, в том числе одеяла, которыми накрывались Ситтинг Булл и две его жены Син-бай-хёр-Нэйшн и Фор Таймс, а также Олд-Мэн-Эфрэйд-оф-хиз-Хорс, Янг-Мэн-Эфрэйд-оф-хиз-Хорс, Крэйзи Хорс, Америкэн Хорс, Айрон Хорс, Бит Мауф, Лонг Хаер, Роман Ноуз, Лоун Хорн и Пэкс-Хиз-Драм.
Можно было ожидать, что подобный персонаж произведет сильное впечатление на Гертруду. Однако крепкая повариха мадам Моро и не таких видала; не зря в ее жилах кипела бургундская кровь. Через три дня службы, невзирая на строжайший регламент, с которым первый секретарь лорда Эштрея ознакомил ее по прибытии, она пошла прямо к хозяину. Он находился в своей музыкальной зале, где шла одна из последних репетиций оперы, премьеру которой он рассчитывал показать своим гостям на следующей неделе, а именно ранее неизвестное произведение Монпу (Ипполита) под названием «Ассуерус». Эсфирь и пятнадцать хористок — почему-то в альпинистских костюмах — уже собирались запеть партию, завершающую второй акт:
Когда Израиль вышел из Египта… —
но в этот момент в залу ворвалась Гертруда. Не обращая внимания на вызванное ее вторжением замешательство, она бросила свой передник в лицо лорду и объявила, что продукты, которые ей поставляют, — отвратительные, и готовить из них она ни за что не будет.

Лорд Эштрей очень дорожил своей кухаркой, тем более, что ее кухни он практически еще ни разу не пробовал. Дабы ее удержать, он, не задумываясь, согласился на то, чтобы она ездила за продуктами сама и куда ей вздумается.

Поэтому раз в неделю, по средам, Гертруда приезжает на рынок на улице Лежандр и загружает грузовичок маслом, утренними яйцами, молоком, сметаной, овощами, птицей и различными специями; когда у нее остается немного времени, она пользуется возможностью навестить свою бывшую хозяйку и выпить чашечку чая с мадам Тревен.

Сегодня Гертруда приехала во Францию не для похода на рынок — она все равно не смогла бы это сделать в понедельник, — а для того, чтобы присутствовать на свадьбе своей внучки, которая в Бордо выходит замуж за младшего контролера Палаты мер и весов.

Гертруда сидит между двумя бывшими соседками. Это толстая женщина лет пятидесяти с красным лицом и пухлыми руками; на ней блузка из черного муарового шелка и зеленый твидовый костюм, который ей совсем не идет. К ее левой бутоньерке приколота камея с утонченным профилем какой-то невинной девы. Эту камею ей подарил замминистра внешней торговли Советского Союза в благодарность за ужин красного цвета, специально задуманный в его честь:
Лососевая икра

Холодный борщ

Креветки, запеченные в тесте

Говяжье филе карпаччо

Веронский салат

Выдержанный эдам

Салат из трех разновидностей красных ягод

Шарлотка из смородины
★
Перцовая водка

Красное вино «Bouzy»

Глава XCI

Подвалы, 5

Подвалы. Подвал Маркизо.

На переднем плане, на стеллажах из металлических реек, стоят коробки из-под шампанского с пестрыми этикетками, на которых старый монах протягивает узкий бокал дворянину в костюме эпохи Людовика XIV, выступающему в сопровождении многочисленной свиты: крохотная надпись уточняет, что речь идет о Доме Периньоне, келаре аббатства Овиллер под Эпернэ, который открыл метод делать вино из Шампани игристым, а результат своего изобретения предложил испробовать Кольберу. Сверху — ящики с виски «Stanley’s Delight»; на этикетке изображен исследователь-европеец в колониальном шлеме, но в национальном шотландском костюме: килт преимущественно желто-красного цвета, широкий кашемировый тартан, кожаный ремень с заклепками, на котором висит кошелек с бахромой, и маленький нож, заткнутый в гольф на высоте икры; он шествует впереди колонны из девяти негров, каждый из которых несет на голове ящик «Stanley’s Delight» с этикеткой, воспроизводящей ту же самую сцену.

Сзади, в глубине, беспорядочно составлены различная мебель и утварь, доставшиеся от родителей Эшара: ржавая птичья клетка, складное биде, старая сумочка, чей резной замок инкрустирован топазом, столик на одной ножке и джутовая торба, из которой вываливаются школьные тетради, страницы в клетку с домашними заданиями, карточки, листы из кляссера, дневники в спиральных переплетах, папки из бумаги крафт, газетные вырезки, наклеенные на отдельные картонки, почтовые открытки (на одной из них изображено немецкое консульство в Мельбурне), письма и штук шестьдесят тонких брошюрок, размноженных на ротаторе и озаглавленных

КРИТИЧЕСКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

ИСТОЧНИКОВ, ОТНОСЯЩИХСЯ

К СМЕРТИ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

В ЕГО БУНКЕРЕ 30 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА

**

первая часть: Франция

*

Марселей ЭШАР

бывший старший хранитель фондов

Центральной библиотеки XVIII окр.

