{379} С. Нельс Михоэлс — Тевье

{379} С. Нельс
Михоэлс — Тевье

Все творчество Михоэлса было проникнуто стремлением «дойти до конца» азбуки жизни. В этом смысле он выполнил завет отца.

Но мудрость прошлого говорила отцу об ограниченности возможностей человеческого познания. Это была скорбная мудрость, в которой выражалось пессимистическое и скептическое сознание угнетенного народа. Новая мудрость нашего времени говорила сыну, творившему в свободной стране, что нет преград в постижении истины. Но надо было действительно «начать все сначала», чтобы открылся безграничный путь познания, которое сделает понятными и тайны прошлого и перспективы будущего.

Страсть к познанию определила круг тем, в раскрытии которых Михоэлс видел смысл своего актерского призвания.

Образ Тевье-молочника — одна из самых значительных работ Михоэлса. Тевье стоит рядом с его наиболее глубоким творением — Лиром. В этих образах синтезировано все, что достигнуто было актером на его творческом пути. В них — итоги философских раздумий и идейных исканий всей жизни артиста.

В роли Тевье-молочника выражено отношение Михоэлса к волнующей проблеме рождения нового сознания, показано, как вековая народная мудрость озаряется новой правдой. Человек, впитавший в себя вековой опыт народа, принимает эту новую правду, опровергающую почти все то, чем он жил и во что верил. Перед ним открываются новые пути, которые прокладывает человечество.

Вспомним затхлый, удушливый мирок еврейского местечка, где жили прежние герои Михоэлса. По узким, искривленным улочкам с покосившимися шагаловскими домишками двигались призрачные, фантастически гротескные тени людей. События, происходящие в мире, лежащем за пределами этих местечковых гетто, никак не влияли на их жалкий, прокисший быт.

Своим талантом Михоэлс освещал этот маленький мирок. В его исполнении представали перед зрителями персонажи старого местечка, «люди воздуха». Контраст между наивными мечтаниями и скудной жизнью был основной темой актера. Михоэлс показал, как лучшие чувства подавляются в местечковой атмосфере. Показал недовольство, которое не осмеливается протестовать и ограничивается шуточками, усмешками по адресу местечковых богатеев. Талант актера не превозмог, однако, узости темы. Создавалось парадоксальное подчас положение: актер добродушно или зло смеялся над своими героями и в то же время любовался ими, отдавая дань восхищения фантастической алогичности красочного местечкового быта и колоритной фигуре местечкового неудачника.

Вернувшись вновь к той же теме, актер по-иному подошел к творчеству Шолом-Алейхема. Он нашел в образе Тевье-молочника нового героя. Он увидел изумительные качества незаметного, казалось бы, человека. К герою из народа, к положительному образу большого масштаба актер стремился все последние годы своей жизни.

Новый герой, «открытый» актером, властно требовал всей полноты сценической правды, смелого проникновения в глубины человеческого характера. Михоэлс показал героя Шолом-Алейхема в новом свете. Писатель, воспринимавшийся по традиции только как юморист, Шолом-Алейхем раскрылся в новом своем качестве — в остром ощущении трагизма дореволюционной жизни.

Снова придя к драматургу, стоявшему у колыбели молодого сценического таланта, Михоэлс опять очутился в обстановке, где жили и действовали его прежние герои: перекошенная лачуга, маленькое оконце, убогая обстановка. Мирок горестей и бед.

Образ Тевье многогранен. В нем есть и тема пробуждения сознания, и тема разницы поколений, и трагическая тема утраты близкого человека, тема одиночества и смерти.

Все эти темы жили в образе, созданном Михоэлсом. Но, как всегда, он сумел выбрать одну основную, лейтмотивную тему и подчинить ей остальные.

Лейтмотивной стала тема познания, пронизывающая вообще весь зрелый период творчества Михоэлса.

Актер еще не произнес ни одного слова. Но в момент, когда Тевье выходит во двор, где стоит такая праздничная, пронизанная солнцем, цветущая яблоня, когда он смотрит в небо и медленной, уверенной походкой подходит к своей лошаденке, уже возникает четкое представление о герое. Перед нами — широкоплечий, приземистый, здоровый человек с ясным взглядом и открытой душой. Открытая улыбка освещает его лицо. Он кормит лошаденку и дружески с ней беседует, так начинается его сценическая жизнь. Понурая, тощая клячонка — неизменный помощник и верный друг Тевье. Ей можно поведать о жизненных невзгодах, пожаловаться на свою судьбу.

Тевье прощается со своей лошадкой — так кончается его сценическая жизнь. Изгнанный с насиженного места, из родной деревни, где его отец и дед прожили свою жизнь, Тевье вынужден расстаться с привычной профессией и продать свою лошадь.

Вся жизнь Тевье разрушилась. Но, быть может, самое трудное горе для Тевье — вот это прощание с клячей. Ведь она, кляча, не может понять, что люди часто вынуждены бывают против своей воли совершать жестокие поступки. У лошаденки свои — «человеческие» — представления о справедливости. Ему кажется, что она с упреком вопрошает: «Такова награда за все мои труды?»

Тонкую и грустную иронию Шолом-Алейхема Михоэлс использует для того, чтобы выявить в Тевье его мудрую человечность.

У Михоэлса Тевье-молочник — бедняк, которого жизнь загнала в узкую щель ежедневных забот о пропитании, о хлебе насущном. Но внутренне он бесконечно богат. Груз повседневности его не придавил. Он чувствует все многообразие жизни и бесконечную радость, которую она дарит человеку. Он чувствует мир, его красоту.

{382} Весна. Цветут яблони. За садиком вьется широкий шлях, вдали зеленеет степь. На покосившемся плетне сушатся крынки. Направо — угол продырявленной крыши коровника. Рядом — тележка, около которой, уткнув морду в пучок сена, стоит измученная кляча. Налево — ветхий деревянный домик. Здесь, где много лет живет Тевье-молочник со своей женой Голдой и дочерьми, разыгрывается драма бедняка-труженика. Прелесть цветущей украинской деревни — контрастный фон для тяжелых событий, происходящих в семье Тевье.

Тевье развозит по дачам молоко. Тощая корова и понурая кляча — вот вся «экономическая основа» его жизни. Зато заботами его судьба не обделила. Забот и горя у Тевье хватает. Но с самого начала Михоэлс акцентирует иное. Его Тевье любуется природой, восхищается ее буйным цветением. Ведь он неотделим от этой земли. Здесь его труд, его пот. Он разводит руками, как бы говоря: «Ничего тут не скажешь, мир прекрасен». Потом закрывает пальцами глаза, чтобы закрепить в себе все эти ощущения: свежесть утра, ласку солнечных лучей, молодую зелень, ликующие краски природы. Всю радость бытия.

Добрая улыбка счастья… Кстати, это единственное место в спектакле, где Михоэлс позволял себе быть растроганным, даже несколько сентиментальным. В дальнейшем, в минуты горьких испытаний, его Тевье сдержан и внутренне замкнут.

Радость бытия связана с живым интересом ко всему, что происходит на свете. В ней — ключ к любопытству, к пытливости, любознательности. Вот Тевье замечает юношу, идущего мимо двора с узелком в руке. Кто он? Откуда? Зачем учится в «классах» в Егупеце (Киеве), подобно богачам, а не работает на земле, как дочери Тевье? Ответ студента удивителен. Ему, студенту, оказывается, не по пути с богачами. «Им не дождаться, чтобы я с ними равнялся», от них все беды.

До заброшенного местечка докатились новые, революционные настроения. Тевье относится к ним скептически. Он твердо знает, что мир, сотворенный создателем в шесть дней, стоит прочно и незыблемо. И на все — буквально на все! — случаи жизни в священном писании есть разъяснения. Он, Тевье, плохо помнит Библию, но при всяком удобном и неудобном случае на нее ссылается. Он живет патриархальными, веками укоренившимися представлениями. Не может себе представить, что возможна жизнь, в которой не будет богатых и бедных. Таков порядок мироздания. Во всем устоявшийся, раз навсегда заведенный порядок.

Тем не менее Тевье жадно присматривается к тому, что творится в мире. Вот — слышно — поют революционную песню. С напряженным и наивным вниманием вслушивается Тевье в непонятные слова песни.

Когда Тевье встречается с молодым революционером, в душе его смешиваются недоверие и надежда, ирония и внутреннее сочувствие студенту.

Вопреки всем своим убеждениям, Тевье тянется к новому, жадно ловит слова о новой жизни и новой правде, которые произносят его дочь Годл и студент Перчик. Он стремится понять, «что здесь происходит и что означает вся эта потеха». Но при этом предусмотрительно отстраняет дочь подальше от Перчика. И этот комический штрих не меняет сущности момента. Для Тевье в новой правде есть что-то опасное, грозное.

С другой же стороны, сам Тевье невысоко ценит так называемые блага жизни. Сватовство другого претендента на руку Годл — богатого мясника — его не радует. Михоэлс на протяжении всей сцены с этим богатым женихом выделял прежде всего мотив глубокой внутренней независимости Тевье.

Вот Лейзер-Вольф входит в дом. Тевье закрывает глаза, чтобы сдержать негодование при виде мясника, потом проводит пальцами по лицу, как бы успокаивая себя. Он должен стать выше того оскорбления, которое наносит ему жизнь, заставляющая принять в семью грубого и недостойного человека.

Но он полон благородного презрения ко всему, чем хочет его соблазнить мясник. «Деньги! Деньги — фе, фе», — с уничтожающей гримасой произносит Михоэлс.

Когда мясник ему сулит: «Ваша дочь будет у меня кушать в будни то, чего она у вас не кушает по субботам», — Тевье его передразнивает: «Кушать, кушать!»

Михоэлс опускает руки на живот, как бы утрамбовывая пищу в желудке. В тоне, каким он повторяет слова «кушать, кушать», в этом жесте столько презрения к тем благам, которыми мясник думает прельстить Тевье.

Тевье приходится дать согласие на брак дочери и Лейзер-Вольфа, но он тоскует, ибо не по душе ему этот брак. Прислонившись к столбу, он тихо и грустно напевает украинскую песенку, вкладывая в ее слова всю свою боль.

Но вот Годл стремительно выбегает из дома и падает на колени перед отцом, умоляя спасти ее. Ей ненавистен брак с {384} мясником, она любит студента Перчика. Тевье растерян и опечален. Он понимает свою дочь. Более того, он словно ждал ее протеста, чтобы найти в себе силы отказать мяснику. И все же для Тевье это удар. Опрокинута надежда отца на то, что хоть одна из его дочерей вылезет из нужды.

Что же ему делать? Настаивать? Требовать? Может быть, бороться? Но с кем?! Он понимает — бороться надо с самим собой. И эта борьба продолжается одно мгновение. Сердцем отца и умом бедняка Тевье понимает, что дочь — права, что ей нельзя мешать, хотя, конечно, его пугает грядущая судьба дочери, уходящей в какую-то неизвестную ему новую жизнь.

Лицо Тевье застыло, он смотрит вдаль, рука его медленным, осторожным движением поглаживает голову дочери. Четкие мизансцены глубоко раскрывают основную мысль эпизода — единство духа Тевье и его дочери. Поняла ли дочь? Ведь она не услышала от отца ни упрека, ни жалобы, ни протеста. Это так неожиданно, что Годл перестала плакать, застыла, положив голову на колени отца; застыл и Тевье.

Тевье удручен решением дочери. А еще больше опечален тем, что приходится разбить надежды матери.

Как же быть?

Тевье ходит по двору и вслух размышляет: «Голова раскалывается… Что бы такое придумать?.. Так ли?.. Этак ли?..»

Наконец все решено. Тевье уходит в дом. В следующей сцене мы увидим, с каким увлечением импровизатора Тевье осуществляет только что задуманный розыгрыш жены.

Голда мечтает о благополучии, предстоящем будущей жене мясника. Она уже видит сундуки, полные всякого добра, спокойную, сытую жизнь.

В эту минуту из дома с криком выбегает Тевье. Оказывается, он спал и видел страшный сон: покойная жена мясника душит его за горло.

От испуга он не может отдышаться. Жена приносит ему кружку воды. Он пьет и, понемногу приходя в себя, начинает рассказывать.

— Мне снилось, что у нас какое-то торжество. Не то помолвка, не то свадьба… отворяется дверь и входит твоя бабушка, царство ей небесное, поздравить с удачным выбором жениха.

— Лейзер-Вольфа! — восклицает счастливая мать.

—… сына папиросника, — продолжает Тевье.

— Откуда у нас взялся папиросник?! — в ужасе произносит потрясенная мать. — Упаси бог! — Она близка к обмороку.

— Ей лучше знать, — продолжает Тевье плести свой рассказ о бабушке.

Мать не протестует, не плачет. Она только просит воды. {385} Для Тевье ясно, что она сдается. И он все настойчивее продолжает, выдвигая главный аргумент:

— Гляжу, нет бабушки Годл! На ее мосте выросла Фруме-Сора, жена Лейзер-Вольфа… и говорит мне: «Больше трех недель она с ним не проживет, когда кончатся три недели, я приду к ней ночью и схвачу ее за горло, вот так…» И стала меня душить.

Мать в отчаянии. Но она понимает, что другого выхода нет. «Погибель на голову этого мясника… Пропади он пропадом», — восклицает она.

— В добрый и счастливый час! Аминь! — иронически заканчивает Тевье.

Мгновенно Тевье каким-то неуловимо комическим движением выплескивает на пол остаток воды из кружки. Вода больше не нужна. Трудная операция закончена.

Но радость Тевье коротка. Она сменяется раздумьем, размышляя, он поет: «Мир задает все тот же старый вопрос». Какой вопрос — об этом в песне не сказано. Но и так ясно, что за вопрос. Ибо его из века в век задает человек: вопрос о печальной, неустроенной судьбе того, кто работает. За этим вопросом следует бессловесная мелодия припева. Ведь нет слов, которые дали бы ответ. Мелодия припева может меняться, она и меняется в разных строфах песни. Но вопрос остается безответным.

А песня все звучит, как лейтмотив, сопровождая на протяжении всей его сценической жизни Тевье, перед которым открываются новые стороны бытия, новым содержанием наполняются слова: забастовка, конституция, рабочие. Раньше они произносились с чужого голоса. Теперь, оказалось, они имеют непосредственное отношение к жизни его дочерей.

Многое прояснилось в голове Тевье. И прежде всего он понял, что старая испытанная мудрость не дает ответа на его вопросы. Михоэлс именно в этот момент лишает Тевье обычной сдержанности. Отчаяние прорывается в его словах: «День и ночь прикован к тачке, ни минуты хорошей — все нужда, нищета, кругом неудачи…» Старая правда трещит по швам. Новая еще непонятна и чужда.

Здесь фигура Тевье уже приобретает подлинный трагизм. Тевье обобщает свое горе. Оно выступает не как личная и случайная неудача, а как судьба всякого человека из народа на этой неустроенной земле: «Горе-горькое! Вот и делай, что хочешь… кричи, ропщи, пеняй… Бог высоко на небе, а мы здесь — в земле, глубоко, глубоко в земле…»

Михоэлс с замечательным искусством показывал, как Тевье вновь и вновь приходится пересматривать свои взгляды на жизнь. Вот он говорит с женой о дочерях, а старые испортившиеся часы поминутно звонят. Кажется, сейчас, как в известном {386} рассказе Шолом-Алейхема, пробьют тринадцать ударов. Да, очевидно, все перемешалось, жить по-старому уже нельзя. Эта мысль спасает Тевье от отчаяния.

В следующем акте, где грозные события быстро развиваются в семье бедняка и одна за другой уходят дочери Тевье из родного дома, — актер продолжает неукоснительно и дотошно путь познания души своего героя.

«В самом деле, почему Тевье-молочник должен работать на всех?..» — с возмущением восклицает он. Жена тут же замечает: «То же самое говорит Годл. Мир, говорит она, скверно устроен, надо его переделать».

И, может быть, потому, что Тевье внутренне чувствует правоту дочери, он соглашается на ее отъезд в Сибирь к мужу. Он знает, что Перчик, который борется за общее счастье, — человек справедливый и не обидит его дочь. И когда возражает ей: «Хочешь сказать, что твой Перчик человек, который о себе не думает. Он заботится, стало быть, обо всем свете. А почему же свет о нем не заботится, если он такой славный парень?» — он спорит не с правдой дочери, а, скорее, с теми, кто эту правду не признает.

Как тяжело Тевье расставание с дочерью. Конечно, он скрывает свое горе. Он старается облегчить страдания матери. Спокойным тоном обращается он к ней с просьбой «взбодрить самоварчик», ибо с Годл собирается к поезду. Как будто речь идет об обычной поездке. Хлопотливо просит сложить вещи дочери. Она уезжает на всю зиму, а может быть, еще и на весну. Молчаливо наблюдает он прощание семьи.

Великое искусство жить молча на сцене было в этом незабываемом эпизоде. Чувствовалось, как все напряжено в Тевье. И это напряжение, достигшее своей кульминации, разрешалось в следующей сцене, когда, выпроводив всех, Тевье возвращался за забытым кнутом. В его фигуре, в спотыкающейся походке, торопливых и в то же время неуверенных шагах, в быстром, растерянном взгляде столько безмолвного горя, почти отчаяния, которое уже не надо скрывать…

Отдавшись во власть чувств своего героя, Михоэлс не прекращал его пристального изучения. «Изменилось ли отношение к миру, уничтожены ли старые представления?» — допрашивал он своего героя. Нет, старое упорно продолжало жить наравне — и в борьбе — с тем новым, что уже вошло в сознание Тевье.

Это сказалось в эпизодах, связанных с судьбой средней дочери, которая решила выйти замуж за русского парня. Для Тевье тут — полное нарушение всех норм, выработанных веками. Он считает, что лучше умереть, лучше лишиться дочери, чем преступить этот закон.

С гневом Тевье — Михоэлс останавливает Хаве, когда та {387} говорит, что мир несправедливо разделен на богачей и нищих, на евреев и неевреев. Он кричит: «Те те те! Это ты, дочка, больно далеко хватила! Так уж оно повелось на свете с самого первого дня!»

Тевье не может уступить дочери. Но не в силах и удержать ее. Он чувствует, что и вторая дочь уходит от него. И скорбно вопрошает: «Растет в лесу дерево, дуб. Приходит человек с топором, обрубает ветвь, другую, третью… К чему дерево без ветвей, — возьми уж лучше, сын человеческий, подруби все дерево… Зачем голому дереву в лесу торчать?»

Так ропщет Тевье на свою судьбу. В этот момент его покидает обычная философическая сдержанность. Но не крик возмущения, а, скорее, раздумье слышно в его голосе.

Жизнерадостная хохотушка Хаве не выдерживает упреков отца, падает в обморок. Тевье встревожился, нежно хлопочет, приводя ее в чувство. Кажется, он готов даже простить ее. И все же вековые предрассудки, неизжитые верования отцов и дедов оказались сильнее отцовской любви. Тевье остался непреклонен. Он отказывается от дочери, ушедшей к русскому, и запрещает упоминать ее имя.

И вот бродит Тевье — Михоэлс по осиротевшему дому и незаметно гладит рукой портрет Льва Толстого, повешенный на стене Хаве. Тихо-тихо, чтобы никто не услышал, произносит ее имя — то самое, которое запретил упоминать, — произносит с надеждой, лаской, любовью…

А жизнь продолжает оголять дерево. Тевье по ночам будят рыдания младшей дочери — Бейльке, которая готова принести себя в жертву старикам и выйти за ненавистного богача Педуцера. Трагизм нарастает. Тяжесть испытаний все увеличивается. Словно Лир, Тевье теряет одну за другой своих дочерей. Он остается один, оголенный дуб на пустыре.

Апофеоз трагизма Михоэлс дает в обращении Тевье к богу. Бог — виновник всех его испытаний. Все, что происходит, происходит по воле божьей. Но жизнь все больше и больше убеждает Тевье в несправедливости этой воли.

«О, ты, рибойне шел-ойлом!» (владыка мира) часто звучало в устах Михоэлса — Тевье как непосредственное обращение человека к богу. Изумительно сочетались в нем ноты иронии и мольбы, насмешки и надежды. Теперь старик грозно вопрошает небо: почему так мучаются люди? И находит ответ простой и ясный: бог не любит бедняка.

Но Тевье, усомнившись в благости провидения, выдержит все же все невзгоды. Михоэлс верит в огромную жизнеспособность этого человека. Ибо это жизнеспособность народа. Всем своим существом Тевье связан с народом. Народная мудрость питает силу его сопротивления.

Божественной воле, обрекающей человека на пассивное {388} приятие страданий, дочери Тевье противопоставили свою активную волю. Стихийный социальный протест, живущий в человеке из народа, в следующем поколении обретает черты сознательной революционности. В дочерях Тевье взросло то семя, которое он посеял. К их голосу Тевье жадно прислушивается.

Михоэлс очень настойчиво проводил эту линию постепенного осознания правоты молодого поколения, правоты «дочерей Тевье». Недаром на слова Годл: «А разве ты не слышишь, как воз трещит?» — Тевье отвечал с горечью и отчаянием: «Что-то не слыхать, чтобы воз трещал. Вот как кнуты свистят — это слышно».

Эти слова у Михоэлса полны были многообразного и глубокого смысла: в них чувствовались и ужас, и жалость к молодежи, к ее беззаветным жертвам, и мечта о том, чтобы плохо устроенный мир действительно затрещал.

Тевье с гордостью говорил о том, что его дочь Годл счастлива где-то на краю света, несмотря на все лишения, что Перчик — светлый ум. Он чуть ли не попрекал младшую дочь, вышедшую замуж за богача, тем, что старшая ее сестра выбрала лучший и более достойный удел.

Если Тевье постепенно пришел к пониманию своих дочерей, их бунта, их новых дорог, то Голда, жена Тевье, живет только страхом за судьбу детей и новое время ничего ей не объясняет. Тревога сломила ее. Она умирает.

Вот Тевье подходит к кровати и протягивает руку, чтобы потрогать подушку, на которой спала жена. И тут же отдергивает руку, боясь расплакаться. Старик остался совсем один. Но возвращается в дом изгнанная Хаве. Отец прижимает дочь к себе: «Что я могу поделать, ведь она все-таки мое дитя, все-таки дорога моему сердцу».

Вновь начинает согреваться жизнь старика. Тем более убийственна новая катастрофа: приходит урядник, говорит, что «по указу его императорского величества» Тевье высылается из деревни, где запрещено жить евреям.

Но именно теперь образ Тевье обретает у Михоэлса подлинно героические черты. Нет следа прежней покорности. Он грозит кулаком и кричит: «Эх, был бы я моложе лет на двадцать, был бы я тем самым молочником Тевье, что и прежде, эге ге. Я бы так скоро не сдался, я бы боролся, дрался до последней капли крови…»

Может быть, наиболее оптимистичен герой Михоэлса в самую тяжелую минуту, когда его, разоренного, одинокого высылают из деревни. Согбенный, весь устремленный вдаль, он произносит голосом, полным надежды:

— Дальше, Тевье, дальше!

В этом восклицании — весь образ молочника. Нет, он не {389} побежден. Он готов к новой жизни — к новой борьбе. Он уходит ранним утром в новую жизнь, с надеждой повторяя слова дочери о том, что скоро «… распогодится, взойдет солнце и станет светло…». И вновь звучит мотив старой народной песни: «Мир задает все тот же старый вопрос». Но теперь он звучит по-другому. Ведь дальше следуют гордые слова: «Слыхали? Дочери Тевье — это сила».

Да, новые силы выросли в народе, привыкшем терпеливо покоряться несправедливости. И потому, хотя трагична судьба Тевье, неисчерпаема его вера в жизнь.

Художник, глубоко преданный современности, проверявший искусство жизнью, Михоэлс в образе Тевье дал синтез жизненной правды и театральности. Необычайной законченностью и четкостью отличается внутренний и внешний рисунок этой последней роли.

В построении пластического образа Тевье Михоэлс, как обычно, использовал целую систему выразительных и точных жестов. Жест дал возможность досказать о Тевье все то, чего он не смог о себе сказать. Он позволял также донести до зрителей внутренние переживания, которые Тевье желал скрыть от близких, чтобы не усугубить их горе.

Сцена с Перчиком. Тевье спрашивает: «Скажи мне, сокровище мое, чем ты, к примеру, живешь?» Перчик отвечает: «Шиву главным образом благодаря тому, что ем». И тогда Михоэлс жестом указывает на лошаденку, и жест его как бы говорит: «Ага, значит, этот незнакомый паренек мало чем отличается от моей лошадки; ему нужно лишь то, что нужно ей».

И Тевье — Михоэлс уже с некоторой иронией спрашивает: «Ага! Здорово! Что же ты ешь?» — «Все, что дают». — «Я понимаю, ты непривередлив. Было бы что. А если есть нечего, то закусываешь губу и ложишься натощак».

За этим снова следует указательный жест в сторону лошаденки. Ей, мол, тоже приходится плохо.

Столь же выразительно использовал Михоэлс жесты в сцене с мясником.

Мясник, пришедший свататься к дочери и желающий склонить Тевье на свою сторону, говорит: «… давайте лучше потолкуем о нашем деле. Стаканчик бы чаю, реб Тевье».

«Чаю, Голде!» — решительно произносит Тевье — Михоэлс, махнув рукой в сторону, и потом так же решительно, как будто отрубая, делает жест вниз, рассекая рукой воздух. Он как бы отстраняет заранее ожидаемое предложение мясника.

Тем не менее Тевье с удовольствием выпивает стаканчик принесенной мясником водки. Мясник разглагольствует, а Тевье подвигает к себе бутылку и снова наливает. Он крепко держит бутылку в руке, не уступая мяснику.

{390} Но вот мясник заговорил о дочери, — и Тевье решительно ставит бутылку на стол, резко отодвигает ее от себя. Этим выразительным движением он отталкивает и все будущие дары богача.

Жест дает предельное выражение чувств Тевье. Как дрожит его рука, когда он говорит жене, что старшая дочь просватана. Жена изумлена выпавшим на ее долю счастьем. Тевье в глубине души не разделяет ее восторга. Его рука делает резкий жест, как будто он что-то отбрасывает. А мать продолжает говорить о богатстве, перечисляет гардероб, который мясник закажет для невесты. Тевье бросает лишь свое многозначительное: «Голде-сердце!» Михоэлс произносит эти слова не то с мольбой, не то с укоризной, и его рука опять делает движение, словно отметающее от себя все то, в чем мать наивно видит залог счастья своей Годл. Когда же зовут старшую дочь, чтобы сообщить ей о сватовстве, и она проходит мимо отца, Тевье — Михоэлс прислоняется головой к столбу, чтобы не видеть ее. В этом движении — сознание своей вины перед дочерью. Оставшись один, он пальцами прикрывает глаза и, выключая себя таким образом, застывает в неподвижности. Михоэлс несколько раз и обычно в самые тяжелые для Тевье минуты использует такой жест. Характерным движением руки, прикрывающей глаза, он успокаивает и сдерживает себя. В то же время этот жест помогает ему сосредоточиться, уйти в свои мысли. В эти минуты он как бы отрывает себя от тяжелых текущих событий, которые его захлестывают, и ищет источник силы в своих размышлениях.

Вспомним улыбку Тевье. Это была неизменно улыбка благожелательства. Несчастья не ожесточили и не озлобили его. С приветливой, все освещающей улыбкой идет Тевье навстречу человеку.

Юмор почти постоянно сопутствует Тевье. Вот он говорит с младшей дочкой, которая только что, выгораживая старшую сестру, закрывала целующуюся пару от отца.

Тевье, довольный, заливается смехом. Ему нравится, как он пошутил с девочкой. Сценка разыгрывается очень легко. Но здесь и серьезное намерение. Он ведь не спросил ее сначала, кто ушел. Он хотел узнать, догадается ли она сама, то есть понимают ли все окружающие, что для них теперь значит Перчик.

Так же серьезен юмор Тевье и в другом, почти фарсовом эпизоде. Младшая, последняя, дочь только что ушла к богачу Педуцеру, скоро она станет «миллионщицей».

{391} Голде. Что это значит — миллионщица?

Тевье. Жена миллионщика.

Голде. А что такое миллионщик?

Тевье. Миллионщик — это человек, который имеет миллион.

Голде. Сколько это миллион?

Тевье. Если ты такая дура и не знаешь, сколько это миллион, так о чем же мне с тобой говорить.

Последние слова Тевье произносит с серьезным, а потому тем более комическим негодованием. Но нарочитый комизм примитивных и кратких реплик Михоэлс окрашивает чувством большой досады. Его сердит не наивность жены, которая не знает, «сколько это миллион». Он возмущен тем, что придется отдать дочь грубому богачу, а жена не понимает, какая это беда, и даже радуется.

Михоэлс открывал глубочайший социальный смысл, заложенный в комических положениях и остроумных репликах своего героя. Тевье пересыпает свою речь древними афоризмами, взятыми из писания и веками бытовавшими в народе, причем так комментирует эти тексты, дает им толкование настолько вольное, что оно опрокидывает вверх дном вложенную в них мораль. Молитву «Исцели нас, да исцелимся мы» переводит своими словами: «Господи, ниспошли нам лекарство, болезнь у нас самих найдется». А слова писания, что погибнет «кто в огне, кто в воде», толкует: «Кто ездит верхом, а кто ходит пешком».

Михоэлс играет на явном противоречии формы и содержания, которое в устах его героя приобретают библейские изречения. В их религиозную оболочку Тевье вкладывает народное, реалистическое понимание конкретных социальных явлений, глубокое человеколюбие и острый протест против социальной несправедливости.

Здесь много юмора, но еще больше трагизма, ибо Тевье сам не может еще осознать, что он, по существу, преодолел традиционно-религиозные представления. Он хочет втиснуть жизнь в устаревшие рамки. Жизнь мстит ему за это тяжелыми испытаниями. Так Михоэлс поднимал юмор на большую философскую высоту, нисколько не отяжеляя свое исполнение надуманным мудрствованием.

Органическое сочетание юмора и трагизма у Михоэлса вырастало на основе целостного образа, пронизанного единой идеей. Эта идея пронизала все компоненты образа, определяла все приемы его воплощения — жест, мимику, слово.

Он видел свое призвание в том, чтобы находить образное воплощение больших идей. Михоэлс был по преимуществу актером интеллектуальным, которому свойственно было органическое постижение мысли, идеи образа. Он шел от мысли. Мысли, рождавшей слитность поступков и идей, вызывавшей глубокую {392} эмоциональную взволнованность. В его последней роли принципы его искусства были зримы с особой ясностью.

Михоэлс требовал от актера синтетического охвата целого, глубины обобщения, покоящегося на тонком анализе живой действительности.

Можно сказать, что он каждое явление «разбирал на части» для того, чтобы понять образ целого, и в каждом большом социально-философском обобщении никогда не терял поэзии частностей.

Михоэлс не мыслил себе подлинного искусства вне этого единства анализа и синтеза. Об этом он неоднократно говорил, предупреждая против односторонности приверженцев аналитического метода, которые, очень тонко используя психологические детали, не раскрывают образную мысль, синтезирующую идею.