Карло росселли

Ревизионизм

39

были движимы тем же стремлением: порвать с идеей исторической необходимости, столь жесткой у Марк­са, либо свести ее к формулировке достаточно гибкой, чтобы уложить в требования бланкистского волюн­таризма. Тот же ленинизм, при всем уважении к букве марксизма, всего лишь развил самостоятельным и оригинальным образом все волюнтаристские аспек­ты системы, т. е. учение о переходных периодах исто­рии, роли диктатуры и террора.

Не следует полагать, что к подобному результату они пришли лишь благодаря владению диалектикой, через априорные толкования. Они имели мощную поддержку — а до определенного момента и оправ­дание — в необычайной сложности личности Марк­са, на которую они указали впервые. Маркс марксиз­мом не исчерпывается, и во многом даже его опровер­гает. Во всей жизни Маркса — что нашло отражение в им написанном — главным является противоречие между чувством и разумом, наукой и верой. В Марксе живет дух вечно живой и мятежный — дух моралис­та, апостола, борца, — который, похоже, высмеивает холодного ученого. Согласно классической драме всех интеллектуалов, которым заказана деятель-

ность, подавленные стремления отражаются на их теоретической деятельности, нанося ей ущерб. Несмо­тря на осуждение любого этического или религиоз­ного порыва, Марксу никогда, даже в самых сухих и сложных рассуждениях «Капитала», не удалось скрыть религиозный пыл веры, предшествовавшей оформлению системы.

Идя от системы к автору, восстанавливая этапы его мысли, ловко акцентируя внимание на опытах и влияниях молодости и толкуя затем в свете этих более сложных элементов сухие марксистские теоремы, ре­визионистам было нетрудно показать упрощенность и односторонность его интерпретации, бывшей наи­более распространенной. Просеивая каждое слово, вспоминая любой прецедент, состояние души, кон­кретные, действительные ситуации, они в конце кон­цов невероятно усложнили дискуссию, и там, где Маркс был краток и назидателен, они внесли микроб сомнения. Но пришедший с мечом от меча и погибнет.

Марксизм — построение догматическое и не выносит микроба критики; ревизионизм, невзирая на все оговорки, мягкость и осторожность, не избежал судьбы всех ересей, которые начинались именно с замечаний второстепенного характера и приходили к полному опровержению догматов. В таких случаях имеет значение не предлог, но метод. Метод ревизио­нистов был особенно разрушителен. За короткий срок расхождения, бывшие второстепенными, стали непреодолимыми. От вопросов практического и так­тического характера пришлось поневоле перейти к более глобальным, вплоть до отрицания самой теории исторического материализма, стержня всей системы. Тщетно ревизионисты пытались приуменьшить глу­бину возникших расхождений, отказываясь подвести им окончательный итог и продолжая заявлять, что в основных вопросах они согласны с марксизмом.

Подведением итогов занялись ортодоксы и осо­бенно буржуазные авторы: и это было свидетельством

41

краха. Чтобы составить представление о серьезности раскола, достаточно сделать общий обзор позиции, которую занимали в начале 1900 года два самых типичных представителя ревизионистского движе­ния: Бернштейн и Сорель.

экономическим и развитием общественных тенден­ций становится все менее прямой.

Священные замечания, ныне молчаливо прини­маемые всеми современными социалистами, но они никак не следуют из марксистских предпосылок. Но этого мало. Бернштейн, к тому же объявлявший себя стопроцентным марксистом, по сути проводил в своей книге не более не менее, как отказ... от идеи исторической необходимости. От идеи, поясняет он, что мир движется к предопределенному строю. И основывал его, естественно, на базе более чем извест­ных юношеских комментариев Маркса к Фейербаху, которые служат исходным и конечным пунктом вся­ческого ревизионизма.

Наивность Бернштейна доходит просто до неве­роятного, когда он притворяется убежденным, что его доктрина — не более, чем новая трактовка, смягчен­ная форма изложения, которая ни в коей мере не затрагивает единства системы и, более того, повы­шает ее «научность».

«Проблема теперь состоит лишь, — замечает он, — в том, чтобы точно установить количественное соотношение различных факторов и ведущих истори­ческих сил». Ну надо же, чтобы именно эту проблему Маркс горделиво полагал однозначно им решенной.

Сорель (я говорю о Сореле — градуалисте, перед его обращением к синдикализму), еще более откровенен и решителен. Он именно, что отрицает существование марксистской «системы» и смеется над верящими в «научный» социализм. Отвергая детерминистскую интерпретацию марксистского исторического учения, не принимая теории однород­ности класса пролетариев — также отрицая, что классов именно два, и обязательно антагонистиче­ских, — он настаивал на роли национального факто­ра, исторических условий, интеллектуального разви­тия, отказывался верить в непоправимую анархию капитализма, отвергал катастрофическую теорию. Полагал ошибочной теорию стоимости, утверждал

43

верховную значимость моральных проблем, вскрывал отголоски утопизма в марксистских произведениях, упрекал Маркса как историка в полном отсутствии методологии и знания психологии и даже ставил под сомнение саму оригинальность Учителя.

Но если бы руководствоваться этими принципа­ми, они не принесли бы большей пользы, поскольку следовало бы открыть другие принципы, благодаря которым появились сами производительные силы. Не следует забывать — предупреждал он — что про­изводительные силы производятся людьми.

Для Сореля исторический материализм имеет лишь практическое, тактическое значение. И поскольку это философия действия, ей полезно преувеличивать значение объективных вещей, чтобы избежать ошибоч­ных действий революционеров. Маркс — говорит Со­рель — хотел посоветовать революционерам быть осто­рожнее. Из соображений тактического и психологиче­ского порядка, т. е. чтобы достигнуть наилучших ре­зультатов, он придал этому совету «форму абсолютного закона, управляющего историей». Объяснение, без­условно, остроумное, и хорошо бы Маркс нас им снабдил, хотя бы чтобы избавить от целой библиотеки его толкований. Однако — при всем уважении к Со­релю — мало убедительное. Действительно, это абсурд­ное «объяснение» вместе с другими, которыми богата революционная литература, очевидным образом свиде­тельствует о замешательстве и растерянности все более серьезном, в котором оказалось новое поколение, перед лицом проблемы безоговорочного принятия марксист­ского наследия.

44

Уместно здесь привести наряду с критическими разборами философов и социологов, критику, после­довавшую со стороны экономистов, от Бём-Баверка до Парето. Они указывают на многочисленные ошиб­ки, софизмы и противоречия в «Капитале», большую роль Родбертуса в выработке самых знаменитых тео­рий. Они ставили под сомнение определение стоимо­сти как величины, производной лишь от работы. Они доказали неизлечимое противоречие основного марксистского тезиса (что переменный капитал сам по себе способен производить прибавочную стоимость) и от­рицали, что заработная плата соотносится с прожи­точным минимумом. Внешне критика экономистов, которых все скопом называли «буржуазными», не вызвала в лагере «научных» социалистов ничего, кроме презрения и иронии. Но в действительности ни один серьезный социалист, после этих критических замечаний, идущих еще от Бернштейна, не мог пол­ностью согласиться с экономическими теориями Маркса.

Что осталось от марксисткой системы после это­го шквала критики?

Единство системы было нарушено. Историче­ский материализм превратился в эклектическую, хотя

45

и всеобщую теорию, которая пыталась судить обо всем и не могла ни о чем конкретно, роль которой в руководстве конкретным социалистическим движе­нием практически свелась к нулю. Ревизионизм от­бросил детерминизм и поставил человека, во всей целости его бытия, — а не как элемент производства — в центр истории. В отношениях между экономикой и идеологией, или, точнее, между производительны­ми силами и производственными отношениями с од­ной стороны, социальными отношениями с другой, он выделил не прямую зависимость вторых, но отно­шение сложной взаимозависимости, хотя и призна­вая, особенно для минувших исторических эпох огромную важность экономического фактора; отво­дил теории стоимости роль лишь в области экономи­ки, защищая при этом ее положения в области этики и права; отрицал неизбежность и насилия, и диктату­ры, и их роль в рождении нового общества, с цифра­ми в руках доказывал ошибочность знаменитых зако­нов концентрации капиталов, обнищания масс и про­летаризации, отрицал обострение отношений между классами, и, более того, отмечал во всех странах начало демократических преобразований, в которые включалась и буржуазия, все более поворачиваясь лицом к новым общественным потребностям. Социал-демократия, говорил в заключение Бернштейн, дол­жна больше интересоваться ближайшими задачами, нежели конечными целями борьбы; эти последние — завоевание политической власти, экспроприация ка­питала — является вовсе не конечными целями, но простыми способами реализации вполне определен­ных целей и стремлений.

Новая формула такова: движение — все, цель — ничто. «Социал-демократии, — писал он, — следует набраться мужества и освободиться от устаревших словесных формулировок, дабы предстать тем, что она есть в действительности: партией демократиче­ских и социалистических реформ».

Это о правом ревизионизме. Существовал также

46

— хотя менее глубокий и оригинальный — и ревизио­низм левый. В общем, марксизм не был больше еди­ной системой, однозначной и категоричной. Отныне многочисленные политические и культурные течения могли на законном основании возводить себя к Марк­су; определение «марксистский» звучало все более общо и расплывчато. Детерминисты и волюнтаристы, реформисты и революционеры яростно оспаривали друг у друга наследие Учителя. Экономисты более восприимчивы к строгому детерминизму; философам и пропагандистам оказались ближе идеи волюнта­ризма.

Мы, следующее поколение, обратились к марк­сизму и социализму, будучи знакомы с критической литературой и представляя себе необъятность накоп­ленного опыта. Мы были подготовлены к борьбе и не испытывали замешательства и растерянности. Но для старших, для конформистов той поры, привыкших думать единственно цитатами из Маркса, все это было почти что революцией в области духа. Они не

47

могли примириться с пересмотром интеллектуально­го наследия, составившего славу их молодости; даже соглашаясь внутренне с необходимостью, хотя бы и осторожной, переоценки, они оставались пленника­ми марксистской пропаганды первого периода, этой мифологии еще невежественных масс. Перед лицом столь грозного поражения они резко поднялись во главе с Каутским. Поддержанные идеологическим консерватизмом и консервативным лексиконом, эти борцы, для которых престиж Маркса оставался огро­мен, обвинили ревизионистов в покушении на миф, в компрометации конечных целей борьбы, в стирании всех существенных границ с буржуазным радикализ­мом. Они утверждали, что ревизионисты хотят пога­сить огонь веры и энтузиазма масс и перенести в неопределенное будущее возможность всеобщего и полного освобождения; что они встали на позиции необъективных «буржуазных критиков» марксизма, создавая основу для развития вырожденческих на­правлений мещанского социализма, уже столь сурово заклейменных Марксом.

По их голосам чистые марксисты, сохраняющие главенство на съездах, поняли, что невозможно про­сто предать анафеме рабочее движение и новую экономическую реальность, на которой оно приви­лось и развивалось, но что оставлять в покое молодое поколение также рискованно, ибо оно будет продол­жать погружаться в еще более глубокую ересь. В

48

их глазах примирение также было необходимо. По­требность в единстве была настоятельна. Допускать возможность пересмотра самих основ учения Марк­са, конечно, не следовало, но также не следовало оставаться совершенно невосприимчивыми к совре­менности.

Так обстояли дела в первые годы нового века и процесс этот проходил широко и стихийно, очевидно имея под собой глубокие обоснования. Бессмысленно было бы слишком сурово осуждать его. Позволю себе лишь рассмотреть его результаты. Результаты были таковы, что большая часть завоеваний ревизионизма была утрачена. Именно в тот момент, когда казалось, что лучшие представители нового поколения смогут освободиться от марксистского рабства, они возвра­щались, с некоторыми оговорками чисто формально­го характера, в привычную колею.

Примирение (между практикой и между реви­зионистами и ортодоксами) было чисто внешним,

49

продиктованным обстоятельствами и вовсе не свиде­тельствовало о преодолении кризиса, который шел прежде всего и главным образом в сознании людей. Революционеры проявляли лживость или слепоту, реформисты — слабость. Избранный путь был путем наименьшего сопротивления, двусмысленности, при­способления и казуистики. Разбирательство приняло схоластический характер и это оттолкнуло лучших, стало плохим воспитательным примером для масс и на много лет сделало невозможным мужественный разговор об идеологии, условие обратного праксиса второго дыхания социалистического движения.

ГЛАВА III

МАРКСИЗМ И РЕВИЗИОНИЗМ В ИТАЛИИ

Итальянский социализм как массовое движение родился между 1890 и 1900 годами, под знаком Маркса. Для предшествующего периода характерны попытки бунтов беднейшего сельского населения и широкая, бурная пропаганда интернационально-анархических течений, особенно на юге Италии. Рабочее движение, жестко преследуемое и не находя­щее понимания в народе, лишь на севере достигло некоторого успеха, явив собою первый робкий опыт самостоятельного политического движения рабочего класса.

Можно сказать, что идеология итальянского со­циализма, за исключением периода младенчества, развивалась также, как и социалистическое движение по ту сторону Альп, особенно в Германии. Един­ственное различие состояло в том, что для Италии марксизм был, в общем-то, явлением привнесенным и никогда не смог полностью подчинить себе социали­стическое движение. Здесь всегда существовал раз­рыв между теорией и практикой, программами; и когда в конце концов, одно удалось подогнать к другому, бросилось в глаза, что теория начинала улетучиваться, а практика грозила вылиться в бесха­рактерный и аналитический реформизм, развращае­мый патерналистической концепцией государства. Ересь реформизма черпала силы в явлениях действи­тельности и практической деятельности, особенно в крестьянском движении, и лишь в двадцатом веке коснулась — в яростной и нескончаемой полемике — вопросов теории, разрушив сложившиеся структуры политического социализма.

Итальянская почва плохо подходила для марк­систского социализма. Для огромных масс крестьян­ства, живущих под большим влиянием церкви,

51

групп ремесленников-одиночек и немногочисленного авангарда капиталистов и рабочих, было необходимо не обращение к социализму, но достижение совре­менного уровня капиталистического развития. На­род, искалеченный веками рабства, остававшийся в стороне от движения воссоединения Италии, прозя­бал на грани физической и моральной гибели. Кре­стьянину, вечно погруженному в жестокую борьбу с природой, не хватало элементарного чувства соб­ственного достоинства и свободы, и активного включения в общественную жизнь. Интеллектуальная элита того времени могла бы нести в народ первона­чальные ценности, но была испорчена книжным по преимуществу образованием и вынуждена, в узких рамках провинции, вести жизнь, полную лишений. Экономика, психология, традиции — все препятство­вало полному пониманию и плодотворному приложе­нию марксистского социализма.

Исторический материализм — это Маркс, нау­ка, знание, немецкая дисциплина, разум, вооружен­ный всеми правами, Бентам и Рикардо, Фейербах и Гегель, классическая экономика и прикладная ариф­метика, детерминизм и диалектика; но еще более, чем Маркс — это картина жизни викторианской Англии, индустриальной, мощной, которая дала Марксу ключевые элементы его построений.

Из этой мешанины и явился итальянский полити­ческий социализм, итогом деятельности групп уни-

52

верситетской молодежи, талантливой и благородной, сплоченной вокруг журнала «Критика сочиале», ко­торый в течение 30 лет был авторитетнейшим популя­ризатором марксизма и бесспорно одним из лучших общественно-политических журналов Европы. Они пришли к социализму по эмоциональному порыву, оскорбленные несправедливостями и низостями ита­льянской жизни, еще пронизанной экономическим и политическим феодализмом и быстрым разложением людей и идеалов Рисорджименто; они жаждали света и пламени, способного зажечь их сердца, цели всезнающей и высоконравственной. Но также они жаждали рационального подтверждения их деятель­ности из уважения к модным наукам и позитивизму и отвращения к верхоглядству и демагогии, характер­ным для главенствующей в ту пору партии сторонни­ков революции.

53

логических и патриотических парений. Как часто бывает с идеалами, их воплощение вызывает горькое похмелье, и за яркой вспышкой Рисорджименто в Италии последовала волна разочарования. Для ново­го поколения воссоединение было чем-то уже достиг­нутым и с каждым днем оно все больше начинало критиковать его ход и результаты. В эти годы выдви­нулся другой идеал. Универсальный идеал социализ­ма позволял раздвинуть узкие итальянские горизон­ты, чтобы почувствовать причастность к наиболее ярким социальным и социалистическим эксперимен­там, особенно в Германии, где победоносная борьба против излишне суровых законов увенчала славой социалистическое движение. Учтем также характер­ный для итальянцев необыкновенный интерес к про­дукции иностранной мысли — и будет несложно объяснить обращение в марксизм всех лучших пред­ставителей молодого поколения.

54

Постепенно даже самые лучшие привыкли рассу­ждать только в духе марксизма и потеряли всякую независимость мышления.

В напряженности момента, взбудораженная пре­следованиями молодежь, снедаемая потребностью апостольского служения, действительно достойного восхищения в те годы, не нашла способа укрепить новоприобретенные ценности.

Воображение, столкнувшись с саблями и наруч­никами дважды, во времена Криспи и Пеллу (1892-1898), естественно, обратилось к крайностям марк­систского мифа, мечтая об апокалиптической силы преобразованиях, осуществимых в течение жизни од­ного поколения. Это был, если хотите, ложный марк­сизм; но если и шло его перерождение, то вовсе не в сторону большей гибкости и терпимости; главная часть пропаганды стояла на ахиллесовой пяте всей системы — катастрофизме. Не релятивизм и историзм будоражили умы, а конечно же, мессианство, уверен­ность в быстром и неотвратимом конце. Даже Турати поддался в 1898 г. этим схематическим и наивным идеям. Впоследствии, пытаясь остудить горячность заблуждавшихся, он столкнулся с ожиданием мессии и псевдотеоретическими построениями, которые сам искренно и из лучших побуждений помогал создавать.

Кризис 1900 года, после убийства короля Умбер­то, драматическим образом положил конец исключительному состоянию напряжения, которое поддерживало марксистские мифы. Горизонт, казав­шийся закрытым, распахнулся; рабочее движение, до тех пор задавленное и преследуемое, после достопа­мятной генуэзской забастовки, получило почти офи­циальное благословение; политические свободы, казалось, были обеспечены раз и навсегда. С 1900 и

55

по 1904 гг. в Италии шли волнения и забастовки, и лихорадочная жизнь наполнила страну. Ужасные условия существования трудящихся значительно улучшаются, сознание пробуждается в слоях, до того момента его лишенных, парламенты и администра­ция готовы повернуться к новым общественным си­лам, буржуазия выказывает себя восприимчивой к требованиям времени. Партия одним рывком из гони­мой и преследуемой становится союзником прави­тельства. Филиппо Турати, несколько лет назад при­говоренного к 14 годам каторги, теперь упрашивают принять власть и Андреа Коста, тюремный завсегда­тай, выдвигается на пост вице-президента Палаты.

В противоречивости эпохи, когда жатва слиш-

56

ком стремительно следовала за севом, в гибельной психологической и технологической незрелости обще­ства перед лицом новых и позитивных задач — незре­лости, в которой некого было винить — вероятно, состоит первая причина кризиса, который начинается примерно с 1907-1908 гг. и будет все время подтачивать итальянское социалистическое движение.

Короткая, но бурная история итальянского реви­зионизма начинается около 1900 года. Разрозненные попытки были и раньше, но по большей части голоса эти раздавались не со стороны представителей рабо­чего движения и не оказывали большого влияния на тогдашнее общее мнение социалистов, полностью соответствующее букве марксистской системы. Неа­политанский философ Антонио Лабриола своими двумя книгами создал себе в Италии репутацию апологета исторического материализма. Его, в основ­ном, интересовали философские аспекты учения и его работы скорее были направлены на устранение недо­говоренностей (Лориа), грубых толкований учения (материалистика) и его ошибочного сближения с другими теориями (Дарвин и Спенсер), чем на разо­блачение или преодоление кризиса марксизма, разго­вор о котором уже начинался. Он преподал урок аристократической осмотрительности новообращен­ным марксистам, которые думали, что обрели в тео­рии исторического материализма заговор от всех болезней. Он предупреждал, что пресловутый эконо­мический базис, определяющий все прочие социаль­ные явления, не есть простой механизм, из которого непосредственно прорастают в силу простой причин­ной связи общественные институты, законы, обычаи, мысли, чувства, идеология. Он очень тонко показал,

57

что процесс их происхождения и промежуточного развития достаточно сложен и извилист, и не всегда точно определим. Полагая себя единственным в Ита­лии твердым и последовательным марксистом, в пере­писке с Энгельсом он не пожалел стрел для своих товарищей по партии, обвиняя их в недостаточном понимании духа учения. Это не помешало ему позже стать одним из предвестников итальянского коло­ниального экспансионизма, перенеся на государствен­ную почву свой десятилетней давности интерес к вопросам классовой борьбы. Он оправдывал себя идеей, популярной также в Германии, что колониа­лизм — необходимая фаза в развитии капитализма, то есть необходимое условие наступления эпохи социа­лизма. Его популярность сильно возросла после преж­девременной кончины и влияние его тонких, — может, чересчур тонких и посему слишком формаль­ных экзегетических построений, — ясно прослежи­вается в работах более поздних авторов, особенно у Мондольфо.

58

утверждал Кроче — ему необходимо множество дополнений из области этики и чувств, нравствен­ных суждений и энтузиазм веры; он справедливо критиковал абсурдный нравственный релятивизм, исповедуемый социалистами. Он развенчал позиции Лориа, столь популярные в социалистических кру­гах Италии, решительно отредактировал в свете идеалистической философии теорию классовой борьбы (история есть борьба классов, если классы существуют и осознают антагонизм своих интере­сов) и посвятил ряд классических сочинений разбо­ру и критике теории стоимости, научное значение которой он отрицал.

Две более-менее значительные попытки ревизио­низма исходили после 1900 года от реформиста и профсоюзного революционного деятеля, которые, не­смотря на глубокие разногласия в практической рабо­те, были движимы тревогами сходного порядка. Оба они — второй, правда, резче первого, — заявляли

59

о необходимости глубокого пересмотра марксизма, в некоторых аспектах равнозначного отходу от него; оба они, будучи противниками детерминизма, пыта­лись провести переоценку сил и нравственных ценно­стей. Оба они были слишком политики, слишком сектанты, слишком погружены в яростную борьбу направлений, слишком озабочены изысканием в раз­ных сторонах марксизма элементов, выгодных для их собственных практических установок.

60

тяготела к революционному крылу и, особенно, к синдикализму. Вдобавок Биссолати, Бономи и Саль­вемини, наиболее решительные выразители ревизио­нистов, отдалились от партии, либо были из нее изгнаны и потеряли всякое влияние на массы. Оста­вался один Грациадей, сохранивший верность поло­жениям ревизионизма даже двадцать лет спустя, перейдя в коммунисты.

61

лась эта единственная попытка ревизионизма на ши­роком фронте без обиняков и мелочных расчетов; порой из небытия выходит переоцененным старый конформизм, который в теоретической скапильятуре видел причины практического краха. После него, т. е. после 1908 г., о ревизионистских движениях говорить не приходится; оживление изучения марксизма сти­хает, и мало кто пишет книги на эти темы — как например, Салуччи, который вернулся к идеям бернштейнианского ревизионизма, удачнее применяя их к итальянской действительности, пытаясь прими­рить Маркса и Мадзини, экономику и нравствен­ность. С 1910 г. и по наши дни единственное яркое имя выделяется в области толкования марксистских текстов: Родольфо Мондольфо, с его ясным и прими­рительным тоном ученого, о котором следовало бы рассказать здесь подробнее по двум одинаково важ­ным причинам: он соединил в себе все доводы предшествующих критиков, и работы его все еще представляют собой наилучший, если не сказать единственный, учебник марксизма для новых поколе­ний итальянцев.

Подобно всем ревизионистам, Мондольфо сво­дит марксизм к материалистической теории истории, а ее — к центральной идее обратного праксиса. Теория стоимости, катастрофизм отброшены к черту. Цель Мондольфо — извлечь из марксизма фило-

62

софию социализма, которая согласовывалась бы с идеей активной роли человека в истории, не впадая при этом в крайности волюнтаризма.

Конкретный исторический процесс состоит в развертывании человеческой активности в постоян­ной внутренней борьбе, в которой постоянная реали­зация противоречий, преодолевать которые необхо­димо, являет собой условие и самую сущность исто­рии. Предшествующая деятельность в ее результатах становится условием и препятствием деятельности последующей, которая укрепляется как оппозиция к прошлому и стремится преодолеть его диалектиче­ски. Прошлое обуславливает настоящее — и тем самым будущее, но само время — стимул и импульс последующей модифицирующей активности. Челове­чество борется прежде всего против природных усло­вий и затем — против условий социальных, создан­ных им самим, которые со временем становятся пре­пятствием последующего развития.

Идет борьба между наступательной и оборони­тельной силами, под побуждением потребности. Ка­ковы наступательные силы? Это, — отвечает Мон­дольфо, — энергия и активность человека и их можно свести (вот деликатный момент, нигде не доказанный и искусственная увязка с Марксом) — к концепту производительных сил. Консервативные же, оборо­нительные силы представлены группами, слоями, классами, заинтересованными в сохранении сущест-

63

вующих социальных форм и отношений. Поэтому борьба приобретает вид столкновения классов; в этом смысле можно сказать, что классовая борьба — сущ­ность истории.

В истории нет места произвольным действиям и учреждениям; действие имеет свои ограничения и условия. Те же революции обусловлены внутренней необходимостью, которая делает их неизбежными, когда созреют все предпосылки, и нереальными, если все необходимые условия еще не проявились. Эта идея об исторической необходимости — замечает Мондольфо — есть сама идея обратного праксиса, основное ядро исторического материализма.

К сожалению, позиция Мондольфо не согласует­ся с позицией Маркса. Пока Мондольфо ограничи­вается общим освещением диалектического представ­ления об историческом процессе, свойственного марксизму, возразить нечего. Возникают серьезные возражения, едва только он пытается ввести в число действующих факторов человеческую волю, представ­ляя человека существом сознательным, наделенным желаниями и способностью действовать, настоящим участником истории. В марксистской системе дейст­вующие факторы — только техническое развитие (в широком смысле) и общественные отношения. Если между этими двумя элементами не возникает проти­воречия, у людей в меньшей степени возникает жела­ние противопоставить себя тем общественным фор­мам, внутри которых они существуют (Лонгобарди). Чтобы оценить противоположный тезис — сам по себе он вполне приемлем, но с марксистским мышле­нием не сочетается — Мондольфо вынужден иска­жать до неправдоподобия марксистские положения: заменяя выражения «производственные силы», «си­стема производства» — недвусмысленные

64

у Маркса — на «человек в совокупности черт его существования». Он делает это с большой эрудицией и блеском, на основе попадающихся у Маркса неясных фраз, запоздалых реминисценций из Энгельса, четыр­надцати известнейших комментариев к Фейербаху, этих двух страничек юношеских заметок Маркса, ни­когда при жизни не публиковавшихся, которые отража­ли интересную, но все же впоследствии им преодолен­ную позицию. Но доказательства отсутствуют, и иначе быть не может, Маркс абсолютно глух к любым призы­вам в этом направлении. Типичный пример такого метода — попытка Мондольфо примирить благосло­венный «Капитал», не поддающийся даже самым роб­ким попыткам волюнтаристского прочтения, с концеп­цией обратного праксиса, которую именно Маркс выд­вигал в молодости.

Но Маркс не только переходит от простого структурного рассмотрения отдельных эпох общества к оценке непрерывного процесса исторического раз­вития, и вот уже охарактеризованные «необходимые производственные отношения», эта определяю­щая основа и условие общественной и духовной жи­зни, превращаются не в созидательную силу истории, но выкристализовавшуюся и инертную материю, про­тив которой разворачивается борьба истинной живой силы, находящейся в постоянном движении и потреб­ности развития, то есть — человеческого фактора («по стопам Маркса»).

И ни тени доказательства. Утверждение без ос­нований. Маркс не давал оснований приписывать ему подобные невразумительные концепции. Едва ли также мог он вывести закон, верный в общем, но неверный в частных проявлениях, концепцию чело-

65

века, свободного абстрактно и несвободного в кон­кретных проявлениях — свободного вообще, но не в каждый данный момент.