В результате титанической работы, проделанной Марселеном Эшаром за последние пятнадцать лет его жизни, была опубликована всего лишь эта маленькая брошюра. В ней автор придирчиво анализирует все объявления в прессе, заявления, коммюнике, труды и т. п. на французском языке относительно самоубийства Гитлера и доказывает, что все они отсылают к имплицитной уверенности, основанной на непроверенных данных, содержащихся в депешах неопределенного происхождения. Шесть следующих брошюр, оставшихся на стадии карточек, должны были в таком же критическом духе разобрать английские, американские, русские, немецкие и прочие источники. Таким образом, представив веское доказательство, что веских доказательств смерти Адольфа Гитлера (и Евы Браун) в их бункере тридцатого апреля 1945 года нет, автор предпринял бы вторую библиографию, такую же полную, как и первая, посвятив ее документам, доказывающим, что Гитлер остался в живых. Затем, в последнем труде, озаглавленном «Возмездие Гитлера. Философский, политический и идеологический анализ», автор, отбросив строгую объективность Библиографа ради широкого взгляда Историка, изучил бы решающее влияние этого выживания на международную историю с 1945 года до наших дней и доказал бы, что внедрение в национальные, а также наднациональные высшие государственные сферы личностей, приобщенных к нацистским идеалам и используемых Гитлером (Фостер Даллес, Кабот Лодж, Громыко, Трюгве Ли, Сингман Ри, Эттли, Тито, Берия, сэр Стаффорд Криппс, Бао Дай, Макартур, Куде дю Форесто, Шуман, Бернадотт, Эвита Перон, Гари Дэвис, Эйнштейн, Хэмфри и Морис Торез — лишь немногие из объемного списка), привело к сознательному срыву антимилитаристского и миротворческого процесса, намеченного Ялтинской конференцией, а также к разжиганию международного кризиса с неминуемо вытекающей из него Третьей мировой войной, избежать которой удалось лишь благодаря хладнокровию «Большой Четверки» в феврале 1951 года.

Подвалы. Подвал мадам Марсия.

Невероятное скопление мебели, вещей и безделушек, где царит еще больший беспорядок, чем в подсобном помещении.

В этом развале то там, то здесь вырисовываются отдельные предметы: гониометр, эдакий складывающийся деревянный транспортир, якобы принадлежавший астроному Николасу Кратцеру; «морячка» — спутница моряка — указывающая на север магнитная стрелка на двух соломинках внутри склянки, частично заполненной водой, примитивный инструмент, предшествующий настоящему компасу, который появился со своей розой ветров тремя веками позже; корабельный комплект для письма английского производства с целым набором ящичков и выдвижных планшеток; хранящаяся под стеклом страница из старого гербария с несколькими экземплярами ястребинки (ястребинка, медвежье ушко, Hieracium pilosella, Hieracium aurantiacium и т. д.); старый автомат по продаже арахиса с запасом, израсходованным лишь наполовину, и надписью на стеклянном корпусе «ЛАКОМСТВО ЭКСТРА НА РАДОСТЬ ГУРМАНАМ»; кофемолки, семнадцать золотых рыбок, украшенных гравированными словами на санскрите; целый арсенал тростей и зонтов; сифоны; флюгер, увенчанный не очень ржавым петушком, железный флажок-указатель прачечной, красная ромбовидная вывеска табачной лавки (в просторечии «морковка»); прямоугольные коробки крашеной жести из-под печенья: на одной — имитация картины Жерара «Амур и Психея»; на другой — венецианский праздник: персонажи в масках и костюмах маркиза и маркизы с террасы освещенного a giorno дворца аплодируют великолепно украшенной гондоле, а на переднем плане, на одном из крашеных деревянных битенгов, к которым швартуются лодки, сидит и смотрит на эту сцену маленькая обезьянка; на третьей — с надписью «Мечты» — пейзаж с большими деревьями, лужайками и сидящей на каменной скамье парой; молодая женщина в белом платье и широкой розовой шляпе склонила голову на плечо своего кавалера, высокого молодого человека меланхоличного вида в мышином сюртуке и сорочке с жабо; и, наконец, на полке — целая выставка маленьких игрушек: детские музыкальные инструменты: саксофон, вибрафон, ударная установка из барабанов «том» и «хай-хет»; наборы кубиков, колода карт для игры «семь семей», желтый гномик, лошадки, игрушечная булочная с жестяным прилавком и латунными витринами, на которых выложены крохотные рогалики, пончики и багеты. Стоящая за прилавком булочница протягивает сдачу даме с маленькой девочкой, которая надкусывает круассан. Слева булочник и его помощник закладывают буханки в зев печи, из которой выбиваются нарисованные языки пламени.

Глава XCII

Луве, 3

Кухня Луве. На полу — зеленоватый линолеум под мрамор, на стенах — пластиковые обои в цветочек. Справа, вдоль всей стены установлен кухонный «компактный гарнитур», поделенный на рабочие зоны: раковина с измельчителем, варочная плита, гриль, холодильник с морозилкой, стиральная и посудомоечная машины. Эту современную инсталляцию дополняют батареи кастрюль, полки и навесные шкафы. В центре помещения — маленький овальный стол под испанскую рустику, украшенный железной фурнитурой, вокруг которого стоят четыре стула с плетеными соломенными сидениями. На столе — фаянсовая подставка с рисунком, на котором изображен трехмачтовик «Henriette», под командованием капитана Луи Гиона возвращающийся в марсельский порт (с оригинальной акварели Антуана Ру-старшего, 1818 г.), и две фотографии в двойной кожаной рамке: на одной — пожилой епископ протягивает руку для поцелуя очень красивой женщине, одетой как крестьянка на полотнах Грёза, которая стоит перед ним на коленях; на другой, маленькой карточке в сепии, — в форме времен испано-американской войны позирует молодой капитан с серьезными и честными глазами, высокими и тонкими бровями, чувственным ртом и пухлыми губами под черными шелковистыми усами.

Несколько лет назад Луве организовали у себя большой праздник и устроили такой шум, что около трех часов ночи мадам Тревен, мадам Альтамон, мадам де Бомон и даже как правило безучастная к подобным вещам мадам Марсия, безрезультатно пробарабанив в дверь гуляк, в конце концов позвонили в полицию. На место прибыли два полицейских, к которым вскоре присоединился специально вызванный слесарь, который помог им войти внутрь.

Основную группу гостей они обнаружили на кухне: человек двенадцать исполняли концерт современной импровизационной музыки под управлением хозяина. В серо-зеленом полосатом халате, кожаных шлепанцах и коническом абажуре вместо шляпы тот, забравшись на стул с плетеным соломенным сидением, дирижировал, высоко размахивая левой рукой и прикладывая к губам указательный палец правой, и каждые полторы секунды повторял, прыская со смеху: «Chi va piano va sano, chi va sano va piano, chi va piano va sano, chi va sano va piano» и т. д.

Развалившиеся на диване — который не имел никаких оснований находиться в этом помещении — и утопающие в подушках исполнители, внимая жестикуляции дирижера, стучали ножами, вилками и поварешками по кухонной посуде и издавали крики различной тональности. Самые пронзительные звуки производила мадам Луве, которая, сидя посреди самой настоящей лужи, стучала одной бутылкой запечатанного сидра о другую до тех пор, пока не вылетала одна из пробок. Двое гостей, явно игнорируя указания Луве, участвовали в концерте на свой лад: один безостановочно заводил механическую игрушку под названием «дьявол» (из деревянного кубика выскакивает на жесткой пружине голова полишинеля); другой, как можно громче чавкая, пожирал из плоской тарелки творожный сыр, который называют «мозгом ткача».

Прочие помещения квартиры были практически пусты. Никого не было и в гостиной, где на электропроигрывателе крутилась пластинка Франсуазы Арди («Я все думаю о любви»). В прихожей, на куче сваленных пальто и плащей, крепко спал свернувшийся калачиком ребенок лет десяти, удерживая в руках пухлое эссе Конта и Рибалка «Тексты Сартра», открытое на странице 88, где рассказывается о постановке пьесы «Мухи» 3 июня 1943 года в Театре Сары Бернар, в то время еще называвшемся «Театр де ла Сите». В ванной комнате двое мужчин безмолвно отдавались игре в крестики-нолики, которую школьники называют «мандавошка», а японцы — гамоку ; они играли без бумаги и карандаша, прямо на клетчатом полу, по очереди занимая кафельные плитки: один — окурками венгерских сигарет, доставая их из переполненной пепельницы, другой — увядшими лепестками, которые он вырывал из букета красных тюльпанов.

Не считая этого ночного скандала, Луве дают очень мало поводов для кривотолков. Он работает в бокситовом или вольфрамовом бизнесе, и они очень часто отсутствуют.

КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ

жүктеу/скачать 3.17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: