Кавад Раш армия и культура

Нападки на нашу армию имеют, повторяю, давнюю историю. Первым принял вызов и дал отпор "клеветни­кам России" Пушкин. Вы думаете, клевета началась се­годня и только в связи с Афганистаном? О, нет. Вслед за Пушкиным дал бой клеветникам Федор Тютчев - пле­мянник прославленного героя 1812 года Остермана-Толстого. В сороковых годах прошлого века пошла но­вая волна шельмования России и ее воинства. Федор Тютчев дал врагам бой на их же территории - он был тогда на дипломатической службе в Германии. За ним эту эстафету подхватит Достоевский. Когда дело каса­лось чести русского воинства, исчезали все партийные розни, ибо подвижническая и жертвенная судьба русских солдат и офицеров была всегда нашей как бы общей свя­тыней.

Федор Тютчев напомнил немцам, что именно рус­ские солдаты в 1813 году спасли Германию от напо­леоновской тирании и унижения. Тогда кровь русских слилась с кровью немецких отцов и братьев, смыла по­зор Германии и завоевала ей независимость.

Уже не в первый раз на русских нападали, пыта­ясь их оскорбить именно те, кого они вчера спасли. В суровой отповеди Тютчев заметил:

"Если вы встретите ветерана наполеновской армии... спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения... можно поставить десять против одного, что наполео­новский ветеран назовет вам русского солдата. Прой­дитесь по департаментам Франции... и спросите жи­телей... какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дис­циплину, наименьшую враждебность к мирным жителям... можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата".

Откуда пришли в Афганистан наши воины. Большин­ство из них надели мундиры почти сразу после школы - они живо помнили еще учителей и класс. Все они, поразившие мир мужеством, воспитаны нашей столько раз руганной школой, все они - недавние ее ученики. При всех неурядицах семья и школа сумели сохранить и передать детям огонь старинного подвижничества. Сейчас над нашей школой нависла страшная опасность, которую она уже пережила в двадцатых годах, когда подверглась разрушительной волне экспериментов, а дети стали объектом непродуманных "открытий", ана­рхии и выборов учителей.

Ни одна страна в мире столько не экспериментировала за последние 30 лет, как Соединенные Штаты. Когда "новаторы" до основания расшатали американ­скую систему просвещения, там остановили энтузиас­тов и пришли к честному и мужественному выводу: ни один эксперимент не удался и старая гимназия с суро­вой дисциплиной и почитанием старших остается недо­сягаемым идеалом в педагогике.

Пушкин и все русские интеллигенты прошли именно эту школу.

Битву при Седане в 1870 году, по словам Бисмар­ка, выиграл "немецкий школьный учитель". Битва, изме­нившая судьбу Германии и карту Европы... Битва при Ватерлоо была Выиграна на спортивных площадках Ито­на - закрытого учебного заведения, где готовят капи­танов английской политики, государственности и хозяй­ства. Мы можем прямо заявить, что битву за Сталин­град мы выиграли благодаря тому, что в двадцатых го­дах решительно изжили "новаторский" зуд в школе. Экс­перименты с выборами учителей расшатали школу и разрушили до основания народное просвещение, которое было признано лучшим в мире.

Мы не вошли бы в Берлин, если бы дети занима­лись "производительным трудом", а не арифметикой и историей. Воспитывать - значит решать судьбу, - но не только судьбу одного человека, но и державы в

целом. Нужны ли свежие веяния? Да! Могут ли дети выбирать учителя? Это гибель школы и, как мы заме­тили по Ватерлоо, Седану и Сталинграду, не только школы.

Только общество офицеров способно еще судить здраво о достоинстве того или иного своего члена, как это было в старой русской армии. Выбирать или слу­жить? Митинговать или учиться? Безделье или труд? Ни в армии, ни в школе третьего не дано, ибо благо­родство начинается с добровольного повиновения — это первые ступени к служению труду и подвигу.

Учитель, утверждал Ф. М. Достоевский, выраба­тывается веками народной жизни. Офицер есть абсо­лютный эталон педагога - это труднейшее в мире на­ставничество, - который не только рассказывает, но и показывает, часто ценой жизни. Офицер есть выс­ший тип учителя, и он вырабатывается веками слу­жением, умом и народными переживаниями. Разгово­ры о выборности учителей и офицеров должны быть нетерпимыми, как пропаганда социальной порнографии, ибо когда речь идет о защите детства и Отечества, то дряблая либеральность есть потакание разложению. Дети должны учиться труду только пытливому и твор­ческому через ремесла и созидание. Детские предпри­ятия и детский бизнес - одного порядка с детской он­кологией. Труду детей не учат у конвейера и на тро­туарах. Имеет ли это отношение к армии? - Да.

Ничто на свете не имеет более прямого отношения к армии, чем школа.

Ибо из нее приходят в армию, как бы из одной школы в другую. Если в начальных классах не упоми­нается Глинка и главенствует "методика": учить не творить образ, а разрушать его, если в той же нача­льной школе Михалкова и Маршака гораздо больше, чем Пушкина, Ломоносова, а Державина и Жуковского не найдешь, то будьте уверены: "судьбу решают" не в интересах народа и державы и грязь неуставных от­ношений неизбежна.

В подростковом возрасте школьника поджидает разрушительный и чужой вой рока, а в пору мужания

- свидания с "порнухой". Прибавьте к этому "дефи­цит" и "импорт", и набор почти готов - теперь мож­но выбирать офицера в роте или преподавателя в ву­зе. Дальше вы уже все сами знаете. Дальше - скоро­палительный брак "по любви" и скоротечный развод.

Когда-то интерес русского образованного обще­ства к педагогике был вызван статьями Н. И. Пирогова — в "Морском сборнике". "Лучшие наставники страны" тогда трудились в армии, обучая военную молодежь. Неоценимы заслуги военных учителей в подъеме просвещения в России. Не пришла ли пора армии и флоту вновь повернуться лицом к школе не для "милитаризации" ее, не для шагистики, а для привнесения в школу того, на чем зиждутся воору­женные силы, — здоровья, ибо духовная и физичес­кая закалка солдата осуществляется в школе.

Какая сегодня школа, такими завтра будут ар­мия и общество.

Школа не должна быть площадкой для рефлек­сий и экспериментов над детьми. Призвание школы

- готовить к жизни, к будням, к служению и труду. В ученье должно быть трудно, чтобы было легко в жизни. Должно быть трудно, но справедливо.

Школа не может быть революционной ни в каком обществе. Школа консервативна в благороднейшем смысле слова, ибо аккумулирует в себе лучшее, что создает народ. Общество, охраняя школу, защищает детство от тех, кто уже не раз пытался одним ма­хом всех осчастливить.

Наша нравственная задача — создать школу та­кого типа, чтобы выпускник, сказавши, как и Пуш­кин:

"В начале жизни школу помню я", — вложил в это воспоминание тот же просветленный смысл. Теперь представьте себе, что в лицее девянос­то с лишним процентов педагогов были бы женщины во главе с директрисой. Тогда не было бы ни Пушкина, ни генералов Данзаса и Вольховского, ни адмирала Матюшкина, ни канцлера Горчакова.

Или, может быть, кто-то будет оспаривать это положение?

Когда в Швеции в школах было шесть процентов женщин—педагогов, то в парламенте и обществе раз­дались голоса о надвигающейся национальной катаст­рофе. У нас, можно сказать, девяносто шесть проце­нтов. Мы давно живем в катастрофической ситуации при всех отрицательных явлениях феминизации. Ника­кие ни "железные", ни даже "булатные леди", вместе взятые, не смогут привить юноше мужской харак­тер, мужской ум и мужскую поступь. Об этой проб­леме всех проблем нашей школы помалкивают пар­ламентарии, реформаторы и критики просвещения.Они кричат о тяжелой болезни, но никогда не говорят, чем больна школа, разве что глухо упоминают о нас­морках. Что такое феминизация среди новобранцев, знает каждый ротный, которого они теперь не прочь выбирать.

Во всех мемуарах 1812 года вы никогда не встре­тите выражений вроде "Защитим наших матерей", хотя многие стояли под картечью при Бородине в 15 - 16 лет. Они говорили:

"Защитим покой отцов".

Мать еще святыня, не произносимая публично, не выговариваемая. "Защитим отцов", а отец сам знает, как заслонить маму, - это его жребий и долг. Когда о матери ни слова даже в минуту опасности, это ука­зывает на еще большой запас духовной прочности,го­ворит о могучих резервах, о нравственной силе. Мать вскормившая — -это последний резерв мужчины. Теперь, когда юноша ни в школе не видит мужчины, ни часто в семье, почти никогда, например в песне "афганцев", не услышишь обращение к отцу. Да разве только "аф­ганцев"?

Не начать ли нам по крупицам, не спеша, не да­вая клятв, молча, собранно и честно снова собирать и созидать семью, как единственную нашу надежду? А в семье вернуть на "мостик" отца. Без семьи нет державы и нет порядка. "На небе, - говорили, - бог, а в море — капитан". Добавим: а в семье — отец. Без отца нет семьи, как нет бригады без бригадира, арте­ли без вожака, корабля без капитана, части без кома­ндира, дома без хозяина, а государства - без главы. А без уважения к отцу не будет послушания команди­ру, почтения перед начальником, уважения к главе го­сударства.

Завет матери - живи. Она дала жизнь. Потому мать всегда простит. В тюрьме, в плену, в беде, в по­ходе — но живи!

Завет отца - отчет. Как живешь? Помните полков­ника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом единстве любви и долга и зак­лючена сокровенная тайна семьи и сила общества.

Гёте сказал как-то:

- Чтобы человек был просто порядочным в жизни, он должен быть героичным в мыслях.

Вот мысль, полная народной правды.

Из нее одной можно развить целую доктрину вос­питания и заложить ее в основу общенародной концеп­ции воспитания.

Коли есть военная доктрина у государства, то не может быть ее и в формировании личности, раз уж время вновь сделало средоточием наших первейших забот кадры, которые, впрочем, всегда решали все. Почему Гёте сказал "быть героичным в мыслях"?

Да потому, что стоит человеку быть только порядоч­ным в мыслях, как он не выдержит искусов житей­ских, где-то умолчит, уклонится, усыпит свою совесть, даст уговорить, скользнет. Чтобы сохранить героичность в мыслях, надо иметь перед взором об­раз, тот идеал, без которого выстоять не дано ни­кому. Потому-то образа и украшали красные углы теремов и изб. Мне этот образ видится всегда в длиннополой русской шинели. Этот битвенный наряд мы пронесли через смутные и героические века на­шей истории. От "иноческой простоты", как сказал бы Пушкин, и беззаветности этих воинов — подвиж­ников идет к нам спасительная передача верности и света.

Лермонтов когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире боевым нарядом для мужчин. К гор­ской черкеске как одежде—символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а глав­ное, что бывает в истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальная. Ее древний силуэт художник различит на фресках старого пись­ма. Даже если сейчас все беспокойные дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать оде­жду совершеннее и благороднее, чем русская офицер­ская шинель. "Не хватит на то, - как сказал бы Та­рас Бульба, — мышиной их натуры". Ибо это одеяние русского боевого товарищества, которое сплотило в войне с фашизмом в братском боевом союзе татар и грузин, русских, белорусов, башкир и украинцев.

Не случайно ведь сегодня в стране нет ни одного учебного заведения, которое было бы более популяр­но у юношей, чем Рязанское воздушно-десантное учи­лище. По количеству претендентов на место оно оста­вило позади университеты и институты.

Отчего так любим молодежью самый суровый вид Вооруженных Сил?
Тяга юношества в училища — великий социальный и нравственный показатель верности народа родной ар­мии, оставшейся верной тысячелетней традиции — быть основой отечественной государственности и на­циональной школой патриотов. Мальчики знают, что израненный в Афганистане поэт, сказал: "Ты прости нас, Великая Русь, мы чисты перед нашим народом выразил самую спасительную во все времена на Ру­си правду о подвижнической чистоте воинства в длин­нополых шинелях с золотым мерцанием на погонах.

Когда-то Наполеон сказал, что четыре газеты могут сделать больше, чем стотысячная армия. С тех пор изменились и тиражи, и воздействие на об­щество, а телевидение усилило это тысячекратно. Никто не возьмет на себя смелость отрицать, что пе­чать - это оружие в идеологической борьбе за умы и сердца.

Судьба общества зависит от того, на что нап­равлена эта сила, которая может быть и благом, и поистине оружием массового поражения. Выступить в защиту здоровых устоев становится возможным только в сугубо армейской печати. Это не может не тревожить. Слишком много органов держат наго­тове перья с дегтем, чтобы тут же мазнуть всяко­го, кто не согласен с репрессивным пониманием де­мократии, которое даже оформляется под сборники с нервно прокрустовским заглавием "Иного не дано". Такие установки-заголовки рождены бесплодным от­чаянием людей, не имеющих корней в толще народа и не располагающих позитивными идеями.

Теперь, когда храбрые размахиватели кулаками после драки всех, кто за устои державы, чернят "ста­линистами", пришла пора спросить: а голодные под­ростки у станков - это были сталинисты, а на Маг-нитке юноши, вырезавшие карманы из брюк, чтобы сшить себе рукавицы, тоже были сталинисты? А все павшие на Хасане, Халхин-Голе, КВЖД, на вой­не с фашизмом и погибшие на перевалах Афганиста­на - тоже мракобесы? А ведь немало из них было членов партии. Почему большевизм смог в начале всколыхнуть громадные пласты народа? Только по­тому, что, дав землю крестьянам, пробудил в тол­ще народа тысячелетнюю русскую идею о социаль -ной правде. Откуда народу было знать что это уловка, и скоро отнимут и землю, и волю, и жизнь.

В слове "большевик" народное ухо различало и "большаки” как главу семьи, и "большак" как прямой столбовой путь, и "большака" как вожака-заступника со времен Ильи Муромца, 800 лет со дня смерти которого не отметили "поворотчики перестройки". Во­площенным образом народного типа большевика и народного заступника явился Георгий Жуков, и как бывший георгиевский кавалер, и как трижды Герой Советского Союза.

Страна семьдесят лет держалась не на репрес­сиях, а вопреки им благодаря тысячам большевиков жуковского типа. Это они варили сталь, сеяли хлеб, служили в армии и водили самолеты. Все "афганцы" - дети Жукова. Даже "поворотчики перестройки" и те обязаны Жукову не только избавлением от фашиз­ма, но и от бериевского понимания марксизма.

Часть народа по-своему рассудила когда-то та­кую особенность слова "большевик", как его невстре­чаемость в любом иностранном политическом лексико­не. Но была обманута.

Я выступаю здесь только от своего имени, никем не уполномоченный и никого не представляя. Это выс­тупление не по поручению, а по причастности. Считаю себя причастным и ответственным перед той силой духа, которая хранила, берегла и вела русскую куль­туру через столетия испытаний мором, голодом, на­шествиями, огнем, острогом, казнями, репрессиями, алкоголем, смутой, причастным к каждой тачке и кайлу Гулага и ко всем детям, не пережившим родителей на склонах" котлована". Все мученики этого пути - мои сопутники и свидетели, все они зодчие того здания, кото­рое осталось мне в наследство как памятник их подви­жническому служению и мукам, как святыня. Имя ему

— государство. Это величественное и светлейшее тво­рение, храм, который нам ведено крепить, очищать, достраивать и оберегать.

Большинство тех, кого сытые обличители сейчас обзывают бюрократами, есть бессознательные служите­ли в меру своих малых сил и возможностей все той же идеи что воплотилась в нашей государственности и раз­рушить которую не смогли ни Ульяновы, ни Сталины, тем более она не под силу теперь тем, кто клянется пере­стройкой больше всех, а сам то и дело многозначитель­но подмигивает Западу.

Многие газеты и журналы мутят народ и сеют пани­ку, не дают обществу разглядеть историческую дорогу. Потому люди теряются и ощущают смутное беспокойство. Не все понимают, что огульная критика - признак бес­силия.

Так куда же мы идем?

Сегодня этот вопрос задают себе все. Одни с любо­пытством, другие с надеждой, но чаще с тревогой. Де­мократия есть школа гражданского мужества, зрелости, ответственности и прямоты. Сопровождают ли наши буд­ни эти достоинства?

В нашей жизни немало негативных явлений. Нас под­учивают: пусть дети выбирают себе учителей, а солдаты

- командира. Не правда ли, какие добрые демократы! Сколько заботы о детях и солдатах. А по опыту всех времен да и по здравому смыслу это ведет к разруше­нию школы и армии, к катастрофе, поражению и гибели тех же детей и солдат.

Может ли солдат выбирать ротного? Такое может позволить себе только армия самоубийц. Жуков, вели­чайший из военных авторитетов, напишет в своих "Вое поминания и размышлениях":

"Отсутствие единоначалия в военном деле, - ука­зывал В. И. Ленин, - ... сплошь и рядом ведет неиз­бежно к катастрофе, хаосу, панике, многовластию и поражению".

Но мы из ленинского перечня того, к чему приводит "отсутствие единоначалия", выделим одно — "панику". Ибо все это сеет в обществе тревогу и панику и ве­дет к разрушению. Прислушаемся к Ульянову величайшему разрушителю и сеятелю паники. Он знает, что говорит.

Мы прекратили митинговать в школе и устраи­вать педагогику сотрудничества в двадцатых одно­временно почти со знаменитой военной реформой, ко­гда в 1924 году комиссия ЦК признала, что Крас­ной Армии как силы организованной, обученной, по­литически воспитанной и обеспеченной мобилизацион­ными запасами у нас в настоящее время нет и она небоеспособна. Почти то же самое можно было ска­зать о нашей школе, разрушенной тогдашней "педаго­гикой сотрудничества", "новаторством", "эксперимен­тами". А ведь унаследовали мы одну из лучших в ми­ре школ, если судить по учебникам и армии подвиж­ников-учителей.

Педагогика - понятие многомерное, глубокое и как подлинное учительство охватывает всю бытийность человека и неисчерпаема, как сама жизнь. Истинная педагогика необходимо предполагает сотрудничество. Последнее - одна из ее очень многих составляющих, как бы малая часть ее. Невежественно и диковато по одному из инструментов учительства, по части назы­вать все явление.

Подобное сочетание целого - педагогики с одной малой ее частью неизбежно искажает и разрушает це­лое.

Видите, опять разрушение. Разве мыслима педаго­гика без такта? Так что выпустим на телеэкран но­вого "новатора", чтобы он мутил и путал стомиллион­ную аудиторию "педагогикой взаимности" или "педаго­гикой равенства" или "педагогикой доверия", а то и "педагогикой ответственности"... Этак можно без ко­нца. Мы уже давно через голубую соломинку телевизо­ра раздумываем, как цыган кобылу, очередного новато­ра - то в просвещении, то в науке и экономике, то в социальной сфере, вместо того чтобы воспитывать и призывать зрителей к ответственности, серьезности, вдумчивости и верности, выработанным тысячелетними жертвами народных подвижников нравственным устоям. Гласность - это не сигнал к реваншу для "новых но­ваторов". Однажды их предшественники пролеткультов­ской "педагогикой сотрудничества" в страшные двад­цатые годы едва ли не разрушили до основания нашу школу, созданную веками незаметным трудом, совест­ливым служением тысяч безвестных учителей из по­роды Ушинских.

Ребенок идет в школу развиваться, тянуться, расти нравственно, умственно, физически, а не сотрудни­чать. Чтобы расти, нужен эталон, а не сотрудник. Да и того в школе днем с огнем не сыщешь - одни сотрудницы. Потакая, заигрывая и сотрудничая, ста­ли на святая святых — педагогический совет — звать школьников. Это как если бы "новый демократ" на военном корабле, "перестраиваясь", стал бы время от времени зазывать в кают-компанию на обед несколько матросов. Это разрушило бы дисциплину, устои, порядок, а главное - унизило бы самого матроса и всю его команду. Это подглядывание и фальшь вносят в экипаж и школу ложь и двусмысленность, порожденную все той же бациллой фамильярности и холуйства.

Призвание школы - готовить к жизни. Жизнь не праздник, повторяю, школа - не удовольствие и не дискуссионный клуб. Школа призвана готовить к жи­тейским будням, труду, лишениям, мужеству. Школа должна приучать делать не только то, что в радость, а, напротив, прививать умение, стиснув зубы, прео­долевать и скучную зубрежку, и многое другое. Мы настраиваем телевидением и газетами не на преодо­ление, а на нытье от нагрузок, потому школьник угрюмо и непрерывно рефлексирует. С этим же на­строением он идет в армию. А тут ему по телеви­зору - чудо-наставник. А зритель у нас давно отучен думать и отбирать и стал вроде некоего принимаю­щего пассивного устройства, но зато готового к огульным оценкам. Учителя в провинции, а школьни­ки и подавно, уверены, что в их школу стучится Дед Мороз-новатор. В мешке у него полно чудес и по меньшей мере - отмена домашних заданий. Учи­теля уверены, что на дне мешка новый план, кото­рый избавит их от комиссий и казенных методик. Новатор уже ногу занес на порог школы, но злые дяди-бюрократы из Минпроса ухватились за мешок и оттаскивают доброго новатора от спасаемой им школы. Тут же звонки... письма... жалобы... крики.. - Пусти новатора!

жүктеу/скачать 0.53 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: