{443} Ваграм Папазян
Король и Шут
«По дереву можно угадать лес», — говорится в старой арабской пословице. Думаю, что можно не только угадать, но и увидеть лес, но для этого необходимо угадать само дерево, рассмотреть его изнутри. Вот так я увидел С. М. Михоэлса.
Это произошло на Московском вокзале в Ленинграде. Я направлялся на очередные гастроли. Михоэлс прибыл со своими спектаклями в Ленинград. Жизнь артиста-творца подобна буре, и несется он туда, куда мчит его ветер, почти не чувствуя потребности в отдыхе, к чему так стремится обыватель, раб своих ограниченных привычек, человек, склонный жить узкой будничной жизнью.
Представьте себе человека небольшого роста, с профилем мифического фавна. Таким я увидел Михоэлса. Он вышел из вагона оживленный, но и озабоченный, и сразу же стал центром бурлящей массы, будто магнитом притянутой к нему и окружившей его. Михоэлс мягко, даже сердечно отдавал распоряжения, но они воспринимались как железный, непреложный закон. И тут же с отеческой заботливостью поручал он младших старшим, предостерегая каждого от ленинградского тумана, от простуды. Заботясь о людях, он одновременно стремился сохранить всех в лучшем виде для взыскательного ленинградского зрителя. Сюда он прибыл со своей труппой впервые, и все старался подбодрить коллег: одному поправлял шляпу, другому застегивал пуговицы на пальто, то и дело напоминая каждому о предстоящем вечернем спектакле, о роли, иногда даже об интонации, необходимой для выражения того или иного настроения.
До отхода нашего поезда оставалось немного времени. Добрые напутствия друзей; шумные возгласы попутчиков-актеров; погрузка чемоданов, расчеты с носильщиками… И в этой чудовищной суматохе меня представили великому артисту Михоэлсу, протагонисту еврейского национального театра.
Михоэлс преобразился на глазах; маленький, простой, хлопотливый человек принял совершенно иной облик. Черные глаза загорелись особенным блеском, широкий нос, нависший {444} над полными губами, приобрел удивительную выразительность, лицо осветилось мудростью и отразило быструю смену самых противоречивых настроений; даже рост изменился, и скромная внешность, невзрачный костюм не могли уже помешать увидеть большого артиста в полном смысле этого слова.
Видел он меня на сцене — в Москве и Киеве — в различных ролях. Отзывался с большой похвалой. Но дело не в комплиментах, в несколько минут он дал тончайший анализ моей игры, отметил самое существенное в том, что ему понравилось, и без стеснения посоветовал кое-что изменить, от чего-то отказаться.
И мне вдруг показалось, что передо мной не полузнакомый человек, а мой старый друг, больше того, один из тех маэстро, что наставляли меня в юности на сценический путь и говорили мне все что угодно, даже ругали последними словами, не рискуя обидеть меня. Когда же Михоэлс выразил искреннее сожаление, что я не видел его на сцене и поэтому он лишен возможности услышать мое мнение о себе, — я окончательно растрогался…
Обстоятельства все отодвигали день моей встречи с Михоэлсом-артистом. Но однажды в Минске столкнулись наши театры, и я имел счастье не только продолжить знакомство с Михоэлсом, но и увидеть его на сцене. Да еще в таком грандиозном сценическом создании, как король Лир.
Три часа, затаив дыхание, восторгаясь и завидуя, следил я за маленьким человеком, который сразу же взял мое сердце в свои руки и наполнил его неизъяснимым блаженством, взял мой мозг в свои руки и насыщал его мыслями, мыслями, мыслями… Меня поразила не только мудрая вдохновенность Михоэлса, так глубоко проникшего в сердцевину шекспировского замысла, но и многогранное, точно отчеканенное общение артиста со своими партнерами, особенно с безгранично талантливым Зускиным.
Я не хочу и не могу сравнивать с кем-либо на всем свете ни Лира — Михоэлса, ни Шута — Зускина. Были, вероятно, не худшие и будут, наверное, лучшие исполнители этих ролей, но таких, как они, не было и не будет!
Лир Михоэлса — особенный Лир. Он не напоминает ни одного из Лиров, которых я видел на других сценах. Его Лир, как и все другие, был самодержцем и по-монаршьи одаривал своей щедростью, черпая в этом удовольствие не меньшее, чем от самой власти. Он воевал с черной неблагодарностью и отступал перед коварством. Но за всем этим стоял мудрец и философ, который, казалось, ставил величайший эксперимент в назидание людям. И одновременно — родоначальник человечества, скорбевший об измельчании своего потомства. И скорбь эта сменялась ужасом, когда он, прозревая, видел, что в этом {445} оскудении виноват и сам он, презревший человека с высоты своего трона.
Михоэлс не прибегал к множеству сценических приемов, составлявших ремесленную сторону актерского искусства, но отсутствие этих условностей он по-царски восполнял могучей интуицией.
Как постановка, так и костюмы и грим Михоэлса были, правда, условными, но это впечатление длилось только лишь минуту. Достаточно было одной лишь фразы, одного лишь взгляда, иногда малейшего движения — и сценическая условность становилась незаметной, а еще через мгновение совершенно исчезала: сценой овладевал артист Михоэлс, волновавший зрителя, обогащавший его духовный мир. И несмотря на то, что язык, на котором шел спектакль, был непонятен многим зрителям, артист вел за собой по таким лабиринтам человеческой души, что зал содрогался, следя за его игрой. Но, покидая театр, зритель уносил с собой и светлое чувство радостного успокоения.
Как жаль, что я не видел Михоэлса во всех других ролях. Только еще один раз я видел его в национальной, сугубо бытовой пьесе, в которой изображалось отсталое местечковое общество. Не зная еврейского языка, я не мог судить об авторе пьесы, но видел игру Михоэлса… И еще раз убедился, что вижу артиста редчайшего дарования.
Зускин был так же велик в роли Шута, как был велик Михоэлс в роли Лира. История искусства еще в долгу перед этими художниками. Нет сомнения, что жизнь, все сглаживающая и за все воздающая, жизнь, и создавшая и унесшая их, скажет свое мудрое слово.
1965 г.
Достарыңызбен бөлісу: |
